И оскорблением памяти Скарги. Еще одним предательством. Собственно, это не сделка, это силок. Ну, и мышление же у этого ротмистра. И что, он думает, казнить предателя - это такое удовольствие для эсеров, за которое можно заплатить девяносто тысяч? Нет, он никак не похож на глупца, подумал Антон. Он не ждет услышать "да", он не поверит. Я не в тюрьме, меня не пытают, почему же я должен сказать "да"? Естественно, сказать "нет". Так чего же он хочет, этот благовоспитанный ротмистр со служебной кличкой Клим? Не зря же он сказал про спокойную жизнь. Это вроде бы ультиматум: не хотите спокойной жизни пожалуйста, возьмем в оборот тайного агента и он поможет разорвать все ваши цепочки, отыщется материал и для судебного преследования.
      Клим вернулся, а следом хорошенькая буфетчица Венкжецкого принесла кофе.
      - Вы завоевали ее сердце, - сказал Антон. - Она редко кого удостаивает такой чести.
      - К сожалению, я не ловелас, - улыбнулся Клим. - Меня более интересуют деловые отношения. Так что вы ответите, господин Гурин?
      - Так ли просто ответить, Валерий Иванович. Я не имею компетенции самолично принимать такие ответственные решения. И неясно как установится равновесие?
      - Я понимаю, - с неодобрением сказал Клим. - Но мне невозможно вступать в переговоры с коллективным разумом. Слишком много живых копий. Ведь я могу гарантировать только то, что будет в нашем конфиденциальном договоре. В конце концов у вас есть выбор - жить как большинство. Продолжение противоречий раньше или позже приведет в Пищаловский замок. Но это случится не по моей вине. Деньги - и все затихнет. Например, они могут лежать под старым камнем. А я найду. И ответчиков нет. Скарга спрятал. Хороший вариант, честное слово.
      - Мне надо подумать, - сказал Антон, разумея, что на улице его ждет неотступная слежка.
      - Будь по-вашему, - Клим не скрывал разочарования. - И сколько времени потребуют ваши размышления? До семи, хватит?
      - Вполне.
      - Тогда здесь же в семь, - сказал Клим и добавил не без иронии: - Я понимаю, что принес вам проблемы, которых лучше избежать. Но и мне приходится заниматься тем, что не близко...
      Да, подумал Антон, убить доносчика днем, это, действительно проблема, и мне очень не хочется этим заниматься. Он усмехнулся:
      - Вы правы.
      Клим раскланялся, послал приветливый взгляд буфетчице и вышел.
      Уходить черным ходом не имело смысла, там тоже мог караулить филер. Антон переждал несколько минут, осмысливая свои ближайшие действия, и покинул кофейню. Возле входа в скверик скучали два извозчика. Словно специально для меня, подумал Антон, значит на втором поедет филер. Он сел в пролетку и назвал свою улицу. Если обмен действительно личная инициатива ротмистра, рассудил Антон, то команда для слежки у него небольшая. Вдруг он осознал тайную цель беседы, возможно, главное желание Клима - погнать его в галоп. Мысли о возможном аресте после семи должны подтолкнуть его к лихорадочной деятельности. И в этом ротмистр совершенно прав.
      При повороте возле железнодорожной церкви на Ново-Московскую он приметил вторую пролетку. Можно ставить пятьдесят против одного, подумал Антон, что возле дома уже торчит соглядатай. И выиграл: через улицу у соседских ворот томился бездельем человек, вроде бы и знакомой внешности. Антон без труда припомнил, что именно на него вчера указал Белый при подходе к золотогорскому кладбищу. А сзади в коляске катил второй.
      Ну-ну, решил Антон, посоревнуемся.
      - Братец, - сказал он вознице, - я поеду обратно в город. Только покормлю своего пса. Ты тут не жди. Объедешь квартал по Еврейской и возвращайся. Минуток через пять. Плачу наперед, - он подал вознице серебряный рубль. - Понял?
      Возница привычно кивнул.
