Сергей Таранов
      Творцы прошлого
      Книга I.
      ЧАСТЬ I
      В самой западной из нескольких десятков областей государства, называвшегося в 1991-2025 годах Российской Федерацией, в самой восточной части этой области был городок под названием Советск. До 1946 года он назывался Тильзитом и входил в состав сначала Ливонского ордена, затем Пруссии, а с 1871 года - Германской Империи. Известен этот городок был тем, что в 1807 году русский царь Александр I подписал в нем мирный договор с императором Франции Наполеоном.
      Но к 2004 году, когда началась эта история, от тех времен, когда Советск назывался еще Тильзитом, остался лишь мост Королевы Шарлотты, перекинутый через пограничную с Литвой реку Неман, да считанные единицы домов старой немецкой постройки.
      В одном из таких домов и жила обычная российская старушка, муж которой, ныне покойный, был когда-то офицером-фронтовиком и в составе одной из частей войск генерала Черняховского участвовал во взятии этого города, а затем получил квартиру в том самом немецком доме, которая, как говорили, была конфискована у семьи эсэсовского офицера. При этом новым жильцам достались не просто голые стены, а вся мебель, посуда и даже постель немецкой семьи, все представители которой были вывезены энкавэдэшниками в неизвестном направлении.
      И вот однажды та самая старушка решила переехать к своему сыну. Сын ее, как и его отец, ранее был офицером, но, дослужив до своих сорока пяти лет, был он уволен в запас в звании подполковника. Теперь же он зарабатывал на жизнь тем, что работал начальником охраны в одной частной фирме в Санкт-Петербурге - городе, где ему и его семье удалось, наконец, осесть на твердую почву после долгих скитаний по разным гарнизонам от Мурманска до Кушки.
      Но не бросать же квартиру в старом немецком доме довоенной постройки.
      Поэтому решила семья поселить в этой квартире внука этой старушки, которому еще предстояла учеба в выпускном классе, прописать его там, якобы по уходу за старушенцией, а по достижении им совершеннолетия оформить квартиру на него по внутрисемейному обмену.
      Конечно же, мать была против того, чтобы отпускать "ребенка" одного в чужой город. Но отец заявил, что он сам с семнадцати лет жил в отрыве от семьи, поступив в военное училище, но раз его сын идти по стопам предков никакого желания не проявляет, то пусть привыкает к самостоятельности таким вот образом.
      - Деньги посылать мы ему будем, - заявил отец, - не много, конечно, но пусть приучается экономить и знает, что если все профершпилит за один день, то раньше, чем через месяц новые деньги он не получит.
      - Но ты же знаешь, какой у него возраст, - не унималась мать, - паспорт уже есть, а ума еще нет. Он сейчас только и думает, что о девках да о дискотеках. Устроит из квартиры притон. А потом какая-нибудь шалава напишет на него заявление об изнасиловании или, хуже того, на себе женит. Не говоря уже о том, что Калининградская область у нас на первом месте по СПИДу.
      - Да не преувеличивай ты! То Калининград, а то Советск. Городок маленький, не портовый. Да и насчет девок. Он по натуре не бабник: больше фантастику читает да за компом сидит. Уж лучше бы на дискотеки ходил, да познакомился с кем-нибудь. А то сидит в своей комнате и читает всякую муть. Я один раз взял почитать, так ни хренюшеньки не понял.
      - Ну а деньги-то ему как посылать? Проследит какая-нибудь шпана, где он деньги получает, и будет его там каждый раз караулить.
      - Тогда давай сделаем так. Пусть он там бабкину пенсию по доверенности получает. Ему как раз хватит, а мать мы уж здесь как-нибудь прокормим.
      Наконец, семья посовещалась, и отец решил, что этим же летом они все поедут в гости к бабульке, после чего старушку возьмут к себе, а сына оставят там, предварительно оформив его в местную школу.
      Так шестнадцатилетний пацан по имени Игорь с раскулаченной в годы первой пятилетки фамилией Кулаков стал к началу сентября единственным обитателем трехкомнатной квартиры в доме немецкой постройки.
      Когда, наконец, родители уехали, не забыв, к счастью, забрать с собой бабушку, которая за две недели совместной жизни успела Игорю порядком надоесть своими вопросами и советами, Игорь принялся наводить в квартире новый порядок. Прежде всего, он избавил ящики дубового письменного стола от скопления старых газет, среди которого попался даже экземпляр газеты "Сталинский Путь" за 1947 год. На освободившееся место он поместил "сидюки" с записями любимой музыки, а на покрытую зеленым бархатом крышку стола водрузил монитор своего "писюка", подаренного ему отцом по случаю шестнадцатилетия.
      "Какое хорошее покрытие, - подумал Игорь, проведя пальцами по старому бархату, - мышку можно катать без всякого коврика".
      Затем он расставил по разным углам книжного шкафа свои любимые книги, а на сам шкаф установил пару мощных колонок, чтобы наслаждаться теперь музыкой не через наушники.
      После этого он принялся развешивать по стенам плакаты и календари с портретами любимых исполнителей, но скотч, которым он их крепил, не выдерживал веса толстой мелованной бумаги и плохо лепился к стенам, побеленным известкой, которая к тому же пачкала одежду при каждом случайном прикосновении.
      Однако Игорь решил не сдаваться. "Если не держит скотч, - подумал он, то надо прибить их простыми гвоздями".
      Подставив табуретку, сколоченную когда-то руками покойного деда, он влез на антресоли и, разобрав кучу разного хлама, обнаружил удобный молоток, который, судя по его добротности, тоже, вероятно, достался деду от прежних немецких хозяев. Там же он отыскал и кучу разнокалиберных гвоздей, сложенных в железную банку из-под леденцов, которые были съедены наверное еще при жизни так почитаемого бабулькой товарища Сталина.
      Выбрав из всех гвоздей тот, который показался ему наиболее крепким, Игорь принялся вбивать его молотком в кирпичную, как он тогда думал, стену. Гвоздь поначалу шел туго и то и дело норовил загнуться куда-нибудь в сторону. Но вдруг после очередного сильного удара он неожиданно легко провалился в стену по самую шляпку. То же самое произошло и с другим гвоздем. Удивившись, Игорь постучал молотком по самой стене. Характер звука говорил о том, что стена была деревянной. Игорь вышел из комнаты и постучал по этой стене с обратной стороны. Здесь, наоборот, без сомнения, был кирпич.
      "Наверное, это замурованный вентиляционный короб", - подумал Игорь и решил проверить свою догадку, выйдя на улицу и посмотрев, не кончается ли этот короб вентиляционной трубой на крыше. Однако вентиляционная труба находилась там, где ей и положено находиться - точно над ванной комнатой. "Значит, в стене что-то есть", - не без основания заключил Игорь. Быть в этой стене, по его мнению, могло все, что угодно. Наиболее вероятным Игорь считал, что там спрятан такой же хлам, подобный тому, которым были забиты все кладовки и антресоли. Могло там оказаться и что-нибудь ценное: например, старинный патефон или швейная машинка "Зингер". Такую вещь можно было бы отвезти в Калининград и сдать в антикварную лавку. "Труп там, конечно же, не поместится, - рассуждал про себя Игорь, - разве что детский. Толщина стены всего сантиметров двадцать - двадцать пять. Правда, если труп положить набок... А что, если этот тайник устроили еще немцы? Спрятали там перед арестом свои денежки. Только бы не рейхсмарки. Для коллекционеров они не представляют большого интереса, а платежной силой уже не обладают. Другое дело - доллары. Их принимают любого года выпуска. Правда, не в России. Да и в Польше вряд ли возьмут. Да и вообще, откуда у немцев доллары? За их хранение в войну у них можно было загреметь в гестапо так же, как и у нас в НКВД".
      Несколько последующих дней эти мысли не давали Игорю покоя. Наконец, в субботу, придя из школы, он решил не откладывать более этого дела в долгий ящик и разобрать загадочную внутреннюю перегородку.
      Взяв тот же немецкий молоток, он начал исследовать поверхность стены. Оказалось, что деревянной она была лишь на небольшом участке своего четырехметрового протяжения. Во всех остальных местах на удары молотка в комнате отзывался тот же самый кирпич, что и в коридоре. Обратной стороной молотка, выполненной в виде гвоздодера, Игорь стал очищать стену от штукатурки, покрытой многократным наслоением извести. Вскоре он обнаружил те места, где кирпичная кладка сменялась широкой доской, вмурованной в эту стену. После некоторых усилий Игорю удалось поддеть край этой доски гвоздодером и, используя в качестве рычага рукоять молотка, вырвать из стены деревянную вставку. Вырванная доска, поднимая столб пыли, рухнула на пол с таким грохотом, что соседка с нижнего этажа, и без того недовольная тем, что тихую бабушку сменил малолетний любитель тяжелого рока, застучала по трубе батареи центрального отопления.
      Перед глазами Игоря предстал тайник, который, судя по его содержимому, был, без сомнения, сделан еще при немцах. Посреди образованной в стене ниши висел черный мундир. Две молниевидные руны "зигель" на правой петлице этого мундира указывали, что его обладатель служил в СС, а четыре белых квадрата, расположенные по углам левой петлицы, свидетельствовали о том, что этот эсэсовец имел чин штурмбанфюрера, что в переводе на общевойсковые звания соответствовало чину майора. На ремне поверх мундира висел кортик с серебряной рукояткой, украшенной дубовыми листьями.
      На полу же ниши стоял кожаный чемодан. В чемодане обнаружились всего три вещи. В маленьком футляре лежал перстень в виде черепа, выполненный, как и рукоятка кортика, из серебра. Кроме футляра с перстнем, в этом чемодане находился альбом с семейными фотографиями, на которых в разных ракурсах был изображен тот самый эсэсовский офицер и члены его семьи. Помимо этого обнаружился в этом чемодане предмет, назначение которого Игорю было непонятно. Он представлял собой два обломка наконечника древнего копья, соединенные между собой золотой муфтой и опутанные медными, серебряными и золотыми нитями, между которыми был вплетен длинный железный гвоздь. Последняя находка и стала началом всему тому странному и необычному, что будет описано ниже.
      ***
      В самом начале ХХ столетия жил в Петербурге чиновник Вольдемар Афанасьевич Пчелкин. Имел он чин титулярного советника и служил в одном департаменте. Жил он на казенное жалование, да на скромный доход с имения, дарованного за службу его покойному батюшке еще государем Николаем Павловичем.
      Службой своею был он весьма доволен, да и у начальства был на хорошем счету. Ранее служил он в одном полку армейской кавалерии, но пять лет назад, будучи в чине поручика, перешел он с военной службы на статскую, а через три года поднялся с коллежского секретаря до титулярного советника. Еще два года оставалось ему терпеть до производства в коллежские асессоры, что позволило бы ему стать столоначальником. А к выходу в отставку, которую он планировал на свое сорокалетие, надеялся он стать надворным советником, что дало бы ему приличную пенсию и возможность выгодно жениться на благопристойной девице, чтобы жить частной жизнью в своем имении.
      Вольдемар был четвертым ребенком в семье действительного статского советника Афанасия Сергеевича Пчелкина и стал единственным из своих троих братьев и двух сестер, кто дожил до совершеннолетия. Матушка его была моложе отца на тридцать один год, и, прожив в браке 11 лет, умерла в тридцатилетнем возрасте. Смерть супруги подкосила здоровье отца, и, четырнадцать лет спустя, он скончался от горя в семидесятипятилетнем возрасте.
      Жизнь титулярного советника Пчелкина проходила размеренно, но не скучно.
      Как и все его сослуживцы, любил он шастать по кабакам, но знал меру, и от полиции ему неприятностей не выходило. Штосом, однако же, в отличие от большинства однокашников, Пчелкин не увлекался, помня заветы покойного батюшки, коему эта игра в молодости едва не стоила удачной карьеры.
      В дамах Вольдемар тоже знал толк и иногда позволял себе потратить изрядную часть жалования на скромный подарок какой-нибудь заезжей актрисе. Но дамами был он любим не только за это. Внешность у Вольдемара, надо сказать, была далеко не отвратная. Фигуру он имел стройную и при росте в два аршина и восемь вершков весил он всего четыре пуда и двадцать пять фунтов. Одет Вольдемар был всегда с иголочки, носил не мещанский котелок, а дорогой цилиндр. Стрижку же и усы, закрученные концами кверху, делал всегда он по самой последней моде.
      Но не только дамы и кабаки занимали досуг Вольдемара Пчелкина. Был он, кроме того, страстным книгочеем. По молодости лет зачитывался он приключения Рокамболя, потом стал увлекаться книгами Жюля Верна.
      Но однажды попалась ему на глаза книжонка молодого писателя с берегов Туманного Альбиона. Звали этого писателя Герберт Джордж Уэллс. Книжка же его называлась "Машина времени". В ней этот англичанин писал о том, как один инженер изобрел машину, на которой отправился в предалекое будущее.
      С тех пор Вольдемаром овладела навязчивая мечта попасть непременно в грядущее, и, посмотрев, как обстоят там дела, вернуться назад. Но не только праздное любопытство влекло Вольдемара в неизведанную даль времен. Хотелось ему попасть лет на двадцать вперед, чтобы потом, прочтя "Биржевые Ведомости", благополучно вернуться обратно в свое настоящее и скупить акции тех компаний, которые ныне дешевы, а по прошествии лет будут в великом фаворе. Еще лучше было бы попасть вперед лет на сто, прийти в тогдашнюю библиотеку и выписать результаты торгов за весь век, чтобы в будущем ни его детей, ни его внуков не одолел финансовый крах даже в том случае, если объявится в мире новый Наполеон или какие-нибудь социалисты взорвут целиком Зимний Дворец, как это уже пытались однажды сделать в восьмидесятом.
      И хотя мечта была явно несбыточной, стал титулярный советник Пчелкин просить выдавать ему жалование не бумажными ассигнациями, а золотыми пятерками, червонцами, империалами и полуимпериалами. Кассир в департаменте, конечно же, удивлялся, но был, тем не менее, рад, что этот престранный Пчелкин вместо удобных в хранении ассигнаций берет тяжелые золотые монеты, от которых отказываются даже внетабельные канцеляристы, получающие по тридцать семь рулей двадцать четыре с половиной копейки в месяц.
      Пчелкин, однако, хорошо помнил Высочайший указ от 3 января 1897 года, когда бумажные деньги в одночасье подешевели на треть своего прежнего номинала. Батюшка же его, Афанасий Сергеевич, службу свою начинал в министерстве финансов под начальством графа Егора Францевича Канкрина как раз в те годы, когда три с полтиной ассигнациями меняли на один серебряный целковый. Поэтому Вольдемар рассуждал так: кредитные билеты могут с течением времени обесцениться, их могут поменять на деньги нового образца, а золото всегда останется золотом при любом государе и при любом министре финансов.
      Однажды Вольдемар в компании своих шапочных приятелей обмывал по обыкновению очередное жалование. Бросая на ходу пятак в услужливую руку пожилого швейцара, он вышел навеселе из дверей ресторана. Когда приглашал он сам, празднование происходило обычно в трактире при гостинице "Лондон", рядом с его домом, но сегодня приглашали приятели, и место выбирали они. Всем был хорош ресторан. Но от дома он был далековато. Обычно в мгновение ока всякого, кто выходил из питейного заведения, окружало полдюжины извозчиков, дежуривших тут же:
      "Куды ехать, барин? Вмиг домчим в любой околоток", - кричали они наперебой.
      Однако сегодня извозчиков почему-то не было. То ли вышел он слишком поздно, то ли в Мариинском был аншлаг, и вся извозчичья братия направилась к театру развозить по домам выходящую с балета публику.
      Так или иначе, пришлось Пчелкину ступать на своих двоих, ускоряя шаг и опасаясь, что он не успеет добраться до Невы к разводу мостов.
      Идя быстрым шагом, Вольдемар на ходу сочинял какую-то песню, напевая ее в такт ударов тросточки по камням брусчатки.
      На небе наглая Луна кругла как булка.
      Гуляет пьяная шпана по переулкам.
      Я поздновато нынче вышел из трактира,
      И не могу добраться до своей квартиры.
      Но все же я как никогда в себе уверен.
      В кармане чувствую я тяжесть револьвера.
      Что револьвер? Одной лишь тростью я способен
      Урок хороший преподать любой особе.
      И хоть люблю я город сей, Петра творенье,
      Как Пушкин некогда писал в стихотворенье,
      Но тот же Пушкин, он, наверно, не захочет
      По темным улицам идти холодной ночью.
      Но все же я как никогда в себе уверен.
      В кармане чувствую я тяжесть револьвера.
      Что револьвер? Одной лишь тростью я способен
      Урок хороший преподать любой особе.
      Но как назло не встречен ни один прохожий.
      Лишь ухмыляется Луна бесстыжей рожей.
      Шагать пешком мне не хватает больше силы.
      Фонарь потух. Знать, не долили керосину.
      Но все же я как никогда в себе уверен.
      В кармане чувствую я тяжесть револьвера.
      Что револьвер? Сегодня ночью я способен
      По голове накостылять любой особе.
      Вдруг за спиной Вольдемара послышался стук копыт. Пчелкина стремительно догонял долгожданный извозчик. Пролетка этого извозчика казалась новой, и запряжена она была не старою клячей, а гнедым жеребцом, который выглядел так, будто его только что вывели из конногвардейской конюшни.
      - Подавай сюда, - окликнул Пчелкин рыжебородого возницу, - давай на Васильевский.
      - Слушаюсь, барин. За двугривенный устроит?
      - Мазурик ты, а не извозчик. Довольно будет тебе и пятиалтынного.
      - Помилосердствуй, барин. Овес нынче дорог.
      - Так ты, шельма, хочешь сказать, что ты своего конягу не соломой кормишь? - спросил Вольдемар, удобно устраиваясь на заднем сиденье пролетки.
      - А как же, барин? Я кормлю его, чтобы он кормил меня, - ответил извозчик, оглядываясь на Пчелкина с облучка. - Но, Балгимон, пошел, прокричал извозчик и гнедой рысак резво потащил пролетку, гремя по брусчатке свежекованными копытами.
      - Как-как ты назвал своего кормильца?
      - Ясно как, Балгимоном. Не Вольдемаром же мне его называть. Он ведь всем лошадям баал, то есть господин, - ответил извозчик и вдруг добавил в конце по-латыни: - Sapienti sat.
      - Откуда ты слова-то такие знаешь? А-а, ты, наверное, расстрига. Увлекся всякими баалами языческими, вот тебя и запретили в служении.
      - Ох, барин, не больно ты, значит, умен, коли очевидного не замечаешь.
      - А что я должен заметить-то?
      - Ключ.
      - Какой ключ? Тот, что у тебя на поясе висит? Ключ как ключ. У меня в кармане такой же. Еще один - у моей горничной Аграфены.
      - Вот в том-то и дело, что такой же. Этим ключом можно твой апартамент и запирать и отпирать.
      - Так значит прав я, что ты мазурик. Вот почему я тебя раньше среди извозчиков не видывал. Только зачем, если ты ключ у Аграфены стащил, мне же его и показываешь?
      - Дурак ты, барин, хоть и титулярный советник. Я тебе твои мечты воплотить предлагаю, а ты меня за мазурика держишь.
      - Знал бы ты, о чем я мечтаю...
      - Знаю. Вот, когда из ресторации выходил, о чем думал? Все о том же, как в будущее попасть.
      Последняя фраза окончательно поразила Вольдемара. О том, о чем он мечтает, не знал никто, кроме него самого.
      - Не хочешь ли ты сказать, что ты сам Сатана? - попробовал показать Вольдемар, что он не теряет присутствия духа.
      - Нет, не хочу. Да и зачем тебе знать, кто я.
      - Но ведь должен же я знать, с кем я заключаю сделку и кому отдаю душу.
      - Нужна мне твоя душа? У меня своя есть, неразменная. А ты готов свою тот час же отдать первому встречному. Такая душа мне без надобности, если она тебе самому не дорога.
      - Что же тебе от меня нужно?
      - Вещица одна.
      - Какая такая вещица?
      - Вещица эта - старинная. Ее при царе Соломоне сделали. Я за ней с четырнадцатого века охочусь.
      - Истлела, небось, вещица твоя. Или сгорела где-нибудь. Войн сколько было с тех пор, да смут разных.
      - Да ведь я точно знаю я, где она.
      - А что сам не возьмешь?
      - В Тильзите она будет в тайнике с 1945 по 2004. Но ровно через сто лет найдет ее один юнец. Только мне с 1918 года до 2025 в России показываться нельзя. Против таких, как я будет работать специальная служба на подобие вашей нынешней "охранки". Сразу арестуют. А тот паренек вскроет этот тайник 18 сентября 2004 года. И звать этого парня будут Игорь Кулаков.
      - Надо же, фамилия и имя русские. Тильзит же не в России, а в Германии, хотя и на самой границе.
      - Это сейчас он в Германии, а тогда в России будет. О, кажись, подъехали. Вон и окна твои горят. Ладно, объясняю быстро, а то дворник заметит, что ты с извозчиками дела крутишь. Еще, чего доброго, подумает, что ты стал революционером. После того, как Сипягина грохнули, они в оба смотрят. А когда 15 июля Плеве убьют, в Третьем отделении обязательно поднимут все донесения дворников и твоего Пахомыча тоже. В общем, так: покажи твой ключ. Видишь, на нем выбиты "веди" и "покой".
      - Конечно, "веди" - это Вольдемар, а "покой" - первая буква в фамилии Пчелкин.
      - А на моем что?
      - "Рцы".
      - А сколько это в цифрах?
      - Сто.
      - Правильно. Сегодня закроешь дверь этим ключом, а завтра утром им же и откроешь. Окажешься на сто лет вперед - в 2004 году. Только сразу там ничему не удивляйся. Одежду пойди сперва купи. Иначе тебя будут называть словом "псих", а это то же самое, что сумасшедший. Никого ни о чем не спрашивай. Веди себя как тогдашние люди. Иначе попадешь в психбольницу, или, говоря по-нынешнему, в сумасшедший дом. Водку тогдашнюю не пей. С непривычки можешь отравиться. Опять же, попадешь в больницу, а там подумают, что ты алкаш. Алкаш, - пояснил извозчик, - это законченный пьяница. Городовых там называют словом "мент". Слово это обидное. Поэтому к ним так не обращайся. Вообще, опасайся ментов, так как пачпорта у тебя не будет. А если попадешь к ментам без пачпорта, скажут, что ты бомж. Это там так бездомных бродяг называют. А вся полиция там называется милицией.
      - Это же что-то наподобие ополчения.
      - Какое там ополчение. Служат там, в основном, такие же сволочи, что и сейчас. Приличным людям туда поступать западло.
      - Запа что?
      - Ну, в смысле, несовместимо с понятием чести.
      - Постой, братец. А как же я одежду-то пойду покупать? Что я к портному в теперешнем платье заявлюсь? Вот он-то первым и решит, что я этот пси..., как его, сумасшедший.
      - Портных там почти не осталось. Готовую одежду прямо в лавках покупают.
      - Так ведь сидеть на фигуре не будет.
      - Подберешь по размеру. Не это главное. Первое, что сделаешь, найди там одного парня. Зовут его Сева Владимиров. Ему в 2004 будет всего двадцать лет, но парень он очень толковый. Я имею возможность с ним общаться по Интернету. Это такой телеграф, по которому можно передавать даже картинки. И даже кинематограф. Сегодня у ресторана я тебя тайком сфотографировал. Пришлю ему твою фотографию. Он тебя первое время будет чуть ли не за руку водить, пока не освоишься.
      - А как я его найду?
      - Он сам зайдет к тебе, как только ты ему позвонишь.
      - Это как, он что прибежит на колокольчик, как Аграфена?
      - По телефону. У тебя номер какой?
      - 14-56. В департаменте. На квартиру не провели. Когда получу коллежского асессора и стану столоначальником, обязательно проведут.
      - А у него 329-15-65.
      - Ого, сколько цифр!
      - А ты как думал? Тогда в Петербурге будет четыре миллиона жителей.
      - Это ж, сколько навозу будет от такого количества лошадей!
      - Лошадей тоже не будет. Все будут ездить на автомобилях.
      - И извозчиков тоже?
      - Извозчики на автомобилях будут называться таксистами. Но барином они тебя называть не будут, хотя все они простые мужики. Народ они наглый и непочтительный. Попробуй им денег недодай. Сразу в морду. И еще, если тебя назовут мужиком, не обижайся.
      - Я что, буду одет как мужик? Или тогда мужики все поголовно будут носить цилиндры?
      - Просто нет там ни чинов, ни званий, ни титулов. У военных только остались, да в той же милиции. А у остальных одно звание - мужик. Ладно, дворник идет. Бери свой ключ.
      - Держи, братец, свой двугривенный. Заслужил. Давненько я таких баек не слыхивал. Будь ты грамотным, быть бы тебе писателем, почище всяких там Уэллсов.
      - За двугривенный благодарствую, конечно. Дай я тебе телефон-то запишу. Поди, не запомнил?
      С этими словами извозчик достал из-за пазухи самопишущее перо и блокнот. Быстрым движение руки он написал в блокноте семь цифр, и, вырвав листок, всучил его вновь удивленному Вольдемару.
      Но, едва Вольдемар выскочил из пролетки, мысли его тут же переключились на дворника. Пахомыч, как всегда, был безбожно пьян и, шатаясь из стороны в сторону, медленно ковылял к воротам.
      - Ты что, каналья, не признаешь?
      - Как же-с, батюшка Вольдемар Афанасьевич, здравия желаю.
      Дворник откинул засов и с противным скрипом отворил левую половину ворот.
      - Извольте-с, всегда готов услужить.
      - Хрен ты у меня сегодня пятак получишь. Ворота бы лучше смазал. Скрипят как Граммофон по весне.
      Говоря слово "граммофон", Вольдемар имел в виду отнюдь не то устройство с изогнутой трубой, которое служит для воспроизведения звуковой записи. Граммофоном за скрипучий высокий голос звали кота, который обитал в парадном, и, хотя не имел хозяина, пользовался любовью и щедрыми подачками прислуги всех жителей этого доходного дома на Средним проспекте Васильевского острова, стоящего неподалеку от его пересечения с Восьмой линией, почти что впритык к гостинице "Лондон". Никто не помнил, когда и у кого он впервые появился, и среди глупых девок, состоящих в услужении у своих не намного более умных барынь, ходили легенды о том, что кот этот живет тут чуть ли не со времен до отмены крепостного права. Говорили также, что Граммофон носит в себе неприкаянный дух какого-то помещика, помещенный в кота за то, что жестоко обращался со своими крестьянами. Вот и сейчас Граммофон презрительным взглядом провожал Вольдемара, поднимающегося по устланной красным ковром лестнице на третий этаж в свою двенадцатую квартиру. Горничная Аграфена, открыв Вольдемару дверь, тут же стала умолять его отпустить ее на ночь проведать больную сестру, якобы служащую у какой-то барыни где-то на Лиговской, и Вольдемар тут же дал свое разрешение, взяв с нее обещание вернуться пораньше утром. Он знал, что сестра Аграфены живет в Луге и пребывает в добром здравии. Знал он и то, что Аграфена бегает на ночь к кучеру Алешке, состоящему в услужении у баронессы Розен. Аграфена тоже знала о том, что барин ведает о цели ее ночных отлучек, но оба они, в рамках заведенных в обществе приличий, делали вид, что никто ни о чем не догадывается. Беспокоило Вольдемара лишь то, что, принеся в подоле от Алешки, Аграфена могла бы заявить о том, что ее обесчестил и обрюхатил сам барин. Поэтому, он собирался направить ее родителям письмо, чтобы те поскорее благословили ее брак с Алексеем. Даст Бог, неграмотные родители догадаются попросить почтальона, чтобы тот прочел им депешу. Самого же Алешку он рассчитывал взять себе в кучера, так как сразу после своего назначения столоначальником собирался он приобрести коляску и пару хороших лошадей. А еще мечтал он переехать тогда в красный трехэтажный дом, стоящий неподалеку на Восьмой линии - дом Заблоцкого-Десятовского. Квартиры там были попросторнее, да и соседи поименитее.
      Отпустив Аграфену, Вольдемар вынул ключ из брючного кармана и запер за нею входную дверь.
      - Ничего себе! - подумал вдруг Вольдемар. - Ключ-то извозчичий. Вот та самая буква "рцы". А подходит идеально. Эти немецкие замки нарочно, видать, делают все на один манер. Вот раздолье-то для татьбы. Положить его надо подальше. Если что - запасной будет. Интересно, кто же это заплатил извозчику, чтобы тот меня так разыграл? Надо вспомнить, не говорил ли я кому в департаменте про свою идею отправиться в будущее.
      Раздеваясь ко сну, Вольдемар продолжал размышлять, жертвой чьего розыгрыша он стал. Наконец, путем логических умозаключений он пришел к выводу, что на такое способен лишь один человек - штабс-ротмистр Братцев, бывший когда-то в гимназии его одноклассником и служащий ныне в Конногвардейском полку.
      - Наверняка, нарядил кого-то из своих приятелей или нанял актера. И лошадь-то гвардейская. Такую и впрямь овсом кормят. А от соломы и даже, порой, от сена она морду воротит. Да и потом, откуда у извозчика самопишущее перо? И где вы видели грамотного извозчика? Ишь, что выдумали. Всех лошадей на автомобили заменят. Вон, у барона Дельвера автомобиль "Бенц", выписанный из Германии. Грохочет так, что уши лопаются. Уже сейчас, когда в городе 250 автомобилей, доктора говорят о том, что воздух стал хуже, и легочные болезни усилились. А если автомобилей будет столько же, сколько сейчас лошадей, то люди из города разбегутся от такого шума и дыма. Все заводские вернутся в деревню и снова станут хлебопашеством заниматься. Служить в заводах тогда будет некому. Может, еще люди будут летать по воздуху? В декабре газеты писали, будто какие-то братья-американцы сделали летательную машину и даже где-то с минуту на ней пролетали. Брехня, наверное. Американцы это любят, разыгрывать публику. С точки зрения науки летательный аппарат тяжелее воздуха невозможен. Да, если бы и вправду летали, какой от этого аппарата толк? Народ на ярмарках катать? По части бесполезных изобретений американцы тоже мастера. Один такой, Хайрем Максим, кажется, изобрел ни-то картечницу, ни-то ружье автоматическое. Наши его изобретение пулеметом называют и хотят, говорят, на вооружение поставить. В Маньчжурию уже восемь штук таких отправили. В секунду десять пуль выпускает. Это что, значит, первая пуля солдата убивает, а девять следующих попадают в него, пока он падает? А как в атаку с такой винтовкой ходить, если она весит четыре пуда? Это что, один, согнувшись раком, ее на спине держит, а другой стреляет? Да и где найти такого стрелка, который десять раз за секунду успевал бы эту машину перенацеливать? И расход патронов какой. Одна машинка расходует огнеприпасов больше, чем целая рота. Придумал бы этот Максим лучше, как бороться с бомбистами. А то и впрямь, не в июле, так в августе опять министра взорвут. Или как лампу электрическую гасить, не вставая с кровати.
      С этими мыслями Вольдемар встал с постели и, подойдя к стене, повернул выключатель против часовой стрелки. Свет в спальне погас, и через несколько минут Вольдемар уснул.
      ***
      Проснулся Вольдемар утром от сухости во рту, ставшей следствием вчерашнего возлияния. Вынув из кармана жилета, висящего на стуле, брегет, он посмотрел время. На часах была половина девятого. Это его не особо расстроило, так как вчера была суббота, а, следовательно, сегодня должно было быть воскресенье. Расстроило его другое. Когда он подергал шнурок колокольчика и услышал доносящееся из кухни эхо его звона, он понял, что Аграфена еще не вернулась. Подумав сперва, что, может быть, она ушла на рынок, Вольдемар в халате прошел на кухню. Самовар был холодным. Открыв самоварный краник, Пчелкин нацедил себе полстакана холодной воды и залпом выпил ее до дна.
      - Сегодня же уволю эту чертову дуру, - подумал Вольдемар. - Баронессе тоже напишу, чтобы гнала в три шеи этого мерзавца Алешку. Надо же, воскресный костюм не почищен. Рубашки не поглажены. Сегодня же мне надо непременно нанести визит Его Превосходительству по случаю дня ангела его супруги. Сказаться больным и послать записку? Нет, если я не засвидетельствую лично своего почтения, плакало мое столоначальство. Надо хотя бы в книге расписаться. Прийти в вицмундире? Нет, все будут в воскресных костюмах. Даже Ротов. Этот уж и гвоздику в петлицу воткнет ради такого случая.
      Коллежский секретарь Ротов был в департаменте всеобщим посмешищем. Он не участвовал в общих пирушках, не делал визитов дамам, а лишь копил деньги неизвестно на что. Как и Пчелкин, он почему-то предпочитал брать жалование золотом, но Вольдемар полагал, что это лишь слепое подражание. Тем не менее, Ротов не упускал случая полизать зад начальству и посему в карьере своей постоянно наступал Вольдемару на пятки.
      Самостоятельно растопив камин, Вольдемар наполнил утюг горячими углями и стал раздувать их, размахивая утюгом из стороны в сторону.
      "Наверное, из всего департамента лишь этот жмот Ротов сам гладит себе рубашки. Где это видано, чтобы титулярный советник, без пяти минут коллежский асессор, сам утюг раскочегаривал?" - думал Вольдемар в ту минуту.
      Вспоминая о Ротове, Вольдемар Пчелкин не мог знать того, что в тот самый момент, когда он вчера прощался с извозчиком и отчитывал дворника в пятидесяти саженях позади пролетки, из которой вылезал Вольдемар, стояла еще одна точно такая же, но с поднятым верхом. Седоком в этой пролетке был не кто иной, как коллежский секретарь Никодим Фирсович Ротов. Вынув из жилетного кармана золотые часы, Ротов нажатием кнопки отворил крышку. Но не часовой циферблат находился под крышкой часов коллежского секретаря. Там было восемнадцать кнопок, расположенных в три шеренги. На 10 из них были начертаны цифры от 0 до 9, а на двух дополнительных - странные мистические знаки, один из которых "" напоминал крест, начертанный на британском флаге, другой "" представлял собою решетку из двух параллельных и двух перпендикулярных прутьев. Еще одна кнопка имела на себе красную букву "С", которая была то ли русской буквой "слово", то ли латинской "цэ". Кнопка, стоявшая через одну нее, несла на себе буквы "ОК", непонятно что означавшие, а на той кнопке, что между ними, было написано слово "MENU". Вероятно, при помощи этой кнопки Ротов что-нибудь заказывал в ресторане. Самой загадочной была последняя кнопка "". Изображалось на ней кольцо, в середине которого был вертикальный прямоугольник со скругленными углами. Ротов нажал подряд одиннадцать кнопок, первой из которых была восьмерка, а последней - кнопка "ОК". От этого на внутренней стороне крышки брегета высветились горящие цифры. Ротов поднес часы к правому уху и, как будто услышав что-то в часах, ответил в пустоту так, словно разговаривал по телефону:
      - Все в порядке, Глеб Иванович, - он приехал домой. Ключ ему передали. И еще бумажку какую-то.
      Потом, сделав напряженное выражение лица так, как будто он слушает голос из часов, Ротов ответил:
      - Да, Глеб Иванович. Мы будем ждать его там.
      ***
      Закончив с горем пополам разглаживание рубашки, Вольдемар, чертыхаясь, почистил воскресный костюм и, облачившись в свое парадное одеяние, подошел ко входной двери. Часы на стене пробили десять, когда Вольдемар достал ключ из брючного кармана и, убедившись, что его инициалы в виде букв "веди" и "покой" на нем присутствуют, воткнул ключ в замочную скважину. Легко поддавшись давно знакомому ключу, дверь отворилась. Но то, что увидел Вольдемар за дверью, увидеть он никак не ожидал. Прямо перед его носом находилась кладка кирпичной стены.
      - Шутки продолжаются, - подумал Вольдемар, - наверняка, компания Мити Братцева напоила дворника до скотского состояния и за ночь выложила стенку перед моей дверью. Вот почему Аграфена не вернулась. Ну, это уж слишком.
      С досады Вольдемар ударил тростью по кирпичной кладке. Неожиданно в стене что-то заурчало как двигатель электрического трамвая, который Вольдемару довелось видеть в Москве, где трамваи, в отличие от бестрамвайного пока Петербурга, ходили уже пять лет. Разделившись на две половинки, стена начала расходиться в разные стороны. То, что оказалось за стеной, поразило Вольдемара еще больше, нежели неожиданное появление самой стены.
