1

Овернь — одна из самых древних и своеобразных провинций Франции. Когда-то в незапамятные времена здесь бушевал подземный пожар, и недра овернской земли разверзались от вулканических сотрясений, что привело к образованию необычного и сложного переплетения гор, равнин и ущелий. Взору путешественника, пересекающего Овернь, предстают контрастные картины: то живописные скопления остроконечных утесов среди песчаных равнин и худосочных растений, то плодородные долины, утопающие в виноградниках и каштановых рощах, то высокогорные пастбища, окруженные таинственными каскадами горных ручьев и мрачными лесами, то пустынные плато, в кратерах которых будто бы еще вчера бушевало пламя... Под стать природе и климат этого края: зимы здесь обычно суровые, с ледяными ветрами; летом же бывает жарко и душно, однако к ночи внезапно становится холодно, особенно на возвышенных местах.

Особую примечательность Оверни составляет цепь гор, имеющих форму купола и окруженных воронкообразными впадинами — кратерами древних потухших вулканов. В ясную погоду, когда рассеиваются нескончаемые туманы и облака, в середине всей цепи можно видеть вершину самого высокого (около полутора километров) отрога этих гор — Пюи-де-Дом. С Пюи-де-Дом связано много легенд. Согласно одной из них его вершина слыла излюбленным местом сборищ колдунов, где дьявол наделял своих адептов силой наводить порчу, вылечивать, очаровывать и т. д. Как-то в конце XVI века одна молодая женщина признавалась, что принимала участие в подобном шабаше и держала в руках зажженную черную свечу между рогами большого козла... Но легенды легендами, а вот факт доподлинно известный: в конце XIX века при строительстве метеорологической обсерватории на Пюи-де-Дом во время раскопок был обнаружен храм, посвященный Меркурию, одному из самых почитаемых богов галло-римского пантеона. А в середине XVII века название этой горы стало широко известно всей ученой Европе — с Пюи-де-Дом связаны важные события в истории физики и в научной жизни одного из основателей современного естествознания, Блеза Паскаля...

Неподалеку от Пюи-де-Дом, на взгорьях между двумя небольшими речками, расположен Клермон-Ферран — столица Оверни и родной город Паскаля. Когда-то здесь находился большой центр Римской империи, о чем свидетельствуют многочисленные остатки древнеримской культуры — термы, акведуки, следы фортификаций и некрополей. В начале XVII века Клермон-Ферран — городок (около девяти тысяч жителей) с высокими мрачными домами, выстроенными из темной окаменевшей лавы, которые жались, подталкивая друг друга, на тесных и крутых улочках. Вот как писал об этом автор XVII столетия, мемуарист по фамилии Флешье: «Нет во Франции города более неприятного, чем Клермон. Он находится у подножия гор, и его местоположение не совсем удобно. Улицы в нем так узки, что по самой большой может только-только проехать карета; поэтому встреча двух карет вызывает мучительные затруднения у кучеров, которые бранятся здесь почище, чем где-либо, и которые, будь их больше, возможно, сожгли бы город, если бы вода тысячи прекрасных фонтанов не была готова погасить огонь. Дома в Клермоне довольно красивы и, что замечательно, висят в воздухе; по обычаю подвалы роются под фундаментом, который опирается лишь на небольшой кусок нависшей земли и держится тем не менее так прочно, что никогда не было ни одного несчастного случая. Зато город очень населен; и, хотя женщины здесь уродливы, они тем не менее весьма плодовиты и, не возбуждая любви, рожают много детей». Ироничный взгляд Флешье останавливался лишь на том, что был способен увидеть парижанин, уже искушенный в комфорте столичной жизни. От его взора ускользнуло, что неказистые гористые улочки вливаются в более просторные и ведут к центру, откуда открываются полукруг диких зеленеющих гор и цветущие долины и где нельзя не заметить, например, базилики Нотр-Дам-дю-Пор. Суровая простота и сильные, почти грубые объемы этого храма передают общую атмосферу города. Скупой декор, редко расположенные окна и слепые арочки усиливают впечатление плотности больших и крепких стен своеобразного шедевра романского искусства в Оверни. Чуть подальше возвышается величавый готический собор. Несмотря на свою высоту, он тяжеловесен, монолитен и спокоен. Всеми своими порталами, мощными опорами он словно врастает в землю. Аркбутаны собора, подобно крепким щупальцам, связывают окружающие дома и как бы притягивают их в свою зону. И только островерхие башни фасада, опомнившись и высвободясь из тесноты улочек, стремительно уносятся в небеса...