      Объехать квартал извозчик мог за три минуты. Этого было достаточно. Антон взял из комода коробочку с золотыми Скарги, свой паспорт, достал из печи кастрюлю с супом и вышел на крыльцо. Ангел радостным лаем приветствовал запоздалый обед. Сквозь щели в штакетнике Антон увидел смену караула: новоприбывший филер садился на лавку, его предшественник - во вторую пролетку. Антон вылил в миску половину супа, потом, подумав о неизвестности своих маршрутов, оставил кастрюлю возле будки. Оставалось взять оружие. Антон прошел в сарай, разбросал в углу кучу хлама, копнул лопатой и вытащил просмоленный сверток. Внутри хранился давний Скаргов подарок - маленький браунинг с перламутровой ручкой и отдельно россыпью десять патронов. Он сунул пистолет и патроны в карманы, закидал ямку хламом и вернулся в дом. Пролетка еще не вернулась. Филер курил папиросу. Такая служба его устраивала. Кури, парень, усмехнулся Антон, сейчас побегаешь.
      Он вышел в сени, закрыл комнатную дверь на замок и стоял наготове, прислушиваясь к звукам улицы. Скоро послышалось цоканье копыт о булыжник, и тогда Антон спешно вышел на улицу и на глазах растерянного филера вскочил в пролетку.
      - Опаздываю, братец, - сказал Антон. - Гони. Заплачу.
      Заинтересованный извозчик стеганул лошадь кнутом.
      Ощущая на бедре горячее прикосновение пистолета, Антон жалел, что мало тренировался в стрельбе. Однажды Скарга пригласил его в лес по Борисовскому тракту, и в овраге он расстрелял обойму в газетный лист, приколотый к дереву. Огневой рубеж отстоял от мишени на десять шагов. Скарга говорил, что такого расстояния достаточно для самообороны, а для теракта лучше приблизиться, три - пять шагов - оптимальное удаление, промахнуться невозможно. Скарга называл пистолет дамским. Пистолетик, говорил Скарга, называется дамским, потому что дамам удобно носить его в сумочке. Мужчина может называть его карманным.
      С Нижнего рынка пролетка поднялась на Верхний, и тут Антон посмотрел на часы - было без пяти четыре. "На Богоявленскую" - сказал он извозчику. У гостиницы пролетка повернула. Лошадь шла шагом. Улица в оба конца была пуста. Вдруг из книжной лавки вышел Стах, держа в руке портфель с бронзовыми застежками. Антон остановил возницу и стал рассчитываться. "Свободен?" - спросил извозчика подоспевший Стах. Это был знак, что деньги при нем. В противном случае он должен был пройти мимо. Таков был уговор. Стах сел в пролетку, рессоры осели под его весом, и лошадь потянула драгоценный груз к Захарьевской, унося в неизвестность Стаха, деньги и удачу. Через час, думал Антон, Стах будет в Кунцевщине, оттуда вместе с братом пойдет от одного надежного двора к другому, пока не окажется в Вильне, в явочной квартире вблизи Острой Брамы, где деньги примут, пересчитают, а потом истратят, возможно, на подкуп пограничной стражи и переправку людей за рубеж. Пролетка исчезла за углом, и Антон успокоенно пошел в лавку исполнить последнее из мирных дел. Старик поглядел на него печальными глазами и не поднялся навстречу.
      - Я - товарищ Кирилла, - сказал Антон. - Он в больнице.
      Старик кивнул, в знак того, что ему об этом известно.
      Антон достал из внутреннего кармана коробочку из-под леденцов, доверенную ему Скаргой, и положил перед стариком.
      - К сожалению, не пригодилось, пан Винцесь.
      - Но он жив? - спросил старик.
      - Думаю, да.
      - Может быть, пригодится? - в голосе старика теплилась надежда.
      - Будем надеяться, - ответил Антон.
      - Жизнь ходит по кругу, - грустно сказал старик. - Время застыло на нашей земле. Только люди меняются...
      Антон не стал уточнять, что кроется за этим обобщением. Мудрость стариков - мудрость бессилия.
      - Спасибо, пан Винцесь, - сказал Антон. - До встречи.