      Вместо устланного ковровой дорожкой пролета мраморной лестницы взору Вольдемара предстал бетонный пол, переходящий в столь же бетонные ступеньки. Лишь железные кольца, торчавшие по обеим краям каждой из ступенек, напоминали о том, что в них были вдеты металлические прутья, удерживавшие на лестнице ковровую дорожку. Внизу, в конце лестничного пролета, виднелось знакомое Вольдемару окно, на котором еще вчера, провожая Пчелкина своим неизменно презрительным взглядом, сидел наглый Граммофон. Но это окно было почему-то зарешечено. Более того, одно из стекол этого окна было измазано той же самой безобразной зеленой краской, какой была почему-то выкрашена не только рама, но и нижняя половина стены в парадном. Другое же стекло вовсе отсутствовало, а на его месте находился прибитый гвоздями фанерный лист. Узорчатые решетки перил были местами погнуты чьей-то варварской рукой. Местами же вместо фрагментов этой решетки были вделаны куски каких-то железных прутьев. И все это было также окрашено в тот же самый отвратительный зеленый цвет.
      - Да, - подумал Вольдемар, - придется обращаться к приставу Василеостровской части. За одну ночь так испортить парадное ради озорства. Этот негодяй Братцев, наверняка, привел целую роту. Но кто бы позволил ему так озорничать? На втором этаже у статского советника Белева есть телефон. Услышав такой шум, его дворецкий должен был вызвать полицию. А что они сделали с дверью доктора Парамонова!
      Действительно, покрытая хорошим австрийским лаком дверь докторской квартиры была теперь выкрашена грязно-бежевой краской. Вместо латунной таблички с надписью
      Докторъ ?.Т.Парамоновъ
      Дамскiя бол?зни
      были прибиты лишь цифры "1" и "4", также закрашенные краской, как и сама дверь. Более того, вместо бронзовой головы льва, из пасти которой еще накануне торчал шнурок дверного колокольчика, к дверному косяку были прибиты целых шесть кнопок новомодных в Петербурге электрических звонков. Под этими кнопками на деревянных дощечках чернилами были написаны чьи-то неизвестные Пчелкину фамилии и инициалы. Впрочем, одна из фамилий показалось Вольдемару знакомой. Фамилию Сивочалов носил дворник Пахомыч. Но, как бы издеваясь, озорники приписали слева от нее слово профессор. Может, среди дворников этот отставной вице-фейерверкер, ветеран Русско-Турецкой войны, и мог называться профессором, но жить в докторской квартире ни он, ни его дети и внуки никак не могли бы и мечтать. Да и кто даст профессорское звание человеку с такой подлой и, по выражению Чехова, лошадиной фамилией?
      Вольдемар оглянулся на свою дверь. Его табличка была целой и на ней, как и вчера, было написано:
      Вольдемаръ Афанасiевъ Пчелкинъ
      Титулярный сов?тникъ
      - Дай Бог, чтобы Феофилакт Тихонович успел починить дверь до понедельника. Придут пациентки, вот сраму-то будет, - подумал Вольдемар. Грамотеи. А "ер" в конце за них Пушкин будет ставить? Не иначе вахмистр Волин из роты Братцева писал. Вон и в слове "Белецкий" вместо десятеричного "i" восьмеричное "и" стоит. Волин этот - такой же негодяй, как и Братцев, только из нижних чинов. За эти шуточки его из семинарии в свое время и выгнали. Вместо сокращения "хер" и "слово", то есть Христос, намалевал "" -"хер", "кси" и "зело", а сверху титло поставил. Славянскими цифрами это читается как шестьсот шестьдесят шесть. Богохульство неслыханное. Ректор в той семинарии уж больно добрый был. В солдаты его отдал. А так загремел бы кандалами по приговору Святейшего Синода до самого Сахалина. Митька Братцев, когда еще был корнетом в армейской кавалерии, заприметил его. Почувствовал родственную душу. И когда в гвардию переходил, его к себе в денщики взял, а потом постепенно и вахмистром сделал.
      С этими мыслями, постукивая тросточкой по испорченным перилам, Вольдемар стал спускаться по лестнице. К тому, что двери Белева и купца второй гильдии Вершкова были также испорчены кнопками от звонков и такими же табличками, он отнесся уже более спокойно. Но то, что он увидел на площадке между вторым и третьим этажами, повергло его в гнев и ужас. Прямо посреди стены красками было нарисовано изображение мужского детородного уда, под которым красовалось его нецензурное словесное обозначение.
      Увидев это, Вольдемар решил непременно заехать после приема в Василеостровскую часть и присоединить свою жалобу к жалобам соседей, которые уже наверняка туда поступили. Однако, взглянув на брегет, он понял, что времени у него еще предостаточно, и потому решил наведаться на квартиру к домовладелице мадам Уншлихт и выразить свое возмущение нерадивостью дворника, который, как он теперь вспоминал, вчера не закрыл за ним даже ворота.
      Эмма Францевна Уншлихт жила в том же парадном на первом этаже принадлежащего ей доходного дома в квартире под нумером десять. Ее дверь была также испорчена, но звонковая кнопка на ней была всего одна. Тем не менее, Вольдемар не решился нажать на такую кнопку, а постучал в дверь рукояткой трости. На стук никто не ответил, и Вольдемар решил, что Эмма Францевна как раз сейчас и находится в полицейской части и разбирается с обстоятельствами порчи дверей окон и стен в парадном, а ее горничная Марта, видать, пошла за мастеровыми, чтобы немедля начать ремонт.
      Так Вольдемар добрался до выхода из парадного. Привычным движением он оттолкнул от себя дверь. Однако дверь, открывшись до половины, вдруг захлопнулась снова, громко ударив по косяку. Только тут Вольдемар заметил, что в довершение всех безобразий озорники прикрепили к двери толстую пружину. Толкнув дверь снова и теперь уже придерживая ее рукой, Вольдемар вышел во двор.
      К удивлению Вольдемара безобразия на этом не кончились. У противоположной стены дома, где раньше находился мусорный ящик, стояли четыре металлических чана, доверху заполненные какой-то гадостью. Дворницкая будка Пахомыча начисто отсутствовала, а вместо скрипевших еще вчера ворот зияла пустая подворотня.
      И тут Вольдемар увидел необъяснимое. Навстречу ему через эту пустую подворотню шла девица в исподнем. Декольтированная ночная рубашка едва доставала до колен ее абсолютно голых ног. Волосы на ее ни чем не покрытой голове были острижены по самые уши, как у каторжанки, а на голом плече висела нищенская сума, сделанная почему-то из добротной кожи. Следом за странной девицей в подворотню въезжало пренепонятное техническое сооружение. Гуттаперчевые колеса, совершенно лишенные спиц, почти бесшумно катились по асфальтовому покрытию, сменившему за ночь булыжную мостовую. Вместо положенных автомобилю ацетиленовых фонарей в передней части полностью закрытого корпуса находились лишь круглые стеклянные оконца, а по ветровому стеклу взад и вперед с противным скрипом елозили две какие-то палки, предназначенные, вероятно, для очистки этого самого стекла. Изнутри странной машины доносилась жуткая какофония звуков, отдаленно напоминающая музыку, как будто кто-то поставил внутри автомобиля фонограф, валик которого крутился в обратную сторону. За лобовым стеклом проглядывались контуры шофера, который сидел почему-то слева. В довершение всего автомобиль издал звук, напоминающий гудок Путиловского завода, от которого стриженая девица отшатнулась, пропуская едущий моторный экипаж. Затем девица посмотрела на Вольдемара и почему-то хихикнула. Смутившись, Вольдемар опустил голову вниз. И тут он увидел лежавшую на земле монетку размером с трехкопеечную. Подняв ее, Вольдемар понял, что это не алтын, а пятак, только какой-то маленький. Но то, что было написано на пятаке, повергло Вольдемара в ужас не меньше, чем вид девицы, идущей по улице в исподнем платье. Прямо на монете был отчеканен год - 1983. С обратной же стороны маленького пятака, вместо положенного там орла, был отчеканен какой-то непонятный герб, в центре которого красовался масонский символ - скрещенные молоток и лопатка каменщика. Под этим гербом начертаны были непонятно что означающие буквы: "СССР".
      Только в этот момент Вольдемар сообразил, что вчерашний извозчик его не обманывал.
      - Что ж, - подумал Вольдемар, - сам того хотел. Нечего теперь на черта пенять. Нужно искать телефон, чтобы телефонировать этому Севе Владимирову.
      С этими мыслями Вольдемар вернулся в парадное и, поднявшись на второй этаж, направился в квартиру, где ранее жил статский советник Белев.
      - Кто бы там сейчас ни жил, можно попросить дворецкого или горничную разрешить воспользоваться телефоном, - думал Вольдемар, поднимаясь по лестнице.
      Однако, оказавшись перед дверью, он встал перед выбором, на какую из многочисленных кнопок нажимать. Квартира Белева была восьмикомнатной, и теперь восемь кнопок с разными фамилиями на дощечках крепились с обеих сторон косяка. Поэтому Вольдемар опять решил постучать по двери своей тростью. Через полминуты на стук отозвались чьи-то тяжелые шаги. Послышались повороты ключа и в открывшемся дверном проеме появилась заспанная рожа мужика, одетого в рубаху без рукавов с большим вырезом на груди и цветастые хлопчатобумажные штаны, штанины которых были обрезаны едва ли не по самую задницу.
      - Ты будешь дворецкий? - осведомился Вольдемар.
      - Дворецкий? - задумчиво протянул мужик, - на третьем этаже живут Белецкие, а Дворецкие! Нет, с такой фамилией здесь никогда не жили. Может в соседнем подъезде?
      - А барин твой кто?
      - Барин? Ты что, мужик, охренел? Иди, проспись.
      - Это ты охренел. Какой я тебе мужик?
      - А кто ты, транссексуал что ли?
      Пчелкин не знал, к какому классу относится чин транссексуала, но на всякий случай произнес:
      - Я больше, чем транссексуал. Я - титулярный советник.
      - Ну, раз советник, то иди, советуй в другом месте, а мне спать надо. Я после ночной смены, - сказал мужик и закрыл дверь перед носом Вольдемара.
      Тут Вольдемар услышал, что на первом этаже хлопнула чья-то дверь, и решил вернуться вниз и вновь постучать в квартиру домовладелицы.
      - Наверняка, - думал он, - там проживают наследники Эммы Францевны и уж они-то знают, у кого в доме есть еще телефон.
      Но, едва он преодолел один лестничный пролет, как снова остолбенел. Прямо навстречу ему поднимался тот самый кот Граммофон, который был в подъезде еще вчера - в родном 1904 году. Оба соседа - кот и Вольдемар - на мгновение молча уставились друг на друга.
      Первым молчание прервал Граммофон:
      - Ба, Вольдемар Афанасьевич! - проговорил он, с едва уловимым кошачьим акцентом, - какими судьбами?
      Несколько мгновений Вольдемар стоял без движения не в силах вымолвить ни слова. Первой мыслью его было то, что он сошел с ума, а все, что он видит и слышит, это ему лишь кажется. Но, вдруг, неожиданно для самого себя, набравшись храбрости, рявкнул на Граммофона:
      - А ты еще чего здесь делаешь, кошачья морда?
      - Чего, чего? Живу я здесь, вот чего, - обиделся Граммофон.
      - А почему разговариваешь?
      - А что, котам уже и поговорить нельзя? Мы с вами нынче не при старом режиме. Теперь у нас социализм.
      - Что? Ты хочешь сказать, что эсеры революцию сделали?
      - Хуже - большевики.
      - Это еще кто такие?
      - Вы вообще, сюда из какого года попали-то?
      - Из девятьсот четвертого.
      - А большевики появились годом раньше - на втором съезде РСДРП. А в семнадцатом они сделали революцию. Эта партия теперь называется КПСС Коммунистическая Партия Советского Союза. Советский Союз - это так теперь наша страна называется.
      - РСДРП? Слыхал. Это марксисты, да? Читал я одну брошюрку этого Маркса. И что, общность жен они не ввели?
      - Нет пока.
      - А мода нынче какая?
      - Ну, многие женщины часто в брюках ходят.
      - А мужчины, случайно, юбок не носят?
      - Пока нет.
      - Это хорошо, что юбку носить не надо.
      - Почему, осмелюсь спросить?
      - Ноги у меня, пардон, волосатые. А с государем-то что стало? перескочил Вольдемар на другую тему.
      - Как что? Расстреляли его большевики. В восемнадцатом. Вскоре после той самой революции.
      - А наследник? Государыня ведь в девятьсот четвертом со дня на день родить была должна.
      - И его тоже. И царицу, и всех дочек.
      - Чистые якобинцы. Те тоже своего короля казнили.
      - Да что там цари, короли? Меня самого два раза чуть не сожрали. Один раз в восемнадцатом, а другой раз - в сорок втором, во время блокады. Я тогда жить поближе к Смольному перебирался. В Смольном теперь не институт, а горком партии - партии тех самых большевиков. Там люди во все времена сытые и на кошек не бросаются.
      - А правит-то кто теперь? Небось, президент, как в Америке?
      - Нет, генеральный секретарь ЦК КПСС.
      - Да, уж. Язык сломаешь, пока выговоришь. Значит правда, что теперь всех людей любого звания мужиками кличут. Меня тут один мужиком уже успел обозвать и еще каким-то транссексотом или что-то в этом роде.
      - Кем-кем? - рассмеялся Граммофон, - Может, транссексуалом?
      - А что это такое?
      - Ну, как вам сказать? Человек, который хочет себе пол переменить. В Америке таким людям операцию делают.
      - А у нас таких от церкви отлучают.
      - А что толку? Церковь сейчас от государства отделена. Да и вообще, вы хоть знаете, который нынче год?
      - По всей вероятности должен быть 2004.
      - А вот и мимо-с. Недолет. Сейчас 1986.
      - Врешь, каналья?
      - Святой истинный крест! - изрек кот и неуклюже перекрестил себя правой передней лапой.
      - Не богохульствуй, нечистый.
      - Какой же я нечистый? Я не свинья и не верблюд. А про кошек во Второзаконии ничего не сказано.
      - Почему же такая ошибка получилась? Я же в 2004 был должен попасть.
      - А, позвольте спросить, вы каким ключом дверь отворяли-с?
      - Вот этим, - продемонстрировал Вольдемар.
      - А буквы на нем какие, разрешите узнать?
      - Ясно какие: "веди" и "покой".
      - И что сие означает?
      - Вольдемар Пчелкин.
      - Какой Вольдемар? Какой Пчелкин? "веди" это два, а "покой" восемьдесят. Значит - 82. Прибавьте восемьдесят два к тысяча девятьсот четвертому году и получится 1986.
      В этот момент ударила пушка Петропавловской крепости.
      - Странно, - произнес Вольдемар, достав брегет из жилетного кармана. Половина одиннадцатого только.
      - А вы по какому времени часы ставили?
      - По пулковскому, разумеется. Вчера с Думской башней сверялся.
      - А мы живем по декретному. Это еще в тридцатом году перевели на час вперед. Да еще уже пять лет как первого апреля переводим на час вперед на летнее время, а первого октября - обратно на зимнее.
      - А полчаса тогда откуда взялись?
      - А это еще вскоре после революции приравняли к поясному времени и полчаса назад передвинули. Все меры теперь французские, а время по Гринвичу измеряют. Это еще что. Календарь теперь тоже другой.
      - Что же тогда сегодня за число? Третье мессидора?
      - Да нет, календарь у нас григорианский, как в Европе. Ленин, вождь большевиков, ввел его в феврале восемнадцатого. Представляешь, засыпали люди 31 января, а проснулись 14 февраля.
      - Да. Ничего русского не осталось.
      - Почему же ничего? А имена? А фамилии? В вашем девятьсот четвертом кто домом владел?
      - Мадам Уншлихт.
      - Вот. А на работе у вас как начальника звали?
      - А откуда ты знаешь, что у меня по службе начальник был немцем?
      - А тут и знать-то ничего не надо. Как Петр I этих немцев завез, так до самой революции они все должности и занимали. Даже династия и та немецкая была.
      - Но народ-то был русский. Писал по-русски. Мерил все русскими мерами и жил по русскому времени. А теперь все как в Царстве Польском.
      - Царства Польского теперь тоже нет, а есть независимая Польская Народная Республика. И Великое Княжество Финляндское - тоже Ленин финнам отдал.
      - Ну и черт с ними, с этими финнами да поляками. Сколько волка ни корми... А в сорок пятом-то году что случилось, что часть Германии нам досталась?
      - Как что? Победили мы с вами Германию. Четыре года воевали-с.
      - Кто это мы? Вы что, тоже, хотите сказать, воевали всею своею нечистою ратью?
      - А как же-с? Мы своему народу завсегда помогаем, хотя народ наш нас и не любит.
      - Это что? Черти-патриоты?
      - Как вам сказать? Следим мы за тем, чтобы никакой народ не зарывался. А немцы - те зарвались. Посчитали себя не только выше вас, но и выше нас. Вот мы совместно с вами их и наказали-с. А откуда это вы, кстати, про сорок пятый год знаете, ежели лишь с утра, как из девятьсот четвертого?
      - Да тот извозчик мне вчера говорил, который меня сюда и отправил.
      - А-а! Вот кто вам ключ-то всучил. Рыжий, да?
      - Рыжий и бородатый.
      - Знавал я его до революции. Его за эту бороду так и зовут Агенобарб - Огнебород по-нашему.
      - Что за имя такое ветхоримское?
      - Да он и есть древний римлянин. Во втором веке до вашей эры родился, если не врет, конечно.
      - А сам-то ты кто будешь? Асмодей что ли, или еще какой черт?
      - Куда уж мне до Асмодея? Я - кот-баюн. Не слышали про такого?
      - Что-то не припоминаю.
      - Ну, как же-с? "У лукоморья дуб зеленый"...
      - Я, признаться, думал, что Пушкин все это выдумал.
      - Пушкин и вдруг выдумал? Аллегория, конечно, но в основе лежит реальный факт. Думаете, кто ему "Руслана и Людмилу" надиктовал?
      - Может, ты еще и "Войну и мир" сочинил?
      - Нет, это ныне покойный граф Лев Николаевич сам состряпал. А графиня Софья Андреевна переводила его с французского.
      - Не знаю. Я в семье графов Толстых не гостил. Да что мне Толстой? Мне-то самому как теперь быть? Тот человек, которому я должен телефонировать, еще находится в двухлетнем возрасте.
      - А куда спешить-то? До 2004 года всего 18 лет.
      - Долго-то как.
      - А вам сейчас сколько годов?
      - Тридцать два. Или, черт его знает, можно сказать и сто четырнадцать.
      - Молодой вы еще. Вот поживете с мое - время будет быстрее идти.
      - Как же я с твое поживу? Я ж живой человек православного вероисповедания, а ты - нечисть окаянная.
      - А зачем вам вероисповедание? Что, в рай попасть надеетесь? Черта лысого вы туда попадете. Как сказано в Четырнадцатой Главе Откровения Иоанна Богослова, после проведения суда над человечеством в живых останутся лишь 144 тысячи праведников. Это из 96 миллиардов людей, живших во все времена на Земле, включая живущих ныне, вероятность попасть в число спасенных составляет пятнадцать десятимиллионных. Иными словами, из десятимиллионной Москвы спасутся лишь 15 человек. Это и понятно - размеры ада больше размеров Эдема в 5184 раза. Сам же рай занимает лишь одну семьдесят вторую часть местности Эдем. Если вы надеетесь попасть в число этих 144 тысяч, то должен вас огорчить: для этого нужно хотя бы для начала стать девственником. Не получится? А жаль, ибо сказано в Откровении: "Это те, которые не осквернили себя с женами".
      - Вот придет Христос - видно будет.
      - Скажу я вам сейчас, что будут видно, - проговорил Граммофон и начал даже не говорить, а декламировать нечто странное:
      Как говорили когда-то пророки,
      Сделай прямыми Господни дороги.
      Слово Исайи сбывается ныне.
      Глас вопиющего снова в пустыне.
      Глас из-под толщи болотного ила.
      Глас из заросшей травою могилы.
      Глас из потухшего жерла вулкана.
      Глас из руин позабытого храма.
      Что вам несет долгожданный спаситель
      Всем вам обещанный царь и учитель,
      Тот, для кого вы мостили дорогу
      Долгой молитвой библейскому Богу?
      Богу, который когда-то в начале
      Вверг человека в нужду и печали.
      Бог, что от Африки и до Европы
      Смыть вас пытался в пучине потопа.
      Богу, который капризу в угоду
      Перемешал языки и народы.
      Право, какого же вы херувима
      В храмах его повторяете имя?
      - То, что бывают говорящие коты, я еще могу поверить. Вон, Митька Братцев, как напьется, так то с лошадью, то с собакой разговаривает. Утверждает даже, что это пес евойный ему все похабные анекдоты про поручика Кувшинникова и рассказывает, а уж он их потом где надо и где не надо пересказывает. Но чтобы коты стихи сочиняли?
      - Это не я сочинил. Это один знакомый кот рассказывал. У того кота, правда, руки человеческого фасона и лапы потолще будут, словно надутые. Так вот, кот этот, приятель мой, в Москве с поэтом одним был знаком в тридцатые годы. Иван Бездомный, может, слышали?
      - Где бы я слышал?
      - Ах, да! Вы ж это время, к счастью, пропустили. А, кстати, человек вы православного вероисповедания, а имя у вас не больно-то православное, сделал неожиданное замечание Граммофон.
      - Крестили, конечно, Владимиром. Вольдемаром меня маменька в детстве называла на иностранный манер. У тебя имя не лучше.
      - Граммофоном это меня Пахомыч обозвал, царство ему небесное. Внук-то его профессор теперь.
      - Так это он в докторской квартире обитает?
      - Он, собственной персоной. Там ему целых две комнаты выделили.
      - А что стало с Феофилактом Тихоновичем?
      - Да то же, что и с остальными. После революции за ним поначалу всю квартиру оставили. Еще бы. Жены всех работников Смольного у него лечились. Но в тридцать шестом, когда аборты постановлением от 27 июля запретили, стал он, говорят, их подпольно производить. Вот за это его и замели. Не посмотрели, что ему уже под восемьдесят было. А квартиру уплотнили. Там, где смотровая была и кабинет, там теперь профессор Сивочалов обитает. У него даже туалет есть отдельный, ну, в смысле, уборная.
      - А что значит уплотнили?
      - А это значит, что в каждую комнату по семье вселили, исходя из нормы 20 квадратных аршин на человека. Питерцам еще повезло. В Москве норма 16 аршин была. А если комната большая, то ее надвое стенкой кирпичной перегораживали, или фанерной, иногда. Конечно, начальству всякому больше площади давали. Да, вон, и внуку Пахомыча целых две комнаты оставили, так как профессор.
      - Профессор он там или кто, мне-то какая разница? В 2004 мне пятьдесят будет. Вернусь в прошлое, кому я тогда нужен-то буду? Все сослуживцы к пятидесяти годам надворными да коллежскими советниками станут, а я в пятьдесят все еще титулярным буду. Да и на службу могут не принять обратно скажут, в субботу Пчелкин со службы молодой уезжал, а в понедельник старым пришел. Подумают, недуг неизлечимый какой-нибудь.
      - И то верно. А зачем вам туда возвращаться? Здесь поживите. Женитесь, обживетесь. Глядишь - понравится.
      - Чем же я жить-то буду? На службу здесь меня никто не примет. В полк, может, какой определиться, так ведь в кавалерии теперь, небось, вместо лошадей одни мотоциклы. А шашки, наверняка, теперь механические - головы сами рубят.
      Сказав это, Вольдемар живо представил батальную картину, где несметное полчище мото-кавалеристов с шашками наголо несется в атаку по полю битвы на грозно грохочущих драндулетах.
      - Как чем жить? - вывел его из размышлений Граммофон. А золотишко-то вам на что? Вы какое жалование получали?
      - Шестьдесят три рубля с полтиной, согласно табели.
      - Золотом?
      - Ну, можно было брать и ассигнациями. Но я всегда золотом брал. Мелочь - только серебром да казначейскими билетами.
      - Да за те деньги, что вы за полгода скопили, "Волгу" таперича купить можно.
      - А зачем мне она с пристанями, с пароходами?
      - Эх, темный вы человек. "Волга" - это машина такая, автомобиль то бишь.
      - Паровой или газолиновый?
      - Бензиновый. На котором ездят. Это теперь престижно. Подъедешь к какой-нибудь барышне: "Не изволите ли мадемуазель покататься?".
      - А она в ответ: "Хам! Грубиян!"
      - А вы ей скажите сперва что-нибудь острое, потом - что-нибудь скользкое, потом - что-нибудь неприличное...
      - Ага. Шило, мыло, и... Слушай, кот, - спохватился вдруг Вольдемар, тот извозчик рыжебородый про какой-то телеграф говорил, который фильмы азбукой Морзе передает. Может, мне к нему по такому телеграфу депешу послать?
      - Это он, видно, компьютер имел в виду. Но нет у нас в стране пока такой техники. В Америке есть, в Японии есть, но не у нас.
      - Совсем худо дело мое, - поник Вольдемар.
      - Эй, православный! Уныние - смертный грех, - подбодрил его Граммофон.
      - Но ежели мне какое-то дело поручено, то я же его справить должен. Сидит, поди, этот рыжий Огнебород, стучит Севе ключом своего бесовского телеграфа, как, мол, там дела продвигаются, а я тут в парадном с тобой лясы точу.
      - Ох, до чего вы, люди, сложные существа! Так уж и быть. Помогу я вам. Есть у меня один тайный ход. Я по нему иной раз в прошлое за икрой паюсной бегаю. В нынешнем времени она - дефицит. Идите-ка, сперва, деньги свои заберите, да револьвер не забудьте. Мы через несколько времен пробираться будем. Есть такие времена, где без револьвера не обойтись. Жду вас в подвале.
      Через час, переодевшись в повседневный костюм, и собрав кое-какие вещи. Вольдемар спустился в вонючий подвал, где его ждал Граммофон. Опасения Вольдемара на счет того, что в темном подвале черного кота найти ему не удастся, не подтвердились. Кот сидел на трубе горячего водоснабжения и своим противным скрипучим голосом распевал песню:
      Не в лесу я живу и не в поле.
      Нор не рою в пустынном песке.
      Такова уж кошачая доля
      Жить в подвале иль на чердаке.
      Вот медведь. Он - хозяин берлоги.
      Ну а белка - хозяйка в дупле.
      Об меня ж вытирают все ноги
      Лишь за то, что хочу жить в тепле.
      Вы поверьте. Я врать вам не буду.
      Был когда-то и я молодой.
      Жил в ветвях я зеленого дуба
      И ходил по цепи золотой.
      Верю я, что настанет то время,
      Когда сбросим мы иго людей.
      И кошачее гордое племя
      Станет родом природы царей.
      - Что за песня такая? - спросил Пчелкин.
      - Лукомористская, - ответил кот.
      - Какая-какая? - переспросил Вольдемар.
      - Ну, среди котов черной масти, особенно ученых, есть такие, которые называются лукомористами. Они выступают за то, чтобы всех котов черной масти собрать у Лукоморья - на их исторической родине.
      - Это что, кошачьи сионисты что ли?
      - Я попрошу такими сравнениями богоизбранных животных не обижать. Мы и без того столько мук претерпели. Особенно от людей. Да и от собак - их ближайших пособников. А черные коты на протяжении последних тысячелетий являются еще и объектом глупых суеверий и предрассудков. Нам даже дорогу спокойно перейти не дают. Плюются и бормочут что-то себе под нос. А уж не относитесь ли вы к числу антифелитов?
      - Анти кого?
      - Антифелитов.
      - Что, от слова "felis"?
      - Да, кот по-латыни.
      - Да ладно тебе. Я ничего против кошек не имею.
      - И против черных?
      - А черных я, можно сказать, даже люблю, - слукавил Вольдемар, отметив про себя, что кончики лап и нижняя часть морды у него все-таки белые.
      - Ну, тогда следуйте за мной! - скомандовал Граммофон и шмыгнул в какую-то нору. Преодолевая отвращение, Вольдемар последовал за ним. Нора оказалась шире, чем мог предположить Вольдемар. Вопреки его ожиданиям, с потолка не свисала паутина, а стены были чисты, и ничто ничуть не испачкало его костюм. Кот шел быстро, почти бежал, и Пчелкин с трудом мог поспевать за ним. Коридор то сужался, то расширялся. То слева, то справа от него ответвлялись другие коридоры. Некоторые из них путники пропускали, а в некоторые кот резко сворачивал и Вольдемар едва успевал заметить, за каким поворотом скрылся в очередной раз его хвост. Два раза слышал Вольдемар где-то в глубине коридоров чьи-то шаги, и оба раза они пропадали так же внезапно, как появлялись. Наконец, в конце коридора обозначился тупик, заканчивающийся той же норой, в которую только что влезал Вольдемар.
      Однако нора была заложена кирпичом.
      - Может, ты заклинание какое-нибудь знаешь, чтобы эту дырку открыть, спросил Вольдемар.
      - Здесь не заклинание, а расклинание надо. Да и вообще, дырку раскупоривать - плохая идея, - ответил кот, - Там может быть засада.
      - Зачем было делать кладку, если собирались устраивать засаду?
      - Для порядка. Если в этом времени закладывают все дыры, значит там порядок. А там, где порядок, таким, как мы с вами, места не найдется. Давайте попробуем другой коридор поблизости, предложил Граммофон и помчался в другую сторону.
      - А кто может устраивать на нас засады? Не та ли охранка, о которой говорил извозчик?
      - Если бы. Та охранка, которую в разные времена называют то НКВД, то КГБ, то ФСБ, не знает, с кем имеет дело. А есть те, которые знают, чаще всего они проникают в ту же самую охранку. Дослуживаются до больших чинов, а потом используют втемную своих подчиненных для борьбы с нами.
      - Ты говоришь с нами. Меня ты тоже имеешь в виду?
      - А куда вы теперь от нас денетесь?
      Слушай, пока мы идем, расскажи хоть что-нибудь о том, что было до 2004. Например, кто были правителями все эти времена.
      - Ладно, слушайте, - сказал Граммофон и начал рассказ. Рассказывал он про Ленина и Сталина, Гитлера и другого Рузвельта, неизвестного Вольдемару, бывшего президентом целых двенадцать лет, Черчилля и Хрущева, Брежнева и Никсона, Горбачева и Рейгана. Все, что должно было произойти до 2004 года. Пока он рассказывал, путники двигались по коридорам. Вскоре они вышли к другой такой же норе и выбрались на поверхность.
      Ни Граммофон, ни тем более Вольдемар не могли знать, что на самом деле происходило с обратной стороны кирпичной кладки. А происходило там следующее. Почти сутки в подвале пятиэтажного дома по Среднему проспекту Васильевского острова сидели три человека. Первый из них, одетый в поношенный светло-серый костюм, был уже довольно пожилым, но еще недостаточно пузатым человеком, цепкий колючий взгляд которого выдавал в нем опытного оперативника. Второй, несмотря на молодость лет и нахождение в пыльном подвале, был облачен в дорогой черный костюм, пиджак которого был напялен на черную же водолазку. Рожу этот персонаж имел наглую, пузо округлое, а характерная форма стрижки могла говорить о том, что, вероятнее всего, этот молодой человек входит в состав организованного преступного сообщества. Третьим же членом этой кампании был не кто иной, как облаченный в черные джинсы и желтую водолазку коллежский секретарь Никодим Фирсович Ротов, который еще вчера разговаривал при помощи карманных часов с невидимым собеседником. Нынче же цепочка брегета, прицепленная к джинсовой заклепке, тянулась в карман джинсов коллежского секретаря, в котором угадывался силуэт самого брегета.
      - Толян, че ты здесь просто так сидишь, за пивом бы, что ли, сбегал, обратился "оперативник" к "бандюгану" и протянул ему вынутую из кармана брюк мятую сотенную купюру.
      - Я тебе че, Колян, шестерка что ли? - огрызнулся Толян.
      - Сходите, Анатоль, прошу вас, и мне тоже возьмите, - произнес Ротов. При этом он отстранил руку Коляна и дал Толяну свежую пятисотку из своего кармана.
      - Слушаюсь, Никодим Фирсович, - проговорил Толян и пулей вылетел из подвала.
      - Вот видите, Николай, - продолжил Ротов, - с людьми надо повежливее.
      - Да как можно вежливо разговаривать с этим рас..., рас...
      - Вы, вероятно, хотели сказать разгильдяем?
      - Вот именно, - согласился Колян.
      - А знаете, откуда пошло слово "разгильдяй"? Так называли купцов, бывшей третьей гильдии. В 1863 третью гильдию упразднили и те купцы, которые не купили свидетельство второй гильдии стали официально мещанами, а неофициально - разгильдяями.
      - Откуда вы, Никодим Фирсович, столько всего знаете? Прямо как будто жили в те времена.
      - Нет, я родился позже - в семьдесят четвертом, - ответил Ротов, не уточнив, правда, в каком веке. - Надеюсь, этот ферт догадается подняться на третий этаж, тамошнюю кладку проверить, - перевел Ротов разговор на другую тему.
      - Как это вы его назвали?
      - Фертом. Это буква "эф" по-старому.
      - Тогда уж его лучше было называть другой буквой, которая за "эф" следом стоит.
      - "Балтику" будете? - прокричал на весь подвал вернувшийся Толян.
      - Не откажусь, - ответил Ротов.
      - Надеюсь не б/у, - прокомментировал Колян, принимая из рук Толяна приоткрытую бутылку с синей фольгой у горлышка. - Наверху был?
      - Был. Ни хрена. Даже штукатурка целая.
      - А, может, он не закрыл, или ключи перепутал? - предположил Колян.
      - Тогда наша задача усложняется. Хорошо, если позже, тогда дождемся. А если раньше... В прошлое опять придется отправиться, хотя, говорят, Теория Относительности этого не позволяет, - криво улыбнувшись, подытожил Ротов.
      Сказав это, коллежский секретарь вышел из подвала и, вынув брегет, набрал номер:
      - Его нет, Глеб Иванович... Везде, где угодно, точнее, всегда, где угодно... Нет, ждать не имеет смысла... Я бы попробовал через подвал, но с этими уродами... Я понимаю, что нельзя рисковать посвященными... Хорошо, но тогда придется вскрывать кладку.
      Захлопнув крышку брегета, Ротов вернулся в подвал:
      - Достаньте-ка, Анатолий, из машины монтировку. Будете в своем костюмчике кладку вскрывать.
      ***
      - Так, - произнес Вольдемар, обращаясь к Граммофону, - и куда ты меня завел?
      - Точно пока не знаю, - ответил кот, - сейчас осмотримся и сообразим.
      - Пока что я вижу все тот же подвал.
      - Подвал с течением лет мало меняется. До революции здесь, правда, было чисто.
      Пригибаясь под ржавыми трубами, Вольдемар, следуя за котом, выбрался из подвала. Двор был также замусорен, как и в восемьдесят шестом, а ворота в подворотне все также отсутствовали. Кот и Вольдемар направились к подворотне и через нее вышли на улицу.
      На противоположном здании висел огромный красный плакат, призывающий претворить в жизнь исторические решения Тридцать Четвертого съезда КПСС. Напротив этого плаката на соседнем доме красовался еще один щит. На этом щите был изображен рабочий в каске сталевара, откинувший вверх руку с растопыренными пальцами, как будто он только что этой самой рукой метнул в противника боевую гранату. Надпись в верхней части этого плаката призывала достойно встретить столетнюю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. Об этой годовщине напоминал и соседствующий с первым плакатом световой короб, на котором сияли цифры 1917-2017. А из висящего на столбе громкоговорителя лилась звонкая песня:
      Будет людям счастье
      Счастье на века
      У Советской власти
      Сила велика
      Теперь перелет, - произнес Вольдемар, с досадой взглянув на Граммофона. - На тринадцать лет перелет. А ты еще говорил, что большевики только до девяноста первого продержатся.
      - Это хуже, чем перелет, - уточнил Граммофон. - Это, кажись, альтернативная реальность.
      - Как это понимать?
      - Да так, что мы попали не в то ответвление времени. Понимаете, история может идти по разным путям. Допустим, победил бы Гитлер, или Наполеон. Тогда все бы здесь было по-другому. Я вот в оккупированной фашистами России однажды побывал. Жуть. Кругом трехцветные флаги со свастикой. Двуглавый орел держит ту же свастику, увитую венком из дубовых листьев. И крылья у этого орла как-то по-немецки распущены. А на всех домах портреты висят: Адольф Алоизович Гитлер и Андрей Андреевич Власов. Но, правда, порядок, чистота кругом. Однако из-за этого порядка пожрать ничего на помойке не найдешь. Только выкинет кто, сразу мусор увозят. Будку Пахомыча восстановили. Ворота заново повесили. Дом наш внучатой племяннице Эммы Францевны возвратили. Но полицаи уж вредные больно. Начальник ихний меня даже ногой пнул. Откуда, говорит, бродячие животные? Увидит, мол, гауляйтер, что коты по улицам бродят, всех переведет концлагеря охранять. А Петроградскую и Выборгскую стороны, так немцы финнам подарили. Демаркационная линия прямо по Малой Неве прошла.
      - Эх, ты, путеводитель! - с укором вымолвил Вольдемар. - А Ивану Сусанину не ты, случайно, помогал?
      - Нет. Он сам заблудился.