2

19 июня 1623 года в нескольких шагах от кафедрального собора, в одном из клермонских домов на улице Гран-Гра родился мальчик. А через неделю состоялись крестины, и в книге записей крещений прихода Сен-Пьер можно было прочитать: «Сегодня, 27 июня 1623 года, был крещен Блез Паскаль, сын дворянина Этьена Паскаля, выбранного королевского советника Оверни в Клермоне, и дворянки Антуанетты Бегон; крестный отец, дворянин Блез Паскаль, королевский советник сенешальства Оверни в Клермоне, крестная мать госпожа Антуанетта де Фонфрейд.

В книге расписались Паскаль и Фонфрейд».

Паскали — старинный овернский род. Эту фамилию носили две семьи. Одной из них, сеньорам де Монс, еще при Людовике XI, в 1480 году, было пожаловано дворянское звание. Другую представляли торговцы, сумевшие встать в первые ряды еще только нарождавшейся буржуазии. Из поколения в поколение Паскали занимали высокие должности в судебных палатах Оверни. В 1556 году, когда Мартин Паскаль (впоследствии дед Блеза) женился на Маргарите Паскаль де Монс, обе семьи соединились. Незадолго до женитьбы Мартин Паскаль получил высокую и выгодную должность казначея Франции, стал королевским советником и финансовым инспектором в округе Рьом. Он был тертым калачом, закалившимся в горниле общественно-политических водоворотов, и до назначения на эту должность выполнял обязанности сборщика податей в Клермоне, а затем секретаря королевы Луизы, жены Генриха III. Во времена религиозных смут он примкнул к движению Реформации, но после Варфоломеевской ночи отрекся от протестантизма.

Маргарита Паскаль родила своему мужу четверых сыновей к трех дочерей. Ответвления его семьи были многочисленны. По Флешье, у одной из дочерей Мартина Паскаля насчитывалось около полутора тысяч внуков, племянников, внучатых племянниц и т. д. Конечно, цифра эта преувеличена. Здесь важно другое — у Паскалей стало обычаем заключать браки между двоюродными и троюродными братьями и сестрами, и Овернь представлялась им родным домом, населенным многочисленными родственниками.

Мартин Паскаль стремился воспитывать и образовывать своих детей в семейных традициях, и, как только старший сын Этьен (будущий отец Блеза Паскаля) достиг соответствующего возраста, он отправил его изучать право в Парижский университет. Вернувшись в Клермон, Этьен купил должность выбранного королевского советника в Нижней Оверни, в обязанности которого входило разбирательство налоговых распрей; позднее знания и средства позволили ему сделаться вторым президентом палаты сборов (эта должность стоила 31 600 ливров) в соседнем городке Монферране, которая в 1630 году была перенесена в Клермон.

Необычная практика продажи должностей, утвердившаяся во Франции еще в XVI веке, при Франциске I, с течением времени становилась все популярнее. Для государства подобная практика являлась одним из самых значительных и надежных источников пополнения постоянно оскудевавшей королевской казны. Достаточно сказать, что в первой половине XVII века прибыль от этой торговли в общем балансе государственных доходов колебалась от 25 до 50 процентов. Поэтому должности продавались самые разнообразные, начиная от нотариусов и кончая важными административными постами в судебных, финансовых и прочих учреждениях. Потребность в деньгах нередко заставляла короля дублировать должности, создавая новые и совершенно бесполезные (например, инспектора титулов, посещений и т. п.). Цены на должности постоянно росли, особенно после 1604 года, когда покупатель, бывший практически собственником должности, получал к тому же право наследственной передачи своего места. Для этого ему необходимо было только платить ежегодную пошлину, названную полеттой (по имени Poulet'a — финансиста Генриха IV, выдвинувшего такие условия) и равную одной шестидесятой дохода от должности.