      На улице он сообразил, что слова "до встречи" были его неудачей - он как бы признал, что им придется встретиться на похоронах Скарги, если его отдадут родным. Хоть и "спасибо" было ненужным - старик удружил Скарге, и мелкая вежливость не равнялась его риску. Но все не объяснишь. У старика не было дел впереди, а у него есть неотложное дело. Старик может оплакивать утрату молодого родственника, а он не может, не вправе составлять ему компанию в скорби, пока жив человек, который называл себя социалистом-революционером, боевиком, заступником угнетенных... Партия никого не удерживает силой, каждый волен распоряжаться своей свободой, но измена и предательство товарища - больший грех, чем насилие властей над народом. Чиновники исполняют классовую волю, доносчик - личную. Он сам себе приказчик. И сам себе могильщик. Братоубийца. Кровавая пешка. Даже жандармы испытывают к нему презрение, готовы списать в расход...
      Он вдруг понял, в чем был главный просчет осведомителя. Тот не мог знать, что последует из его сообщения. Ему разумеется ни слова не сказали о засаде. Он полагал, что Скаргу возьмут без перестрелки, и тогда это выглядело бы как его собственная неосторожность. А если бы рядом, как и намечалось, оказался он, Антон, то вина легла бы на него. Лишь залповая стрельба и окружение выявили подготовленность операции. И теперь остается свершить революционное возмездие. Жизнь за жизнь, хоть эти жизни и неравноценны...
      Антон открыл дверь в фотосалон. Звякнул колокольчик. В салоне две подружки в темных платьях и шляпках, украшенных цветами, стояли на фоне горного водопада. Белый, накрыв аппарат и себя бархатной попоной вставлял в камеру пластинку. "Внимание!" - услышал Антон его голос. Ему вспомнилось, как прошлым годом они сидели у Белого - Скарга, он, Святой, Пан, Адам, Серж. Троих уже нет. Опустело что-то вокруг. Воздух поредел, как перед зимой. Скоро его черед. О чем говорить с Белым, подумал он. Белый не помощник. Пользы от него не будет... Антон вышел, напутственный звон дверного колокольчика показался ему тоскливым...
      Солнце светило, густо шли по тротуару прохожие, а его охватывало чувство одиночества, полной разъединенности с этими людьми. Он перешел улицу, постоял у гостиницы и дождался пролетки. Езда успокаивала, на улице было больше свободы чем на тротуаре. Взгляд скользил не по лицам, не сталкивался с взглядами других людей. Мимо проплывали фасады домов, зелень Александровского сквера, громада собора, потом коляска покатила с горки и подковы звонче застучали о мостовую, и мягко о дубовые плахи моста, в Свислочи отражалось голубое небо, за заборами на яблонях висели неубранные желтые и яркокрасные яблоки - почти как в раю. За Долгобродской Антон отпустил пролетку и вошел в ворота кладбища, куда должен был войти без малого сутки назад. Он обошел по плиточной дорожке костел, ожидая увидеть на памятниках следы трагедии и увидел их на правой стене костела. На белой побеленной стене темнела пятнами сколотая штукатурка, а на металлическом постаменте памятника со скорбящей богоматерью он приметил вмятины от ударов. Одну пульку, смятую в комок, Антон подобрал. Две похожие попали в Скаргу. Антон присел на скамейку и зажал пульку в кулаке. От нее по руке шел холод и чувство страха. Антон спрятал ее в карман, где лежали патроны. Вчера в девять, подумал Антон, Скарга сидел здесь, на этой скамейке, а через полчаса четверо городовых понесли его на выход. Вот тут, среди крестов, могил и надгробий завершилась его жизнь. И почему кладбище казалось нам удобным местом для встреч? Конспирация требует суеверного чувства. Это аксиома. Глупо бояться черной кошки, но лучше поверить, что черная кошка появилась не зря. Все-таки в кафе было бы проще вырваться из засады, чем в этом приюте смерти. Впрочем и это неважно. Есть вторая аксиома: когда-нибудь боевик попадется. Приходит день ошибки, день крупной неудачи, когда везение изменяет и уходит, как женщина, полюбившая другого. Каждый знает на что отваживается и чем рискует. Боевик рискует собой. И предатель рискует собой...