      Вдруг музыка замолчала, и из репродуктора послышалось: "Московское время десять часов. Дорогие товарищи! Передаем обзор центральных газет на сегодня, понедельник, первое августа 2016 года".
      - Значит, только на двенадцать, - проговорил Граммофон, - плакаты к юбилею, стало быть, заблаговременно заготовили.
      "Сегодня весь советский народ отмечает скорбную дату - тридцатилетнюю годовщину со дня трагической гибели Михаила Сергеевича Горбачева, продолжал репродуктор. - Этой теме посвящена передовая статья центрального органа нашей партии газеты "Правда".
      - Как же так?! - недоуменно воскликнул Граммофон, - в два тысячи четвертом Горбачев был еще жив.
      "... в этот день тридцать лет назад, - продолжал голос из репродуктора, - копье противника линии партии на борьбу с пьянством и алкоголизмом оборвало жизнь видному деятелю Коммунистической партии и Советского государства".
      - Так я и думал. Это, наверняка, то самое копье, за которым тебя извозчик посылал.
      - А что это за копье?
      - О, это очень длинная история.
      Случилось это в те давние годы, когда Римом еще правил Тарквиний Гордый. Царем Персии в то время был Камбис. Решил он преумножить завоевания своего отца Кира и отправился с походом в Египет, оставив на престоле своего брата Бардию. Пока Камбис завоевывал царство за царством, появился в его столице Пасаргадах некий маг по имени Гаумата.
      - Знаю я эту историю. Читал ее у Геродота, когда учился в гимназии. Маг выдал себя за Бардию и несколько месяцев правил от его имени, пока не был разоблачен и свергнут Дарием.
      - Но ты не знаешь то, каким именно образом удалось Гаумате выдать себя за Бардию. А было это вот как.
      Сначала дела Камбиса в Египте шли неплохо. Войско египтян было быстро разбито, а флот сдался без боя. Когда Камбисово войско подошло к столице, Египетский царь Псамметих попал к нему в плен.
      Так быстро расправиться с армией египтян Камбис смог еще и потому, что совершил одно из самых позорных злодеяний в истории человечества. Перед началом решающей битвы воины-персы взяли в руки вместо щитов кошек, которые в Египте почитались как неприкосновенные животные. Египтяне не решились вступить в битву, боясь нанести вред кошкам.
      Поскольку матерью Камбиса была египетская царевна Нитетис - дочь фараона Априя - египтяне согласились признать его своим царем. Камбис же, со своей стороны, делал все, чтобы египтяне любили его как доброго и справедливого правителя. Он стал почитать египетских богов наравне с богами своей страны, принося им щедрые жертвы, и даже начал носить египетскую одежду.
      Но вот собрался Камбис завоевать Эфиопию. Однако едва он вторгся в ее пределы, началось необъяснимое. Войско Камбиса вдруг обезумело. Воины стали воевать между собой, а победители стали съедать побежденных. Пришлось царю срочно вернуться в Египет. И тут безумие напало на самого Камбиса. В Мемфисе он убил священного быка бога Аписа, чем тут же вызвал восстание египтян.
      В это-то время и появился в столице Персии Пасаргадах упомянутый мной Гаумата.
      Надо сказать, что маги издавна обитали при дворе сперва вавилонских, а потом и персидских царей. В давние времена маги были просто мидийским племенем, все представители которого в той или иной степени владели колдовством. Позднее в число соплеменников они стали принимать знатных или богатых персов, ассирийцев и вавилонян, проникая, таким образом, в окружение царей и сатрапов. Будучи искусными звездочетами, маги довольно точно предсказывали судьбы правителей и давали верные советы в государственных делах, а главное, потом они могли достоверно объяснить, почему предсказанное событие так и не произошло. Платили же магам не только те, кто пользовался их предсказаниями, но и те, кто по тем или иным причинам был заинтересован в том, чтобы маги давали правителям нужные советы. Поэтому влияние магов год от года росло, а их богатства год от года увеличивались. Лишь шаг отделял магов от царской власти.
      Однако несмотря на то, что их предсказания почти всегда были ложью, а советы правителям были продиктованы теми, кто больше заплатит - армянские купцы, финикийские судовладельцы или арабские проводники караванов, - маги, тем не менее, обладали такими способностями, что расскажи об этом тогда где-нибудь в Греции, никто в это просто бы не поверил. Они, например, благодаря помощи одним только им ведомых богов или духов, могли находиться в двух местах одновременно, мгновенно перемещаться за тысячи стадий или принимать облик другого человека или даже животного.
      Последней способностью и воспользовался Гаумата. Сначала, наслав безумие на Камбиса и его войско, он сообщил об этом Бардии и добился того, что Бардия объявил своего брата низложенным. Но этого Гаумате показалось мало. Вскоре Камбис был убит по пути на родину. Гаумата же был приглашен жить во дворец, где стал для Бардии ближайшим советником. Но некоторое время спустя Гаумата сам превратился в Бардию и, убив своего двойника, стал править от его имени.
      Наверное, ты знаешь, что персы не сжигали своих покойников, как это делали римляне, и не закапывали их, как это делали этруски или египтяне. По их вере, завещанной им мудрецом Зороастром, они не смеют осквернять мертвым телом ни землю, ни огонь. Поэтому они кладут своего мертвеца на вершину "башни печали" и ждут, когда грифы склюют его плоть. Затем они помещают кости в сосуд-оссуарий, крышке которого придается форма головы мертвеца, и в этом виде хранят их у себя дома. Так сделал и Гаумата с телом убитого им Бардии. Вылепил он такой оссуарий и сверху накрыл его крышкой в виде своей головы, будто на самом деле умер не Бардия, а сам Гаумата. Сосуд этот Гаумата держал в царском дворце, якобы скорбя по умершему другу и советнику.
      Но как известно, тени умерших, не похороненных должным образом, а поруганных по варварским обычаям, не попадают в Элизий и не проваливаются в Тартар. Они обитают поблизости от места нахождения своих останков. И люди, имеющие способности магов, могут увидеть их и даже разговаривать с ними.
      Такою способностью в некоторой степени обладал и Дарий - один из приближенных персидских царей и потомок знатного рода, представители которого неоднократно занимали в прошлом персидский престол. Вернувшись из Египта с теми остатками войска Камбиса, которые сохранили еще человеческий облик, он был удивлен тем, как за эти пять лет, прошедших с начала египетского похода, переменился тот Бардия, которого он знал с детства и которому приходился родственником. Все, вроде бы, было в нем, как у Бардии: и гордая царская осанка, и наводящий ужас на слуг горящий взгляд его обсидианово-черных глаз, и покрывающая половину лица короткая курчавая борода, и густые черные брови, соединенные единой дугой над его горбатым носом. Но что-то заставляло Дария думать, что Бардия уже не тот, а какой-то другой.
      Однажды, проходя по коридору дворца мимо оссуария, где, судя по клинописной надписи, написанной по-персидски, по-аккадски и по-арамейски, покоились кости неизвестного Дарию Гауматы, Дарий услышал, как кто-то зовет его знакомым ему с детства голосом Бардии. Голос, доносящийся из оссуария, рассказал Дарию о том, как маг Гаумата втерся к нему в доверие, сначала оклеветал и убил его царствующего брата, а потом и его самого похоронил в этом кувшине.
      Тут-то Дарий и понял, что именно в Бардии насторожило его. Голос у нынешнего Бардии был в точности тот, который принадлежал одному из убийц Камбиса, схваченному сначала его слугами, но потом бесследно исчезнувшему из запертого помещения. Более того, Дарий вспомнил, что этот же самый голос принадлежал тому египетскому лекарю, который сопровождал войско Камбиса во время похода в Эфиопию.
      Но как изобличить мага, превратившегося в царя? Тайно Дарий собрал в своем доме совет из представителей семи знатнейших персидских родов. Большинство из них, зная, на что способны маги, поверили в то, о чем рассказал Дарий. Однако, посовещавшись, они решили, что с таким могущественным магом, как Гаумата, открыто связываться опасно, поэтому предложили Дарию и далее считать Гаумату царем, ничем не показывая то, что им известна эта страшная тайна. Только сатрап Бактрии Дадаршиш, который, едва получив послание от Дария, прибыл специально на это собрание, предложил выход из этого положения.
      - Маги могут многое, - начал он свою речь, - но все они такие же люди, состоящие из крови и мяса. Их также можно убивать, но нужно лишь знать несколько правил. Во-первых, тело мага необходимо немедленно сжечь. Во-вторых, копье из его тела нельзя вынимать иначе, как перед самым сожжением. И, главное, копье это должно быть особенное, заговоренное магом не менее могущественным, чем тот, которого следует им убить. При этом если маг принял чей-либо облик, то после смерти выявится его истинное лицо, а, если этого не произойдет, то это значит, что все мы ошиблись и убили законного царя.
      - А где взять такое копье? - спросил Дарий.
      - Одно такое копье есть в Вавилоне. Его привез туда Навуходоносор в числе трофеев, взятых им шестьдесят четыре года назад в Иерусалимском Храме. Рассказывают, что изготовил это копье финикийский мастер Хирам, который и был главным строителем этого храма. Говорят также, что этим копьем завладели подмастерья, работавшие на этом строительстве: сириец Фанор, финикиец Амру и еврей Мафусаил. Им-то они и убили великого зодчего.
      Теперь это копье хранится в храме Мардука. Однако жрецы тебе не отдадут его просто так. Ты должен сказать им тайное слово, которое не знаем ни я, ни ты. Знает его лишь мидийский сатрап Угбару. Сам он тоже был магом, когда служил последнему вавилонскому царю Набониду. Набонид покровительствовал магам, из племени которых происходила его мать Аддагупи, и даже по их наущению перенес свою ставку в Тейму, где был храм бога Сина, которому и поклоняются маги и который им во всех их делах способствует. Но, после того как Угбару перешел на сторону Кира, чем и ускорил падение Вавилона, маги прокляли его, и он, несмотря на свои знания и способности, живет теперь в постоянном страхе, что они до него доберутся. Поэтому он не может не помочь тебе в этом деле.
      Получив эти сведения, Дарий сел на самого быстрого из своих скакунов и поскакал в Экбатаны.
      На пятый день пути взору Дария предстала величественная столица когда-то независимого Мидийского царства, грозно смотрящаяся на фоне вечернего неба. Город, стоящий на высоком холме, был обнесен семью стенами. При этом одна стена кольцом охватывала другую. Высота же стен была подобрана так, что каждая внутренняя стена была выше предыдущей внешней ровно на высоту зубцов. Такое устройство укреплений позволяло одновременно участвовать в обороне города как воинам, стоящим на внешних стенах, так и тем, кто стоял на внутренних. Первая городская стена была выкрашена в белый цвет. Вторая - в черный. Третья и четвертая были красной и голубой соответственно. Цвет пятой стены был цветом сурика. Что касается пятой и шестой городских стен, то издали Дарий не видел, в какой цвет они были выкрашены. Лишь въехав в городские ворота, Дарий смог разглядеть, что зубцы шестой стены были покрыты серебром, а седьмой - золотом. Последней, седьмой стеной и был окружен царский дворец.
      В этом дворце, некогда принадлежавшем царю Астиагу, которого за двадцать восемь лет до этого разгромил и пленил персидский царь Кир, Угбару и встретил Дария. Тогда, сразу после поражения Астиага, Угбару удалось захватить власть, пользуясь поддержкой Набонида. Однако одиннадцать лет спустя Угбару, видя растущее могущество Кира, перешел на его сторону и возглавил поход его войска на Вавилон.
      Крепкие стены толщиной в тридцать два фута и высотой в пятьдесят локтей, возведенные в свое время Навуходоносором, окружали столицу вавилонской державы по всему его сорокавосьмимильному периметру. Сто с небольшим лет назад даже менее мощные укрепления позволили Вавилону три года выдерживать ассирийскую осаду. Войско же Кира, набранное из степных кочевников, не знало методов осадной войны, и город, оборону которого возглавил сын Набонида Белшарусур, называемый вами Валтасаром, мог продержаться до тех пор, пока находившийся в Аравии Набонид не соберет новое войско вместо недавно разбитого у Описа.
      Предвидя такое развитие событий, Угбару пошел на военную хитрость. Переодев часть своих воинов в вавилонскую одежду, он принял облик Набонида. Подскакав к городским стенам вместе с переодетыми воинами, он потребовал отворить ворота. Воины, узнавшие Набонида, впустили его. Не распознал подвоха даже сам Белшарусур, знавший о том, что его отец должен был со дня на день приехать в город. Когда персы и мидяне утром пошли на приступ, воины Угбару, находившиеся внутри города, перебили охрану городских ворот и, открыв их, впустили атакующих в город.
      Сам Набонид прибыл в город два дня спустя и тут же попал в плен к Угбару. Царь же Кир приехал в захваченный город через семнадцать дней после его взятия, и, принеся жертвы в храме Мардука, получил царские регалии из рук вавилонских жрецов.
      Ныне постаревший Угбару сидел затворником в стенах своего дворца, опасаясь мести со стороны магов, к числу которых сам он когда-то принадлежал. Поэтому, даже разговаривая с Дарием, он держал руки за спиной, незаметно сжимая кулак таким образом, что большой палец оказывался между средним и указательным. Жест этот по древним поверьям отпугивал демонов и считался сакральным. Тем не менее, Угбару не мог упустить случая нанести магам и, в частности, Гаумате как наиболее сильному из них того или иного ущерба. В то же время, несмотря на вражду с магами, он не мог допустить и того, чтобы тайное слово стало известно Дарию, пусть и обладающему некоторыми магическими способностями, но всё же не посвященному в тайны магических мистерий до конца. Поэтому Угбару принял решение поехать в Вавилон вместе с Дарием и лично попросить для него магическое копье.
      Пока они ехали из Экбатан в Вавилон, Угбару рассказывал Дарию историю этого копья. Оказывается, Хираму это копье заказал сам иудейский царь Соломон. Обладание этим копьем сулило ему большое могущество и делало его не только царем над людьми, но и в какой-то мере властителем над стихиями. С другой стороны, царь опасался, что Хирам, изготовив такое копье, станет могущественнее, чем сам Соломон.
      - А почему Хирам сам не мог изготовить это копье, до того как ему заказал его Соломон? - прервал его рассказ Дарий.
      - Потому, что для этого было необходимо находиться на священной земле, на которой и шло строительство Храма. Храм никогда не строят на случайно выбранном участке земли. Для этого выбирают то место, на которое указывает знамение. Такое знамение явилось еще Моисею - великому еврейскому вождю, который привел свой народ из Египта. Моисей ввел обычай ежегодного чтения законов на этой горе. Но вскоре их страну завоевали филистимляне, и евреи не успели выстроить храм на священной горе. Лишь после того, как Давид отвоевал Иерусалим, его сын Соломон принялся за строительство. Правда, для строительства была избрана совсем другая гора. Хирам, бывший поклонником другого бога, потомком которого сам он себя считал, выбрал то место, под которым жил его бог.
      - А что это за бог? - спросил Дарий.
      - Разные народы называют богов разными именами, но, даже переменив имя, бог остается тем же самым богом. Как называл своего Богом Хирам, никто теперь по прошествии почти пятисот лет уже и не помнит. Но это тот же самый бог, которого поклонявшийся ему Набонид называл Сином, а вы, персы, называете его Ангро Манью, что другим народам слышится как Ахриман.
      Так вот, заказав сперва это копье, Соломон, передумав, решил помешать Хираму в его изготовлении. Он приказал одному из строителей Мафусаилу испортить плавку металла для наконечника этого копья. Однако выяснилось, что это невозможно, так как качество плавки зависит не от состава компонентов, а от той помощи, которую оказывал Хираму его первопредок, находящийся глубоко под землей, как раз под тем местом, где шло строительство. Тогда, как только копье было готово, Мафусаил и его помощники Фанор и Амру убили Хирама при помощи этого копья. Но убийцы знали, что это копье нельзя вынимать из тела, если оно не сожжено до тех пор, пока мясо не станет отделяться от костей. Лишь по прошествии нескольких месяцев они привели Соломона к месту, где спрятали тело Хирама. Посмотрев на то, что от него осталось, Соломон вынул копье из его груди после того, как каждый из убийц проговорил на своем языке: "Махабин" на еврейском, "Махабуон" на финикийском и "Макбенак" на сирийском, что по-персидски означает: "Труп истлел".
      Так Угбару сам невольно проговорился, сказав Дарию ту тайную фразу, которую первоначально так не хотел выдавать. Дальнейшее, Вольдемар Афанасьевич, вы знаете сами: маг был убит Дарием, а сам Дарий стал великим царем, достойным того, чтобы его имя неоднократно скрипело на папирусе под пером Геродота. Слушайте, идите-ка газету купите, а то я до прилавка не достаю, - обратился кот к Вольдемару, закончив свой долгий рассказ.
      "Своими воспоминаниями о великом отце с корреспондентом "Советской России" делится дочь Михаила Сергеевича", - продолжало говорить радио.
      - Слушайте, Вольдемар Афанасьевич, вы бы эту газету купили что ли? А то я до прилавка киоска не дотянусь.
      Пошарив по карманам, Вольдемар вынул оттуда золотой червонец с профилем Николая II на аверсе.
      - Сдачи с него дадут? - спросил Вольдемар у кота.
      - Вы что, это же николаевский червонец. Уберите немедленно, а то посадят. Надо было в 86-м наменять. У зубных врачей. Они тогда золото скупали.
      - А деньги здесь какие?
      - Наверняка советские.
      "Хлеборобы Кубани в тяжелых погодных условиях ведут битву за урожай, переключилось радио на другую тему, - о героическом труде земледельцев сегодня рассказывает "Сельская Жизнь".
      - А сколько газеты стоят?
      - По разному. Иная - пятак, иная - алтын.
      - А тот пятак, что я сегодня в парадном нашел, он подойдет?
      - А год на нем какой?
      - Восемьдесят третий, тысяча девятьсот восемьдесят третий.
      - Тогда, наверное, сгодится.
      Сжимая в руке пятак, титулярный советник Пчелкин подошел к газетному киоску. У киоска стояла очередь. Пока старая ларечница медленно отсчитывала сдачу очередному покупателю, двое мужиков, стоящих в очереди, разговаривали между собой:
      - И что с этим Горбачевым носятся? Полтора года пробыл, а делов наворотил.
      - Да, тогда в 80-х годах все так. Андропов - 15 месяцев. Черненко - 13 месяцев. Горбачев - 18. Первые двое, правда, своей смертью умерли.
      - Как лысый, так великий реформатор, - не унимался первый, - а Лигачев после него больше двадцати лет просидел. Вот жизнь спокойная была. Теща моя до сих пор Егору Кузьмичу свечку ставит, хоть тот и атеист.
      - И водка не наценялась.
      - Не говори. А тот решил вековой уклад России переделать. Того и гляди, дошел бы до того, что и коммунизм бы учредил. Тогда б не то что водку, деньги бы отменили.
      - Это точно.
      - А нынешний-то опять лысый. Опять ему великие перемены подавай. В Америку ездил, с Боуэном за руку здоровался. Разрядка, говорит. Вот победит Хупер - покажет им разрядку. Этот, вот увидишь, опять как Рейган будет.
      - Или как младший Буш. Тот до ядерной войны чуть дело не довел. Помнишь, когда у них в 2001-м самолеты в небоскребы врезались, так он сразу руку Москвы узрел. Даже араба этого поймали, Бен Ладена, и тот признался, что он агент КГБ.
      - Во-во. Вчера как раз его в "Международной Панораме" показывали. Пожизненное заключение отбывает, а наши его освободить требуют.
      Наконец очередь дошла до Вольдемара.
      - "Русское Слово", - обратился он к старушке, сидящей внутри киоска и занятой вязанием спицами.
      - Чего-чего? - переспросила старуха.
      - Ой, пардон, "Советская Россия".
      - Продана, - ответила старушка, не отрываясь от вязания.
      - А эта, как ее, "Правда"?
      - Нет и не было, - отрезала ларечница.
      - А "Известия"?
      - Не поступали.
      - Ну, хорошо, а что есть?
      - Есть "Труд", три копейки.
      - Ты бы, матушка, к себе в ларек еще веретено или прялку притащила, посоветовал Вольдемар, забирая газету и двухкопеечную сдачу.
      - Да, прялка у меня есть - электрическая. Принесла бы, кабы розетка в киоске была. А так
      свет есть, а розетки нет. Даже чайник не поставишь. Я уж и начальнику жаловалась, да он говорит, нечего зря государственное электричество расходовать.
      Вернувшись к подворотне, Вольдемар застал Граммофона, о чем-то беседующим с чьей-то домашней кошкой. Увидев приближающегося человека, кошка испуганно побежала в сторону своего парадного.
      - Воспитанная, - прокомментировал Граммофон. - С незнакомыми людьми не разговаривает. Видать, хозяйка запретила. Ну что, купил? Дай почитать.
      - Тогда пойдем обратно в подвал. А то кот, читающий газету, выглядит, как-то
      подозрительно.
      Кот нехотя поплелся в подвал. Вольдемар последовал за ним.
      - Что пишут? - спросил Вольдемар, когда кот перелистал лапой последнюю страницу.
      - Да так. Директор Запорожского автозавода обещает, что к концу восемнадцатой пятилетки каждая советская семья сможет иметь свой личный "Запорожец". Какой-то ученый-экономист доказывает, что советские машины экономичнее европейских, так как работают на более дешевом низкооктановом бензине, а потому, хотя советская машина бензину расходует больше, денег на ее эксплуатацию уходит меньше. А вот еще международные комментарии: "Близятся президентские выборы в США. Кто одержит победу: ставленник финансовых воротил Уолл-Стрита нынешний 45-й президент США демократ Роберт Боуэн или протеже военно-промышленного комплекса губернатор штата Луизиана республиканец Джон Хупер? Таким вопросом задаются сегодня миллионы средних американцев. Лидер коммунистической партии США Дик Сакс уверен: кто бы ни победил на этих выборах, империалистическая сущность американской администрации останется неизменной". Красиво сказано, а, главное, верно, снабдил подзаголовок своим комментарием кот.
      - Это даже в девятьсот четвертом было верно. Японцам кто помогал, как не Теодор Рузвельт?
      - Так если бы он японцев не поддерживал, он бы на выборах не победил и на очередной срок не переизбрался бы. В первый-то раз он президентом случайно стал. Мак-Кинли убили, вот он Белый дом и занял, - дал Вольдемару кот квалифицированные разъяснения.
      - Это я еще застал. Как вчера помню.
      - Это для вас и так было вчера, - уточнил Граммофон, продолжая рассматривать газету по второму разу. - А вот и новости культуры: "В Москве открывается выставка скульптур Зураба Церетели. На выставке присутствуют как прижизненные работы автора, так и посмертный автопортрет знаменитого скульптора. Жемчужиной экспозиции станет пятидесятиметровый бюст Ленина, изготовленный к 140-летию вождя в 2010 году - одна из последних работ великого художника. Эта работа занесена в Книгу Рекордов Гиннеса как самый большой в мире бюст. Особой заслугой Церетели является пропаганда в металле образа Великого Ленина. Нет такого города в нашей стране, где бы не возвышался бронзовый Ильич, сделанный руками Зураба Церетели".
      Вдруг Граммофон сосредоточился так, как будто увидел мышь, пробегающую вдоль стены подвала.
      - О, вот что нам нужно: "В Государственном Историческом музее ко дню тридцатилетия гибели Горбачева открылась выставка предметов, связанных с его жизнью и деятельностью. В числе экспонатов то самое копье, на котором остались следы крови великого сына партии". Значит, нам надо двигаться на вокзал.
      - На Николаевский?
      - Да, на Московский.
      Выйдя на улицу, кот и Вольдемар добрались по 8-й линии до Университетской набережной. Затем они дошли до Дворцового моста.
      - Ну что, будем ловить моторного извозчика? - спросил Вольдемар.
      - Ага! Сейчас. Я подниму лапу, а вы спросите, довезет ли он нас до Московского вокзала за николаевский пятерик или за полуимпериал Анны Иоанновны.
      - Но не идти же пешком по Невскому до самой Лиговской. Тем более, как я знаю, коты от ходьбы быстро устают.
      - Вот, что я придумал, - произнес, наконец, Граммофон. - Нам нужно прикинуться сумасшедшими, психами, как здесь говорят.
      - Сумасшедших людей я встречал. А о сумасшедших котах ничего не слышал.
      - Уж не скажете ли вы, что коты не сходят с ума, потому что им сходить не с чего?
      - Почему ты меня все время подозреваешь меня в том, чего я еще не сказал?
      - Но вы ведь подумали.
      - А о чем я думаю сейчас?
      - О том, догадаюсь я или нет, о чем вы думаете.
      - Угадал. Но все равно, не верю, что ты мысли читаешь. Ладно, как будем прикидываться?
      - Очень просто. Мы сядем на моторного извозчика, ну, в смысле, таксиста, а когда доедем, вы ему дадите столько, сколько дал бы извозчику в своем девятьсот четвертом.
      - А если он даст мне в морду?
      - Ничего, ваша морда-с заживет, а таксист нас обратно уж точно не повезет.
      - Ну, давай попробуем, - согласился Вольдемар и взял кота на руки.
      С котом на руках он подошел к желтому автомобилю, стоящему у ростральной колонны. До Никола..., ой до этого, до Московского вокзала.
      - Двадцать, - произнес таксист сквозь зубы, не поворачивая головы в сторону седока.
      Открыв дверь, Вольдемар сел на заднее сиденье.
      - Пошел, - громко произнес он по привычке, по какой он еще вчера погонял извозчиков.
      - Чего? - недоуменно произнес таксист.
      - Да, это я коту говорю, он мне лапой в карман лезет, - мгновенно сориентировался Вольдемар, увидев, как кот подмигивает ему левым глазом.
      - А-а. А я уж думал, ты меня из машины выгоняешь, - сказал водитель, пересекая Дворцовую набережную и въезжая на Невский. - А ты из какого города будешь, - неожиданно спросил он Вольдемара, когда такси миновало стоящее справа здание ЦУМа.
      - Из Петербурга.
      - Ты что, до революции родился, что ли? Город уже более девяноста лет Ленинградом называется.
      - Нет, есть в Америке город Петербург на реке Миссисипи. Я - оттуда, исправил свою ошибку Вольдемар, увидев, как кот подмигивает ему правым.
      - Ну, и как там в Америке?
      - Да вот, выборы скоро будут.
      - И как думаешь, кто победит?
      - Наверное, этот, как его, Хупер, - вспомнил Вольдемар только что прочитанную котом газетную заметку.
      С интересом Вольдемар рассматривал город. Казанский собор все еще стоял на своем месте. Дома в большинстве своем были все те же. Вскоре миновали и Аничков мост. Наконец, на углу Лиговского показалось здание Московского вокзала.
      - Ну, спасибо, братец. Быстро довез, - произнес Вольдемар и сунул шоферу заранее приготовленный двугривенный, - двадцать копеек, как подрядились.
      - Ух, ты! Старинные, - неожиданно обрадовался таксист. - Это ж, чистое серебро. Не то, что наши медно-никелевые. Теперь это нумизматическая редкость. Слушай, а у тебя еще есть? Я могу купить. По три рубля за штуку.
      - Серебряных больше нет, - ответил Вольдемар. - Могу предложить золотые, - и вынул из кармана тот самый червонец, не обращая внимания на то, что кот ему уже подмигивал попеременно обоими глазами.
      - Ух, у меня и денег-то столько не наберется, - с досадой проговорил водитель и начал шарить по карманам.
      - Вот, триста рублей, с мелочью. Больше у меня нет.
      - Ладно, сойдет. Деньги мне сейчас нужны. Кота лечить надо. Тик у него нервный. Видишь? Глазами все время моргает, - изрек Вольдемар, пряча мятые синие, красные и сиреневые купюры в жилетный карман.
      Оба участника сделки остались довольны. Водитель - тем, что задешево приобрел у какого-то странно одетого придурка семь с лишним граммов золота высшей пробы, а Пчелкин тем, что у него были теперь деньги на билет до Москвы.
      - С ума что ли рехнулся, ваше благородие? - набросился Граммофон на Вольдемара, едва они вышли из автомобиля, - а если он расскажет кому-нибудь?
      - Пока он расскажет, мы уже в Москве будем. А не продал бы я ему червонец, на какие шиши мы бы билет покупали? Поезд, кстати, когда отходит?
      - Сразу после полуночи. Утром в Москве будем.
      - В какой класс билеты будем брать?
      - Да вагоны нынче не по классам. Но есть купейные, а есть плацкартные. Бывают, правда, и общие, но не в поездах "Ленинград - Москва".
      - Поезда, стало быть, тоже уплотнили, - заметил Вольдемар, заходя в четырехместное купе после многочасового ожидания на вокзале, - в купе четыре места вместо двух.
      Проснулся Вольдемар от того, что в купе поезда заработало радио. Бригадир поезда обращался к пассажирам, информируя их о том, что они подъезжают к Москве. Затем под потолком купе заработал какой-то странный ящик. На его передней стеклянной стенке мелькало движущееся изображение как в кинематографе, но только цветное и сопровождаемое звуком. Ящик показывал каких-то солдат, несущих траурный венок, ступая прусским шагом. Шли эти солдаты мимо стены Кремля, возле которой был за истекшие годы выстроен какой-то вавилонский зиккурат. Но не к этому зиккурату несли венки странные солдаты. Они положили их к ногам скульптурного изображения какого-то лысого человека, на правой половине головы которого умелая рука неизвестного Вольдемару скульптора отлила родимое пятно, подобное тому, которое имелось на бюстах римского полководца Сципиона.
      Въезд в город удивил Вольдемара не меньше, чем все события предыдущего дня.
      Началось с того, что поезд прошел между ногами какого-то памятника. Памятник этот, сделанный по образцу Колосса Родосского, тоже был лысым. В отличие от того, который стоял на Красной площади, он не имел никакого родимого пятна, но зато обладал усами и клиновидной бородкой, которую носили интеллигенты, главным образом из мещан, в родные для Вольдемара времена.
      - Вы что, спите что ли? - обратился к нему Граммофон, которого Вольдемар перед посадкой в поезд упаковал в дорожную сумку.
      - Да вроде нет.
      - А что разлеглись, как труп мертвого покойника? К Москве подъезжаем. И вообще, я в этой сумке со вчерашнего вечера сижу без еды и пищи.
      С Граммофоном, сидящим в дорожной сумке, Вольдемар вышел на перрон Ленинградского вокзала.
      - Ну, хорошо, в музей-то мы попадем, но как мы заберем оттуда копье? недоумевал Вольдемар, спускаясь по эскалатору в метро на станции "Комсомольская Площадь" и боязливо держась за едущий вместе с ним поручень.
      - А кто сказал, что мы будем его оттуда забирать?
      - А ради чего ж тогда мы в Москву-то приехали? На историческую реликвию полюбоваться?
      - Полюбоваться вы на нее еще успеете. Просто в Москве человек есть один мастеровой.
      - Он что, электромагнит может сделать, которым мы это копье через окно музея достанем?
      - Нет, он ключи делает.
      - Какие ключи?
      - С буквами.
      - Тогда понятно, - ответил Вольдемар и стал рассматривать художественное оформление станции метрополитена.
      Внимание его здесь привлек бронзовый человек с винтовкой, одетый почему-то в остроконечный шутовской колпак.
      - Кто это? - вполголоса спросил Вольдемар сидящего в сумке кота.
      - Кто-кто, красноармеец, вот кто - солдат большевистской армии.
      - А дурацкий колпак напялил зачем?
      - Вы что? Это ж буденовка - зимний суконный шлем красноармейца.
      - А-а. Тогда понятно. Раньше были шапки a la Russie, а теперь - a l'imbicile.
      Тем временем Колян и Толян, предводительствуемые Ротовым, вышли из подвала старого московского дома, расположенного в Армянском переулке.
      - Да, - произнес Колян, пиная валяющуюся на асфальте пачку из-под "Беломора", - советская власть. Приятно вернуться как бы во времена молодости.
      - Какой молодости? - удивился Толян, - тебе же наоборот в эти годы за шестьдесят бы перевалило.
      - Что ты понимаешь? Для меня советское время было самым счастливым временем. Ты тогда еще с пионерским галстуком ходил, когда я уже был членом партии.
      - Членом кого?
      - Членом КПСС.
      - Это что, ты хочешь сказать, что ты был членом того Славы, про которого почти на каждом доме в те времена что-то написано было?
      - Ты че, идиот? Слава КПСС вообще не человек.
      - То-то я и думаю, фамилия какая-то странная. Ни одной национальности не подходит.
      - Эх ты, двоечником, небось, был, что про партию ничего не слышал?
      - Как не слышал? Отец у меня ее начальником был.
      - Каким начальником? Секретарем что ли?
      - Не-е, секретарем у меня мать была, на машинке печатала. Компьютеров тогда ж еще не было. А отец был геологом - начальником партии.
      - Хватит издеваться над Анатолием, - вступил в разговор Ротов, - он ведь не виноват, что юность его пришлась на девяностые годы. Тогда и у тех, кто хоть что-нибудь знал, из головы все повыветривалось. А что говорить о тех, кто не знал, да еще и забыл?
      - А почему вы, Никодим Фирсович, думаете, что этот херт, как вы выражаетесь, появится именно здесь?
      - Не херт, а ферт. Видели его здесь в этот день в этом году. Он входил в метро и разговаривал с сумкой. Подумали, что у него там был спутниковый телефон, которые в этом отростке времени в СССР запрещены, потому как по ним только с заграницей и можно разговаривать. Бабушка в красном берете - наш информатор. Сообщила куда следует, а там уже передали в наш отдел. Прохожим-то что, видят, что человек идет во фраке и в цилиндре, да еще с сумкой разговаривает. Думают, обыкновенный сумасшедший. Поэтому никуда не сигнализируют. Проследить она за ним, старушка, не смогла - пост не могла бросить - но легко догадаться, что ему понадобился ключ. А раз ему понадобился ключ, значит, он придет к деду. Поэтому нам надо его опередить.
      Мастеровым Егор Исаевич был еще до отмены крепостного права. Своим искусством заработал он сто двадцать рублей и смог выкупить себя у нуждавшегося тогда в деньгах барина. С тех пор обращался к нему разный народ со всякими заказами. Фартовый люд заказывал у него отмычки. Шулера первой руки - колоды, крапленые особым образом, да так, что никто другой, кроме самого шулера, не мог этот крап обнаружить. Террористы-народовольцы и, впоследствии, эсеры заказывали у него адские машины для своей злодейской работы. Но был среди клиентов Егора Исаевича один престранный субъект. Банки этот субъект не грабил, в азартные игры не играл, а уж тем более не кидался бомбами в министров и губернаторов. Но среди всех заказчиков считал его Егор Исаевич самым страшным человеком, потому как от этого человека жизнь Егора Исаевича зависела самым непосредственным образом.
      В первый раз, отдавая этому клиенту исполненный заказ и поинтересовавшись, чем, мол, будет барин расплачиваться, серебром или золотом, мастеровой вдруг получил неожиданный ответ: "То, чем плачу я тебе, дороже серебра, ассигнаций и даже золота, потому как плачу я самой жизнью".
      Ничуть не смутившись, Егор Исаевич подумал, что этот заказчик хочет его напугать и заставить отдать заказ бесплатно. Таких клиентов у Егора Исаевича до этого уже было двое. Оба они лежали к тому моменту в подвале дома Егора Исаевича под керамической плиткой, которой был выложен пол этого подвала. И в этот раз прибег мастер к испытанному средству - револьверу собственной конструкции, сработанному под патрон французского шпилечного револьвера системы Лефоше. Барабан этого револьвера вращался сам по себе, приводимый предварительно заведенной часовой пружиной.
      Выхватив этот револьвер из потайного ящика, мастер выпустил в гостя очередью все десять пуль, которые навылет пробили тело заказчика. Однако при этом посетитель не то что остался в живых, но не потерял ни капли своей крови.
      Когда не на шутку перепуганный мастер пришел, наконец, в себя, посетитель терпеливо разъяснил Егору Исаевичу, что отнюдь не собирается его убивать, а, наоборот, будет аккуратно расплачиваться с ним за работу дополнительными годами, которые он будет прибавлять мастеру к годам его жизни.
      В среднем один ключ стоил три года. Некоторые экземпляры заказчик оценивал в 10 лет, а однажды за ключ, дающий возможность продвинуться на пять столетий, хозяин отвалил четверть века. Так Егор Исаевич дотянул до 2016 года и в описываемое время жил по паспорту недавно умершего 83-летнего праправнука. Поскольку выглядел он стариком, никто особо не интересовался его документами. Конечно, слишком любопытные соседи и участковые уполномоченные, пытались иной раз докопаться до истинных анкетных данных старика-долгожителя на предмет того, не являлся ли тот в Гражданскую белым офицером и не служил ли во вспомогательной полиции на временно оккупированных территориях в Отечественную. Но все они внезапно умирали от несчастных случаев, от отравлений суррогатами алкоголя, либо же просто исчезали под керамической плиткой подвального пола.