Несмотря на большие расходы, связанные с покупкой должностей, их владельцы получали целый ряд неоспоримых преимуществ: они освобождались от подушной подати, а иногда и от всех налогов, избавлялись от военного постоя, получали соль по удешевленной цене. Особо важные чиновники добывали, кроме того, пенсионы из королевской казны и наградные деньги. К жалованью прибавлялись также разнообразные «гостинцы», получаемые судьями от находящихся в тяжбе сторон. Чиновники обычно первыми узнавали о неполадках разорившихся феодалов и по дешевой цене скупали их земли.

Всякому богатому человеку, а особенно из торговой буржуазии, через должность открывался путь к дворянству, ибо даже самая низшая должность уже вела к дворянскому званию, к почестям и престижному положению в обществе. Современники отмечали, что половина городских жителей во Франции — чиновники, земледелие же и торговля совершенно заброшены и предоставлены исключительно крестьянам. Так, например, некий англичанин-путешественник, гордившийся торгово-промышленным развитием своей страны, с недоумением замечал, описывая Францию начала XVII века: «Профессия торговца здесь уважается меньше, чем в какой-либо другой стране, зато нигде так не стремятся занять какую-нибудь должность».

Функции администрации и правосудия в это время были в значительной мере слиты, поэтому большинство чиновников различных ведомств и учреждений были прежде всего судьями, занимались разбором и утряской всякого рода тяжб. И знатный аристократ, и простолюдин вынуждены были обращаться к судье, от которого порой зависела судьба вотчины или чести семейства, наследства или выгодной сделки. Поэтому роль судей окружалась ореолом высочайшего авторитета.

Они образовывали своеобразную чиновную аристократию, так называемое дворянство мантии (noblessederobe). И хотя старые аристократы из родовитой землевла-дельческо-военной знати (дворянства шпаги — noblessed'epee) и называли новоиспеченных дворян презренной буржуазией, чиновники фактически достигали равенства и даже превосходства над ними. Государство, стремившееся к абсолютной власти, все чаще прибегало к услугам буржуазной бюрократии не только из-за финансовых нужд. Среди старых феодалов были сильны стремления к обособленческой независимости. Поэтому для укрепления дворянского монархического государства король был вынужден передать аппарат своей власти в руки чиновников, происходивших чаще всего из купцов.

Однако массовое превращение буржуазии в чиновничество и тем самым ее сближение с феодально-абсолютистским порядком имело для централизующегося королевского государства и существенные отрицательные стороны (с течением времени все более заметные). Продажность и наследование должностей вели к своеобразному кумовству в чиновной среде. Нередко судебные и финансовые палаты в парламенте состояли из близких родственников. Образовывалась новая, малоподвижная и во многом независимая от короля каста, в которой частные интересы нередко возвышались над интересами королевской службы. Чиновники противились всяким нововведениям, правовые процедуры осуществлялись крайне медленно, владельцы должностей часто не выполняли своих обязанностей и перепоручали их за плату другому лицу, а если а выполняли, то нередко растягивали его величество закон, как это водится, в любую выгодную для себя и для власть имущих сторону.

Все это ни в коей мере не относится к Этьену Паскалю. Он пользовался высоким авторитетом и уважением в округе не столько в силу репутации своей должности и весьма приличного состояния, сколько благодаря незапятнанной честности и стремлению выполнять свои весьма тонкие и сложные обязанности юриста со всей надлежащей справедливостью и неподкупностью. Это был властный и, может быть, чуть высокомерный чиновник, безраздельно преданный своему делу.

Кроме того, судья слыл большим знатоком и ценителем наук, особенно математики и астрономии, хорошо знал языки, философию и даже занимался музыкой, много преуспев в композиции и вызвав тем самым восхищение у понимающих толк в этом деле.

3

В 1616 году Этьен Паскаль в возрасте 28 лет женился на Антуанетте Бегон, дочери сенешаля;;; Оверни, которая была моложе своего мужа на восемь лет. Брак — дело серьезное, а для многих и весьма выгодное: король укрепляет дружбу с некогда враждебным государством, знатный вельможа умножает силу своего герба, денежный мешок богатого торговца становится тяжелее, слава известного ученого — шире. Союз Этьена Паскаля и Антуанетты Бегон был основан, напротив, на взаимной симпатии, и супруги, несмотря на разность характеров, кажется, нежно любили друг друга.