      Две дамы прошли мимо Антона. Они не глядели под ноги, на чисто вымытые плиты - единственное доказательство того, что вчера здесь было кровавое пятно. Вчера было, а сегодня жизнь идет своим чередом. Можно сто лет сидеть на этой скамейке - Скарга уже сюда не придет. Он почувствовал, как тоскливо сжимается сердце и сиротская беспомощность обессиливает тело. Да что же такое со мной, воспротивился он, неужели я боюсь? Такая дребедень в душе. У Белого в салоне накатило, сейчас вновь. Окрашенные нежностью воспоминания. Что вспоминать про встречу у Белого? Собрались и обсуждали при свете фонаря, как лучше экспроприировать типографскую наборную кассу. Может и любили друг друга в тот вечер, но больше потому, что казались себе умными, лихими и удачливыми. А тем временем проморгали осведомителя, и тот точил, подтачивал, строчил донесения... Глупость свою надо вспоминать, доверчивость, неосторожность. Вспомнишь смерть Адама, подумал Антон, и высохнут умильные слезы. Состаримся - потоскуем, как пан Винцесь. А теперь вперед, сказал себе Антон и торопливо покинул кладбище. Но бездумной решимости у него хватило на два квартала, до моста. Здесь, глядя в воду, он опять почувствовал пустоту вокруг сердца; Антон признал, что ему страшно. Он пожалел, что не может призвать на помощь Пана. Тот не ведал страха, слово "надо" снимало с него любые сомнения. Пан знал, что получится так, как он хочет. А сейчас Адама нет, Скарги нет, Пан застрелился. А его не берут, потому что ротмистр считает его теоретиком, который хочет снять квартиру в альпийских горах и писать статьи для наивных рабочих. Пусть думает. Это и лучше, что он так рассудил. Пусть заблуждается, до семи можно все успеть, подумал Антон и внезапно ощутил на спине цепкий взгляд неизвестного наблюдателя.
      Он нагнулся поправить шнурок на ботинке и разглядел своего "ангела". На пустынном тротуаре перед Полицейской улицей филеру негде было укрыться, и на лице его под кепочкой с нелепой пуговкой на макушке отразилась растерянность застигнутого врасплох воришки. Он не придумал ничего лучшего, чем войти в ближайшую калитку. Возможно, он попросит там воды, подумал Антон. Но откуда он взялся? Неужели ротмистр поставил пост при могильных камнях? Он запирает все двери, подумал Антон, мне придется пролезть сквозь угольное ушко. Не оглядываясь на филера, он деловито отшагал до Губернаторской и тут подчинился неспешному ритму толпы. Она донесла его до фарного костела. Службы еще не было, на нее собирались, десятка три женщин сидели на скамьях над открытыми молитвенниками. Антон прошел вперед, приоткрытая дверь сакристии показалась ему знаком успеха, и он, не преклоняя колено, не крестясь, ступил на пространство алтаря и через мгновение оказался в покое, где пожилой сакристиан за широким столом записывал что-то в костельную книгу. Удивление его внезапным появлением мирянина оказалось столь продолжительным, что Антон успел выйти на дворовую лестницу, не услышав негодования. Филеру потребуется несколько минут, чтобы убедиться в исчезновении своего поднадзорного. Пусть учится не зевать, подумал Антон. На улице он нырнул в подворотню и стал уверен, что филер его не отыщет. Но медлить уже не годилось - до жилья Святого оставалось с полсотни шагов. Будь что будет, решился Антон. Ему припомнилось, что эти слова были девизом римских легионеров, они говорили их, отдаваясь в волю судьбы.
      В подвал, где жительствовал Святой, вела каменная лестница, прикрытая от дождя и снега навесом. Антон спустился, потянул на себя дверь - она оказалась не заперта, Святой был дома - и переступил порог. Старый подвал делила надвое досчатая стенка. За стенкой разговаривали. "Нет, невозможно, - услышал Антон голос Святого. - Что мне останется после этого?" Присутствие второго человека меняло планы, но уже заскрипел пол под его шагами, и отступить стало невозможно. Он открыл легкую фанерную дверь и с порога увидел Святого за столом и смоленского ротмистра, который стоял посреди комнаты в хозяйской позе. Злая растерянность Святого и неудовольствие Клима подтвердили Антону, что он верно определил осведомителя.
      Если я его застрелю, подумал Антон, мне придется убить и ротмистра. Если уйти, он арестует меня через полчаса. Это шанс.