      В тот день Егор Исаевич проснулся в плохом настроении. Виной тому был странный-престранный сон. Приснился ему собственной августейшей персоной последний российский самодержец. Да мало того, что приснился. Вдобавок ко всему император собственноручно повесил Егору Исаевичу на грудь орден Святого Станислава. А посему нехорошее предчувствие одолевало Егора Исаевича с утра и до того самого момента, пока в дверь его квартиры не раздался наглый нетерпеливый звонок. Тогда это предчувствие сменилось страхом, от которого коленки человека, не боявшегося ничего уже более чем полтора столетия, задрожали мелкой дрожью. Спрятав сзади за пояс брюк старенький парабеллум, старик подошел к двери и осторожно прислушался.
      - Открывайте, открывайте, Егор Исаевич, мы знаем, что вы здесь, раздался из-за двери незнакомый голос. И не вздумайте доставать пистолет будет хуже.
      Что может быть хуже прихода этих людей, Егор Исаевич не знал, но предпочел не рисковать и дверь отворил. На пороге стояли Ротов и уже знакомый нам, но не знакомый Егору Исаевичу Николай. Толяну, как всегда, выпало стоять на шухере.
      - Нехорошо-с, Егор Исаевич, не хорошо-с.
      - Что не хорошо-с?
      - Да то, что вы сделать собрались.
      - А что я сделать-то собрался?
      - Ах да, откуда ж вам знать? Вы же у нас только прошлое хорошо помните, а что через час будет, вы ни сном, ни духом не ведаете. А между тем, не позднее, чем через полчаса явится сюда человечек один с котом в котомке. И вы этому человечку сделаете ключ. Только ключ этот должен быть такой, чтобы попал этот человечек не в 2004 год, а в тот год, который мы укажем.
      - А если нет?
      - А если нет, то умрешь ты не здесь и сейчас, а в сталинском лагере на Колыме, в году эдак пятьдесят втором, предварительно посидев там лет где-то так пятнадцать.
      Ни Егор Исаевич, ни Ротов, ни тем более, Толян и Колян не знали, что, пристроившись ухом к потолку подвала в кладовке, где Егор Исаевич хранил свои инструменты и хоронил своих недоброжелателей, Гарммофон, поднятый вверх и удерживаемый руками Вольдемара, слушал то, что говорил Егору Исаевичу коллежский секретарь Ротов.
      - Что ж, - подытожил Граммофон, - когда разговор над потолком подвала прекратился, - нас опередили, и путь нам сюда теперь заказан.
      - Но каков Ротов, - возмущенно произнес Вольдемар, - кто бы мог вообразить, что он не пешка канцелярская, а карта козырная.
      - Не преувеличивайте-с, ваше благородие, - неожиданно перешел Граммофон на какую-то ироническую, если не сказать издевательскую интонацию, - ваш, так сказать, сослуживец вовсе не козырь, а битая шоха-с. Особенно теперь, когда нас с вами упустил. Впрочем, в карты вы не играете-с, откуда вам знать. Хотя, кто знает, может, и доведется нам сыграть в подкидного.
      - С чертом играть? Ни за что.
      - Я ж не на душу, а на дурака-с.
      - Прекрати паясничать, нечистый!
      - Ох, Святой Вольдемар нашелся.
      - Да уж, не святой, но и не великий грешник.
      - А кто тогда, позвольте задать вопрос, обещал жениться благопристойной девице Анне Тимофеевне, дочке управляющего имением статского советника Провалихина, а в итоге даже не обвенчался? Не там ли стоял ваш полк на маневрах?
      - Это в девяносто втором?
      - Нет-с, в одна тысяча восемьсот девяноста третьем. Что-то у вас, батенька, с памятью туговато.
      - Старею, кот, старею. Знаешь сколько мне теперь лет? Почитай, сто сорок пятый годок разменял.
      - Да знаем мы ваши годы, - отмахнулся от него Граммофон, шлепнув по воздуху своей лапою.
      - Да что ты знаешь? У нас любовь была, и папенька ее нас благословил. Да и сам старый помещик хотел, чтобы непременно в его имении свадьбу сыграли.
      - А что же тогда помешало-с?
      - Дуэль.
      - Интересно-интересно, - заурчал Граммофон, все менее скрывая свой противный кошачий акцент, - и кто же во всем этом виноват, Пушкин-с?
      - Вот именно.
      И тут Вольдемар стал рассказывать коту эту давнишнюю историю:
      "Случилось это тогда, когда страною правил еще благословенный император Александр III, а я еще не перешел с военной службы на статскую. Полк наш во время летних маневров встал на постой в селе Провалихине. Солдат разместили по хатам, а офицеров пригласил в усадьбу старый помещик - отставной статский советник Прокофий Георгиевич Провалихин. Светлыми летними вечерами сидели мы на дощатой веранде и слушали рассказы старого барина о молодых годах его петербургской службы.
      И вот однажды зашел разговор о Пушкине. Хозяин наш имел счастье повстречать его на балу незадолго до его гибели. Со всей живостью описывал он, как танцевал Александр Сергеевич с Натальей Николаевной. И тут один молодой корнет возьми да и спроси, правда ли, мол, говорят, что супруга поэта была косоглазой.
      Прокофий Георгиевич подтвердил этот факт, и в этот момент поручик Латынин совершенно неуместно добавил: "Выражалось это косоглазие в том, что, танцуя на балу со своим мужем, одним глазом она постоянно смотрела на Пушкина. Другой же глаз при этом все время непроизвольно поглядывал на Дантеса". При этом Латынин добавил, что это-то косоглазие и стало причиной той роковой дуэли.
      Тут-то я и не выдержал. С детства я уважал Пушкина и, следовательно, почтительно относился и к его покойной супруге. Для меня было чудовищным слышать такие слова из уст русского офицера, и я вызвал Латынина на поединок. Дуэль, к счастью, закончилась примирением. Обменявшись двумя выстрелами мимо, мы пожали друг другу руки. Но очень скоро слух о дуэли дошел до Анны Тимофеевны. Когда она спросила, из-за кого я стрелялся, ей рассказали: из-за Натальи Гончаровой. Ни сама она, ни ее батюшка Тимофей Карпович не знали, что так звали супругу великого стихотворца, а посему помолвка была расстроена".
      - Глупо-с, - резюмировал Граммофон.
      - Знаю, - подтвердил Вольдемар.
      - Однако, может, оно и к лучшему. Представляете, насколько скучна была б ваша жизнь, женись вы на дочери управляющего? Коль уж к косоглазой покойнице приревновала, то к живым красавицам ревновала б тем более.
      - Ладно, кот, что делать-то будем?
      - Что-что! Придется идти к Бабе Яге.
      - Что, к настоящей?
      - Ну не к резиновой же.
      - Какой-какой?
      - Ну, в смысле гуттаперчевой. Классная, кстати, идея, резиновая Баба Яга, а, Вольдемар Афанасьевич?
      Но отставший от века Вольдемар смысла этой идеи не понял. Поэтому он только кивнул головой в ответ, о чем-то задумавшись.
      Так кот и Вольдемар снова спустились в метро, и, доехав до станции Щелковская, вышли у автовокзала. Путь их лежал в пределы бывшего Домнинского уезда бывшей Костромской губернии, где в до сих пор еще диком лесу, нехоженом пока что местными грибниками, нашла свой приют знаменитая избушка на курьих ножках. Перед самым отъездом из Первопрестольной, разменяв у еще одного обрадованного таксиста пару золотых червонцев, Вольдемар оделся, как обычный советский человек образца 2016 года. Будучи облачен в джинсовый костюм швейной фабрики "Большевичка", Вольдемар сел в автобус. В синей спортивной сумке с белой надписью "Динамо" был, как и раньше, спрятан кот Граммофон. Через четыре часа пути кот шепнул ему из сумки, что пора выходить. Остановившись на ничем не приметном месте, автобус тут же рванул дальше по маршруту "Золотого Кольца", оставив на обочине Граммофона и Вольдемара.
      - Будете использовать мой хвост вместо компаса, - предложил Граммофон, когда автобус удалился. Высунув хвост из сумки, кот стал показывать направление.
      Три с лишним часа шел Вольдемар по лесу, пока не набрел на поляну, покрытую сверху маскировочной сетью. Посреди поляны стояла та самая бревенчатая избушка. Покоилась она, как на сваях, на громадного размера куриных ногах, напоминающих, скорее, лапы доисторического ящера тиранозавра.
      - Здесь какое-то заклинание надо сказать? - спросил Вольдемар.
      - Нет, изба меня в лицо знает. Я ведь вырос в здешних местах. Пойдем.
      Едва кот и Вольдемар приблизились к невиданному архитектурному сооружению, перед их лицом, шипя пневматическим приводом, гостеприимно опустилась входная аппарель.
      - Бабуля-я-я! - протяжно замяукал Граммофон, резво вбежав в помещение.
      Однако внутри никого не обнаружил. Все было на месте: и большая русская печь, которая ныне бездействовала, и белая газовая плита "Predom", произведенная в братской Польше. У самой плиты стоял газовый баллон, а на плите на медленном огне варилось какое-то колдовское зелье, источавшее дурманящий аромат. У маленького окошка стоял на резной подставке в виде открытого черепа цветной телевизор "Темп" с рогатой антенной. Антенна сия была поставлена на плетеное макраме, изображающее магический круг для призывания духов. Телевизор работал. На его экране по коридору Управления имперской Безопасности шел Штирлиц. А эсэсовцы в черных мундирах, когда он проходил мимо них, делали "на караул". Но самой бабули нигде не было видно. И тут в дальнем углу помещения послышался характерный звук воды, сливаемой в ватерклозете. Затем скрипнула потайная дверь, и в горницу, на ходу застегивая расклешенные брюки, беззаботно вошла длинноволосая девица с ярко-зелеными глазами. Увидев нежданных посетителей, барышня невольно вскрикнула. Не дожидаясь ее вопросов, кот заговорил первым:
      - А где бабуля?
      - Я за нее, - недоуменно ответила девица, и тут же добавила: - Бабушка отправилась на шабаш, ну, типа, международный симпозиум.
      - Знаю я ихний симпозиум, - промяукал Граммофон, - напьются зелья из настоя прыгун-травы и безобразят по-черному.
      - А вы что хотели? - не обращая внимания на столь неделикатное замечание Граммофона, спросила девица, глядя при этом не столько на кота, сколько на Вольдемара.
      Нервно пригладив и без того прилизанные волосы, и подкрутив кончик правого уса, Вольдемар хотел было что-то ответить, но Граммофон вновь опередил своей репликой:
      - А, собственно говоря, что вы умеете?
      - Практически все. Могу приворотное зелье сварить с компьютерным подбором компонентов. Могу суженого определить. У меня программа для этого есть собственной разработки на основе таблиц, составленных по трудам Герберта Аврилакского. Да, могу еще заколдованным человеческий облик вернуть, - как бы опомнившись, добавила барышня.
      - Я не заколдованный, - обиделся Граммофон, - я самый настоящий кот-баюн. И если бы здесь была ваша бабушка...
      - Прапрабабушка, - уточнила девица.
      - Так вот, если бы здесь была ваша прапрабабушка...
      - Постойте-постойте! Так вы и есть Граммофон?
      - Да-с, самый что ни на есть настоящий. А это, позвольте представить, мой друг Вольдемар Афанасьевич Пчелкин.
      - Очень приятно, - вымолвила девица, протягивая Вольдемару руку для рукопожатия.
      Но вместо того, чтобы стиснуть ее руку своей пятерней, Вольдемар, слегка наклонившись, преподнес эту руку к губам и галантно поцеловал.
      - Вау! - промолвила девица, - вы воспитывались в пажеском корпусе?
      - Никак нет-с, я закончил Николаевское кавалерийское училище.
      - Закончил, позвольте заметить, в одна тысяча восемьсот девяноста первом, - добавил Граммофон.
      - Правда? А выглядите очень молодо. Чем вы пользовались? Рапсовым экстрактом? Или, может быть, производили ежегодную гемосорбцию?
      - Ничем я не пользовался. Еще позавчера я был в девятьсот четвертом. Но, если вы что-нибудь посоветуете, охотно буду пользоваться. Но сейчас нам не до этого. Мне поручено разыскать одну вещь. Вещь эта находится в 2004 году в городе Тильзите.
      - А в Одиннадцатом Изюмском гусарском полку служить не приходилось? осведомилась ведьма.
      - Никак нет-с. Армейские гусарские полки были упразднены Высочайшим приказом от 18 августа 1882 года, еще при Петре Семеновиче Ванновском, в бытность оного военным министром. Преставился недавно. Не далее, как в феврале был на панихиде по нему. Так вот, гусарскими остались тогда только два полка - Лейб-гвардии Гусарский и Гродненский.
      - Наш Вольдемар Афанасьевич попал сюда из девятьсот четвертого, напомнил Граммофон, - и не мог знать, что Высочайшим Приказом No 155 от 2 апреля 1908 года устанавливается вернуть гусарским полкам их наименования и форму обмундирования.
      - Жаль, значит, вы еще не знали штабс-ротмистра Лихославского, промолвила барышня тоном, выражавшим надежду, что Вольдемар тут же разуверит ее в этом.
      - Штабс-ротмистра Лихославского знать не довелось, а с корнетом Лихославским знаком-с, но вместе не служили - он в полк определился после того, как я на статскую службу перешел. Когда он еще был юнкером, он к нам приезжал на маневры. Полк наш стоял в Межибужье Подольской губернии. Он, кстати сказать, бывший гусарский - знаменитый 12-й Ахтырский генерала Дениса Давыдова. Потом встречал Лихославского, когда тот стал уже корнетом. А в поручики его должны на следующий год произвести.
      - А как звали того корнета?
      - Модей звали.
      - Как-как вы сказали? - переспросила барышня, забегав глазами.
      - Модестом, пардон, Аполлоновичем.
      - Да ну, нафиг! Значит, у нас общие кенты, - всплеснув руками, воскликнула праправнучка Бабы Яги.
      - Общие, простите, кто? - переспросил Вольдемар слово, напоминающее ему название одного восточно-английского графства, откуда происходила родом ходившая за ним в детстве гувернантка.
      - Барышня имеет в виду приятелей, - пояснил Граммофон.
      - А кто еще с вами служил, может, я знаю кого?
      - Милятин, Сычев, Новогудин, - стал перечислять Вольдемар.
      - Новогудина знаю, - отметила девица. - Он командовал тем эскадроном, в котором служил Модест.
      - Это когда ж?
      - В восьмом, в девятом. Он тогда в чине ротмистра был.
      - Тогда понятно. При мне он поручиком был, как и я.
      - А с Братцевым Дмитрием Африканычем сталкиваться не приходилось?
      - Митька Братцев? Он что, тоже ваш друг? - скривил физиономию Вольдемар.
      - Да нет. Скорее, наоборот. Редкостный хам и пошляк.
      - Совершенно точное определение. Знаете, как он однажды напоил ученого цыганского медведя и, напялив на него генеральскую шинель, запустил в спальню полковнику Вяземскому? Тот два часа по стойке смирно стоял и медведю честь отдавал. Темно было, да и пенсне полковник со страху найти не мог.
      - Как же, слыхала. А механическую руку, вделанную в очко клозета в дамской уборной, видели?
      - Не видал-с.
      - Как же? Ах да. Где бы вы ее видали? Вы, надеюсь, в отличие от Братцева, дамских уборных не посещаете. Хотя изобретение, надо сказать, оригинальное. Да, кстати, а как вы надеетесь в Тильзит-то попасть? Через магический круг?
      - Для этого мы сюда и пришли, моя дорогая, простите, не знаю, как вас зовут, - влез со своей репликой Граммофон. - У бабули я не был сто одиннадцать лет.
      - Ах да, я-то и не представилась. Меня Еленой зовут.
      - Уж не Еленой ли Премудрой? - задал вопрос Вольдемар.
      - Нет, просто я в честь нее названа. Можете звать просто Леной. Сейчас так принято.
      - Так вот, Леночка, хоть через магический круг, хоть через темпорезонансную трубу, но мы должны попасть именно в туда и именно в тогда. Иначе вещь эта попадет не к тому, кому следует. И будет большая беда, можно сказать, катастрофа.
      - Интересная задача. В принципе лучше, конечно, через магический круг. Но нужна точная географическая привязка.
      - К чему? - спросил Граммофон.
      - К месту, естественно. Вы что, не знаете, что все зависит от прохождения геомагнитных линий? Ближайшее такое место находится в восьмидесяти километрах отсюда.
      - Милая Леночка, мы тут сегодня и так двенадцать верст пешком протопали.
      - Зачем же пешком? Можно полететь на ступе.
      - А на чем же тогда бабуля на шабаш улетела?
      - На старой. У новой ступы гироскоп испортился, да инерциальная система барахлила. Бабуля все ругалась, понаворочали, мол, всякого, вот и ломается. Но я от нечего делать тут все починила. Да вон она - в углу за занавеской. Лаком бы ее покрыть, но сейчас хорошего лака не достанешь - дефицит.
      - Тогда полетели! - без обиняков предложил Граммофон.
      - Постойте вы, а пообедать, а отдохнуть с дороги? Вы ведь сами сказали, что двенадцать километров восемьсот метров протопали.
      - Да он-то не очень-то и топал, - дождался, наконец, своей очереди говорить Вольдемар. - Он в сумке сидел да хвостом дорогу показывал.
      - Но вы-то, надеюсь, хоть немного проголодались? У меня змеиная печень есть в холодильнике. Я ее сейчас в микроволновке разогрею.
      - Ну, если уж змеиная печень, - начал соглашаться Граммофон. - Небось, бабуля научила готовить?
      Хотя Вольдемара всего передернуло, он почему-то решил не обижать хозяйку и не отказываться от такого сомнительного угощения. Кроме того, его разбирало любопытство насчет того, как готовят и что едят настоящие ведьмы. Однако, вопреки его ожиданиям, блюдо это оказалось настолько вкусным, что по мысли Вольдемара, оно могло бы украсить меню у Оливье или в Астории. Понравилось угощение и Граммофону. Стоя задними лапами на резной табуретке, передними он опирался на обеденный стол, низко склонив свою голову над миской. При этом Граммофон благодарно урчал и мурлыкал. Не обращая внимания на Граммофона, Елена все время поглядывала на Вольдемара своими зелеными глазами, да так, что ему, порой, становилось неловко. Пытаясь сгладить эту неловкость, Елена первой нарушила молчание:
      - А знаете, Вольдемар, кто такая Елена Премудрая?
      - Я, признаться, до сегодняшнего дня полагал, что это всего лишь сказочный персонаж.
      - Да нет же. Это лицо историческое. Она - мать Константина Великого.
      - А почему ее называют то Еленой, то Василисой?
      - Василиса - это царица по-гречески. Тогда это не было именем. Написано: "Василиса Елена", а народ стал путать и думать, что Василиса это имя.
      - Как я раньше не догадался? В гимназии ведь нам древнегреческий преподавали. Правда, учить его никто не хотел, за что и получали мы все по спине розгами. А кто, позвольте спросить, ваши родители?
      - Отец - один французский колдун. А мать была кафешантанной певицей. Родители давно уже умерли. Я родилась во Франции в тысяча восемьсот восемьдесят первом. Потом бабуля меня разыскала и в тысяча девятьсот восьмом к себе забрала. Здесь я освоила русский, после революции получила документы, а теперь учусь на третьем курсе физфака Ярославского университета. Это будет мое восьмое высшее образование. А сюда приезжаю во время каникул. По документам мне двадцать семь лет. Выгляжу, надеюсь не старше?
      - Нет, увидев вас, я в первую минуту, право, подумал, что вы вообще человек.
      - А я и есть человек. И если бы не бабуля, давно бы уже состарилась. Мне ведь сейчас сто тридцать пять.
      - Вам повезло. Все эти годы вы сами прожили. А я, как выпал из тысяча девятьсот четвертого, пробыл пару часов в восемьдесят шестом, да вот с позавчерашнего дня нахожусь в две тысячи шестнадцатом. А про то, что случилось за это время, знаю лишь из того, что мне Граммофон рассказал.
      - Нет, это, скорее, вам повезло. Две войны, три революции. Но это не самое страшное. Страшнее всего здесь было при Сталине. Хорошо, что это время вы пропустили.
      - Может быть, я в революцию тоже бы, как и все, эмигрировал. Золота у меня и в девятьсот четвертом было достаточно, а уж к семнадцатому поднакопилось бы и того больше.
      - Ага, - влез в разговор Граммофон, - если бы большевики к стенке не поставили.
      - За что?
      - Да за то же самое золото. Его ведь в восемнадцатом всем приказали добровольно сдать, а потом устраивали повальные обыски. Тех, кто прятал, расстреливали, а золото отбирали. Вот так нашего с вами соседа Белева и расстреляли. Прямо во дворе, собрав всех обитателей дома, чтобы другие шибче сдавали. А именьице ваше, кстати, еще раньше сожгли.
      - Кто?
      - Как кто? Потомки бывших крепостных вашего покойного батюшки.
      - За что? Мы ведь им ничего плохого не делали.
      - Все равно, помещики ведь.
      - А со мной-то самим что стало?
      - Да тоже шлепнули. Только позже. В Крыму. В ноябре двадцатого.
      - И за что? За золото?
      - Нет, не за золото. Вы, ведь, когда в четырнадцатом война началась, снова в армию определились. Дослужились до полковника. А в восемнадцатом вступили в Добровольческую армию. Потом из Новороссийска в начале двадцатого перебрались в Крым к Врангелю. В ноябре красные Врангеля разбили, а всех офицеров, кто не успел сбежать за границу, расстреляли. И вас в их числе.
      - Постой-ка, Котофей Горыныч, или как тебя там зовут по-настоящему, я что, значит, вернулся потом в девятьсот четвертый?
      - Да вы и не исчезали. Видел я вас в последний раз в четырнадцатом, а потом слухи дошли. То-то я удивился, когда встретил вас вчера на лестнице, да еще и тридцатидвухлетнего. Вероятнее всего, вернулись вы в тот же момент, как и исчезли, а, может, забыли даже о том, что в будущем побывали и пошли бы с утра наносить визит Его Превосходительству по случаю дня ангела его супруги. Поэтому и вели себя так, как будто вообще будущего не знаете. Зря, что ли, я вам предлагал в восемьдесят шестом оставаться? Я ведь вашу судьбу, пользуясь своим служебным положением, знаю все-таки.
      - Правильно делал, что предлагал, - поддержала Граммофона Елена, Зачем вам туда возвращаться? Здесь, конечно, тоже не сахар. Многого, из того, к чему вы привыкли, невозможно достать.
      - Вот-вот, - подтвердил Граммофон. - Где порционные судачки a-naturel? - мечтательно бормотал он. - Где стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? Где яйца-cocotte с шампиньоновым пюре в чашечках? Где филейчики из дроздов с трюфелями? Где перепела по-генуэзски? Нет, нет ничего этого. Но, по сравнению с революцией и сталинскими временами, может показаться истинным раем.
      - Кажется, я что-то подобное где-то читала, - сказала Елена. - Кого это вы цитируете?
      - Когда кажется, креститься надо, - проговорил Граммофон.
      - Интересно было бы посмотреть, как коты крестятся.
      - А я вчера уже видел, - хихикнул Вольдемар.
      Ведьма в ответ застенчиво улыбнулась, одарив Вольдемара долгим пристальным зеленым взглядом. В этот самый момент по экрану телевизора пошли какие-то буквы, и мужской голос запел:
      Не думай о секундах свысока...
      - Нам пора, - прервал этот взгляд Граммофон.
      Елена в ответ скривила недовольную улыбку и с сожалением произнесла:
      - Что ж, пора, так пора.
      С этими словами она выдвинула ступу из-за занавески.
      - Постойте-постойте, - вдруг произнесла ведьма и уставилась своими глазами в телевизор. - Я, кажется, поняла, кто нам может помочь. Скажите, Вольдемар, а вы Лихославского хорошо знали? - вдруг вернулась Елена к прежней теме разговора.
      - Ну, как сказать... Я брал над ним шефство, когда тот был еще юнкером. А в последний раз я его видел как раз на похоронах его превосходительства генерала Ванновского. Поздоровались, посидели вместе за рюмкой коньяка, а вечером того же дня он поездом отбыл обратно в полк.
      - Знаете, а вам не кажется, что вы меня уже где-то видели и что это где-то каким-то образом связано с Модей Лихославским?
      Ведьма Елена отнюдь не зря задала этот вопрос. Дело в том, что с Лихославским ее связывала одна давняя история. И эта история достойна того, чтобы быть здесь изложенной подробно.
      ***
      Штабс-ротистр Одиннадцатого гусарского Изюмского полка Модест Аполлонович Лихославский был в юности человеком скромным, застенчивым, если не сказать робким. Может, виною тому было его имя, означавшее в переводе "скромный", а может, то строгое воспитание, которое было заведено в семье инвалида русско-турецкой войны отставного пехотного капитана Аполлона Галактионовича Лихославского. Но, поступив в Николаевское кавалерийское училище, в первый же год юнкерской жизни Модя, как звали его в семье и в кругу друзей, был успешно избавлен от этих поганых черт своего характера. Более того, к концу своего обучения Модя Лихославский стал непременным заводилой всех безобразий, которые только могла придумать изобретательная юнкерская голова.
      Не изменил он своим привычкам и по окончании училища. Будучи направленным в Луцк - губернский город Волынской губернии - где был постоянно расквартирован бывший Изюмский гусарский полк, он был определен в шестой его эскадрон. Там таланты молодого корнета, произведенного вскоре в поручики, проявились во всей своей полноте.
      Через три года после того, как Модя получил новый чин, полку вернули прежнее название. Теперь назывался он Одиннадцатый гусарский Изюмский Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полк, а новоиспеченные гусары вновь получили парадные мундиры наподобие тех, в каких сражались их предшественники в начале предыдущего столетия с армиями Наполеона. В том же году Лихославский был произведен в штабс-ротмистры, и в этот же год, находясь в отпуске, он и был представлен барышне, которую все звали тогда Элен. Несмотря на то, что считала она себя русской, по-русски знала едва пару десятков слов и все их произносила с французским ударением. Стал Лихославский с тех самых пор для нее тем, с кем ей предстояло русский язык освоить.
      Отпуск пролетел незаметно. Пришла пора возвращаться в полк. На перроне Варшавского вокзала состоялось трогательное прощание. Лихославский, как всегда, пообещал писать Элен письма, и, проехав несколько станций, как с ним часто бывало до этого, забыл о своем обещании. В Брест-Литовске он благополучно пересел с Лембергского поезда на Кишиневский, идущий из Варшавы, и рассчитывал благополучно закончить свой путь к месту службы.
      Каково же было его удивление, когда, доехав до станции Киверцы, откуда на обывательских подводах предстояло ему преодолеть двенадцать верст, оставшихся до Луцка, он увидел Элен встречающей его у выхода из вагона. Как она обогнала его поезд, долго оставалось для Модеста загадкой. Ведь другой отходил только на следующий день и, естественно, не мог обогнать предыдущий. В те годы не было транспорта, который бы обогнал поезд, запряженный паровозом серии "Щ". И, хотя иные автомобили развивали скорость более ста верст в час, породистые, но капризные, заграничные авто, тем не менее, не могли тягаться на пыльных ухабистых дорогах Малороссии с бегущим по рельсам родным коломенским паровозом. Да и как барышня, да еще и одна, могла бы добраться до Луцка автомобилем? Ближайшее место, где можно заправить автомобиль, находится в Киеве. Поэтому заправки авто едва хватило бы до Житомира. А как, скажите, шофер будет добираться назад?
      Оказался штабс-ротмистр Лихославский в моральном, как говорят, тупике. С одной стороны, Модест понимал, что его разгульному образу жизни, к которому он привык за девять лет службы в полку, теперь приходит большой и толстый конец. С другой, несмотря на то, что барышня поступила с ним с той бесцеремонностью, которая так контрастировала с царившими в то время в русском обществе строгими нравами, обратно ее отсылать он считал низостью, не достойной своего благородия. Пришлось Лихославскому, воленс-неволенс, как, коверкая латинское выражение volens-nolens, любил выражаться учитель латыни в Третьей мужской гимназии, которую Модя с горем пополам закончил в 1896 году, поступить так, как должен был поступить un gentilhomme. Этим французским словом первое время называла его Элен, поскольку выговорить фамилию Лихославский она пока была еще не в состоянии. Как бы то ни было, вскоре Модест вынужден был представить Элен своим сослуживцам в качестве невесты. Тем более что, как тут же выяснилось, она сама еще до его прибытия побывала в полку и, отрекомендовавшись его невестой, выпросила у ротмистра Новогудина шарабан, а также самочинно прихватила какого-то приказного в качестве возницы с тем, чтобы отправиться в Киверцы встречать Лихославского.
      Жить штабс-ротмистру при казарме теперь стало, мягко говоря, неудобно, отчего стал он ангажировать обывательскую квартиру, благо квартирная плата в Луцке была не в пример ниже Московской или Петербургской.
      Свадьбу ж, однако, Модест откладывал до следующего отпуска. Объяснял он это тем, что необходимо получить благословение матушки его, Пелагеи Андреевны, а также съездить в Париж и испросить благословения у родителей Элен. Больше всего боялся он, что матушка выбор его не одобрит, узнав о том, чем занималась в молодости мать Элен. Батюшка, ныне покойный, не одобрил бы категорически. А, узнав, что отец держит в Париже аптеку, решил бы, что тот жид, и не пустил бы с тех пор на порог ни такую невесту, ни такого сына. Еще больше убедила бы в этом отца фамилия девицы, которая по-французски пишется Staёl. Слово это батюшка уж непременно бы прочитал "Шталь", на немецкий манер, и тут же безапелляционно бы заявил: "Фамилия эта - жидовская". Невдомек батюшке, что это лишь для русских быть аптекарем, ювелиром, или владеть еще какой-то профессией, которой обычно владеет жид, не совместимо с понятием чести. Французы об этом как-то не задумываются. Для батюшки же осуществление детского желания сына стать доктором или адвокатом было бы самым большим семейным позором.
      - Русский дворянин должен служить, - часто говаривал Аполлон Галактионович, - по военной ли части, или, если телом немощен, то по статской. От дохтуров же, тем более от аблокатов, проку никакого. Пусть этим занимаются люди мещанского сословия.
      Смутил бы родителей и возраст Элен. Где это видано жениться на двадцатисемилетней? И довод о том, что самому Модесту тоже уже двадцать девять, нисколько бы не подействовал.
      - Раз ее до столь старых лет никто замуж не взял, то и тебе не стоит, сказала бы матушка. Мать моя в эти годы, родив семерых, в могиле уже лежала. Да и тетка Авдотья в двадцать семь померла.
      Напрасно объяснял бы Модест, что именно многочисленные роды, сопряженные с отказом от кормления грудью, сводили в могилу молодых дворянок минувшего века. Маменька, хотя сама и дожила до сорока семи годов, считала, что жить женщине после тридцати уже незачем.
      Квартиру Модесту снять удалось неплохую. Из восточного ее окна видна была река Стырь, на высоком обрывистом берегу которой стоял сооруженный еще в литовские времена замок Любарта. В западное же окно была видна Покровская церковь, построенная в XV столетии. Когда-то по этой реке проходила граница России с Польшей. С 1795 и до 1815 года переправляли по этой реке конокрады на западный берег украденных в России коней, а в Россию - коней, украденных в Польше. И, кто знает, не от названия ли этой реки произошло бытующее у конокрадов слово "стырить". Конокрадство, однако, здесь и в нынешние времена не перевелось. Два года тому назад полк получил Высочайшую благодарность за поимку банды Гришки Котовского, которая не давала покоя селянам и конезаводчикам на Волыни и в Бессарабии.
      Чтобы ускорить решение вопроса с благословениями, Элен пыталась сама выхлопотать у начальства для будущего супруга отпуск раньше положенного срока. Сначала оно отнеслось к этому ходатайству благосклонно. Тем более, что зимой и в начале весны никто другой в отпуск не уходил.
      Но в марте девятьсот девятого случилось непредвиденное - в Европе разразился Боснийский кризис. Еще недавно казалось, что соглашение, подписанное в Бухлау министром иностранных дел Российской империи Извольским и министром иностранных дел Австро-Венгрии графом Алоизом фон Эренталем, гарантирует мирное разрешение Боснийского вопроса. Но 13 февраля Турция за компенсацию в два с половиной миллиона фунтов стерлингов и оставление австрийскими войсками Новопазарского санджака отказалась от своего суверенитета над Боснией и Герцеговиной. Сербия и Россия с аннексией не согласились и выразили протест. Русское правительство потребовало созыва конференции держав, подписавших Берлинский договор 1878 года. В ответ на это Германия 22 марта в ультимативной форме потребовала от России немедленного признания аннексии Боснии и Герцеговины, дав понять при этом, что отрицательный ответ поведет к нападению Австро-Венгрии на Сербию.
      Одиннадцатый Изюмский полк стоял почти у самой австрийской границы, и, в преддверии возможной войны, ни о каком отпуске не могло быть и речи. Начались военные приготовления. Настроение было приподнятым: гусары, кто молча, кто вслух, грезили о том, как будут рубить они австрияков своими шашками и колоть их своими четырехаршинными пиками.
      - Конечно, сабля образца двадцать седьмого года лучше, чем шашка образца восемьдесят первого, - говорил Лихославскому поручик Нелидов.
      - Чем же она лучше? - возражал Лихославский. - Тяжела, да и цепляется, за что ни попадя.
      - Не скажите, Модест Аполлонович. Саблей можно напополам перешибить, а шашкой и голову не отрубишь.
      - Напополам перешибить можно и шашкой, если умеючи. А если набрать нижних чинов по всеобщему набору и хоть самые острые сабли им раздать, так они австрийцев только царапать будут. Потом, поручик, вы никогда не задумывались, зачем австриякам такие длинные штыки на их "манлихеры" приспособили?
      - Для того, надо полагать, чтобы в штыковом бою доставать дальше.
      - Не только для этого. Штыками этими их учат удары наших шашек парировать.
      - Тогда пикой их надо!
      - В том-то и беда, что пик у нас всего-навсего по двадцать четыре штуки на эскадрон. Раздали бы лучше всем пики заместо винтовок. Винтовки, они скорее драгунам нужны. Да еще казакам. Те с детства из седла стрелять приучены. А гусарам винтовки без надобности. Пика и шашка - вот наше оружие.
      - А еще револьверы, - добавил Нелидов. Зря вот только "Смит-и-Вессоны" с вооружения сняли - самое что ни на есть оружие кавалерии.
      За этим разговором и застал приятелей ротмистр Новогудин:
      - Позвольте, штабс-ротмистр, с вами по тет-а-тетничать, - обратился он к Лихославскому. И, отведя его в сторону, завел он с ним такую беседу:
      - Здорова ли ваша матушка, Пелагея Андреевна? - задал он Модесту неожиданный вопрос.
      - Да не хворает, вашими молитвами, - растерянно ответил Лихославский.
      - Вот и славненько, - сделал вывод командир эскадрона. - Кланяйтесь ей от моего имени, когда письмо писать будете. Имения наши, как-никак, по соседству расположены.
      - Что-то я, Мефодий Маркович, никак в толк не возьму, с чего это вы здоровьем матушки моей забеспокоились, уж не жгут ли в нашем уезде снова имения, как было это в девятьсот пятом?
      - Видите ли, дело вот в чем. Я, Модест Аполлонович, не могу, конечно, вам такое приказывать, но считаю себя в праве вам кое-что настоятельно посоветовать. Время нынче неспокойное. Война, судя по всему, со дня на день откроется. Вчера в штаб дивизии меня вызывали. Разведка, говорят, докладывает, австрийцы на нашем участке границы три дивизии сосредоточили. Да еще германцы эшелон за эшелоном войска в Галицию перебрасывают. Во Львове уже штаб их Гвардейского корпуса расквартирован. Я вам, собственно, вот что хочу сказать. Отправьте-ка вы мадемуазель Элен к вашей матушке - и вам будет спокойнее, и ей, ежели чего, на старости лет одной в имении скучать не придется. Луцк, как вы карту ни крутите, не далее чем в восьмидесяти верстах от границы расположен. Нынче же ночью мы к Бугу выдвигаемся. А засветло вам следовало бы свезти вашу избранницу в Киверцы с тем, чтобы посадить ее на киевский поезд. Кто знает, может, сегодняшний вечерний поезд будет последним, отправленным из Варшавы.
      Пришлось Лихославскому подчиниться совету ротмистра. Вместе с Модестом, везущим Элен, в Киверцы своих жен и детей к поезду провожали офицеры соседних эскадронов Издешков, Тербунов, Раменский и Болохов. Вез свою супругу и ротмистр Новогудин. Прибывший на станцию поезд вез уже чад и супруг офицеров 14-го Митавского и 13-го Украинского гусарских полков, расквартированных в пределах Царства Польского.