Антуанетта Бегон отличалась тонким и ясным умом, беспредельной кротостью и набожностью. Простодушная, мягкая и добрая, она часто раздавала милостыню нищим, постоянно снабжала деньгами бедные семьи и как бы скрашивала своим милосердием черствую честность, судейскую суровость и непреклонность мужа.

Вскоре у молодых супругов пошли дети. Первая дочь, Антуанетта, родившаяся в декабре 1617 года, умерла, не дожив даже до своего крещения. В январе 1620 года родилась старшая сестра Блеза, Жильберта, а в октябре 1625-го — младшая, Жаклина. В июне 1623 года, как мы уже знаем, родился сам Блез.

Едва мальчик начал ходить, с ним, по семейному преданию, записанному много позднее племянницей Блеза, Маргаритой Перье (автором воспоминаний о своем дяде), произошел очень, странный случай — ребенок неожиданно стал чахнуть: «Эта слабость сопровождалась двумя совершенно необычными обстоятельствами: одно из них заключалось в том, что он не мог переносить вида воды без вспышек конвульсий; другое, еще более удивительное, состояло в том, что он не мог видеть отца и мать рядом друг с другом: он терпел их ласки по отдельности; но стоило им только приблизиться друг к другу, как он начинал кричать и биться в совершенном исступлении; все это длилось более года, в течение которого болезнь продолжала увеличиваться; он стал очень плох, и казалось, что вот-вот умрет».

В это время по Клермону распространился слух, будто Блеза сглазила женщина, слывшая колдуньей. Эта женщина находилась в числе тех бедных людей, которым покровительствовала мать Блеза, и, несмотря на множившиеся пересуды, Антуанетта Паскаль обходилась с ней по-прежнему мягко и продолжала помогать. Нервы же отца не выдержали. Однажды Этьен Паскаль пригласил «колдунью» в свой кабинет и стал угрожать, что ее повесят, если она не признается и не скажет всю правду. Бедная женщина сильно испугалась и, став на колени, во всем повинилась, прося помилования и обещая спасти умирающего мальчика: она, дескать, сглазила любимого ребенка судьи в отместку за то, что тот в соответствии с законом не поддержал ее тяжебного дела. Удрученный отец чуть слышно произнес: «Что? Значит, мой сын умрет?» Женщина заверила, что есть одно средство спасти ребенка, но для этого необходимо, чтобы вместо него погиб кто-то другой. На что Этьен воскликнул: «О, пусть лучше умрет мой сын, чем кто-то другой!» Тогда женщина предложила перенести наговор на животное, и Паскаль приказал привести лошадь, но «колдунья» посоветовала ему во избежание лишних затрат ограничиться кошкой. Кроме того, она велела положить мальчику на живот припарку из девяти листочков трех видов трав, которые должны быть собраны до захода солнца ребенком не старше семи лет. Все предписания были в точности исполнены, но, когда Этьен Паскаль возвратился в полдень из палаты сборов, он нашел весь дом в слезах: маленький Блез лежал в своей кроватке без всякого движения, пульс его не прощупывался, ножки и ручки становились холодными; всем казалось, что он скоро умрет. Здесь на глаза судьи попалась виновница происходящего, и он влепил ей такую сильную пощечину, что та чуть было не свалилась с лестницы. Поднявшись, женщина объяснила разъяренному отцу, что к полуночи сын его должен очнуться. И действительно, между полуночью и часом, пишет Маргарита Перье, «ребенок стал позевывать; всех это необычайно удивило; его взяли на руки, согрели, дали ему немного вина с сахаром; он его проглотил; затем он взял грудь у кормилицы, не приходя еще в сознание и не открывая глаз; так продолжалось всю ночь, а к шести часам утра он стал открывать глаза и узнавать окружающих». Через три недели ребенок был полностью здоров, прекратились водобоязнь и приступы ревности.

Заглядывая вперед, скажем, что болезнь эта в жизненной судьбе Блеза — первое предвестье страданий, которых на короткий век великого ученого и мыслителя будет отпущено более чем достаточно. Болезни станут почти постоянным спутником Паскаля, придадут напряженнейший, почти трагический характер его жизни, и без того полной драматических духовных конфликтов. Можно сказать, почти вся сознательная жизнь его пройдет под знаком боли — физической, связанной с различными телесными недугами, и боли за собственные нравственные несовершенства, за несовершенство человека вообще, боли сострадательной, возвышающей, преодолевающей самое себя.