      - Кажется, я не во время, - сказал Антон. - Зайду попозже.
      - Нет, нет, - поспешно остановил его Клим. - Заходите.
      Антон переступил порог. Нет, не буду стрелять, решил Антон, бессмысленно. Он поглядел на Святого. Тот тупо вглядывался куда-то в пустоту, лицо его наливалось кровью; казалось, что сейчас его хватит удар.
      Нелепость ситуации была очевидной.
      - Мне пора, - объявил Клим. - Всего доброго! - и ступил к дверям.
      В тот же миг Святой вытянул ящик стола, и у него в руках оказался крупный с вороненым стволом револьвер.
      - Ротмистр, не двигаться! - хрипло приказал Святой. - К стенке. Лицом к стенке. И ты.
      Он решился убить, понял Антон. Сейчас застрелит меня, потом ротмистра - и уйдет. Поворачиваясь к стене он опустил в карман руку, отжал большим пальцем предохранитель, и сквозь пиджак, не целясь, выстрелил. Святой вскрикнул, Антона это обрадовало, он достал пистолет и выставил его перед собой. Внезапно ротмистр рванулся к двери и прыжком вывалился в сени. "Гад!" - крикнул Святой и выстрелил в перегородку. Пуля щелчком пробила доски. Антон видел перекошенное ненавистью лицо, толстый черный барабан и прикрытый спусковой скобой палец, который сжимался. Револьвер Святого подпрыгнул в воздухе, а он почувствовал, как в животе у него что-то разрывается в клочья. Пистолет стал тяжелым, словно гиря, но он держал его, целясь стволом, как учил Скарга, в центр белой рубахи, и нажимал на курок. На этом белом пятне возникли две черные дырки, и сразу рубаха стала краснеть. "Гады! Гады!" - слышал он голос Святого, но смысл ругани не доходил до него.
      Вдруг стены стали удаляться, каждая в свою сторону, и Святой поплыл вместе со стеной и пропал, а он медленно ополз по стене, задыхаясь от нестерпимой боли. Он выронил пистолет и тогда приметил Святого - тот сидел напротив него у стены в красной рубахе. Этот красный цвет закрыл все предметы, непроглядная пурпурная завеса опустилась перед глазами. Еще он услышал шаги и понял, что вошел ротмистр, но повернуться к нему не давал огонь, сжигающий его нутро...
      Клим стоял у порога и разглядывал два окровавленных тела. Два бывших друга, товарищи по партии, теоретик и боевик, предатель и мститель свершили обоюдное убийство. У мстителя, видел он, крупной пулей Смит-Вессона была разорвана печень, шансов выжить он уже не имел. Отомстил он неудачно. Малокалиберные пули дамского браунинга хоть и достигли цели, но неточно и недостаточно - в плечо, в ребра, и тайный агент отлежится в больнице, выживет и вновь станет опасен. Ротмистр подумал, что этот неумелый в стрельбе Антон спас его, сейчас и он мог бы валяться на полу с разорванной печенью. Напротив Антона. А Святой стоял бы посредине комнаты и радовался своей сообразительности. Возможно у него тут хранится второй наган. Убить, вложить каждому в руки оружие - и можно бежать за полицией. Дуэль офицера жандармской службы и эсеровского комитетчика со смертельным исходом...
      Клим достал из кармана платок, поднял пистолет Антона и прицельно выпустил две пули в то место на груди Святого, куда не попал Антон - в сердце. Держа пистолет за дуло, Клим вложил его в руку Антона и пошел из подвала вызывать полицию.
      Какой-то похоронный марш звучал у него в ушах, он с удивлением сообразил, что это строка из их мрачного гимна - "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Слишком возвышенные слова, подумал он, для такого безобразия пули, кровь, боль, стоны. Что такое рок? Кто объяснит? Долг? Равновесие белого и черного? Заслуженное наказание? Измена фортуны?
      Он шел по двору в сторону губернаторского дома и думал, что когда-нибудь кто-то прицельно выстрелит в сердце ему, и почувствовал как сердце сжалось от боли этого будущего удара. Но это не был страх, а была тоска от предвиденности жизни. Темная тоска ожидания неизвестного стрелка, слепого посланца смерти.