      Помахав отъезжающей Элен своею фуражкою, Лихославский вместе со всеми вернулся в казарму своего эскадрона. Вместо отбоя трубач, сидя верхом на серой лошади, то есть на лошади той масти, какая положена всем трубачам, просигналил команду седлать лошадей. Спустя полчаса ворота казарм покинул сначала первый эскадрон, скачущий на вороных конях. За ним последовал второй, несущийся мелкой рысью на вороных с "чулками" на ногах и с проточинами и звездами на лбу. Следом за ним прогарцевали третий и четвертый на жеребцах караковой масти. Пятый эскадрон проследовал на соловых. Замыкал походный порядок шестой эскадрон, скачущей, как и первый, на крупных вороных без отметин.
      В составе этого эскадрона в общем строю скакал штабс-ротмистр Лихославский.
      - Как вы думаете, Мефодий Маркович, - спрашивал он Новогудина, изменят ли имя нашего полка, если мы с Германией воевать будем?
      - Должно быть, изменят, - отвечал ротмистр. - Полковник по этому поводу собирался на высочайшее подавать, чтобы полку имя генерала Дорохова вернули. Да пока повременил. Вдруг государь со своим кузеном помирятся? Может, нам через год или два придется с французами воевать на стороне немцев? Тогда имя Генриха Прусского нам еще пригодиться может. У германцев кавалерия никудышная. Без нашей помощи им с Францией никак не справиться.
      - Как же это нам с Францией-то воевать? Французы ведь наши союзники.
      - Толку от таких союзников. Возьмите, хотя бы, нынешнюю ситуацию. Германия грозится, что на нас нападет, а Франция отмалчивается. Если бы она заявила, что ударит по Германии с запада, Германия бы сняла свои требования. А без Германии Франц Иосиф на Сербию напасть не решится, потому как в этом случае мы эту Австрию на место живо поставим.
      К утру в составе полка эскадрон прибыл в окрестности Владимир-Волынского. Неделю гусары стояли лагерем, ожидая приказа к наступлению. Неделю спали в обнимку с шашкой. Неделю дежурные эскадроны попеременно держали под седлами лошадей целую ночь. Однако спустя неделю кризис благополучно разрешился ко всеобщему явному неудовольствию. Зря гусары точили пики и шашки. Зря чистили винтовки и "наганы". Зря материли, на чем свет стоит, старика Франца Иосифа, наследника Фердинанда и всех отпрысков августейшего Габсбургского рода. 18 марта был получен приказ возвращаться в Луцк.
      Едва на своих понурых жеребцах гусары въехали в город, отправился Лихославский на почту. Условился он, прощаясь, что даст ему Элен телеграмму сразу по прибытии на место. Телеграммы, как выяснилось, на почте не получали. Пришлось Лихославскому самому отправить телеграмму матушке с вопросом о том, как добралась Элен. Представьте, как был он расстроен, получив в ответ телеграмму, что барышня в имение не приезжала. Галопом поскакал Модест на квартиру Новогудина:
      - Мефодий Маркович, супруга ваша благополучно ли добралась?
      - Благодарю, штабс-ротмистр, третьего дня депеша пришла. А ваша Элен?
      - В том-то и дело. Пишет матушка, что в имении не появлялась. Можно вас попросить направить супруге вашей Луизе Карловне вопрос, где Элен с поезда сошла?
      Расстроившись не меньше самого Лихославского, Новогудин велел денщику оседлать коня и стремглав поскакал на почту. Дав телеграмму жене, он вместе с Модестом стал прямо на почте дожидаться ответа. Спустя три часа Луиза прислала ответ: "Где сошла мадемуазель Элен, я не обратила внимания. Помню только, что с вечера ехала она в одном купе с мадам Тербуновой".
      Лихославский не знал, что и думать. Вместе с Новогудиным они поскакали к командиру четвертого эскадрона ротмистру Тербунову.
      Командир четвертого эскадрона Одиннадцатого гусарского Изюмского полка ротмистр Тербунов получил при крещении имя Акакий. Однако по соображениям благозвучия предпочитал он, чтобы все называли его не иначе, как Акацием. Акаций Иванович был не из тех, кому было в охотку размахивать шашкой, рубя головы неприятеля. Что такое война знал он не понаслышке. Четыре года назад в чине штабс-ротмистра воевал он на полях Маньчжурии, и пуля японской "мураты" навылет пробила его живот в сражении под Мукденом. Выжил Акаций Иванович лишь потому, что дрался в тот день на голодный желудок. Всю тревожную неделю Тербунов старался поменьше есть, памятуя о том, что спасло его при ранении. Однако едва миновала тревога, ротмистр позволил себе так оскоромиться, что после этого не вылезал весь вечер из нужника.
      В тот час Акаций Иванович Тербунов спал, отдыхая как от не состоявшейся войны, так и от желудочного расстройства, с которым только что с превеликим трудом справился его пробитый японскою пулей живот. И тут зычный бас денщика Прохора вырвал его из этого состояния.
      Долго денщик не хотел будить барина, мотивируя это следующим образом:
      - Пущай лучше спит наш Акаций Тюльпанович, а то опять обсиренится и будет потом утверждать, что это его собутыльник поручик Гжатский ему по пьяни в штаны наделал. А мне какая разница? Мне же стирать портки, а не денщику Гжатского. Софьи Сергеевны на него нет. Вот уж она этого пройдоху Гжатского на порог не пускала.
      Однако, уступая настойчивым просьбам господ офицеров, Прохор пошел-таки будить ротмистра. Не понимая толком, чего от него хотят, Тербунов, тем не менее, написал текст следующего содержания:
      "Милая Софочка, рад, что добралась ты благополучно. Не верь тем, кто скажет, что тревога оказалась напрасной. В любую минуту нас снова могут ввергнуть в самое пекло. Посему побудь пока в имении, проверь, все ли в порядке, не ворует ли управляющий, а заодно вышли немного денег на покупку нового пистолета. Мой револьвер стал давать много осечек, и господин полковник очень рекомендовал систему "парабеллум".
      P.S. Ехала с тобою одна барышня - невеста одного нашего штабс-ротмистра. Ехала она, ехала, а домой не доехала. Ты уж, будь ласкова, сообщи, на какой станции она сошла с поезда".
      Взяв текст телеграммы, Лихославский и Новогудин снова помчались на почту.
      Лишь через день - утром в субботу - пришел им ответ:
      "В усадьбе приказала сделать побелку. Управляющего уволила. "Парабеллум" купила сама. Приеду вместе с ним в понедельник.
      P.S. Барышня эта, француженка, действительно ехала со мной в первый вечер. Утром, проснувшись, я обнаружила, что барышни нигде нет. Вещей ее также не было".
      Объяснив ситуацию командиру полка, офицеры, прихватив с собой в помощь поручика Нелидова, отправились в Киверцы. Здесь, к своему счастью, дождавшись того самого поезда, они обнаружили, что поезд тот обслуживается той самой бригадою, что и в ту злополучную среду сего марта десятого дня. Проводник хорошо помнил барышню, с трудом говорившую по-русски. Он рассказал, что вечером она ехала в купе с дамой, которая была старше ее самой, до темна простояла у окна в коридоре, а потом вдруг неожиданно исчезла.
      - Может, она на станции какой сошла? - предположил Нелидов.
      - Да станций-то, почитай, и не было, - ответил проводник. - После того, как Киверцы мы без четверти восемь миновали, в Олыке не останавливались. Следующей станцией был Ровно. Это без десяти девять. Десять минут постояли. На перрон она не выходила. Баба какая-то зашла с пирожками, так они с той дамой, что с ней в купе ехала, у этой бабы на пятак дюжину пирожков купили. Потом останавливались в Шепетовке. После Шепетовки она еще была, точно помню. Через сто тринадцать верст после Шепетовки у нас был Бердичев. В это время все спали уже, а я из вагона с ведром выходил, чтобы воды для чая набрать. Кроме меня вагон никто не покидал. Через полчаса мы останавливались в Казатине. Там нам паровоз поменяли. Польская бригада своим паровозом встречный поезд подцепила, а нас принял паровоз из Казатинского депо. В Казатине две дамы на Одессу пересаживались. Но не эти. Купе у этих было закрыто. В Фастове тоже десять минут постояли, ну а в Киеве ее уж не было.
      Так ни с чем вернулись гусары в Луцк, решив на следующий день проделать на поезде тот же путь, выходя на станциях и спрашивая дежурных и городовых, не сходила ли с поезда барышня в ночь на одиннадцатое марта.
      Всю ночь, отпустив рано опьяневшего Нелидова, сидели Новогудин и Лихославский в трактире, что напротив старой синагоги, и за бутылкой обсуждали все происшедшее.
      - Вот что, Модест Аполлонович, - обратился к Лихославскому Новогудин,скажите-ка мне, вы до помолвки-то невесту свою давно знали?
      - Да месяц почти.
      - А странностей за ней никаких вам наблюдать не довелось?
      - В каком смысле?
      - Появляется, к примеру говоря, ниоткуда, исчезает в никуда. Одни люди, скажем, видели ее на базаре, а другие утверждают, что в ту же минуту видели ее у дамского парикмахера.
      - По правде говоря, кое-что такое бывало. Я, право, не придал поначалу значения, а теперь думать стал, уж не революционерка ли она.
      - Насчет этого будьте покойны. Революционеры на метле не летают.
      - Да что же вы такое говорите-то? Право, сказки какие-то.
      - Да нет, к сожалению, не сказки. Я вас прежде расстраивать не хотел, думал, может, мне померещилось, а теперь доподлинно уверен. Семь месяцев назад, когда появилась она у нас аккурат за шесть часов до вашего прибытия, я ненароком с ней взглядом встретился. Вы уж поверьте мне старику, пятый десяток разменявшему, не потому я это вам говорю, что вас молодым да зеленым считаю. Просто вы с этим прежде не сталкивались, а мне грешным делом довелось. Не знаю, не расстроит вас ли мой рассказ больше прежнего...
      - Расскажите, Мефодий Маркович, прошу вас, - настаивал Лихославский, и ротмистр начал свой рассказ:
      - Шестнадцать лет назад, когда я, будучи еще корнетом, служил в том полку, который ныне вновь называется гусарским Ахтырским, случилось вот что. Полк наш во время летних маневров встал на постой в селе Провалихине. Солдат разместили по хатам, а офицеров пригласил в усадьбу старый помещик отставной статский советник Прокофий Георгиевич Провалихин. Светлыми летними вечерами сидели мы на дощатой веранде и слушали рассказы старого барина о молодых годах его петербургской службы.
      И вот однажды зашел разговор о Пушкине. Хозяин наш имел счастье повстречать его на балу незадолго до его гибели. Со всей живостью описывал он, как танцевал Александр Сергеевич с Натальей Николаевной. И тут я, ни с того ни с сего, почему-то спросил, правда ли мол, говорят, что супруга поэта была косоглазой.
      Прокофий Георгиевич подтвердил этот факт, и в этот момент поручик Латынин совершенно неуместно добавил: "Выражалось это косоглазие в том, что, танцуя на балу со своим мужем, одним глазом она постоянно смотрела на Пушкина. Другой же глаз при этом все время непроизвольно поглядывал на Дантеса". При этом Латынин добавил, что это-то косоглазие и стало причиной той роковой дуэли.
      И тут вдруг встал из-за стола корнет Пчелкин и потребовал Латынина объясниться.
      - Знавал я одного Пчелкина, - перебил Лихославский. - Он надо мной шефство взял однажды на маневрах, когда я еще был юнкером. Тогда этот Пчелкин был поручиком. Он, как и я. Николаевское кавалерийское закончил. Поэтому все время меня опекал.
      - А, как того Пчелкина звали? Не Вольдемаром ли?
      - Точно, Вольдемар. Значит, это он и есть.
      - Давненько я Пчелкина не видел. Лет десять уже, с тех пор, как тот на статскую перешел.
      - А я, представьте, встречал его в Петербурге прошедшим летом. Он столоначальником стал, в коллежские асессоры его произвели. Постойте, так ведь это Пчелкин меня с Элен познакомил. Прямо, можно сказать, навязал. Представляете, увидел меня, обрадовался, в свою коляску пригласил и довез меня как раз до того место, куда я направлялся. И прямо по дороге так мне и сказал: "Знаешь, Модя, какая удача, что я сегодня тебя повстречал. Есть у меня на примете одна молодая особа. Сама русская, но по-русски почти ни слова не знает. Я тебя непременно с ней хочу познакомить". Всучил мне визитную карточку и просил телефонировать ему на квартиру тем же вечером. Я ему позвонил, и он прислал за мной настоящий автомобиль. С грохотом, от которого у меня заложило уши, привезли меня на Васильевский. Там у него квартира в тридцать девятом доме по Восьмой линии. Живет он теперь в одном парадном с Семеновым-Тян-Шанским. Собралось у него небольшое общество, в основном, соседи его по прежней квартире: лекарь дамских болезней доктор Парамонов, статский советник Белев, купец второй гильдии Вершков. Был там и сын Семенова-Тян-Шанского, Вениамин Петрович - новый приятель Пчелкина. Служит он начальником статистического отдела Министерства финансов и промышленности. И еще был там один конногвардейский ротмистр по фамилии Братцев, который весь вечер расточал пошлые шуточки в духе гоголевского поручика Кувшинникова, да хвастался, как он, напоив медведя, надел на него генеральскую шинель и запустил в спальню какому-то полковнику. И полковник тот, якобы, потеряв со страху пенсне, два часа этому медведю честь отдавал. Потом рассказывал, как он с каким-то из своих вахмистров смастерил механическую руку в перчатке и вделал ее в очко клозета в дамской уборной. Из мужской же уборной они с этим вахмистром просверлили дырку и при помощи хитрых рычагов этой рукой управляли. Забавно, конечно, было слушать, скольких они дам так перепугали, но тут в передней прозвенел звонок - он у Пчелкина электрический - и горничная его Аграфена, которая замужем за его же кучером, отбитым им в свое время у баронессы Розен, ввела в залу барышню. Это и была та самая Элен.
      - С этого момента подробнее, - попросил Новогудин, - важна каждая деталь, которая вам может показаться малозначительной, даже, если это касается деталей устройства механической руки ротмистра Братцева.
      - Постараюсь поподробнее. Сперва Пчелкин меня ей представил по-французски. Французский, правда, у него корявый. По-английски он шпарит как заправский лондонский денди, а вот французский...
      - У Пчелкина гувернантка была англичанкой, - пояснил Новогудин. - Он про свою miss Knife, "ножик" по-ихнему, часто в молодости смешные истории рассказывал.
      - Так вот, - продолжил Лихославский, - представив мне Элен, он стал рассказывать, что мать ее в юные годы уехала в Париж и пела там, несмотря на принадлежность к дворянскому сословию чуть ли не в каком-то кабаке, вышла там замуж за француза, мелкого дворянина, который вместо того, чтобы служить в армии, содержит аптеку. Правда, он тут же в оправдание сказал, что во время франко-прусской войны отец ее был сублейтенантом, а из армии ушел после ранения, так как теперь заметно хромает.
      - А на какую ногу хромает ее отец, он не уточнил?
      - Нет.
      - А жаль. Тогда продолжайте.
      - И тут Элен на меня взглянула.
      - Ну-ка, ну-ка, расскажите-ка, что вы ощутили.
      - А откуда вы знаете, что я что-то ощутил?
      - Продолжайте, расскажите, чего вы в тот момент испугались.
      - Вы читаете мои мысли?
      - Не в этом дело, сейчас вы все поймете. Расскажите-ка сначала, куда вы собирались поехать в свадебное путешествие.
      - Да никуда особо не собирались. Пчелкин прошлой зимой был в Париже и зачем-то купил в его окрестностях какой-то небольшой дом. Элен настаивала, что именно в этом месте нам по приглашению Пчелкина и надлежит провести медовый месяц. Я не отказывался, боялся только, что в Европе начнется война до того, как мы обвенчаемся. Правда, Элен была почему-то уверена, даже сейчас во время военной тревоги, что война будет через пять лет.
      - А в каком именно месте под Парижем находится этот дом?
      - Сейчас скажу. Место это называется Орли, к югу от Парижа. Название это как-то связано с Филиппом Орликом - сподвижником Мазепы. Место это облюбовали авиаторы. Они делают там некоторые успехи. Недавно, пишут, Анри Фарман пролетел 770 метров. Это примерно 360 саженей.
      - А что вы еще знаете об Орли?
      - Да, собственно, ничего.
      - А известно ли вам, дорогой мой Модест Апполонович, что в этом самом Орли живет со своей женой вождь левых социал-демократов, большевиков, как они сами себя называют, Владимир Ульянов, более известный у нас под псевдонимом Николай Ленин.
      - Мне это не известно, а откуда это известно вам?
      - Видите ли, открою вам одну тайну. Брат мой Кирилл служит в Третьем отделении департамента полиции. У них этот Ленин на особом счету. Приказано, если он появится в пределах России, не просто его арестовать, а расстрелять на месте безо всякого суда и следствия.
      - Что, он настолько опасен?
      - Мало сказать, опасен. Не каждого станут расстреливать. Тем более, не каждого велено после этого не просто закопать, а вбить ему в грудь осиновый кол.
      - Он что, колдун?
      - Он хуже колдуна. Те хоть кому-то подчиняются. А этот вышел из-под контроля. Вот слыхивали вы о падших ангелах?
      - Слышал, конечно. Только не верю я в эту чушь.
      - А зря. Потому как бывают не только падшие ангелы, но и взлетевшие черти. Так вот, внутри этого Ленина сидит один из самых опасных чертей. Настолько опасный, что даже в пекло его обратно не принимают.
      - Это что, как у Гоголя? Басаврюк, которого выгнали из пекла?
      - Да, наподобие него. Больше того, другие черти сами за ним охотятся и хотят его уничтожить. Он спятил, вышел из-под контроля, и если его не остановить, может наделать кучу бед. В первый раз появился он на Руси в начале семнадцатого столетия. Вселялся он в тех, кого делал самозванцами. Думали все - cгинул. Ан, нет. Вновь появился через три сотни лет. Теперь я все понял, Элен ваша - самая настоящая ведьма. Помню, как в первый раз увидел ее. Приехала непонятно на чем: ни поезда, подходящего по времени не было, ни на лошадях. Вот так пешком ко мне заявилась прямо с утра и шарабан попросила. И одета была - ни одной пылинки с дороги. Долго я выяснял, видел ли кто, на чем она приехала. Никто не видал. Стал я наблюдать за ее поведением. Особенно в дни, когда у нечистой силы большие тринадесятые праздники. Они у них каждый их сатанинский месяц. Живут-то они по особому календарю. В нем тринадцать месяцев по двадцать восемь дней. И один день у них без числа. День этот по нашему календарю приходится на 17 апреля, а по григорианскому - на 1 мая. В тот день у наших ведьм на Лысой горе, что под Киевом, большой шабаш.
      - Вы сказали у наших. Наших, это чьих?
      - Это у православных. А католические ведьмы, те проводят шабаш на вершине горы Броккен в Гарце.
      - А-а!
      Так вот, - продолжил Новогудин, - один из таких тринадесятых праздников приходится на 16 ноября. Вы, кстати, день этот помните?
      - А что было в этот день? Может и вспомню.
      - Не в этот день, а в эту ночь.
      - Помню, в ноябре как-то пропала она вечером, все по дому крутилась и от чего-то места себе не находила. А потом - раз, и нет ее. Одежда верхняя на месте, дверь тоже не хлопала. А через два часа выходит как ни в чем ни бывало из соседней комнаты, где полминуты назад ее точно не было, и говорит, что спряталась и хотела проверить, как я ее искать буду. А вот люди рассказывали, что видели в ту ночь ведьму, летящую по небу.
      - Что же теперь делать-то мне?
      - Не знаю, может, оно и к лучшему, что ведьма ваша пропала, - подытожил Новогудин, - а, может, это только начало того, что с вами вскоре произойдет.
      ***
      В тот самый момент, когда ведьма Елена вытащила из-за занавески ступу, чучело филина, закрепленное на приделанной к бревенчатой стене лакированной ветке, тревожно замигало глазами.
      - Поблизости кто-то чужой, - прокомментировала Елена.
      Услышав это, кот стал усиленно нюхать воздух, пытаясь определить направление. Однако избушка справилась с этим быстрее. Вертясь на тиранозавровых лапах, она стала поворачиваться фасадной стеной по направлению к приближающемуся противнику. Тем, кто находился снаружи, было видно, как в этой самой стене отворилась створка бойницы, и наружу высунулось шестиствольное дуло митральезы. Те из вас, дорогие читатели, кому довелось служить в армии в семидесятых-восьмидесятых годах XIX столетия, помнят, наверняка, этот образец вооружения, изобретенный в свое время американским врачом Ричардом Джорданом Гатлингом. Особенность его действия заключалась в том, что пули такой митральезы вылетали одна за другой из вращающегося блока стволов. Но та митральеза, которой была оснащена уже знакомая нам избушка на курьих ножках, вела огонь не только без ручного привода, но и вообще без участия стрелка. Вот и сейчас эта самая митральеза дала по приближающимся незнакомцам предупредительную очередь. В ответ на это с двух сторон в сторону избушки раздалась автоматная стрельба. Это уже знакомые нам Колян и Толян, ведя огонь, в сгущающихся сумерках приближались к избушке. Кроме автоматов за плечами у каждого из них имелось по ручному противотанковому гранатомету. С третьей же стороны к избушке более медленно, чем Колян и Толян, приближался сам Никодим Фирсович Ротов. На его плече висел на ремне ручной пулемет "Льюис". В руках же Ротов держал мегафон, при помощи которого он и прокричал:
      - Прекрати огонь, бабка! Мы тебя трогать не собираемся. Нам нужен только один Пчелкин. Можешь даже оставить себе и кошака, только Пчелкина нам отдай.
      - Вот наглость-то, - возмутилась Елена. - На кого подняли хвост эти отморозки? Вернется бабуля, вот она им покажет. Кстати, Вольдемар, у вас оружие есть?
      - Трехлинейный револьвер системы Нагана образца 1895 года и семь патронов при нем, - с гордостью отрапортовал Вольдемар.
      - Этого сейчас недостаточно, - сказала Елена, - возьмите вот это. И тут откуда-то из потайной дырки в стене она извлекла большой автомат с огромным дисковым магазином.
      - Пистолет-пулемет Томпсона, - прокомментировала она, отдавая оружие в руки Вольдемара. Себе она достала из стены еще один точно такой же.
      В этот самый момент в стенке избушки, в верхней ее части, открылось небольшое окошко. Такое окошко бывает на часах с кукушкой. Но в этот раз из окна вылетела не кукушка, а мастерски изготовленный деревянный кукиш. Прокуковав тринадцать раз, кукиш закрылся в своем домике.
      - Эй, бабка! Мы с тобой по-хорошему, а ты нам кукиши сучишь? - проорал Ротов, мысленно при этом отметив, что "кукиш" и "кукушка" - слова в чем-то родственные.
      Однако избушка снова дала предупредительную очередь, и пули в этот раз просвистели над самой головой Ротова.
      В ответ на это нетерпеливый Толян взвалил себе на плечо гранатомет и выстрелил в окошко избушки. В само окно он, конечно же, не попал, и граната врезалась в стену чуть ниже и правее. Пробив стену, кумулятивная струя пропорола телевизор, от чего кинескоп разлетелся вдребезги.
      - Пока вернется бабуля, от нас останутся одни головешки, - успел проговорить Граммофон.
      Среагировав на проявление столь явной агрессии, избушка резко развернулась. Развернулась так резко, что все трое, сидящие в ней, попадали на пол. Лишь Граммофону, благодаря природным рефлексам, удалось приземлиться на все четыре лапы. Развернувшись, избушка дала короткую очередь в то самое место, откуда только что стрелял Толян. То, что через долю секунды осталось от Толяна, Толяном можно было теперь назвать только весьма условно, потому как одна из попавших в Толяна многочисленных пуль, навылет пробив Толяново тело, врезалась в висящую у него за спиной еще одну кумулятивную гранату. Взрыв имел для засевших в избушке сразу два положительных последствия. Первое это то, что теперь осаждающих было в полтора раза меньше. Второе то, что бесполезная теперь маскировочная сеть, накрывающая избушку, была подожжена кумулятивной струей из взорвавшейся за спиной Толяна гранаты. Сгорев, эта сеть теперь не мешала, в случае чего, покинуть избушку, вылетев из нее через трубу на ступе.
      Тем не менее, Колян был опытнее покойного отныне Толяна. Не дожидаясь, пока избушка развернется в его сторону, он выстрелил из гранатомета в то место избушки, откуда у каждой подобной избушки растут курьи ножки. Левую ножку оторвало взрывом. Правая же еще продолжала держаться некоторое время, но было ясно, что долго она в одиночку не продержится.
      - Теперь мы стали неподвижной мишенью, - произнесла Елена. - А если избушка опрокинется, мы даже не сможем ее покинуть. Ступа-то может взлетать лишь строго вертикально.
      Ничуть не сговариваясь, все трое кинулись к ступе. Первым в нее запрыгнул проворный Граммофон. Вольдемар оказался у ступы раньше Елены, но, посторонившись, помог ей занять место.
      - Двигайте к печке, - скомандовала ведьма, и Вольдемар стал толкать ступу, в которой сидели ведьма и кот, по направлению к печи. Едва ступа коснулась печной стенки, печь сама собой отодвинулась аршина на два, и над головой Вольдемара оказалась зияющая дыра, висящего в воздухе дымохода. Этот дымоход вопреки всем правилам теплосбережения был совершенно прямым, и Вольдемар увидел в его отверстие кусочек сумеречного неба, покрывшегося уже мелкой сыпью голубых звезд.
      Тем временем Ротов, поставив "Льюис" на сошки, залег и, прицелившись, дал длинную очередь по оставшейся куриной ноге. Из сорока семи пуль по меньшей мере полтора десятка попали в нее, и, хотя нога оказалась крепче, чем думал Ротов, полученные повреждения не оставили этой ноге никаких шансов простоять больше полуминуты.
      - Влезайте скорее, - прокричала Елена, чувствуя, как, сдвинувшись, печь слегка перекосила избушку, - а то мы сейчас опрокинемся.
      В последнее мгновение Вольдемар успел заскочить в ступу, и она вертикально взмыла вверх, проскочив через дымоход. Едва ступа миновала срез дымовой трубы, избушка рухнула на бок.
      Дисковый магазин "Льюиса" был пуст, и Ротов при всем желании не смог бы послать очередь вдогонку ступе. Зато в руках у Коляна был заряженный гранатомет, при помощи которого он еще секунду назад собирался подрубить избушке вторую ногу. Почему же он не выпустил вторую гранату следом за первой? Да потому что он помнил, как когда-то давно, еще во время его срочной службы в рядах Советской Армии пришлось ему во время учебных стрельб стрелять из этого страшного оружия. Тогда он сильно обжегся и с тех самых пор стал побаиваться раскаленного ствола гранатомета. Лишь когда ствол немного остыл, решился Колян повторно зарядить эту шайтан-трубу. И вот он стоял и смотрел, как из трубы падающей избушки стремительно вылетает ступа. Поймав ее в перекрестие оптического прицела, Колян хотел было уже нажать спуск, но вовремя спохватился. Угол наклона гранатометного ствола был таковым, что струя раскаленных газов, вылетая из заднего сопла, непременно ударила бы в землю и, оттолкнувшись от земли, послала бы и гранатомет, и держащего его Коляна вслед за гранатой догонять улетающую ступу. Едва он отвел взгляд от окуляра гранатомета, как услышал в наушнике голос Ротова:
      - Не шмаляйте, Николаша! Он же нам живым нужен.
      - Ну да, Толика убили, а этот хмырь жить будет? - бросил Колян в ларингофон.
      - То, что сказал извозчик, знает только Пчелкин. Да и потом, как только мы получим и проверим информацию, я разрешу тебе сделать с ним все, что захочешь.
      - Все равно, Толика уже не вернешь.
      - Ну, на счет не вернешь, это вы не правы. Вернемся на пару дней назад и заберем его живого и здорового. А туда, куда они полетели, мы уже не успеем. Ступа туда долетит быстрее, чем мы пешком дойдем до шоссе к своей машине.
      ***
      Необычный летательный аппарат стремительно скользил над лесом, едва не задевая верхушки сосен. Ведьма Елена печально сидела на краю ступы.
      - Ну что, избушку жалко? - обратился к ней Граммофон. - Не ной, отремонтируем.
      - Как же ты ее отремонтируешь? Сруб-то еще можно починить, а лапы-то где возьмешь? Последнего Змея Горыныча еще в тринадцатом веке убили.
      - Понятно теперь, что это были за ноги. А я уж грешным делом на динозавра подумал, - подал свой голос Вольдемар. - Послушайте, Елена, а почему мы ветра не чувствуем? Скорость-то приличная.
      - Как бы вам объяснить?
      - Да объясняйте, как есть. Я ведь бывший офицер. В баллистике кое-что понимаю.
      - Тут дело не в баллистике. Просто ступа создает вокруг себя излучение. Это излучение ионизирует воздух. Но кроме излучения ступа создает и сильное магнитное поле. Оно и отталкивает от нас ионы. Там, где нужно, она отталкивает их сильнее, там, где не нужно, - слабее. Этим-то и обеспечивается поступательное движение ступы.
      - Значит, никакого колдовства, а чистая физика?
      - Как же без колдовства? Если бы можно было без колдовства надежно удерживать заряженные частицы магнитным полем, люди давно бы уже овладели управляемым термоядерным синтезом. Объяснить с точки зрения физики принцип движения ступы еще можно, но воспроизвести его на действующей модели в физической лаборатории... У меня этого пока не получилось. У других, насколько это можно судить из литературы, тоже. Кстати, подобного рода двигатель уже был темой двух моих курсовых и, надеюсь, его утвердят в качестве темы дипломной. А там, глядишь, и диссертацию написать можно.
      - А почему бы вам в качестве действующей модели не представить вашим профессорам ступу?
      - Вы что, думаете, что после этого они не поймут, кто я? Стоит ведьме быть разоблаченной, ее тут же прибирает к рукам КГБ. Есть там один специальный отдел. Тех, кто туда попадает, либо ссучивают, то есть заставляют работать на них, либо же засовывают в психушку. В Союзе таких всего две: одна под Воронежем, а другая - под Алма-Атой.
      - Где-где?
      - Это бывший Верный.
      - В Туркестане что ли?
      - Ага. Держат там, помимо ведьм, маньяков и людоедов, также потомков инопланетян, инкубов, суккубов, гомункулов.
      - А эти еще кто такие?
      - Гомункулы - это искусственные люди, часто с заданной программой, а инкубы и суккубы - плоды любви людей и чертей. Если человек отец - это суккуб, а если мать, что чаще, тогда инкуб.
      - А что, бывают черти-женщины?
      - Конечно. А вы что, ни разу не видели?
      - Я вообще чертей не видел, ну, кроме этого, - указал Вольдемар пальцем на Граммофона, мирно уснувшего у него на коленях после перенесенного потрясения.
      - Да разве это черт? Так, кошак приблатненный. Бабуля его еще котенком говорить научила смеха ради, а потом его Пушкину подарила. Тот его в Петербург и увез. Вот у него он всему и понаучился, а теперь хвастается, что он кот-баюн. А кот-баюн - это его черт знает сколько раз "пра" дедушка. У Пушкина Граммофон прожил долго - с 1818 года до самой его гибели. Конечно, тогда его еще Граммофоном не звали - граммофонов тогда еще просто не было. Берлинер изобрел его только в 1888 году.
      - А правда, что это он надиктовал Пушкину "Руслана и Людмилу"?
      - Точно не знаю. Но очень похоже. А вот Гаврилиаду точно наш кот выдумал. И стиль его, и характерные речевые обороты. Ох, и досталось тогда Александру Сергеевичу за эту поэму. Но еще больше досталось потом коту. 18 февраля 1831 года в Москве Пушкин венчается с Натальей Гончаровой. Молодая жена кота сразу же невзлюбила. То из кресла его прогонит, то блюдце его перевернет. В общем, конкурента в нем видела. Да и она коту сразу не понравилась. Не из наших она ведьм, а из западных.
      - Наталья Николаевна была ведьмой? - удивился Вольдемар.
      - А что, Граммофон вам об этом ничего не рассказывал?
      - Да завел он однажды разговор, но в подробности не углубился. Подумать только, а я за ее честь с Латыниным на дуэли дрался. Помолвка моя из-за этого расстроилась.
      - Это еще что. Пушкина-то самого как измучила. В конце концов, это ее заигрывание с Дантесом и привело к дуэли. Когда Пушкин умер, в день его похорон Наташка из дому кота-то и выгнала. Вот с тех пор он по подвалам, да по чердакам и скитается. А черти-женщины, - вернулась ведьма к прежнему вопросу, - в истории встречаются довольно часто. Например, священник Бенуа Берн, ставший ведьмаком и сожженный на костре в восьмидесятилетнем возрасте, сожительствовал с чертихой по имени Гермиона в течение сорока лет. При этом она оставалась невидимой для окружающих. А знаменитая Мелюзина, наоборот, была не только видимой, но и необыкновенной красоты девушкой. Очень часто выходила замуж и рожала помногу детей. Правда, потом сбегала от мужа, пока тот не заметил, что она не стареет. Представляете, сколько ее потомков живет сейчас по всей Европе?
      - Скажите, Елена, вас не обидит, если я задам вам один вопрос?
      - Задавайте, - ответила ведьма, - при этом почему-то заметно заволновавшись.
      - Скажите, если Бог вездесущ, всеведущ и всемогущ, зачем же тогда нужна нечистая сила? Почему Бог до сих пор вас не уничтожил? Ведь в его силах раз и навсегда уничтожить Дьявола. Значит, Дьявол зачем-то нужен Богу.
      - Ах, вот в чем заключается ваш вопрос, - слегка разочарованно проговорила Елена. - Видите ли, Бог действительно вездесущ, всеведущ и всемогущ. Но ему почему-то нужно, чтобы в Него верили. Хотя если в Него не будут верить, он от этого не станет менее всеведущим или менее всемогущим. А в доброго Бога людям верить легче, чем в злого. Именно поэтому дела добрые добрые с точки зрения человека - Бог творит сам, а злые - злые, опять же, с человеческой точки зрения - он перепоручает Дьяволу. Такова уж его, Дьявола, доля быть для людей олицетворением зла. Но то, что зло для человека, для Бога отнюдь не зло. В конце концов, не для человека же существует Бог. И поэтому Он не обязан человеку угождать. У Бога своя логика и свои понятия о пользе и вреде, о зле и добре. У нас эти понятия тоже есть. Но они несколько отличаются от человеческих. Да, мы, по мере возможности, наказываем злодеев. Но мы и помогаем некоторым людям. Для нас не важно, свят этот человек или грешен. Если деятельность этого человека способствует нашей пользе, мы этого человека поддерживаем.
      - А, если, принося пользу для вас, он приносит вред людям, например, убивает.
      - Что ж, одним человеком больше, одним человеком меньше. Чаше всего убитый этого заслуживает. Иной раз вам кажется, что он этого не заслужил. Но мы-то знаем и прошлое, и возможное будущее. Часто безвинный младенец, попавший под колеса автомобиля пьяного водителя, оказывается не таким уж безвинным в будущем.
      - Скажите, а Гитлер, про которого мне все уши прожужжал Граммофон, он был ваш?
      - Он очень хотел быть нашим, и мы позволяли ему думать, что это и есть так. Но в нашем деле он был полным профаном и дилетантом. Однако мы не дали его убить в тридцать девятом, заставив его покинуть пивную за полчаса до взрыва. Не дали потому, что погибни Гитлер, его место занял бы Гесс, а это хуже и нам, и людям. Точно также мы спасли фюрера в сорок четвертом. Спасли потому, что тогда место его занял бы Гиммлер. А вообще, мы не очень-то любим сатанистов.
      - Странно.
      - Что тут странного? Сатанисты - предатели человечества. Предатели добровольные, предатели идейные. А кто любит предателей? Вот вы, вам Иуда бы понравился?
      - Мне нет, но он понравился Каиафе.
      - Чушь! Каиафа его презирал. Презирал и Понтий Пилат.
      - А из-за чего он повесился? Неужели совесть замучила?
      - Нет у таких людей совести. Думаете, он сам повесился? Как же! Поймали его Петр с Иоанном в Гефсиманской роще, накинули удавку на шею и вздернули на осине. Потом сказали, что так и было.
      - А этот, как его, Ленин?
      - Этот-то и есть самый что ни на есть идейный сатанист.
      - Почему есть, а не был? Граммофон сказал, что он в двадцать четвертом умер.
      - Вы что, коммунистических плакатов почитать не успели? "Ленин - всегда живой". "Ленин живее всех живых". И, что самое страшное, это - правда.
      Ленин - это проклятье России. Он появляется тогда, когда люди перестают чтить Закон Божий.
      - А что, он появлялся и ранее?
      - А вы Гришку Отрепьева не помните?
      - Как же? Известнейший самозванец.