Но вернемся к обстоятельствам, сопровождавшим самую первую болезнь. Трудно заподозрить Этьена Паскаля, ученого человека и правоверного католика, в суеверии. Скорее всего это была минутная слабость, свойственная сильно любящим людям, которые готовы поверить всему и пойти на все ради спасения дорогого и близкого им человека. Возможно также, что во всей этой истории сказался своеобразный дух эпохи. Обычно принято считать XVII столетие во Франции веком разума, зарождения позитивной науки, веком декартовского рационализма и рассудочного классицизма. Все это так. Но нередко забывается, что это сложное и неоднозначное время — век колдовства, магии, астрологии (Кампанелла составлял гороскоп маленького Людовика XIV и его дяди Гастона Орлеанского, а астроном Морен — Людовика XIII, Ришелье, польской и шведской королев; в Германии, как известно, придворной астрологией занимался одно время и Кеплер. Даже сам основатель новоевропейского рационализма Декарт, фигура, можно сказать, диаметрально противоположная всякому суеверию, просил одного друга не ставить дату рождения под его портретом, не желая давать материала составителям гороскопов). Дух колдовства витал над Францией первой половины XVII века, и эпидемии демонической одержимости охватывали иногда целые провинции, а судьи были вынуждены разбирать множество дел, связанных с дьявольским искусством, приговаривая обвиняемых к изгнанию, бичеванию, повешению, а нередко и к сожжению (так, известный судья Реми гордился тем, что ему удалось приговорить к сожжению около девятисот колдунов и колдуний).

Попасть в адепты сатаны было довольно легко. Простой донос или малейшее подозрение, не говоря уже о дурном слухе, могли служить доказательством, способствующим обвинению. В этом случае принимались к сведению и те показания, которые в обычных процессах считались недействительными (отца против сына, сына против отца, сумасшедших и т. п.). Но для вынесения соответствующего приговора необходимо было полное признание обвиняемого и его сообщников.

В чем должен был признаться обвиняемый и что требовалось доказать судьям? Согласно обширным демонологическим трактатам судьи должны выявить у преступника наличие соглашения с дьяволом, на которое намекали дьявольские стигматы на его теле, непонятное бормотание сквозь зубы и подобные признаки. Но если таковых нет или они недостаточны, следовало с юридически-рассудочной достоверностью доказать, например, наличие чар в слюне колдуньи, демонов в склянке, и важные, чинные судьи, люди образованные, читавшие Декарта и Малерба, знакомые с наиболее распространенными мнениями физиков и математиков и считавшие себя истинными христианами, со всей серьезностью занимались поисками черных котов, проверяли печные трубы, через которые ведьмы вылетали на шабашные оргии, изучали предварительно окрещенные, а затем проткнутые или расплавленные восковые фигуры (сжигая одну из таких фигур, Филипп VI приговаривал: «Посмотрим, кто сильнее — дьявол ли погубит меня или бог спасет»), изгоняли из истеричных женщин тысячи бесов различных иерархий (например, у одной из них за восемь дней было исторгнуто 6660 демонов, 107 же — упорно сопротивлялись). Порою колдуны и колдуньи вполне искренне описывали ночные шабаши с участием дьявола, признавались в наведении порчи и подобных злодеяниях и даже хвалились своим дьявольским искусством. В этом случае у судей не было никаких проблем. Однако сатана не дремал, помогал некоторым своим адептам советами, заставлял их все отрицать, иногда делал нечувствительными к обычным пыткам. Тогда судья начинал решительную борьбу против лукавого — в дело пускались железные клинья, специальные закручивающиеся башмаки, дыба и другие устрашающие орудия, что заканчивалось обычно смущением дьявола, признанием обвиняемого и триумфом судьи. Об одной такой победе над сатаной писал судья начала XVII века Ланкр в своей книге «О непостоянстве демонов»: когда дети сожженных колдуний пришли на очередной шабаш жаловаться дьяволу, тот сказал им, что их матери живы и счастливы, а тем, кто еще находится в тюрьме в ожидании подобной участи, ничто не угрожает; однако великий лгун был разоблачен — все до единой были сожжены, а у последней при сожжении из головы стали вылезать одна за другой черные жабы; наблюдавший народ набросился на них с палками и камнями, но самой большой и самой черной удалось исчезнуть...

Любопытен тот факт, что демонологический мистицизм появляется на изломе «темного» средневековья, в эпоху зарождения гуманизма и неуклонно развивается, набирая еще большую силу, в XVI и XVII веках. Органичность средневекового мировоззрения, заключающаяся в живой и личной богосоотнесенности каждой человеческой жизни и всего мироздания в целом, постепенно разрушается. Разрушение это ведет к тому, что «божественный промысел» все более отождествляется с обычным течением вещей, с Природой, Судьбой. Самодостаточный Натурализм, однако, не может не нуждаться в своей особой вере. И на первых порах его идолами становятся звезды, движение которых определяет судьбу человека, философский камень и драгоценные металлы, успешные поиски которых могут, по мысли алхимиков, разрешить все мировые проблемы, амулеты и заклинания, магически спасающие в беде и поражающие врага. Сами астрологи, алхимики, колдуны как бы узурпируют роль бога, а иногда и открыто признают себя служителями сатаны. В таком натурализованном и одновременно таинственном мире рождаются темные силы бытия; за криком радости независимого возрожденца следует вздох глубокого пессимизма — таков, например, скептицизм Монтеня.

Сил много, таинственное море вселенной безбрежно, надо плыть. Но куда? Ответа не было — кругом темно и пусто. И вот из этой темноты ускользающего от понимания мира, натыкаясь на стопы ученых-философов, инквизиторов, судьи вытаскивают с всезнанием астролога и неутомимостью алхимика дьявола и его адептов. Церковь, исходя из фактов христианского вероучения, всегда предполагает возможность вторжения дьявола в человеческие дела и предостерегает от его воздействий. Но предостерегает она и от суеверного отношения к могуществу колдунов, от применения каких-либо внешних санкций к подозреваемым людям. В самом деле, как выявить степень участия дьявольского агента в душевной жизни человека? Кто чувствует себя способным разрешить этот вопрос и кем он уполномочен? Судьи, видимо, не задавали себе подобных вопросов. Да и зачем задавать их, когда можно раскрыть книгу известного французского гуманиста Жана Бодена «Демономания» и в богатой эрудиции и логической стройности автора найти освящение преследованиям колдунов.

Этьен Паскаль ведал другими, налоговыми, делами, но, несомненно, коллеги знакомили его с наиболее любопытными процессами. Относясь презрительно к невежеству судей, он мог тем не менее в тяжелую минуту невольно поддаться атмосфере этих процессов. Тем более что обвиняемые далеко не всегда были абсолютно безвинны или просто больны, и нередко колдовство служило ширмой для жестоких и ненавистнических поступков. Болезнь и смерть часто следовали за угрозами прорицателей. Такая воля к злу принимала иногда организованные формы. «Этот характерный негативизм некоторых извращенцев, — пишет Р. Ленобль, современный исследователь французской науки и культуры XVII века, — ярко обнаруживается в литургии колдунов: они подписываются левой рукой; черная месса начинается с левой стороны алтаря, потому что католическая месса начинается с правой и т. д. Не идет ли здесь речь о богохульстве и обожании Сатаны? Манихейский дуализм, который злому, низкому, абсурдному приписывает такую же силу, что и Богу».

4

В 1626 году, когда Блезу не было еще и трех лет, скончалась его мать, женщина болезненная и хрупкая. Атмосфера в доме на улице Гран-Гра стала более грустной и суровой. Тридцативосьмилетний вдовец остался один с тремя малолетними детьми, навсегда лишенными материнского тепла, и долго с молчаливой безутешностью переживал свое горе. Но время вытравливало горькие слезы в его душе, чему в немалой степени способствовали новые заботы, связанные с подраставшими детьми. Не помышляя о вторичной женитьбе, Этьен Паскаль уделял все больше внимания образованию дочерей и сына. Привязанность отца к детям была столь сильной, что он никому не доверил этого важного дела и сам обучал их грамматике, географии и истории. Особенно он привязался к сыну, который с раннего возраста выказывал недюжинные способности. Как только брат заговорил, вспоминает Жильберта, он стал проявлять совершенно необычные для его возраста признаки ума — вопрошал о природе вещей, на задаваемые вопросы отвечал коротко, ясно и всегда уместно.