      Так вот, при нем, при Гришке, еще за 313 лет до Ленина был впервые введен Григорианский календарь. Правда, только на несколько месяцев - с 1 сентября 1605 по 27 мая 1606, которое сменилось на следующее утро 18-м мая 7113 года, после того, как этого Гришку сожгли, и, смешав пепел с порохом, выстрелили в сторону польской границы. Заметьте, кстати, цифру 13 в разнице между двумя введениями Григорианского календаря. А еще то, что 313 в обе стороны читается одинаково.
      - Да, действительно, что справа налево, что слева направо - один черт.
      - Черт-то один - реинкарнации разные. А теперь посмотрите на год его введения, который с 1 сентября как раз и начинался. В цифре 7113 сразу два дьявольских числа:13 и 71. 71, кстати, это также и число членов иудейского Синедриона. Того самого Синедриона, который осудил на казнь Иисуса Христа. А теперь прибавьте эти 313 к 1918. Получится 2231. Ой, что в том году будет! Заметьте также, что 7113 - это так называемый год Змеи. Кроме него Годами Змеи были и 1905, и 1917 - год двух революций, и 1929 - год Великого Перелома, и 1941, и 1953. Годом Змеи был 1881, когда убили Александра II, Годом Змеи был 1725, когда умер Петр Великий. И 1701, когда на нас напали шведы и разгромили нас под Нарвой, тоже был Годом Змеи. Был Годом Змеи и 1653, когда в России произошел церковный Раскол. Но, то, что и Гришка Отрепьев и Вовка Ульянов пришли к власти оба в год Змеи, это еще не главные между ними параллели. И того, и другого привели к власти враги России. И тот, и другой спекулировали на аграрном вопросе. И тот, и другой были сатанистами. Вот вы, Вольдемар, тоже до революции учились. Знаете, ведь что буквы в Кириллице еще и цифры обозначали.
      - На этих-то цифрах я и погорел. Попал в восемьдесят шестой вместо две тысячи четвертого.
      - Так вот, любое имя можно представить в виде цифр. А взгляните на цифровое прочтение слова "Ленин": Л -30, Е- 5, Н-50, И-8, Н-50. Отбросим нули - они ничего не значат. Ноль он и есть ноль. Ничего, одним словом. Считаем: 3+5+5-13, 5+8-13, 8+5 - тоже 13 получается. Не много ли цифр "13" в одном имени? Если мало, то сосчитайте: 3+5+5+8+5.
      - Двадцать шесть получается.
      - А 26, как известно, это дважды 13. И вы еще после этого будете утверждать, что Ленин не был сатанистом?
      - Я и до этого не утверждал. Ленина я не застал. Пропустил, так сказать. Но то, что мне о нем рассказали, возбуждает во мне желание по возвращении отыскать этого Ленина и пристрелить его как собаку.
      - Нет смысла этого делать. Он переселится в другое тело, и, все равно, придет к власти. Гришку Отрепьева сожгли и выстрелили им из пушки. Не помогло. Он вскоре объявился вновь как Тушинский Вор.
      - Но это же был другой человек.
      - Тело другое, а душа - та же самая. Его потом даже Маринка признала.
      - Это, в смысле, Марина Мнишек?
      - Она самая. Другим воплощением Ленина был Емелька Пугачев. Тот тоже в год Змеи свой бунт поднял - в 1773. И казнили, заметьте, этого Емельку аккурат 21 января по новому, разумеется, стилю. А это, если Граммофон вам рассказал, и есть день смерти Ленина. Кстати, в том варианте будущего, в которое вы не попали, он придет к власти в 2013. Как вам годок? А? Год Змеи, да еще с цифрой "13". А 20+13 получится 33. Год, когда распяли Христа. И я догадываюсь, зачем извозчику понадобилось это копье. Он хочет убить Ленина. Убить навсегда. Убить, как Фанор, Амру и Мафусаил убили Хирама. Убить, как Дарий убил Гаумату.
      - А кому же служит Ротов?
      - Он работает на вечную охранку. То это Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, то это Третье отделение Департамента полиции, то ЧК, то ОГПУ, то НКВД, то МГБ, то КГБ. Суть остается одна. Дух один. Такой же дух царил и в Гестапо, и в ФБР во времена Эдгара Гувера.
      - А кому эта вечная охранка нужна? Кто ее истинный хозяин?
      - Вот вы наверняка, как и все непосвященные, думаете, что в мире существует две силы - светлые и темные. А Бог, Он, как известно, троицу любит. Поэтому в мире есть силы белые, есть силы черные и есть силы серые. Последние враждебны и тем и другим. Потом, как-нибудь, время выпадет, все расскажу подробнее. А теперь, видите вон ту поляну? Подлетаем, - сказала Вольдемару Елена, когда на горизонте показалось голое место, со всех сторон окруженное соснами.
      От посадки Граммофон, наконец, проснулся:
      - Что, прилетели? А где магический круг?
      - Сейчас начертим, - ответила Елена.
      - И кто будет чертить?
      - Ты черт, ты и черти, - произнес Вольдемар, обращаясь к коту.
      - Не вижу юмора-с, - обиделся Граммофон. - И вообще, попадем мы в этот Советск, а там нас будет ждать этот Ротов со своими головорезами.
      - Что от меня нужно этому Ротову?
      - Одно из двух. Либо он хочет, чтобы вы не получили копья, либо он хочет это копье получить сам.
      - А почему он сам не возьмет?
      - Элементарно, Ватсон, ой, то есть Пчелкин - Ротов не знает, где оно. Поэтому он хочет вас поймать и узнать. Иначе стал бы он за вами гоняться? Убил бы уже давно, вернувшись, хотя бы в 1904. Убил бы до встречи с извозчиком. Вот только бы знать, кто ему про вашу встречу с извозчиком доложил? Загадка-с.
      - А что же вы тогда предлагаете? - спросила Елена.
      - Я предлагаю послать к этому Игорю кого-нибудь нейтрального, желательно того, кого Ротов не знает. Ротов всего лишь человек, и ему кто-то подсказывает место нашего нахождения. Во всяком случае, Ротов точно сказал, что ему нужен Вольдемар Афанасьевич. А это значит, что он будет ловить именно его.
      И тут Вольдемара осенило:
      - А давайте к этому Игорю пошлем его самого.
      - Это как? - хором произнесли кот и ведьма.
      - А вот как. Тогда ведь этому Игорю шестнадцать было.
      - И что? - продолжал недоумевать Граммофон.
      - Значит, сейчас ему двадцать восемь. Маловероятно, что за это время он уже умер. Войны в этой реальности тоже никакой не было. Значит, скорее всего, жив-здоров. Сидит себе в каком-нибудь Тильзите, да служит в какой-нибудь уездной управе или, пардон, в райкоме КПСС.
      - А это мысль! - подхватила идею Елена.
      - Да, но только как мы его отыщем? - продолжал сомневаться кот.
      - Это уж дело техники, - уверенно заявила ведьма.
      - Во-во! Техники. А вся твоя техника в избушке осталась. А эта избушка лежит на боку, если эти сволочи вообще ее не сожгли.
      - Зачем мне сейчас техника? Что я, не ведьма что ли? Без техники не управлюсь? Так что давайте чертить круг.
      - Постойте, вдруг, как будто бы что-то вспомнив, - промолвила Елена. Помните фильм, который шел в избушке?
      - Да я его видел двадцать семь с половиной раз, - отмахнулся кот.
      - А вы знаете, что Штирлиц, о котором снят этот фильм, был знаком с Модей Лихославским еще когда носил фамилию Исаев и был агентом ЧК во Владивостоке, последнем оплоте белого движения? Больше того, этот Исаев даже ему кое-чем обязан.
      - Штирлиц - персонаж вымышленный, - возразил Граммофон.
      - А говорящих котов вообще не бывает, - парировал Вольдемар.
      - Штирлиц действительно персонаж вымышленный, - неожиданно согласилась Елена. - Но у него был реальный прототип Сифлиц, который в России звался Максим Максимович Лишаев. Его-то Модя и знал во Владивостоке.
      - Ну, хорошо, допустим, ваш Модя знал этого Штирлица, когда тот еще Штирлицем и не был, - не унимался Граммофон. - Но сам-то блаженной памяти Модест Аполлонович давно сгнил на безымянном эмигрантском кладбище где-то в Харбине.
      - Это, как я понял, ничего не значит, - вставил свою реплику Вольдемар. - Погиб я сорокавосьмилетним в двадцатом, а нахожусь тут. Да еще и в тридцатидвухлетнем возрасте. Можем ли мы достать его живого?
      - Вообще-то можем, - ответил Граммофон, - но для этого нам снова придется вернуться в Москву, в Старосадский переулок к Егору Исаевичу, чтобы ключи у него заказать. Но, во-первых, там нас может снова ждать Ротов, а, во-вторых, не на ступе же мы туда попадем.
      - Можно на самолете, - предложила Елена.
      - Для того, чтобы лететь самолетом, Вольдемару Афанасьевичу необходимо паспорт справить. А мне клетку купить и взять справку от ветеринара. Кстати, у ветеринара я уже лет восемьдесят не бывал.
      - А не можем ли мы попасть в самолет, догнав его, скажем, на ступе? высказал Вольдемар свое предположение.
      - Ага, постучать в окно пилотской кабины и попросить на лету дверь открыть, - возразила ведьма. - Вы хоть знаете, какая плотность воздуха и температура на высоте десять тысяч верст? Учтите еще, что скорость самолета никак не меньше ста двадцати саженей в секунду.
      - Стойте, - вдруг промяукал Граммофон, - неподалеку от Старосадского переулка есть переулок Армянский. А в этом Армянском переулке в одном из домов есть такой же подвал, как и в доме у Пчелкина.
      - А в этот подвал мы можем попасть при помощи магического круга, закончила Елена мысль Граммофона.
      - Значит так, - подытожил Вольдемар, - мы сделаем и то, и другое. Мы разыщем двадцативосьмилетнего Игоря и возьмем его с собой его в 2004-й. И, одновременно, мы вытащим Лихославского и отправим его к этому вашему, как вы сказали...
      - Сифлицу, - в один голос подсказали ведьма и кот.
      ЧАСТЬ II
      Вы наверняка подумали, что, потеряв Элен, Модя Лихославский забыл о ней думать, и, успокоившись, продолжал жить и служить как ни бывало? Если вы так подумали, то, значит, вы совсем не знаете Модю. Модя, это вам не этот, как его... Ну, в общем вы поняли. Модя был настоящим гусаром. Поэтому-то в ближайший свой отпуск приехал он опять в Петербург и без предварительного анонсемента заявился к Пчелкину прямо на квартиру.
      - Вольдемар, это свинство, - заявил он с порога, не дожидаясь, пока Аграфена представит его, как положено.
      - Что случилось, Модест? - опешил коллежский асессор.
      - Ты мне вместо барышни такую свинью подсунул.
      - Какую свинью? У вас что, помолвка расстроилась?
      - Расстроилась. Она просто исчезла.
      - Как исчезла? Когда?
      - В марте во время Боснийского кризиса.
      - Сейчас, слава Богу, июнь. Почему ты раньше об этом не сообщил?
      - Я же на службе в полку.
      - А в Луцке будто бы нет телеграфа. Как она пропала?
      - В поезде ехала, и никто не видел, на какой станции сошла.
      - Да, дело плохо.
      - Послушай, Вольдемар, Ты раньше знал, что она это, ну, как ее?..
      - Что, неужели лесбиянка? - с иронией в голосе спросил Вольдемар.
      - Да нет, я не про это. Она, говорят, настоящая ведьма.
      - Фух, а я-то подумал. Во-первых, кто говорит?
      - Ротмистр наш, Новогудин.
      - Мефодий?
      - Да, Мефодий Маркович.
      - Служил я с ним еще во времена прежнего государя. Был он даже однажды моим секундантом. Однажды у меня с поручиком Латыниным дуэль состоялась. Кстати, если Латынина где повстречаешь, передай ему, что я тогда был не прав. Дуэль Пушкина действительно состоялась из-за косоглазия его жены.
      - При чем здесь Латынин?
      - Да, Латынин действительно пока не при чем. При чем здесь пока лишь один Новогудин.
      - Ты мне зубы не заговаривай, ты прямо скажи, знал ли ты, что она ведьма?
      - А ты знал, что у твоего Новогудина братец в охранке числится?
      - Сказал он мне об этом, когда уже пропала Элен. А причем здесь он и его брат?
      - Да при том, что ей, видать, стало известно, что брат Новогудина служит в охранке. Скажи, сам Новогудин к ней особенного интереса не проявлял?
      - В каком смысле? Он же женат, да и супруга все время при нем была до тех самых событий.
      - Не в том смысле, в котором ты подумал. Не стал ли он замечать за ней каких-нибудь странностей?
      - Еще как замечал. Но мне о них рассказал лишь после того, как она пропала. Тогда же и про брата своего признался.
      - И что он заметил?
      - Ну, например, в Луцке она объявилась самым наистраннейшим образом. Проводила меня здесь, на Варшавском вокзале, а потом приехала в Луцк за шесть часов до того, как я вылез в Киверцах.
      - Это-то объяснимо. Ты через Псков, Двинск и Вильно поехал, потом в Вильно на Лембергский поезд пересел, а в Брест-Литовске, наоборот, на встречный Киевский из Варшавы. А она с Витебского вокзала могла рвануть через Киев. Путь у тебя короче, но ты за счет пересадок время проигрываешь. А она лишь в Киеве пересаживалась. Что еще странного было?
      - Ну, еще, например, по-русски-то она, вроде, говорить медленно училась, но извозчика какого-нибудь или полового в трактире могла таким трехэтажным матом покрыть! И притом безо всякого акцента. Она, правда, говорила, что во Франции дамы и барышни вполне могут позволить себе так ругаться, а у нас, мол, нравы от века отстали. А еще иногда она произносила такие словечки, которые вроде и русские, но смысл их понять невозможно.
      - Какие?
      - Ну, к примеру, "прикол" или "ништяк", или, вот еще, "клёво". Может, это оккультные термины какие?
      - Успокойся, так разговаривает молодежь в начале следующего столетия.
      - Что? Какого столетия?
      - Двадцать первого.
      - Час от часу не легче. Один говорит, что она ведьма, другой, что она из другого столетия... Кто же она такая?
      - Послушай, что я тебе расскажу, - начал Пчелкин. - Девяноста один год назад подарили Александру Сергеевичу Пушкину котенка - черного с белыми лапами и белым пятном на мордочке. Котенок был этот далеким потомком того самого ученого кота, жившего когда-то у Лукоморья.
      - Какого еще Лукоморья?
      - Я вот тоже раньше не знал, какого. Недавно соседа своего спросил, Петр Петровича. Он ведь географ знаменитый. Так вот он-то мне и рассказал, что Лукоморье - это не что иное, как древнее название современной Лифляндии. Ты, Модест, карту вспомни. Представил дугу Рижского залива? Чем не Лукоморье? Из этого-то Лукоморья и вышел за две тысячи лет до Христа народ, от которого русские и немцы произошли. А кот тот ученый был первым советником первого нашего князя. И звали этого князя Владимиром.
      - Каким Владимиром? Владимир в десятом столетии жил после Христа.
      - Этот Владимир тому Владимиру не чета. Просто имя такое же носил. Меня, например, тоже Владимиром крестили, но это ж не значит, что я тоже князь. Так вот, во времена того, самого первого Владимира всем миром владела другая раса - получерная. Это такие люди, как древние египтяне. У них Владимир и отвоевал большую часть мира. Но были среди народа его особые люди, такие, как шаманы у тунгусов или ухрянцев. Люди эти, судя по всему, пришельцы из далекого будущего. Пришли они туда, чтобы народу своему помочь. И эти люди оставили на Земле своих потомков. К числу этих потомков и принадлежит твоя Элен.
      - А почему же она исчезла?
      - А это уже другой вопрос.
      - Меня он сейчас больше волнует, чем то, чьим потомком она является.
      - Что ж, понять, почему она исчезла не трудно. Таких как она охранка отлавливает.
      - За что ее-то отлавливать, она ведь не революционерка, в губернаторов не стреляет, бомбами в министров не кидается.
      - Ее отлавливает серая охранка. Не официальная, а тайная. Далеко не все, кто служит в охранном отделении, знают о ее существовании. Одно из двух: либо она скрылась, почувствовав, что она раскрыта, и серая охранка напала на ее след, либо ее и в самом деле поймала серая охранка. А это уже плохо.
      - А как это прояснить.
      - Жалко, ты мне сразу не сообщил. А теперь как бы поздно не было.
      - Что ж ее, сожгут, или с осиновым колом в груди похоронить могут?
      - Могут. А могут и в сумасшедший дом упрятать, а там и памяти, и рассудка лишить. В любом случае, попытаемся что-нибудь выяснить.
      Сказав эти слова, Вольдемар позвонил в колокольчик. На зов пришла Аграфена. Вольдемар вынул из кармана ключ и сказал:
      - Пойди, запри входную дверь этим ключом, а потом принеси его мне.
      - Слушаюсь, барин, - ответила Аграфена и пошла в переднюю, откуда вскоре послышался звук закрывающегося замка.
      После того, как горничная вернула ключ на место, Пчелкин подошел к конторке, и, встав за нее, выдвинул из-под нее выдвижной ящик. В ящике оказалась доска, усеянная клавишами, на подобие тех, что у печатной машинки. Но на этой клавиатуре, в отличие, например, от машинки "Феликсъ", не было верхних рядов с заглавными буквами. Для цифры "один" имелась отдельная клавиша, не совмещенная с "I". Буква же "Ъ" находилась с правого края верхнего ряда клавиатуры, а не слева от буквы "А", как привыкли все видеть на печатных машинках.
      Затем Вольемар поднял столешницу этой конторки, и на обратной ее стороне оказалась светящаяся картинка, как в кинематографе, только цветная. Картинка изображала голубое небо с синими облаками, посреди которого толстыми буквами было начертано англицкое слово "Windows". Через несколько секунд картинка сменилась другим изображением. На светло-зеленом фоне появились маленькие песочные часы. Но вскоре они исчезли, и появились какие-то разноцветные прямоугольники, которые ровными рядами были расставлены по всей площади экрана.
      - А это еще что такое? - недоуменно спросил Лихославский.
      - Это - рабочий стол, - ответил ему Вольдемар.
      - Ясно, что не камин.
      - Если ясно, так что ж спрашиваешь?
      После этого Пчелкин подошел к своему телефонному аппарату, ловким движением отцепил от него провод и засунул его в какое-то отверстие позади конторки.
      - Сейчас подключимся, - заверил Пчелкин ничего не понимающего Лихославского.
      С этими словами он вытащил из еще одного потайного ящика конторки странный предмет, сделанный, как показалось Лихославскому, из слоновой кости. С одной стороны этот предмет был плоским, с другой - выпуклым. Посередине плоской его стороны имелось маленькое отверстие, из которого вырывался рубиново-красный огонек. В довершение всего следует отметить, что этот предмет был привязан проводом, судя по всему, электрическим, другой конец которого уходил в темную глубь ящика и там бесследно терялся.
      Пчелкин стал производить с этим предметом какие-то непонятные манипуляции. Он водил этим предметом по дну того ящика, из которого он этот предмет достал. Водил он его то взад, то вперед, то влево, то вправо. При этом по экрану быстро носилась то вверх, то вниз, то влево, то вправо какая-то маленькая белая стрелка, и Лихославский сообразил, что движения этой стрелки как-то связаны с теми странными манипуляциями, которые производил Пчелкин с этим непонятным предметом. Время от времени Пчелкин нажимал на одну из двух кнопок, имеющихся в передней части предмета, вследствие чего на экране то возникали, то исчезали какие-то картинки. Наконец где-то внутри конторки что-то затрещало, потом завыло, потом зашипело, и Вольдемар торжествующе произнес:
      - Подключились.
      Изображение на экране стало чисто белым. Лишь в самой верхней части имелась тонкая темно-синяя полоса. Под этой полосой во всю ширину экрана тянулся светло-серый прямоугольник, внутри которого было прорезано длинное и очень узкое окошко. Пчелкин навел на это окошко бегающую стрелку и щелкнул по кнопке предмета указательным пальцем. У левого края окошка появилась мигающая вертикальная палочка. Теперь Пчелкин обратился к клавиатуре. Не уступая в сноровке барышне-машинистке он застучал по клавишам. Сперва он три раза стукнул по букве "W", от чего эти буквы одна за другой появились там, где только что стояла мигающая палочка. Сама же палочка переместилась и встала справа от последней из трех "W". Далее Пчелкин поставил точку и стал печатать какое-то непонятное слово латинскими буквами. Сделав это, он нажал большую клавишу с надписью "Enter" в правой части клавиатуры, и белый квадрат, мигнув, сменился новым изображением. С быстротой молнии на нем мелькали теперь фотографии незнакомых Модесту людей.
      - Я понял, - проговорил Модест. Эта машина работает по тому же принципу, что и зеркало в "Сказке о мертвой царевне".
      - Почти угадал, - подтвердил Вольдемар.
      Тем временем на экране одна за другой продолжали мелькать физиономии, пока это мелькание вдруг не остановилось на фотографии Элен.
      - Вот она, - проговорил Вольдемар.
      - Вижу, - ответил Лихославский.
      Пчелкин навел стрелку на фотографию, и в этот момент стрелка превратилась в изображение руки с оттопыренным указательным пальцем. Коллежский асессор вновь нажал на том странном предмете щелкающую кнопку, фотография на экране уменьшилась, а на черном фоне появился белый текст:
      Сталь Елена Михайловна (Helen de Staёl) 1.05.1881
      Отец: Michael de Staёl, потомственный колдун-чернокнижник.
      Мать: Сталь Леда Федоровна, певица в кафешантане, сирота, родители неизвестны.
      - Хорошо, что они им неизвестны, - прокомментировал Вольдемар.
      Родилась в Париже на Монмартре.
      - Ну и квартальчик, - произнес Лихоставский. - Воры да проститутки.
      - Ну, еще и художники, - добавил Вольдемар.
      - Во-во, - согласился Модест. - Всякий, в общем, сброд. Узнай моя матушка о том, где Элен родилась, ни за что бы брак не одобрила.
      - А ты ей напомни, что мать ее, то есть бабка твоя, сама из крепостных. Бежала от барина, устроилась в неприличное заведение, там ее твой дед-то и подобрал, а потом и женился на ней.
      - Откуда ты это знаешь?!
      - Да всё из этой машины. Здесь про всех есть. Хочешь, и про тебя посмотрим.
      - Про себя я все и так знаю.
      - Ты в этом уверен?
      - Уверен.
      - Тогда, где ты будешь служить с двадцать третьего по тридцать третий год?
      - Этого никто не может знать.
      - А я знаю. В эти годы ты будешь служить таксистом в маньчжурском городе Харбине после того, как три года провоюешь против немцев во Франции, а затем еще пять лет повоюешь на Гражданской войне в России, такой же, как в шестидесятых была у американцев.
      - Про себя мне сейчас не интересно. Мне интересно знать, где Элен.
      - Ну, хорошо, смотрим дальше. Ага, вот. Перемещена в 1983 год и доставлена в психиатрическую спецлечебницу в городе Талгар Алма-Атинской области.
      - Что еще за Талгар?
      - Станица Софийская Верненского уезда Семиреченской области Туркестанского генерал-губернаторства.
      - Ну и глухомань.
      - А что? Самое место для того, чтобы содержать ведьм, людоедов, да потомков от браков людей с чертями. Если бы ты сообщил мне раньше, можно было бы отбить ее у жандармов по пути следования. И знаешь, кто ее туда поместил? Кирилл Маркович Новогудин.
      - Да я его зарублю.
      - Кого?
      - Ротмистра нашего.
      - А он-то тут при чем? Он всего лишь проболтался брату.
      - Все равно зарублю.
      - Дело твое. Тогда попадешь на каторгу, свяжешься со злости с революционерами, в семнадцатом вернешься в Петроград, вступишь в партию большевиков, войдешь в состав военно-революционного комитета, потом отправишься комиссаром на фронты Гражданской войны, после которой станешь большим большевистским начальником. А в тридцать седьмом году вспомнит о тебе тот самый Кирилл Новогудин. Он будет к тому времени в большевистской охранке служить. Мастера ведь в любых делах, в том числе и в заплечных, всегда нарасхват. Он-то и подпишет ордер на твой арест. Привезут тебя в Сухановскую тюрьму в Москве, отобьют все органы, а потом опустят в ванну с кислотой и спустят в канализацию. Такая судьба тебе больше нравится?
      - А что же ты предлагаешь?
      - Вот с этого-то и надо было начинать, - торжествующе произнес Вольдемар. - Мы можем вместе направиться в восемьдесят третий год и вызволить Элен из лечебницы. Не скрою, это небезопасно. Но мы ведь с тобой русские офицеры. После этого мы переместимся в безопасное место и безопасное время. Там ты встретишь и самого себя в пятидесятипятилетнем возрасте, ничего не знающего о судьбе Элен после того, как она пропала. Но для этого ты должен сделать выбор. Вот два ключа. Этим ключом без букв Аграфена только что закрыла входную дверь. Если мы откроем дверь им, то ты спокойно выйдешь в третье июня девятьсот девятого года и окажешься перед выбором: либо тут же поехать на вокзал и на всех парах помчаться рубить голову Новогудину и потом оказаться на каторге, либо сперва зайти в "Лондон", осушить полуштоф "Смородиновой" на пару с сидящим там сейчас Вершковым и, посоветовавшись с ним, прийти к выводу, что братья Новогудины сделали это для твоего же блага. Потом, остудив свой пыл, ты сможешь спокойно поехать на месяц к матушке в имение, рассказать ей, от какой напасти счастливо избавился. После этого второго июля вернешься в свой полк, где тебя будет ждать приказ о назначении тебя командиром эскадрона.
      - А как же Новогудин?
      - А Новогудина к тому времени убью я. Чего не сделаешь ради старого друга. Либо, - продолжил Пчелкин, - ты выберешь вот этот ключ с буквами "Он" и "Добро". "Он", как ты помнишь из первого класса гимназии, это семьдесят, а "Добро" - это четыре. Это означает, что мы перенесемся на семьдесят четыре года вперед - в восемьдесят третий. Тогда из квартиры выйдут сразу двое Лихославских. Второго ты, конечно же, не заметишь, и он точно также по выходе на Восьмую линию раздвоится. Один пойдет направо и на углу Среднего проспекта зайдет в "Лондон", другой же поймает извозчика и поедет на Варшавский вокзал. Ну что? Выбор за тобою.
      ***
      Поздним августовским вечером из подвала старого московского дома, расположенного в Армянском переулке, вышли мужчина и женщина. На это событие никто из видевших это не обратил бы никакого внимания - известно, что могут делать мужчина и женщина в грязном сыром, пропахшем канализацией подвале. Не обратил бы, если бы не одно обстоятельство: как у мужчины, так и у женщины висели за спиной пистолеты-пулеметы Томсона с огромными дисковыми магазинами. Перейдя через улицу Богдана Хмельницкого, как раз в том месте, где она превращается в улицу Чернышевского, парочка пошла по Старосадскому, и, пройдя несколько домов после Исторической библиотеки, свернула во двор.
      Здесь на первом этаже, как вы уже помните, жил тот самый Егор Исаевич. После визита Ротова он не находил себе места. Сначала он попытался найти себе место в квартире своей престарелой праправнучки, но та, не поверив, что перед ней стоит ее дальний родственник, выставила его за порог. Затем он попытался найти себе место у своей бывшей любовницы, но та, как выяснилось, умерла двадцать четыре года назад в семидесятидевятилетнем возрасте. Так и не найдя себе места, он вернулся в свою прежнюю квартиру и, засунув под подушку старенький "парабеллум", уснул крепким но беспокойным сном. Звонок в дверь прервал его сновидения. На пороге стояли Елена и Вольдемар.
      - Мы от извозчика, - сказала девушка.
      - А оружие вам зачем? - спросил через дверь Егор Исаевич.
      - Ну не в подвале же его оставлять. И так ступу на попечение кота пришлось оставить.
      Услышав слово "кот", Егор Исаевич сразу понял, что те, кто перед ним, как-то связаны с тем человеком, о котором говорил Ротов.
      - А чем вы докажете, что вы действительно от извозчика? - спросил Егор Исаевич, открыв дверь.
      В ответ на это Вольдемар молча достал из кармана ключ с буквой "рцы" и предъявил его мастеровому.
      - Помню-помню. Делал я этот ключ в начале прошлого века. А с чем вы сейчас ко мне пожаловали?
      - Вчера к вам приходили три человека, - начал Вольдемар.
      - Два, - уточнил Егор Исаевич.
      - Да нет, трое. Третий на атанде стоял.
      - Пусть три, и что?
      - А то, что они просили отправить меня в восемнадцатый год.
      - Ну, просили, это сказано слишком мягко. Но в целом - верно.
      - Так вот, мы пришли за тем, чтобы отправиться в тот самый восемнадцатый год, куда тот человек хочет, чтобы мы попали.
      - Но ведь вы же попадете в засаду, и эти штуки, - Егор Исаевич указал на автоматы, - вам не помогут. Это очень страшные люди. Вчера я испытал такой же страх, как тогда, в одна тысяча восемьсот шестьдесят девятом, когда впервые узнал, кто такой извозчик. Таких людей, если их только можно назвать людьми, не берут даже пули.
      - Ну, насчет не берут, это вы не правы, - сказала Елена. - Вчера одного из них, того, кто стоял на стреме, на моих глазах разнесло на мелкие кусочки. А этого Ротова, который у них главный, вполне можно взять серебряной пулей.
      С этими словами ведьма передернула затвор и, ловко поймав налету выброшенный патрон, показала Егору Исаевичу торчащую из гильзы тупую полуоболочечную пулю сорок пятого калибра с серебряной головкой.
      - Ротова или, как его там, может и можно. Но того, кто за ним стоит...
      - А кто за ним стоит?
      - Ясно кто - Нинель.
      - Неужели?! - всплеснула руками ведьма. - Да мы с бабулей за ней сто с лишним лет охотимся.
      - Вы? Охотитесь? - недоверчиво спросил мастер. - Скорее это она охотится на вас.
      - Ну, мы это еще посмотрим, - самоуверенно заявила Елена.
      - Тут и смотреть нечего. Она любого сожрет.
      - И бабулю?
      - Какую бабулю?
      - Бабу Ягу, мою прапрабабушку.
      Услышав эти слова, Егор Исаевич чуть не поперхнулся вдыхаемым воздухом:
      - Вввы...Ввввы...?! Я, п-п-простите, не знал, ни к-к-коим образом...
      - Да успокойтесь вы, я женщина демократичная. Мне ваше почитание до лампочки Ильича, будь он неладен.
      - Но ведь Нинель поймать невозможно. Даже вам. Даже вашей бабуле.
      - Это почему же?
      - Да потому что она не имеет постоянного тела и может вселиться в кого угодно. Чаще всего она вселяется в мужчину. Высокопоставленного, влиятельного. Реже в женщин. Но тогда это царица или королева. В крайнем случае, герцогиня какая-нибудь.
      - Ну почему же герцогиня? Распутин титула не имел. Да и ее в нем мы едва-едва не поймали. Феликс нам тогда в шестнадцатом все карты спутал Гришку убил раньше времени. А что Гришка-то? Это так, оболочка.
      - Да невозможно поймать Нинель. Вы же не сможете поймать свою тень или отражение в зеркале. А Нинель это и есть отражение. Неужели ж вы, высококвалифицированная ведьма, праправнучка самой Бабы Яги, не можете это понять? Чтобы убить Нинель, нужно убить того, от кого она отражается.
      - А от кого она отражается? - задал дилетантский вопрос Вольдемар.
      - А вы, молодой человек, это имя в обратную сторону прочтите. Это ж элементарно.
      - Мы это и собираемся сделать, - пояснила ведьма.
      - Боюсь, что это вам не по силам.
      - А извозчику?
      - Извозчику? Может быть. Только вряд ли он вам в этом помогать станет.
      - Послушайте, - сказал Вольдемар, - именно извозчик послал меня сюда, точнее не сюда, а туда, куда я должен был первоначально попасть. И для этого он мне и дал этот ключ.
      - Кстати, а зачем вам в восемнадцатый? - поинтересовался Егор Исаевич, - Ленина, небось, хотите убить, судя по вашему настроению. Давайте-ка я в связи с этим расскажу вам одну историю. Было это в том самом году, в который вы стремитесь попасть. В середине августа ко мне заехал один из моих старых заказчиков. Звали его Сергей Дмитриевич. Был он писателем и писал под псевдонимом Мстиславский. Настоящей же его фамилией была фамилия Масловский. И под этой самой фамилией был он полковником и служил в Академии Генерального штаба - заведовал там музеем и библиотекой. Познакомился я с ним, когда он был еще студентом-антропологом Петербургского университета. Но уже тогда он был связан с террористами. Это именно он убил того самого Гапона. Это именно он самолично бросил первые бомбы во время Свеаборгского восстания. А в декабре девятьсот пятого он руководил боями на баррикадах здесь в Москве, на Пресне. Потом он примкнул к масонам и даже написал для них устав. В мае девятьсот десятого Мстиславский был заключен в Петропавловскую крепость по обвинению в попытке военно-государственного переворота, вследствие которого он должен был стать диктатором. В состав обвинения вошло и умышление на жизнь государя. Через год Мстиславский вышел из крепости и снова отправился в Генеральный штаб. Когда в семнадцатом произошла революция, Масловский стал членом Совнаркома. Но ненадолго. Шестого июля он вместе с Марусей Спиридоновой устраивает мятеж левых эсеров. И вместе с ней же его после подавления мятежа сажают на гауптвахту Кремля. Однако вскоре и выпускают. И вот, освободившись, он приходит ко мне и заказывает специальные пули, чтобы убить, кого бы вы думали - самого Ленина. Когда заказ был готов, я должен был сам отвезти патроны на Садовую. Там, в доме Пигита, жила племянница домовладельца - бывшая политкаторжанка. А с этой племянницей сожительствовала ее бывшая соседка по нарам Фани Ройдман, настоящее имя которой было Фейга Хаимовна Каплан.
      - Я тогда еще удивилась, - прервала ведьма, - как она стреляла, она же ни черта не видела с расстояния более чем в аршин.
      - В том-то и дело, что на каторге ее одна ведьма научила стрелять даже с завязанными глазами. Кроме того, одна из них была отравленной. И что же? Отравленная пуля не подействовала. Яд кураре оказался для Ленина безвредным. Вторая же пуля была разрывной типа дум-дум. Рана от этой пули зажила на нем как на собаке. Любой же другой через пять минут умер бы от ничем не останавливаемого кровотечения. Третья пуля была серебряной. Именно она почему-то и не попала. Вместо Ленина она попала в грудь кастелянше Поповой из Петропавловской больницы. Она пришла на митинг на завод Михельсона нарочно, чтобы Ленина спросить, почему у мешочников товар отбирают. Спросить успела, когда тот уже выходил и шел к машине. И в этот момент и получила пулю. А Ленин выжил. Подозрения свои он обратил на Свердлова, и несколько месяцев спустя тот умирает как будто бы от воспаления легких. Не удалось, кстати и покушение на Симеоновском мосту первого января восемнадцатого. Стреляли в Ленина, а попали почему-то во Фрица Платтена. А ведь стреляли двенадцать человек - офицеры и георгиевские кавалеры. Князь Шаховской для этого дела нарочно лучших стрелков отбирал. Вот вам и история, - закончил Егор Исаевич. - А Сергей Дмитриевич Масловский благополучно умер своей смертью, и знаете, в какой день? 22 апреля 1943 года.
      - Вы сказали, что Каплан жила в доме Пигита, - отметила Елена. - Так ведь это тот самый дом, где произошли те самые события...
      - Именно этот, - подтвердил Егор Исаевич. - Дом номер 302-бис. Да где же этим событиям происходить, как не в этом доме? Он ведь, как и все те места, на Козьих болотах стоит. Патриарх Иоаким в свое время их осушил, один Патриарший пруд оставил, который сейчас Пионерский. Сколько там пакостей только ни происходило. В осьмнадцатом столетии пожар оттуда пошел. Начался он от того, что во втором часу ночи разорвало пороховую казну на Гранатном дворе, там, где сейчас Спиридоновка начинается, пардон, улица Алексея Толстого. И в том пожаре две тысячи семьсот человек погорело.
      - Постойте-постойте, - обратился Вольдемар к ведьме и мастеру, - о каких это событиях вы говорите?
      - Жаль, что вас тогда в Москве не было, - ответила ему ведьма. - Тогда в тридцать третьем в этом самом доме состоялся Бал Весеннего Полнолуния всем шабашам шабаш. Такое бывает раз в семьдесят один год. Ну, естественно, отголоски этого события попали в газеты. По всей Москве, да что в Москве, по всей стране целый год ловили банду гипнотизеров. Был среди них один кот, так нашего Граммофона тогда тоже привлекли по подозрению. Один гражданин связал ему галстуком передние лапы и привел в отделение милиции. Хорошо, что гражданин этот был пьян. Граммофону удалось притвориться, что он не умеет разговаривать, и в милиции решили, что у гражданина белая горячка.
      - Раз в семьдесят один, говорите?