Вскоре Этьен Паскаль начал подумывать о переезде в Париж. Что тянуло в столицу твердо осевшего в провинции важного судейского чиновника: утомила ли его служба или было тягостно пребывать в городе и доме, где все напоминало о любимой жене, а может, его тянуло к возобновлению когда-то прерванных парижских связей? Вероятно, и то, и другое, и третье. Более же всего Этьен Паскаль надеялся, что в столице он найдет подходящие условия для солидного образования своих детей и прежде всего сына Блеза. К тому же в 1631 году в Клермоне свирепствовала сильная эпидемия чумы, уносившая в могилу многие жизни, что и ускорило исполнение задуманного плана.

1

Отъезд состоялся осенью 1631 года. От Клермон-Феррана до Парижа чуть более четырехсот километров. Дилижанс, обычно запряженный шестеркой лошадей, покрывал путь примерно за неделю. Этьен Паскаль не впервые ехал по этой дороге, а для одиннадцатилетней Жильберты, восьмилетнего Блеза и шестилетней Жаклины все было ново и необычно. Поначалу открывались хотя и не совсем привычные, но довольно родные картины: вот из-за гор появился длинный ряд холмов, усеянных дикими виноградниками, а вслед за ними потянулись опустевшие к осени поля; справа показалась мельница с поскрипывающими на слабом ветру крыльями, слева проплыло медленно жующее стадо коров. Мерное постукивание колес и монотонность ландшафтов постепенно усыпляли путешественников. Но с каждым днем, чем ближе подъезжали к Парижу, тем шире раскрывались от удивления глаза детей. Суровое молчание гор и просторный покой равнин сменились непонятно торопливым людом, гамом быстро снующих карет, обтянутых пестрыми шелковыми тканями. То справа, то слева появлялись кабачки с вычурными зазывающими вывесками, на которых можно было успеть рассмотреть изображения королей и денег, сирен и дельфинов, драконов и разных животных. В теплый сезон богатые парижане любили здесь развлекаться — поиграть в кегли, шар, выпить местного кисловатого вина.

Но вот из-за поворота неожиданно показались крепостные стены, открылась величавая панорама множества домов, шпилей церквей и колоколен. Позднее в «Мыслях», своем центральном произведении, обнимающем весь опыт его жизни, Блез запишет, стремясь подчеркнуть неполноту и удаленность абстрактных понятий от конкретного разнообразия жизни: «Город и деревня — издали город и деревня; но по мере приближения это дома, крыши, деревья, листья, трава, муравьи, ножки муравьев, и так до бесконечности. Все это укрывается под именем деревни».

А что же укрывалось в эту пору под именем Парижа — «славы Франции и одного из лучших украшений мира», как говорил Монтень?

Подъезжая ближе к крепостным стенам столицы, попадаешь в зону тошнотворных запахов, исходящих из канав, переполненных свалками и отбросами. Минуя эту беспрестанно увеличивающуюся трясину, так не вяжущуюся с гербом Парижа, на котором серебряный корабль легко плывет по лазурной волне («Качает его, но он не тонет» — гласит латинская надпись на гербе), оказываешься возле городских ворот, где в беспорядке толпятся повозки торговцев, почтовые кареты, дилижансы. В соответствии с королевскими эдиктами привратники должны проверить документы, чиновники — получить городскую ввозную пошлину, и лишь после этого путь в столицу, прегражденный алебардами и копьями солдат, становится открытым.

«Столица мира»! «Город городов»! Париж! Вот он уже здесь, рядом, вокруг. Роскошный и нищий. Остроумный и тщеславный. Набожный и развратный. Манящий и отталкивающий. Разноликий, многоголосый, пестрый, тесный. В лабиринтах улочек в центре старого города выстраиваются совсем почерневшие и увитые плющом массивные здания с высокими башнями, угловатыми бойницами и стрельчатыми арками, которые словно вырастают из оболочки примостившихся вокруг них покосившихся домишек. Узкие улочки (1,5—3 м) из-за высоты крутых крыш почти смыкающихся зданий очень темны, и их жителям нередко приходится среди бела дня зажигать свечу. В довершение всего эти улочки (как, впрочем, и другие, что пошире) устланы плотной смесью нечистот, отходов из кожевенных мастерских и строительного мусора, органических осадков от живодерен и боен, которые смешивались с грязью ручьев.