      - Да, а что? "Семьдесят один" - одно из любимых чисел Дьявола. Я же вам уже говорила, когда мы в ступе летели. Оно ни на что не делится - ни на три, ни на два, ни на пять.
      - А какой год, позвольте спросить, наступит через семьдесят один после девятьсот тридцать третьего?
      - Ой! - воскликнула Елена. - Как же это я сразу не догадалась? И Граммофон тоже хорош. Вас же отправляли не в сентябрь 2004-го, а в самое начало июня. Значит, вы были должны застать этот праздник.
      - Что ж, как-нибудь в другой раз. В году эдак, 2075, - успокоил его Егор Исаевич. А пока вам надо достать копье. Без него вы ни Ленина не убьете, ни даже от Ротова не избавитесь.
      - Для того, чтобы в две тысячи четвертый попасть, где копье лежит, тоже ключи понадобятся, - заметил Вольдемар.
      - Для этого года не понадобятся. Есть тут у меня один тайный ход.
      - Наподобие того, через который мы прошли?
      - Да, только Ротов о нем не знает. Вся Москва подземными ходами изрыта, и все они у спецотдела на учете. А вот про этот никому не известно. Я его сам отрыл из своего же собственного подвала. Так что, милости прошу. Можете воспользоваться. Не сейчас. Нам нужно из Харбина одного человека достать, а еще одного из Питера.
      - Так это же можно через магический круг. У меня в подвале под плитами есть и специальный зал, - сказал мастеровой.
      ***
      Васильевский остров - самое древнее место в Северной Столице. Когда-то принадлежал он новгородскому посаднику Василию Селезню, который был казнен Иваном III в 1471 году. По имени этого посадника остров и называется Василевским. Как только этот остров ни переименовывали. Назывался он и Меншиковским, и Преображенским, а все же старое название себя отстояло.
      Тот из вас, кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова в столетии эдак девятнадцатом, наверняка замечал, что разные концы его весьма мало были похожи друг на друга. Южный берег и та сторона, которая смотрит на Петропавловку, были уставлены пышным рядом огромных каменных строений. Но по мере приближения к западной оконечности, каменные здания, редея, уступали место деревянным хижинам. Между теми хижинами проглядывали пустыри. Наконец строения вовсе исчезали, и вы шли мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкался рощами. Он приводил вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями. Ров, заросший высокой крапивой и репейником, отделял возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дальше лежал луг, вязкий, как болото. Печальны были сии пустынные места и луг, и море, и бор, осенявший противоположные берега Петровского острова.
      Но к 2016 году в западной части Васильевского острова, там, где река Смоленка впадает в Финский залив, в холодных водах которого любили купаться ленинградцы, располагался район новостроек. Новостройками их называли по старой памяти, так как к 2016 году большей части этих домов стукнул уже полтинник. Основной особенностью новостроек было то, что квартиры в этих домах были отдельными, а отнюдь не коммунальными. Конечно, по количеству квадратных аршин на человека квартиры эти не шли ни в какое сравнение ни с квартирой статского советника Белева, ни с квартирой купца второй гильдии Вершкова, ни с квартирой лекаря дамских болезней доктора Парамонова. Тем не менее, жилищные условия в новостройках были значительно лучше тех, что выпали на долю теперешних многочисленных обитателей вышеназванных квартир.
      В одной из таких квартир в новостройках и жили родители Игоря Кулакова. И надо ж было такому случиться, что именно в тот день, третьего августа 2016 года сам Игорь Кулаков со своей женой Юлей и шестилетним сыном Святославом приехал в отпуск из города Советска Калининградской области. В этом ответвлении времени отец Игоря работал никаким не начальником охраны, а обыкновенным школьным военруком. Мать же его уже год как была на пенсии.
      Игорь довольно редко вспоминал то событие, которое перевернуло его прошлое и прошлое всей его страны. Да он и не мог знать, насколько именно оно его перевернуло. Просто, учась в одиннадцатом классе, Игорь однажды нашел в бабкиной квартире тайник, устроенный еще немцами. Находки он через день свез в Калининград и сдал в областной музей, за что и удостоился упоминания в "Комсомольской правде". Но через неделю об этом поступке Игоря все забыли, а через месяц перестал вспоминать и он сам.
      Окончив школу, Игорь сперва хотел поступить в местное культпросветучилище, но не прошел по конкурсу, и вскоре забрали его в армию.
      Возвратясь после службы, он тут же женился на своей бывшей однокласснице, которая в это училище все-таки поступила, и, чтобы прокормить семью, пошел работать на целлюлозно-бумажный комбинат. Вскоре родился у них сын, получивший от родителей княжеское имя в придачу к княжескому отчеству. В ту первую среду августа дед с бабкой повели Святослава по ленинградским достопримечательностям, а Игорь вместе с женой отдыхал неподалеку от родительского дома на берегу залива, когда к нему подошла зеленоглазая девушка в блестящем полупрозрачном купальнике.
      - Это не твоя Юлька там плещется? - задала она неожиданный вопрос.
      - Да, а что? Вы ее знаете?
      - Нет, к сожалению.
      - Почему, к сожалению?
      - Сложно ей будет объяснить, кто я такая. Знаешь, что она про нас подумает, когда оглянется?
      - Не знаю, но догадываюсь.
      - Правильно догадываешься. Поэтому быстро надевай свои брюки и давай отсюда сваливать.
      - Куда и зачем?
      - Там объясню. Здесь недалеко - на другом конце Васильевского.
      - А как я ей потом объясню свое исчезновение?
      - Кому? Юльке что ли?
      - Приспичило, скажешь, в кусты.
      - Да тут и кустов-то нет - пустырь голый.
      - Вот поэтому и пришлось далеко отойти. А мы вернем тебя на это же место через пять минут.
      - За пять минут с другого конца Васильевского? Вы что, на вертолете?
      - Нет, на ступе Бабы Яги.
      - Ну-ну, - изрек Игорь и отправился вслед за незнакомкой.
      Машина ждала их на пустыре. За рулем сидел Лихославский. Кроме ведьмы в этой компании он был единственным, кто умел управлять автомобилем. Это ему приходилось делать в Харбине, где он в 20-х-30-х годах, как и многие эмигранты, работал таксистом. После узких харбинских улочек, заполненных рикшами и парашами, выставленными из домов в ожидании ассенизатора, Невский проспект или Университетская набережная казались ему чем-то наподобие летного поля. Тогда в двадцать втором, незадолго до того, как Уборевич 25 октября взял Владивосток, ушел Лихославский с остатками Белой армии в Маньчжурию, где, как и многие, такие же как и он, устроился работать таксистом. Одиннадцать лет крутил он баранку "форда". Сначала это была модель "Т". Потом ее сменила более современная "А". Так продолжалось до тех пор, пока однажды на вокзале в его машину не сел человек, который показался ему очень знакомым.
      "Надо же, как на Пчелкина похож, - подумал Лихославский, - уж не сын ли ему?"
      - Простите, молодой человек, вы случайно не родственник Пчелкину Вольдемару Афанасьевичу?
      - А что, заметно? - спросил седок.
      - Если бы я не знал, что Вольдемар погиб в двадцатом в Крыму, и если не принимать во внимание, что нынче ему должно быть за шестьдесят, я бы подумал, что вы это и есть он. На вас даже костюм в точности тот, в каком он был в феврале девятьсот четвертого на похоронах Ванновского.
      - А вы, Модест Аполлоныч, правильно подумали. Да и костюм на мне действительно тот же самый.
      - Это как понимать? - произнес Лихославский, резко затормозив. Вольдемар, это ты или твой призрак?
      - Успокойся, Модя. Я это я.
      - А почему молодой?
      - А мне так больше нравится. И потом, до шестидесяти я ведь так и не дожил. Погиб в сорок восемь.
      - Значит, ты все-таки призрак?
      - Не веришь, пощупай! - предложил Вольдемар и протянул ему свою руку.
      - Действительно, Пчелкин. Вот и бородавка между пальцами та же самая.
      - А что я говорил?
      - Но все-таки я не понимаю.
      - А я объясню. Я здесь благодаря той самой Элен, с которой, как говорят, я познакомил тебя в девятьсот восьмом. Правда, сам я этого не помню, так как сам всего лишь четыре дня, как из девятьсот четвертого. Поэтому и костюм тот же. Жаль, конечно, что не довелось стать коллежским асессором, каким ты меня запомнил, но, с другой стороны, не попади я в будущее, я не дожил бы и до этого тридцать третьего. Вчера я только что был в две тысячи шестнадцатом году. И завтра должен быть там же. Вместе с тобой.
      - Ну и как там в будущем? Большевиков свергли наконец?
      - Вот за этим я сюда к тебе и приехал. У будущего много вариантов. В одном варианте, например, большевики сами себя свергли.
      - Это как унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла?
      - Нет, еще анекдотичнее. Главный большевик взял да и упразднил сам свою должность.
      - Оригинально.
      - А как великий князь Михаил Александрович своим дурацким манифестом фактически упразднил в России монархию - это не оригинально?
      - И что, это упразднение коммунистов прошло без гражданской войны?
      - Представь себе, да, и у нас есть средство это сделать.
      - Какое?
      - Помнишь, во Владивостоке знавал ты одного такого Максима Лишаева?
      - Еще как помню. Знаешь, сколько он мне должен?
      - Так вот, теперь он в Берлине. Прикинулся немцем, вступил в партию Гитлера и шлет информацию красным. Нужно попасть в сорок пятый год и добиться, чтобы он добыл у немцев копье Лонгина.
      - А откуда оно у них-то?
      - В тридцать восьмом они Австрию присоединят. А копье опять перевезут в Нюрнберг.
      - А как я туда попаду?
      - А вот это я уж тебе обеспечу. Кроме того. Тебя ждет приятная встреча с Элен. Надеюсь, ты не держишь зла на нее? Но сначала мы поедем к нам.
      - Куда? В Совдепию? В этот, как его, Ленинград?
      - А что, Модест Аполлонович, на родину не тянет? Здешних параш еще не вдоволь нанюхались.
      - Моя родина - Россия. А сейчас ее нет. Есть только какой-то ни то эсес, ни то эсер.
      - Все это временно, Модя, ты уж поверь мне, как человеку знающему.
      - Да уж, временно. Шестнадцать лет большевики у власти. Куда уж временнее?
      - Продержатся большевики всего семьдесят три года.
      - Ничего себе! Мы с тобой столько не проживем.
      - Я, как видишь, молод и здоров. Надеюсь дожить. Однако если мы все правильно сделаем, то может случиться так, что такой феномен как СССР исчезнет не только из географии, но и из истории.
      - Это как? Заставить людей забыть ужасы большевизма? Это нереально.
      - Мы можем сделать так, чтобы семнадцатого года вообще не было.
      - Ленин тринадцать дней из календаря выкинул, а мы, значит, выкинем целый год?
      - Умный ты человек, Модя, а таких простых вещей не можешь понять. Мы прошлое изменим.
      - Вольдемар, решительно, ты спятил.
      - И из-за этого я в свои шестьдесят один выгляжу так, как будто мне тридцать с небольшим.
      - А, чем черт не шутит! Может, и выйдет что у нас, - согласился Лихославский. - Что мне тут-то делать? Руль крутить? Или определиться в полк Паппенгута и воевать в Синьцзяне, подставляя грудь под пули за тамошнего нехристя-дубаня Шен-Ши-Цая. Он, говорят, человек просвещенный. По-русски чуть-чуть лопочет. Недавно в Синьцзян вошла 36-я дивизия. Большую часть ее солдат составляют дунгане. Русский полк при помощи китайцев с трудом удерживает Урумчи. Так вот, русских, живущих в Харбине, сейчас вербуют на эту войну. Будто мало мы во Франции за Клемансо и Лойд-Джорджа кровь проливали. А как война закончилась, они нас во Владивосток морем и сплавили. Врочем, если ты уверен, что что-нибудь у нас выйдет, тогда я согласен попробовать.
      В мгновение ока Лихославский оказался в Ленинграде 2016 года и теперь сидел за рулем "Жигулей" - чуда советской автопромышленности.
      Сзади сидел Вольдемар, державший на коленях кота.
      - Ну что? Поедем или здесь поговорим? - спросила Игоря ведьма.
      - Да лучше здесь, - сказал Игорь, увидев, что в машине сидят двое мужиков. Теперь ему стало понятно, что предложение незнакомой красавицы ничего интимного не содержит. Наоборот, предстоящий разговор, показалось ему, будет носить опасный характер и вполне может закончиться пером под ребро.
      - Успокойся, никто тебя убивать не собирается, - как бы прочитав его мысли, сказала ему Елена. - Просто дело вот в чем. Помнишь, когда тебе было шестнадцать, ты нашел у себя в квартире тайник.
      - И что? Я все сдал в музей, по закону. Себе ничего не оставил. У меня кагэбэшники даже обыск тогда провели, чтобы убедиться, что я себе ничего не оставил.
      - Ты поступил глупо. Из-за тебя погиб Горбачев.
      - Так это что, в самом деле, то самое копье? А как же так получилось? Я его в четвертом году нашел, а Горбачева им убили еще до моего рождения?
      - Этим копьем можно открывать двери времени.
      - Это как?
      - А это, молодой человек, мы вам сейчас объясним, - заявил сидящий на коленях у Вольдемара кот.
      Увидев говорящего кота, Игорь упал, лишившись чувств.
      - Одного уговорили, - констатировал Лихославский. - Теперь еще этого Лишаева или, как его там сейчас зовут, Сифлица предстоит уговорить.
      ***
      Было 18 сентября 2004 года. На полу бабкиной квартиры в довоенном доме немецкой постройки на отвалившихся досках сидел шестнадцатилетний Игорь Кулаков и держал в руках обнаруженный в нише странный предмет. В этот момент в дверь позвонили. "Неужели это соседка?" - подумал Игорь, и, положив копье обратно в нишу, нехотя поплелся к двери, приготовившись извиняться за устроенный шум.
      - Кто там? - произнес Игорь, подойдя к двери.
      - Я, - прозвучал в ответ молодой мужской голос, который показался Игорю в чем-то знакомым. Тем не менее, Игорь не спешил открывать:
      - "Я" бывают разные, - ответил он фразой из популярного некогда мультфильма.
      - Откроешь - увидишь, - отозвался гость и тут же добавил: - Я не разное "я". Я - "я" то же самое.
      Кому принадлежит это то же самое "я", Игорь, конечно, не понял, но любопытство взяло верх, и дверь он открыл. На пороге стоял молодой человек лет где-то под тридцать. Внешне он очень напоминал фотографию Игорева отца, когда тот, будучи еще молодым старлеем, фотографировался для удостоверения личности офицера. Одет визитер был наподобие студента начала восьмидесятых, отправляющегося в составе стройотряда на летние заработки куда-нибудь на БАМ или на Уренгой. В руке он держал взятый как будто из тех же годов дипломат, на крышке которого красовалась переводная картинка олимпийского медвежонка. Точно такой дипломат был когда-то у его отца, и на нем была на том же месте налеплена такая же "переводка".
      - Привет, не узнаешь? - произнес чем-то странно знакомый незнакомец.
      - Что-то знакомое, но никак не могу вспомнить.
      - А ты в зеркало посмотри, тогда сразу вспомнишь.
      Если бы Игорь не был единственным сыном своих родителей, то он бы подумал, что перед ним стоит его старший брат. Неприятная мысль тут же посетила Игоря, не является ли этот незнакомец внебрачным сыном его папаши, рожденным какой-нибудь дурой из тех, что толпами осаждали проходную военного училища, в котором его отец в те годы учился. "Наверное, - подумал Игорь, та девка сдала его тогда в дом ребенка, а теперь он вырос и ищет себе родственников". Игорь хотел подумать еще что-то, но мысли его прервал посетитель:
      - Ну, хорошо, смотри, - сказал он и достал паспорт старого советского образца с колосистым гербом Советского Союза. Открыв пятую страницу, он показал ему вклеенную туда свою черно-белую фотографию. Подпись под фотографией напомнила Игорю его собственную подпись, написанную, правда, более взрослым почерком.
      "Неужели у него еще и фамилия наша", - успел в этот момент подумать Игорь.
      Но, следом за этим, гость развернул паспорт на предыдущей странице, и Игорь увидел на фотографии свою собственную физиономию. Физиономия эта, правда, имела отстойную прическу на пробор, точно такую, какую велела парикмахершам делать Игорю его мамаша в те времена, когда водила его в парикмахерскую за руку. Кроме того, в отличие от Игоря настоящего, эта физиономия была с необесцвеченными волосами и без единой серьги по всему периметру левого уха. В довершение этого безобразия на левом лацкане столь же левого пиджака красовался комсомольский значок с профилем вождя мирового пролетариата.
      - Ты, братан, конечно, на меня очень похож, - начал Игорь, - но я про тебя никогда ничего не слышал. - Ты что, хочешь сказать, что мы с тобой родственники? Как хоть тебя зовут?
      - Смотри, - произнес незнакомец, - и перелистал паспорт еще на одну страницу назад. На правой стороне краснокожей паспортины черной тушью в три строчки было написано: "Кулаков Игорь Евгеньевич". На левой же половине разворота тем же стандартным каллиграфическим почерком в графе "дата рождения" было начертано следующее: "24 марта 1988 года". Эта дата полностью совпадала с датой рождения Игоря. Графа же "место рождения" указывала на то, что обладатель этого паспорта точно также родился в городе Кушка Туркменской тогда еще Советской и Социалистической республики, где в то время тридцатилетним капитаном проходил службу его папаша Евгений Викторович Кулаков. В конце же страницы было указано, что данный документ выдан был 20 апреля 2004 года Василеостровским районным отделением внутренних дел города Ленинграда.
      Мысли смешались в голове у Игоря. Во-первых, паспорт, который, судя по дате, был выдан всего полгода назад, потрепан был так, словно его лет десять носили в заднем кармане штанов заядлого мотоциклиста или под седлом у лихого чабана, со свистом и гиканьем сгоняющего в кучу на своем верном скакуне доверенных ему колхозных баранов. Во-вторых, кто сейчас мог выдать паспорт старого образца за два с небольшим месяца до того, как этот образец паспорта полностью прекратил всякое законное хождение по территории Российской Федерации? И, в-третьих, как в 2004 году могли написать "Ленинград", в то время как более десяти лет город этот называется Санкт-Петербургом?
      - Ты что, до сих пор не понял? - удивленно спросил странный визитер. Я - это ты из другого пространственно-временного континуума.
      - Ты что, братан, фантастикой обчитался? В то, что ты мой пропавший в детстве брат, я еще мог бы поверить, но в эту чушь...
      - Хочешь доказательство?
      - Какое еще доказательство?
      - Помнишь, в четвертом классе ты катался на санках и пропорол ногу торчавшей из земли арматуриной?
      - Ну, это мог тебе кто угодно рассказать.
      - А шрам?
      - Какой шрам?
      - Да вот этот.
      Тут незнакомец засучил левую штанину брюк и показал Игорю точно такой же шрам, какой был у Игоря на ноге.
      - Потом, вот еще дипломат твоего, то есть нашего отца, купленный им в Ташкенте в семьдесят девятом году.
      - Вроде, похож.
      - Ну и, наконец, - гость достал из кармана метрическое свидетельство, в котором на русском и туркменском языках было написано то же самое, что было написано в таком же свидетельстве у Игоря. И, главное, в левом верхнем углу этого свидетельства наличествовало то же самое неизвестного происхождения пятно, которое красовалось и на Игоревой метрике.
      - Не убеждает? - с надеждой произнес он.
      - Пока не совсем. Но все это интересно. Может быть, ты внутрь войдешь, а то что это мы на пороге стоим?
      Войдя в помещение, претендент на то, чтобы стать дубликатом Игоря, раскрыл отцовский дипломат и вынул оттуда знакомый Игорю альбом с семейными фотографиями.
      - Откуда это у тебя?
      - Как откуда? Из дома взял. Из той самой тумбочки, которая стоит в родительской квартире в Ленинграде. Ну, это детские, эти ты и так видел. А-а, вот, что нужно. Помнишь, когда родители и бабушка уезжали, вы все сфотографировались?
      - Ну?
      - Вот эта фотография. Вот отец, вот мать, вот бабушка, а вот и ты, только не с такой идиотской прической и без этих цацек в ушах. Попробовал бы я в одиннадцатом классе в таком виде заявиться в школу, директор бы за родителями отправил до самого Ленинграда.
      - Что ж, прикольно. Только почему фотка-то черно-белая?
      - Цветная пленка - дефицит.
      - Какой сейчас дефицит? 2004 год на дворе. Не в советское ж время живем.
      - Кто как. Я, например, когда в этот отросток времени только попал, тоже сперва обалдел. Машин куча иностранных. Деньги без Ленина. Доллары на каждом углу свободно продают. В нашем же времени, наоборот, за торговлю валютой сажают, а если в особо крупных размерах, то и расстреливают.
      - У нас несколько лет уже никого не расстреливают. Зато пожизненное заключение дают.
      - А все потому, что ты живешь в Российской Федерации, а я - в Советском Союзе. Все дело в том, что еще в 1986 году время в очередной раз раздвоилось. Первого августа того самого года был убит Горбачев, и эстафету ускорения принял новый генеральный секретарь ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев. В 2004 году он все еще правил в восьмидесятитрехлетнем возрасте. А Николай Иванович Рыжков, которому в четвертом исполнилось восемьдесят один, был председателем Совета Министров. Конечно, к 2016, откуда я сюда прибыл, они уже умерли.
      - А каким образом ты сюда-то попал? На машине времени что ли?
      - Нет, через подвал.
      - Через какой еще подвал?
      - Есть здесь подвал, - сказал старший Игорь и назвал его адрес. - В нем отверстие. Через это отверстие попадаешь в подземный ход, а по нему - в нужное время.
      - Ладно, допустим, я поверил. Но остается вопрос, зачем ты сюда приехал? Долларов накупить, чтобы там продать, а если на хвост упадут, то сюда же обратно свалить?
      - Вот, что капитализм с людьми делает. Я даже представить себе не могу, чтобы мне в шестнадцатилетнем возрасте пришли такие непатриотические мысли. Поэтому 18 сентября 2004 года, когда я вскрыл вот этот самый тайник, - тут 28-летний Игорь прошел в комнату и показал пальцем на валяющиеся доски - я, дождавшись понедельника, поехал в Калининград, чтобы сдать находку в областной музей. Но, как оказалось, музей по понедельникам не работал. Тогда я поехал туда на другой день. У работников музея челюсти поотвисали:
      - Да это ж копье Лонгина, - произнес один из научных сотрудников. - Им Христа на Голгофе пронзили.
      Сказав это, научный сотрудник попытался снять золотые ножны и в этот момент произошел подземный толчок.
      - В Калининграде? - недоуменно переспросил шестнадцатилетний Игорь. Зона ведь не сейсмическая. Это тебе не Спитак какой-нибудь.
      - В том-то и дело, - ответил Игорь-старший. - А работник музея, который это копье трогал, весь поседел и, что интересно, оказался передо мной весь в крови. Он заявил, что только что побывал в восемьдесят шестом году и убил там Горбачева. Но мы-то знали, что тот, кто Горбачева убил, давно в психушке сидит. Мы ему об этом напомнили. А он сказал, что он и сейчас там сидит в спецпсихбольнице под Алма-Атой. Только раздвоенный. Один его экземпляр там, а другой вернулся в то место и в то время, откуда ушел. В общем, решили, что ножны у этого копья снимать нельзя, а то спятить можно. А землетрясение посчитали простым совпадением. Тогда про меня даже в "Комсомольской Правде" написали. Вот она, эта газета.
      Тут Игорь-старший снова открыл дипломат и вынул оттуда сложенный вчетверо пожелтевший номер тонкой четырехстраничной газеты. Черный логотип украшал ее первую полосу. Слева от логотипа красовались советские ордена. "Цена 2 коп.", - успел прочитать Игорь-младший, прежде чем его старший двойник перевернул лист и показал напечатанную под рубрикой "Люди с горящими сердцами" заметку, иллюстрированную фотографией. На этой фотографии был Игорь в том самом костюме с комсомольским значком на лацкане пиджака. В руках он держал тот самый предмет, который настоящий Игорь только что извлек из вскрытого им тайника. Игорь-будущий начал читать статью вслух:
      "Одиннадцатиклассник из г. Советска Калининградской области Игорь Кулаков обнаружил в квартире своей бабушки тайник, устроенный фашистами во время войны. В тайнике находилась древняя реликвия - копье Святого Маврикия, похищенное немецко-фашистскими захватчиками в 1938 году в оккупированной Вене. Ныне в столице Австрии в Хоффбургском музее под видом подлинника хранится копия этого копья. В апреле прошлого года американские ученые провели исследование хранящейся в Вене реликвии при помощи радиоуглеродного метода. Тогда же было доказано, что это копье не такое древнее, как ранее утверждалось. Буржуазные специалисты не могли даже предположить, что спустя всего год простой советский школьник найдет настоящее копье. По легенде этим копьем на Голгофе был якобы пронзен Иисус Христос. На протяжении веков это копье было предметом антинаучных спекуляций. Буржуазный псевдоученый фальсификатор Тревор Равенскрофт в 1971 году выпустил книгу "Копье Судьбы", в которой пытался доказать, что это копье являлось источником власти и могущества фюрера нацистской Германии Адольфа Гитлера. Но сегодня простой советский школьник доказал, что это лишь обычный кусок металла, представляющий собой лишь научную и историческую ценность".
      - Представляешь, целую неделю вся школа только обо мне и говорила, сказал 28-летний Игорь, закончив чтение. - А что собрался сделать ты? Поедешь завтра в Калининград и сдашь в комиссионку, даже не зная, что у тебя в руках?
      - А ты поступил лучше?
      - Тогда я считал, что поступил правильно. Да и до позавчерашнего дня так думал.
      - А что случилось позавчера?
      - А позавчера, 3 августа 2016 года я узнал, что этим самым копьем был убит Горбачев.
      - Как же он был убит в восемьдесят шестом, если ты нашел его в две тысячи четвертом?
      - Этим копьем открываются двери в прошлое. Один мужик воспользовался им и сумел появиться в том месте и в то время, где Горбачев стоял и болтал перед трудящимися. Он оказался внутри кольца охраны, и даже Медведев, который охранял еще Брежнева, ничего не успел сделать. Мужика, конечно, поймали, и сейчас он сидит в сумасшедшем доме, но Горбачева спасти не удалось. С того момента будущее раздвоилось в очередной раз.
      - Почему тебе его жалко? Он же твой любимый Союз развалил.
      - Да потому, что возможен и более страшный вариант использования этого копья. Считалось, что выковали это копье по приказу третьего иудейского первосвященника Финееса. Отцом этого Финееса был Елизар, а дедом - Аарон брат самого Моисея.
      - А почему это копье называют копьем Святого Маврикия?
      - Дело в том, что в конце третьего века нашей эры легатом VI Фиванского легиона был некто Маврикий. Это был чернокожий христианин. Весь легион тоже состоял из христиан. Однажды в Галлии вспыхнуло восстание, и этот легион бросили на его подавление. Когда же Маврикий узнал, что восставшие являются христианами, то отказался выполнить приказ императора. Маврикий был казнен, а легион подвергли децимации. Но и после нее легион не пошел в бой. Тогда децимацию повторили еще и еще раз. И так, говорят, до тех пор, пока не перебили всех воинов. Позднее Маврикия признали святым, а его копье как реликвию хранили Карл Великий и его наследники. Следующее появление копья регистрируется при дворе императора Константина Великого. По легенде оно находилось в его руках, когда он осматривал место для основания новой столицы. Именно Константин вплел в это копье вынутый из креста гвоздь, найденный в Иерусалиме его матерью императрицей Еленой. Потом этого копье каким-то образом оказывается у Меровингов - первой династии франкских королей. Эти самые Меровинги - династия очень интересная. Дело в том, что в 425 году нашей эры умер последний представитель рода Давида раббан Гамалиэл VI. И в этот же год у некоего Меровея рождается сын Хильдерик - будущий основатель династии. Этого-то младенца и благословляет Синедрион - совет иудейских старейшин. Причем благословляет именно тогда, когда Византийский император Феодор Младший в 429 года низлагает главу Синедриона, в результате чего Синедрион вынужденно переезжает из Тира в Вавилон. Более того, Синедрион объявляет, что в жилах Хильдерика течет кровь Давида. Вероятно, династия пресеклась лишь по мужской линии, а наследница по женской вышла замуж за будущего отца первого франкского короля. Вот почему наследником назвали Хильдерика, но не его папашу. Но в это же самое время копье находилось также и у Юстиниана - крестьянского сына, будущего византийского императора. С его помощью он не только обрел в 527 году престол, но и отвоевал у варваров Сицилию, Сардинию, Корсику, освободив даже Рим. Я раньше думал, что здесь какая-то ошибка: либо копье у Меровингов, либо у Юстиниана. Но только позавчера понял, что никакой ошибки тут нет. Это как мы с тобой один и тот же человек, но из разного времени. Так и копье. Еще больше я в этом убедился, когда мне рассказали дальнейшую историю копья. В 803 году патриарх Иерусалимский преподнес это копье в дар Карлу Великому. При этом зафиксирован первый в истории случай, когда необыкновенные возможности этого копья демонстрировались публике. С этим копьем в руках Карл выиграл сорок восемь сражений и не проиграл ни одного. Но самое интересное начинается 14 июня 1098 года. В этот день в Антиохии Раймунду IV, графу Тулузскому, доложили, что один из рыцарей Петр Бартоломей несколько раз видел сон, в котором ему являлся святой Андрей. Андрей этот и указал место в антиохийском соборе Святого Петра, где зарыто это копье. В средние века копье находилось в Нюрнберге, в соборе Святой Екатерины, где было предметом паломничества. Потом в 1806 году его перевезли в Вену, чтобы оно не попало в руки Наполеона. И вот в начале ХХ века в Вену из родного городка Браунау переезжает юный Адольф Гитлер.
      - Он тогда еще был Шикльгрубером?
      - Гитлер всегда был Гитлером. Шикльгрубером был его отец, но Гитлером он стал еще до рождения Адольфа. Потом, когда в тридцать восьмом немцы присоединили Австрию, это копье вновь переехало в Нюрнберг. Сначала оно хранилось в том же соборе Святой Екатерины, но в сорок четвертом году его перенесли в главное святилище эсэсовской секты "Аненербэ" замок Вевельсбург, где для копья еще при строительстве был предусмотрен специальный зал. За два часа до смерти Гитлера это копье досталось американцам. Сначало оно попало к генералу Паттону. Потом его отобрал Эйзенхауэр и лично преподнес президенту Трумэну. Тот не мог оторвать взгляд от копья. Прежде чем принять решение об атомной бомбардировке японских городов, он долго медитировал над копьем, как бы советуясь с ним. В пятьдесят первом копье пришлось вернуть в Австрию. С тех пор оно и лежит в Хофбургском музее. Однако давно существовало предположение, что эсэсовцы перед приходом американцев копье подменили. И вот это предположение подтвердилось.
      - А откуда ты знаешь, что настоящее именно это копье, а не то, которое лежит в Вене?
      - Посмотри на этот золотой кожух. Если его снять с венского копья, ничего не произойдет.
      Тут Игорь из 2016 года подошел к вскрытой нише и достал оттуда копье. Сдвинув ножны на полсантиметра, он слегка повернул их. Комната залилась ярким лиловым светом, а упавшие на пол доски сами собой встали на прежнее место. При этом штукатурка осталась неповрежденной. Когда свечение прекратилось, Игорь заметил, что на улице снова светло, хотя пока он разговаривал со своим старшим двойником, за окном успело стемнеть.
      - Вот видишь! Мы вернулись на три часа назад, - объяснил старший Игорь.
      Младший Игорь взглянул на наручные часы. На них было десять минут девятого. Часы же, висящие на стене, показывали пятнадцать минут шестого. Громкое тиканье бабкиных ходиков и энергичное возвратно-поступательное движение маятника свидетельствовали о том, что эти настенные часы были исправны. С этого момента Игорь окончательно поверил во все то, что рассказал ему его дубликат.
      - Хорошо, - согласился он, - но почему же тогда это копье называют копьем Лонгина?
      - А это уже другая история, сейчас я ее расскажу.
      Солнце еще не взошло со стороны иудейского берега, когда, шлепая по волнам скрипящими веслами, в кесарийскую гавань входила старая триера. Стоящие на берегу беломраморные здания в первых лучах рассвета казались почти черными. На фоне предутреннего неба, раскрашенного Авророй в цвет окантовки консульской тоги, одиноко сияла голубым светом звезда ее сына Люцифера. Грозно смотрелся стоящий на высоком холме храм Августа, у входа в который стояли две статуи. Первая из них изображала аллегорию Рима. Другая была статуей самого покойного императора. В южном конце гавани были видны ряды построенного за городом амфитеатра.
      Когда-то место, где стоит Кесария, называлось Стратоновой башней, но ни прокуратор, ни его спутники не знали, кто такой был этот Стратон, а никто из нынешних жителей города, не помнил, как эта самая башня выглядела и существовала ли она вообще. Сто двадцать пять лет назад на этом месте Аристобул, первый человек, провозгласивший себя иудейским царем после возвращения иудеев из вавилонского плена, убил своего брата-соправителя Антигона. Здесь же полвека назад Ирод затеял строительство города, где, не боясь гнева своих подданных, он мог устанавливать статуи Олимпийских богов, ходить в баню и даже вкушать свинину.
      Обогнув каменный волнолом, триера подошла к единственному входу в гавань. Вход был расположен с северной стороны, так как ветры в этих местах дули преимущественно с севера. С правой стороны этот вход ограничивался двумя каменными столбами, а слева, со стороны берега, у самой кромки прибоя была построена Друзова башня, названная так в память Друза Старшего пасынка Августа и брата Тиберия, который умер в Германии после неудачного падения с коня.
      Миновав проход в волноломе, триера, сопровождаемая высланной из порта целокулой, показывающей местный фарватер, вошла в кесарийскую гавань и подошла к причалу. На берегу пассажиров триеры уже ожидал эскорт из воинов кесарийского гарнизона. Первым по трапу спускался одетый во всадническую трабею недавно назначенный прокуратором Иудеи Гай Понтий Пилат.
      Пилат принадлежал к сословию всадников. По своему происхождению он был потомком древнего самнитского царя. Царь этот был тоже Гаем и тоже Понтием. И этот царь Гай Понтий за три с половиной столетия до того, как его потомок стал прокуратором, во время Второй Самнитской войны в консульство Спурия Постумия и второе консульство Тита Ветурия Кальвина окружил римские войска в Кавдийском ущелье. При этом попавшие в засаду войска вынуждены были сложить оружие. Затем всех римлян от консулов до простых воинов прогнали под ярмом и отпустили почти что в чем мать родила. Так полуголыми добрели они от Кавдия до самой Капуи, где союзники-кампанцы, как могли, приодели их и отправили восвояси. Лишь спустя тридцать лет римлянам удалось покорить самнитов, а предок Понтия Пилата, взятый в плен Квинтом Фабием Руллианом, был проведен впереди триумфальной колесницы, а затем спущен в Туллианум - подземное отделение Марметинской тюрьмы. Тюрьма эта, стоявшая на одном из склонов Капитолия, была построена еще четвертым римским царем Анком Марцием. Спуск узника в Туллианум через отверстие, проделанное в его сферическом куполе, во все времена означал вынесение ему смертного приговора. Потом тело умершего узника через то же отверстие вынимали специальным крюком и сбрасывали в Тибр.
      Отцом этого победителя римлян был философ Геренний, ученик знаменитого пифагорейца Архита Тарентийского, беседовавшего на философские темы даже с самим Платоном, когда тот жил на Сицилии.
      Потомки же этого самнитского царя позднее служили Риму, и, получив в промежуток между первой и второй Пуническими войнами римское гражданство, переселились в Город. Некоторые из потомков этого рода стали сенаторами, а один из них, Луций Понтий Аквила, был другом и сподвижником Цицерона и единственным из сенаторов, который позволял себе не вставать при входе в сенат самого Цезаря. Потом Понтий Аквила принял участие в убийстве Цезаря и в следующий год пал в битве при Мутине. Этот самый Понтий Аквила был дедом Пилата по линии отца. Отец Пилата, Гай Понтий Галлий, правда, к моменту рождения сына уже не был сенатором, так как Август в 29 году до новой эры сократил количество сенаторов на 210 человек, исключив из сенаторского сословия приверженцев республиканского строя. В число сокращенных попал и Понтий Галлий, несмотря на то, что был он цезарианцем и участником Галльской войны. Август не простил ему то, что в свое время Галлий был другом Марка Антония.
      Во времена его молодости Пилата ценил сам Тиберий, знавший его по Германским кампаниям. В те годы, когда Тиберий не был еще императором, он, будучи наследником Августа, был наместником в Германии и командовал стоявшими там легионами. Позже командование этими легионами перешло Публию Квинтилию Вару. Вар был консулом в 13 году до нашей эры, а в 6-4 годах до нашей эры, он занимал должность легата в провинции Сирия. И вот в 9 году нашей эры геруски, возглавляемые изменником Арминием, находившимся до этого на римской службе, заманили три римских легиона - XVII, XVIII и XIX - в Тевтобургский лес. В самом начале битвы убили легата XVIII легиона, в котором служил молодой Гай Понтий. Затем убили и префекта его когорты. Понтию, бывшему тогда простым центурионом, пришлось принять командование на себя. Эта когорта была единственной, которой удалось вырваться из Тевтобургского леса, так как Понтий был единственным командиром, не подчинившимся приказу Вара капитулировать. За этот подвиг никому тогда не известный двадцативосьмилетний центурион Гай Понтий и получил звание примапилария - старшего из центурионов своего легиона. Звание это давалось обычно за выслугу лет и примапилариями становились лишь центурионы, прослужившие более двадцати лет. Вместе с этим званием Понтий и получил почетный когномен Пилат. Год спустя он получил должность военного трибуна, на которую, как правило, назначались лишь сыновья сенаторов. Когорта, которую вывел Гай Понтий, была передана в состав I легиона, лагерь которого стоял на месте нынешнего Бонна. Позже, когда через семь лет Германику племяннику Тиберия, ставшего за два года до этого императором - удалось разбить Арминия, отомстив тем самым за унижение Рима, Пилат стал легатом этого легиона. Сам же I легион, роль которого в битве с Арминием была решающей, получил наименование "Германика".
      Однако к тому году, году, в который Пилат был назначен прокуратором, ситуация в Риме изменилась. Стареющий Тиберий все меньше занимался делами государства, предпочитая жить на Капрее. От его имени огромной империей правил Луций Элий Сеян. Сын всадника Сея Страбона, бывшего в свое время наместником в Египте, усыновленный в год смерти Августа родом Элиев, он был близок к вершине своего могущества. За четыре года до этого он воплотил свой давний замысел собрать преторианские когорты со всех гарнизонов в Рим. Поселив их в лагере на северо-восточной окраине города, он стал их командующим. За три года до назначения Пилата прокуратором по наущению Сеяна Друз единственный сын Тиберия был отравлен своей женой Ливиллой при помощи ее личного врача Эвдема. Тогда Сеян обещал Ливилле, которая была внучкой жены Августа Ливии, вступить с ней в брак и сделать ее императрицей, когда сам станет императором. Теперь лишь сам Тиберий, на которого Сеян имел неограниченное влияние, был препятствием на его пути к императорской власти. Но шестидесятивосьмилетний Тиберий был стар и болен и с каждым годом уезжал отдыхать на Капрею на все более долгий период, оставляя при этом Сеяну все управление огромной империей. Поэтому Сеян не считал пока нужным торопить естественную смерть императора. Тем не менее, именно Тиберий запретил Сеяну брак с Ливиллой. Правда, он сделал это не напрямую, и по его письму можно было бы подумать, что он, наоборот, дает согласие. Однако Сеян, читая между строк, понял, что Тиберий, давая такое согласие, вынудит его отойти от государственных дел, а то и вообще умертвит. Поэтому Сеян посчитал за благо вовремя отказаться от такой чести.
      Потерял должность легата в те времена и Пилат. На его место был назначен ставленник Сеяна. Взамен ему предложили занять должность префекта одной из преторианских когорт, от чего Пилат отказался и ушел в частную жизнь. Летом отдыхал на вилле, принадлежавшей когда-то покойному отцу, где постоянно жила его дочь Понтия, куда часто приезжал с его внуками и его старший сын Гай, несущий службу военным трибуном в престижном Марсовом легионе. А каждое лето младший сын Луций на собачьи дни, от которых и происходит слово "каникулы", приезжал из Афин, где учился греческой премудрости. В Афинах когда-то в юности учился и сам Пилат, но смерть отца, платившего за обучение, вынудила шестнадцатилетнего Гая Понтия оставить науки и поступить на военную службу.
      До прошлого года Понтий Пилат не был знаком с Сеяном. Несмотря на свои заслуги на военном поприще, он не мог в силу своего не очень высокого происхождения проникнуть в те круги, через которые он мог бы выйти непосредственно на главу преторианцев. Если бы стало совсем трудно, он мог бы попросить самого Тиберия дать ему какую-нибудь должность в знак прежних заслуг, в чем старый император, бывший когда-то, как и он, неплохим воином, не отказал бы ему. Но все пути к Тиберию были теперь в руках Сеяна, который относился с нескрываемым недоверием к боевым ветеранам германских кампаний.
      Но неожиданно изменилось семейное положение Сеяна. Он вдруг вновь приблизил свою жену Апикату, которую прежде удалил от себя, стремясь вступить в брак с Ливиллой. Апиката была подругой Клавдии, супруги Пилата.
      Клавдия пыталась выглядеть строгой хранительницей благочестивых обычаев древности и даже, подобно супруге Августа Ливии, сама ткала тогу своему мужу. Это, тем не менее, ничуть не мешало ей, время от времени, со скуки посещать молитвенные собрания приверженцев чужеземных культов, которые в то время заполонили не только провинции, но и пустили глубокие корни в самом Риме.
      Именно Клавдия устроила своему мужу нужное знакомство с Сеяном. Однажды в базарный день на Яремной улице к Пилату подошли два преторианца и подвели его к парадному пилентуму, в котором обычно ездили на прогулку знатные матроны. Не выходя из пилентума, Апиката удостоила Пилата короткой беседы. А еще через несколько месяцев, незадолго до декабрьских ид, префект претория, как официально называлась должность Сеяна, принял Пилата на одной из своих вилл на Капрее, расположенной неподалеку от виллы Тиберия, и даже пригласил провести с ним все дни Сатурналий.
      А незадолго до мартовских ид случилось вот что. Глубокой ночью во время третьей стражи в центре Рима на Яремной улице появилась богато украшенная лектика с плотно зашторенными окнами, несомая восемью рабами-лектикариями. Но не в лупанарий, не в объятия развратных дев несли носильщики в этот час своего господина. Свернув сперва на Публиев Ввоз, ведущий к Авентинскому холму, лектикарии, запутывая возможных очевидцев, петляли узкими переулками, пока не прибыли, наконец, к дубовым дверям дома в Каринском квартале у западного подножия Эсквилинского холма.
      Проворный ликтор, выскочивший из носилок и постучал своим жезлом в двери, украшенные увитыми змеями бронзовой головой Горгоны. Когда же двери отворились, из лектики вышел сам Луций Элий Сеян. Теперь всесильный Сеян лично прибыл к отставному легату. Встречать столь знатного гостя вышел сам хозяин дома, и, собственноручно сняв с него сандалии, отдал их своему одноглазому рабу-германцу.
      - Приветствую тебя, Сеян! Как здоровье нашего цезаря?
      - Биберий Кальдий Мерон, хвала Юпитеру и всем покровительствующим ему богам, особенно Бахусу, пока еще жив и как и прежде может выпить в день целый конгий.
      Называя так Тиберия, Сеян обыгрывал созвучие его имени Tiberius Claudius Nero c прозвищем Biberius Caldius Mero, данным императору придворными остряками и отражающим обыкновение Тиберия пить неразбавленное подогретое вино.
      - Чем обязан честью столь позднего визита? - спросил удивленный Пилат.
      - У меня есть для тебя новость. Сейчас идет март. Как всегда в ближайшие иды, сенат соберется на заседание, на котором будут распределять должности и провинции. Тебе достанется Иудея. Недавно я отозвал оттуда Валерия Грата. Он уже стар, и сам неоднократно просил об отставке. Вскоре он вернется в Рим, и ты сможешь его встретить. Грат пробыл прокуратором одиннадцать лет, а до этого долго служил в Иудее. Тебе будет полезно поговорить с ним перед твоим отъездом.
      - Благодарю тебя, мой благодетель.
      - Надеюсь, что благодарить тебя буду я, когда ты выполнишь мое поручение. Я неспроста назначил в Иудею именно тебя. Ты знаешь эту страну и этот народец. Мне донесли о твоих подвигах там. Теперь тебе придется стать бичом Иудеи, ее наказанием. Ты должен проявлять ненависть к ее народу и презрение к его обычаям. Будь глух ко всем мольбам и не знай пощады. Особенно пренебрегай их богом, которого они почитают чересчур ревностно.
      - Зачем тебе это нужно? Не лучше ли прослыть справедливым управителем и тем самым привить любовь к Риму, римским законам и обычаям? В противном случае со мной в Иудее может случиться то, что семнадцать лет назад случилось в Германии с Варом.
      - Ты знаешь, что храм Януса закрыт уже несколько лет. И если бы покойному Августу это понравилось, то мне нужна война. Война победоносная, которая принесет мне славу, любовь народа Рима и уважение его легионов. Если мы вновь пойдем на германцев, то наверняка опять потерпим поражение. А этот народ не воины, а философы. Сколько они существуют - их то и дело завоевывали то Ассирия, то Египет, то Вавилон, то персы, то греки. Кроме того, иудеи не имеют настоящей религии, а погрязли в суевериях. Они не умеют отвращать неблагоприятные знамения ни с помощью жертвоприношений, ни посредством обетов. Все их обычаи прямо противоположны нашим. Убивать ребенка, родившегося после смерти его отца, они считают за преступление, а мыться в термах для них - величайший грех. Пусть этот народ, давно не имеющий обученного войска, восстанет, а наши воины сотрут в пыль его города и поступят с Иерусалимом так, как некогда мы поступили с Карфагеном.
      Но у моего поручения есть еще и более секретная часть.
      В юности своей я служил при особе Гая Цезаря, одного из внуков Августа. Когда Гай был наместником в Сирии, он часто тайно бывал в Иерусалиме.
      - Вот оно что. А Август еще гордился, что нога его внука не ступала в Иерусалим.
      - Так вот, - продолжил Сеян. - При Храме их бога есть помещение, где живут девы наподобие наших весталок. Только, в отличие от весталок, они не хранят целомудрия, а ублажают понтифика и его приближенных. Часто этих дев предоставляют почетным гостям - царям или их посланникам. С одной из таких и свели молодого Гая. Говорят, что она родила младенца мужского пола. Если этот младенец, которому уже лет двадцать пять, вдруг объявится, это грозит Риму большими потрясениями. Выясни о нем все, что сможешь и сделай так, чтобы о том, что я тебе рассказал, никто никогда вообще не узнал.
      Сказав это, Сеян потребовал обувь и, встав из-за стола, не притронувшись к угощению, удалился так же внезапно, как и пришел.
      И вот в шестом часу дня накануне майских нон на двенадцатом году правления императора Тиберия, в год, когда консулами были Лентул Гетулик и Гай Кальвизий, из Капенских ворот Вечного Города, гремя колесами по плитам Аппиевой дороги, в сопровождении кавалерийской турмы выехала роскошная каруха, запряженная четверкой лошадей. Впереди карухи, скача верхом рядом с самим Сеяном, который, в соответствии с обычаями предков, провожал путника до седьмой мили, Город покидал назначенный прокуратором Иудеи Гай Понтий Пилат.
      Когда же седьмой милевый камень остался позади, и Сеян повернул поводья своего коня в сторону Рима, Пилат, не сел в каруху, где сидела его жена со своей горничной-эфиопкой, а, обогнав сопровождающих его кавалеристов, поскакал далеко вперед.
      Путь его лежал к расположенной за двадцать первой милей Альбанской горе. На этой горе когда-то стоял город Альба Лонга, основанный еще Асканием Юлом - сыном воспетого Вергилием прародителя римского народа легендарного Энея. Стоял он до тех пор, пока третий римский царь Тулл Гостилий не разрушил его, переселив при этом в Рим всех его обитателей. Здесь на южном склоне горы в древности стоял еще один город - Лавиния, названный так в честь дочери царя Латина, с которым Эней, живший тогда на морском берегу на месте нынешней Остии, заключил военный союз. В городе находился храм Юноны Спасительницы, от которой вели свою родословную Юнии - предки Пилата по материнской линии. И хотя теперь этот храм, как и сам город, лежал в руинах, прокуратор, отправляясь во вверенную ему провинцию, не мог оставить Лация, не попрощавшись при этом с отеческими богами. Пока плиты Аппиевой дороги равномерно мелькали под копытами его коня, Понтий Пилат вспоминал продолжительный разговор с Гратом, состоявшийся в майские календы.
      Для Пилата не составляло трудности разыскать Грата в Риме в день майских календ. Зная, что Грат принадлежит к роду Валериев, можно было с полной вероятностью полагать, что он в этот день непременно должен быть на Таренте. Здесь, где Марсово поле в своем наиболее узком месте непосредственно примыкает к Тибру, еще в древности один из представителей этого славного рода, пришедший в Рим из страны сабинян, обнаружил горячие источники. Воды из этих источников исцелили его детей, в честь чего благодарный отец установил в своем роду обычай совершать торжественные ночные жертвоприношения. Рассказывали также, что здесь же на глубине двадцати футов был обнаружен древний алтарь подземных богов, построенный, может быть, еще Эвандром - греком-ахейцем, основавшим колонию на месте будущего Рима. В год, когда последний римский царь Тарквиний Гордый был изгнан из Города, один из вождей республики Публий Валерий, сын Волеза, получивший вскоре когномен Публикула, сделал этот праздник общенародным.
      Понтий Пилат не ошибся в своем предположении. В тот час, когда на алтарях, залитых кровью жертвенных животных, сжигались туши коз и баранов, он обнаружил Грата посреди толпы присутствующих. Годы не так изменили его, как ожидал Пилат, бывший когда-то мимолетно знаком с Гратом. Тем не менее, ему пришлось представиться прежде, чем Грат смог узнать его. Трудно было распознать того молодого худощавого Гая Понтия в этом растолстевшем и облысевшем Пилате.
      - Благодарю, что перед отъездом не забыл посетить старика Грата. Ты, наверное, знаешь, что я пробыл прокуратором одиннадцать лет. Но еще до этого я долго служил в Иудее, - ударился в воспоминания Грат. - Ирод не доверял иудеям, так как сам был идумеем. Идумеи, называемые также эдомитянами, - это те же набатейские арабы, изгнанные соплеменниками из Каменистой Аравии, только поклоняющиеся не собственным племенным богам, а иудейскому богу, храм которого стоит в Иерусалиме. Иудеи же не любили Ирода, поскольку тот не только не всегда соблюдал иудейские обычаи, но и пытался привить в своей стране греческие нравы. Поэтому у Ирода в войске было много чужеземных наемников. Помимо греков, сирийцев да подаренных Августом доставшихся от Клеопатры четырехсот галатов, у него были четыре пехотные когорты и две кавалерийских алы. Конницу водил Анний Руф, пехоту - я. Воинов этого войска называют себастийцами, так как расквартированы они в Себасте, как теперь называется переименованная Иродом Самария. После смерти Ирода как Антипа, так и Архелай отбыли в Рим, чтобы Август рассудил, кто из них станет царем. В это время начались кровавые события в Иерусалиме. Сабин, которому Август приказал провести опись всего имущества только что похороненного царя, занял тогда Иерусалимский храм, чтобы, с одной стороны, не допустить возможного разграбления хранящихся там сокровищ, с другой - чтобы за счет этих сокровищ пополнить свой собственный кошелек. Тогда все бывшее войско Ирода, кроме себастийцев, которые все-таки были самой боеспособной частью этого войска, подняло восстание, к которому присоединились и жители Иерусалима. Встав на сторону Сабина, мы с нашими когортами оказались запертыми восставшими иудеями в осажденном Храме, и лишь своевременный приход Вара с его легионами спас наше положение.
      - Во время этих событий я был еще слишком юн. В тот год, когда мне исполнилось шесть лет, Вар был уже консулом, а познакомился я с Варом позднее - уже в Германии. Тогда геруски заманили три наших легиона - XVII, XVIII и XIX в Тевтобургский лес. В битве убили легата нашего легиона и префекта нашей когорты, и мне пришлось принять командование на себя.
      - Знаю. Твоя когорта была единственной из тех, кому удалось вырваться из Тевтобургского леса. Об этом тогда много говорили не только в Риме, но и в провинциях. А я в то время служил уже Архелаю. Хотя, нет... Архелай к тому времени был уже смещен. Да, к тому времени я уже стал командовать наемниками у Антипы, а Руф остался в Иерусалиме и был начальником храмовой стражи... у этого... у Анана... Да, именно у Анана, которого поставил Копоний и которого я потом, уже будучи игемоном, как называлась по-гречески прокураторская должность, заменил на Елизара.
      - А помнишь ли ты историю с тем младенцем, которому предсказали быть царем?
      - О! Над этим потешалась тогда вся провинция. Представляешь, в одном из галилейских городков заходит в синагогу в субботний день девица с младенцем на руках и заявляет, что тот был зачат без участия мужчины.
      - Один из древних вавилонских царей тоже говорил, что мать родила его без помощи отца. А один египетский фараон вообще договорился до того, что он сам себя родил.
      - Ну, совсем без отца здесь, конечно, не обошлось. Она говорила, что зачала его от какого-то святого духа, сама того не заметив. Лишь ангел сообщил ей об этом.
      - Кто сообщил?
      - У иудеев есть только один бог. Но, раз он один, ему, естественно, нужны помощники, которых у него, как говорят книжники, целое воинство. Этих помощников, которые тоже бессмертны, и называют ангелами. Тот ангел, что приходил к этой девке, был самым главным из ангелов. Называют его Гавриил.
      - А, знаю я об этом суеверии. Недавно я купил самаритянина, который учил меня арамейскому языку перед моим отъездом в Палестину. Он рассказывал мне об иудеях, об их пророках и про то, что они не признают никаких богов, кроме одного, в жертву которому они приносят, стыдно сказать, крайнюю плоть каждого семидневного младенца.
      - Дело в том, что через пять лет иудеи ожидают прихода своего небесного спасителя. А он-то и должен быть рожден без участия мужчины. Так говорят их пророчества.
      - Давно ли написаны эти пророчества?
      - Иудейские жрецы утверждают, что восемьсот лет назад.
      - Восемьсот лет. Столько не существует даже Рим. Неужели иудеи настолько древний народ?
      - Даже древнее, чем ты думаешь. В те времена, когда миром правил Кронос, называемый вами Сатурном, народ этот жил на Крите. На острове этом есть гора, называемая Ида. От этой-то горы и пошло название этого племени. Когда же Сатурн, побежденный своим сыном Юпитером, вынужден был оставить свое царство, иудеи бежали с Крита и поселились на окраинах Ливии. Вскоре земля их была завоевана египтянами, после чего иудеи переселились в дельту Нила. Ко времени царствования фараона Хенефрея они расплодились настолько, что в Нижнем Египте их стало едва ли не больше, чем коренных египтян. Между египтянами и иудеями часто происходили ссоры, в основном по религиозным мотивам. Дело в том, что у египтян многие животные считаются священными, поскольку их боги носят животные обличья. Особенно почитаются египтянами бык и баран. А этих-то самых быков и баранов иудеи приносили тогда в жертву своим богам.
      - Ты же сам говорил, что бог у них один.
      - Так стало после тех событий, о которых я сейчас расскажу. Раньше всего иудеи поклонялись Урану, которого они называли именем Адонай. Но после, когда появился Сатурн, они стали поклоняться ему. Однако, когда победил Юпитер, иудеи не стали признавать его главным богом, а поклонялись Сатурну и титанам. Но Сатурн - бог ревнивый. Однажды он обратился к одному из иудеев и обещал ему, что если тот будет поклоняться только ему, то он, Сатурн, сделает его потомков правителями всего мира. Действительно, Сатурн сделал так, что в последующих поколениях все иудейские рода, так или иначе, пресеклись. Остались среди иудеев лишь потомки самого Авраама. Но минуло с десяток поколений, и иудеи стали мало-помалу заимствовать культы других богов у окружающих их народов. Тогда ревнивый и мстительный Сатурн наслал на них какую-то кожную болезнь. Болезнь эта передавалась им от свиней, а от них самих к египтянам. Тогда египтяне решили изгнать иудеев со своей земли. Но это было сделать не так-то просто. Доля иудеев в количестве населения дельты Нила составляла тогда две пятых - точно такую долю, какую составляют они сейчас среди населения Александрии.
      И вот тогда египтянам пришлось обратиться к помощи одного человека. Звали этого человека Моисей. Мать его была иудейкой, а отец - знатным египтянином. У тех народов, которые поклоняются Сатурну, счет родства идет по материнской линии. У большинства же людей, которые главным богом почитают Юпитера, род ведется по линии отца. Именно поэтому Моисея считали за своего как египтяне, так и иудеи. Обучавшийся у египетских жрецов Моисей знал от них некоторые трюки, которые можно было бы представить как знамения. Явившись к своим соплеменникам по линии матери, Моисей заявил им, что эта болезнь стала для них карой Сатурна. Во искупление их грехов Сатурн якобы повелел им покинуть Египет и отправиться на восток в поисках земли, на которую Моисей им укажет. Сначала иудеи не поверили, но после того, как Моисей показал им несколько фокусов, доказав им, что он пророк, они стали следовать его повелениям.
      Покинув дельту Нила, иудеи попали в Синайскую пустыню. Шесть дней они шли по безводной местности. Запасы воды, взятые ими с собой к этому времени уже иссякли. На исходе седьмого дня, когда доведенные жаждой до отчаяния люди хотели уже растерзать Моисея, тот заметил осла, поднимающегося на холм. "Если осел идет туда, - рассудил Моисей, - значит там есть трава, а трава не может расти без воды". Поведя свой народ вслед за ослом, Моисей вывел его к источнику. Весь следующий день иудеи отдыхали, а поскольку день был седьмым, то ввели они после этого у себя обычай отдыхать каждый седьмой день. Кроме того, день в который они отдыхают, стоящий между днем Артемиды, называемой вами Венерой, и днем Гелиоса, даже по-гречески называется днем Кроноса. Таким образом, день, который они празднуют, посвящен их богу.
      После того, как Моисей вывел их из пустыни, иудеи прониклись к нему доверием настолько, что приняли как закон все, что он им заповедал. А заповедал он им не есть свинину, так как от свиней заразились они кожным заболеванием, не поклоняться никакому богу, кроме Сатурна, которого они называли тогда Ялдаваоф, а также не делать никакого изображения.
      - Странные заповеди. Неужели за тысячи лет их никто не нарушал.
      - Конечно, нарушали. Человек не может жить, не познавая окружающего. Узнавали они и других богов, но как только они начинали им поклоняться, Ялдаваоф наказывал их за нарушение завета, посылая при этом пророков, которые от его имени вещали о том, что если они вернутся к почитанию своего бога, то все возвратится на свои места. В конце же концов, когда иудеи претерпят неисчислимые страдания от своих поработителей, он им пошлет царя-избавителя, который не только спасет их от чужеземцев, но и сделает их властелинами мира. Об этом и говорит то самое их пророчество.
      - А не помнишь ли ты, как звали ту девку?
      - Старость творит с моей памятью непонятные вещи. Бывает, я не могу вспомнить, имя человека, с которым встречался месяц назад, а иногда помню в деталях события тридцатилетней давности, когда мы с Руфом оборонялись в Храме. Тогда иудеи залезли на крышу храмовой ограды, - начал отвлекаться от темы разговора старик, - и давай обкидывать нас камнями из пращей. Они это хорошо делать умеют. Говорят, таким камнем тысячу с лишним лет назад их царь Давид убил в детстве гиганта. А крыша-то соломенная. Мы возьми да и подожги ее. Все они к нам во двор так и попадали, а кроме пращей-то у них никакого оружия и не было. Вот уж мы их рубили-рубили...
      - Про твои с Руфом подвиги я слышал неоднократно, - прервал старика Пилат. - Расскажи-ка мне лучше подробнее об обстоятельствах рождения этого младенца.
      - Хорошо, расскажу. Сам я за правдивость не ручаюсь, но лазутчики мне докладывали вот что. В те времена вдоль Вторых стен, построенных при Езекии и Манассии, стояли ряды Рыбного рынка, расположенного у одноименных ворот. Ворота и сейчас называются Рыбными, а рынок этот я по санитарным соображениям перенес за городскую ограду. Так вот, на этом рынке находилась тогда лавка купца Иосифа. Этот купец Иосиф звался Иосифом из Аримафеи, но последним аримафейцем в его роду был его отец Симон, переселившийся в Иерусалим еще во времена царя Антигона. Царь этот правил в те несколько лет, когда парфяне, воспользовавшись гражданской войной в Риме, заняли и Сирию, и Иудею. Но когда у нас снова дошли руки до парфян, мы снова вторглись в эти провинции. После почти пятимесячной осады Иерусалим был взят, Антигон обезглавлен, и царем Иудеи стал Ирод. Симон же этот приходился братом отцу Марии, матери этого младенца. И, таким образом, сам Иосиф приходился ребенку двоюродным дядей. Что касается Иакова, отца Марии, то он еще в молодости поселился в Кане Галилейской, где, вступив в брак, произвел на свет четверых сыновей и двух дочерей - Елисавету и Марию. Когда же Иаков умер, Елисавету старшую из дочерей - мать и братья спешно выдали замуж за Закарию - раввина из Назарета. Что же касается восьмилетней тогда Марии, то ее отправили в Иерусалим на попечение Симона, ставшего к тому времени вдовцом и воспитывавшему единственного сына Иосифа, который был старше Марии на девять лет. Два года спустя Симон отправился за товаром с арабским караваном и умер в пути. Так Иосиф стал для Марии за место отца. Однако, будучи сам довольно молодым, Иосиф, конечно же, не мог в полной мере выполнять обязанности воспитателя, тем более что все свои силы он прилагал на сохранение дела отца, что вынуждало его не только торговать, но и надолго отлучаться за товарами, иногда аж до самого Адена, оставляя Марию на это время сидеть в лавке.
      Случилось это за восемь лет до смерти Августа. Иудейские и самаритянские старейшины написали в Рим жалобу на царя Архелая - сына Великого Ирода. Август, получив послание, вызвал к себе посла иудейского царя, которого по иронии судьбы тоже звали Архелаем, и велел ему отправиться в Иерусалим с требованием к царю явиться в Рим. Не найдя Архелаю оправдания, кесарь осудил его на изгнание, поселив его в городке Виенна в Нарбонской Галлии. При этом Август назначил сенатора Публия Сульпиция Квириния, бывшего за восемнадцать лет до этого консулом, своим легатом в Сирии, а всадника Марка Копония прокуратором Иудеи. Некоторые иудеи, которых по-гречески называют зелотами, что означает "ревнители", подбивали народ противиться переписи, которую по повелению Августа по всей Сирии и Палестине производил Квириний. Вся Иудея была на грани восстания. В виду этого в город был введен пришедший из Сирии XII Молниеносный легион для пресечения возможных беспорядков. Беспорядки эти могли возникнуть и при оценке и продаже имущества самого Архелая, которое Август велел конфисковать. Лишь призыв Иозара, сына Боэта, бывшего тогда первосвященником, помог удержать народ от бунта. Правда, самому Иозару это не помогло. Копоний сместил его и назначил на его место Анана, сына Сефа.
      В числе воинов этого легиона был, говорят, молодой центурион из когорты гастатов, носивший прозвание Пантера.
      Часть солдат разместили в Антониевой крепости. Крепость, назвав ее так в честь своего тогдашнего друга Марка Антония, в свое время построил Ирод, пристроив ее к древней башне Варис. В башне этой раньше жили первосвященники, а теперь в ней хранится их праздничное облачение, выдаваемое им ежегодно на семь дней для проведения Пасхи. Поскольку размеры крепости позволяли поместить в ней лишь когорту триариев, остальных воинов пришлось определить на постой в тех домах горожан, что находились от нее поблизости. Жребий, который мы, римляне, всегда уважали, выпал такой, чтобы поселить Пантеру в доме Иосифа Аримафейского. Тот, как это обычно бывало весной, ушел с караваном в Аравию. Когда же Иосиф вернулся, легион, а с ним и центурион уже покинули Иерусалим, и вскоре обнаружилось, что Мария, несмотря на ее клятвенные уверения в своей невинности, оказалась беременной. Чтобы избежать позора, надо было что-то делать, и Иосиф написал в Назарет ее старшей сестре. Случилось так, что незадолго до этого плотник Иосиф из Назарета вдруг овдовел, оставшись один со своими детьми. Этот Иосиф был братом Елисаветиного мужа, и в силу этих двух обстоятельств Елисавете быстро удалось уговорить его взять замуж юную Марию.
      Пока с оказией дошло письмо, пока Иосиф собрался в дорогу и пешком дошел до Иерусалима, пока там же отпраздновали скромную свадьбу, шел уже девятый месяц. Иосиф, ставший мужем Марии, настаивал на том, что родить она должна непременно в его доме. Поэтому Иосиф и Мария спешно отправились в путь. Однако, едва покинув городские стены, Иосиф и Мария встретили алу кавалеристов из числа себастийцев. В период, когда Архелай был уже смещен, а Копоний еще не прибыл, себастийцы были единственной силой, способной поддерживать порядок в Иудее и Самарии. Да и теперь, когда власть Копония была утверждена, без нас, себастийцев, нельзя было обойтись, так как все три легиона, расквартированные в Сирии, Квириний оставил в своем распоряжении, не дав Копонию ни одного.
      Поднимая с дороги светло-коричневую пыль, к Иосифу с Марией подскакали несколько конников.
      - Куда вас несет Ахриман? - проговорил бородатый десятник, бывший, очевидно, огнепоклонником. - Вся Иопийская дорога перекрыта. Или вам хочется, чтобы вас ограбили, избили и оставили умирать в придорожной пыли?
      - А что случилось? - спросил Иосиф.
      - Разве вы не знаете, что мы ловим шайку Афронта.
      - А кто такой этот Афронт?
      - Ты что чужеземец? А говоришь, вроде, по-арамейски.
      - Я - галилеянин.
      - Понятно тогда, почему ты не знаешь Афронта. Афронт был простым пастухом. Когда Архелай отправился в Рим, а Копоний еще не прибыл, он объявил себя царем и со своими четырьмя братьями организовал целое войско. Теперь они занимаются тем, что грабят купцов на дорогах и обирают народ земли.
      - О чем ты думал, когда выводил из города жену, которая вот-вот родит? - добавил другой конник. - Возвращайтесь скорее в свой дом, пока вам не повстречались недобитые разбойники!
      Пришлось путникам переменить направление и идти по Старой Хевронской дороге, обходя только что покинутый ими Иерусалим с юга, чтобы выйти затем к Соляному пути, ведущему к Мертвому морю. Когда они проходили Вифлеем, в дороге у Марии начались схватки. Пришлось рожать в каком-то гроте, куда пастухи загоняют овец, спасая их от непогоды. На благо им встретились халдейские волхвы, которые зачем-то шли в Иерусалим. Они-то и помогли принять роды и даже, пользуясь своей наукой, заговорили кровотечение, спася тем самым юную роженицу.
      Чтобы приободрить Марию, они предсказали ей, что ее только что родившийся сын по их звездным вычислениям непременно станет великим царем, достойным памяти Александра Великого, как часто предсказывали людям ту судьбу, которую они хотели от них услышать.
      Юная же Мария восприняла это предсказание всерьез, тем более что похожее предсказание дал ей также и один святой старец. Звали этого старца Менахем. Никто не помнил, когда он родился, и поэтому принято было считать его вечным. Обычно он целыми днями просиживал у южных ворот Храма, где благословлял входящих в Храм и выходящих из него и, давая благоприятные предсказания, собирал себе таким способом щедрое подаяние. Сразу после родов Марии с Иосифом пришлось вернуться в Иерусалим, чтобы поправить здоровье Марии, потерявшей при родах много крови. Здесь на седьмой день после рождения они с Иосифом понесли младенца в Храм, чтобы сделать ему обрезание и, как это полагается у иудеев, выкупить своего первенца у их бога за пять слаим. Там-то их и встретил старик Менахем. Вероятно, он уже слышал слух о необычных обстоятельствах рождения сына Марии и о том, что предсказали ему халдеи. Взяв младенца на руки, он торжественно произнес: "Благословляю по воле Предвечного словом моим царя иудейского, идумейского, галилейского и всего Ханаана. Всю жизнь ждал я этого дня и не мог умереть, пока не исполнится то, что в пророчестве сказано, а теперь отпускает меня Всевышний".
      Менахему было не впервой предсказывать детям царские судьбы. Еще семьдесят лет назад встретил он десятилетнего идумейского мальчика, идущего в школу. Хлопнув его по спине, он сказал: "Быть тебе великим царем, но когда сядешь на трон, не забывай старого Менахема". Верил ли он сам в то, что тогда говорил, и поверил ли ему тогда мальчик, осталось неизвестным. Известно лишь то, что звали этого мальчика Иродом и что стал он спустя двадцать шесть лет царем всей Палестины. Вернувшись тогда из Рима, где сенат назначил его царем, Ирод призвал к себе Менахема и щедро вознаградил его. Менахем же в ответ на это предсказал Ироду то, что царствование его продлится более тридцати лет, не назвав при этом точной даты его кончины, как ни просил его об этом сам Ирод. Поэтому чем долее царствовал Ирод, тем более креп авторитет Менахема. В одном лишь обманул старец Ирода. Он предсказал, что царь переживет прорицателя, и теперь, когда Ирод уже как одиннадцать лет лежал в своем гробу своем гробу в Иродиуме, Менахем до сих пор обитает у ворот Храма. Рассказывали, что за год до встречи с Марией и ее младенцем, когда Архелай был еще царем, вызвал он к себе Менахема и спросил его.
      - Видел сегодня я странный сон. Девять тучных колосьев пшеницы и девять худых. Подобный сон про овец снился когда-то фараону, и Иосиф растолковал этот сон ему. Сможешь ли ты объяснить мне значение этого сна?
      - Истолковать этот сон большого ума не надо, да вряд ли ты будешь рад тому, что я расскажу.
      - Расскажи, что бы там ни было.
      - Слушай же. Девять тучных колосьев - это девять лет, которые ты процарствуешь. Девять же худых - это девять тех лет, что проведешь ты в дали от родины, терпя лишения и притеснения. Время твоего царствования подходит к концу. Помолись Предвечному и попробуй успеть сделать что-нибудь доброе, пока ты еще царь.
      Неизвестно, было ли это предсказание продиктовано Менахему Всевышним, или он уже знал об отправленном в Рим посольстве с жалобой, но через пять дней после этого Архелаю пришлось уезжать в Рим.
      Что же касается Марии, то она, едва добравшись до Назарета, принялась рассказывать всем, что родила великого царя, который будет править всей Палестиной. Это было смешно до тех пор, пока слух об этом не дошел до Ирода Антипы - сына Великого Ирода, ставшего после его смерти царем Галилеи, в которой-то и находился Назарет. Посчитав это происками своих врагов, которых у него было предостаточно, Антипа решил провести расследование.
      Вызвав ученых книжников, он приказал им выяснить всю родословную этой самой Марии.
      Однажды к Антипе был допущен священнослужитель, прибывший из Иерусалимского Храма. Развернув перед ним свитки, он стал докладывать:
      - Известна ли моему повелителю книга Исайи?
      - Как не знать мне ее? Еще в детстве читала мне ее мать моя Малтака.
      - А знает ли мой повелитель, что Мессия из рода Давида должен родиться в Вифлееме и что именно в нем родился младенец, о котором он велел учинить следствие?
      - Если ты хочешь сказать, что этот младенец и есть Мессия, то ты глубоко ошибаешься. Всех потомков династий, когда-либо правивших у нас, мой отец, да пребудет он вечно в Лоне Авраамовом, истребил под корень, и если кто и может свергнуть меня с трона, дарованного мне отцом, так только великий кесарь, другом и союзником которого я являюсь, как являлся и мой отец.
      - Да простит меня мой повелитель за дерзость, но смею сказать ему, что он ошибается. Царь Соломон, сын Давида, имел много жен и наложниц. Был он чадолюбив и вырастил сто пятьдесят семь детей. Кровь его и течет в жилах Марии.
      - Ты заблуждаешься, левит. Не вздумай кому более рассказывать этот вздор. Народ нынче подвержен всяческим смутам. Одни убегают к ессеям, бросая семьи и дома, другие же уезжают в Египет и даже в Рим, оставляя необработанные поля - только бы не платить десятины! Твои россказни только добавят смуты, а на дорогах полно разбойников, и даже в городе посреди рынка тебя самого может подстерегать кинжал сикария.
      - Я понял, что мой повелитель хочет сохранить это в тайне, и никому более не расскажу об этом. Но лишь прошу его не пренебрегать моим предостережением.
      Отпустив жреца, Ирод Антипа принялся внимательно изучать принесенные им свитки. Мало того, что он убедился в действительном происхождении Марии из рода царя Давида, о чем однозначно свидетельствовали хранимые жрецами записи рождений и смертей, не прерывавшиеся на протяжении тысячелетия даже во времена вавилонского плена. Владея в немалой степени жреческой герменевтикой - наукой постигать тайный смысл Писания, - он прочел буквы как цифры и высчитал дату прихода мессии. Дата эта совпала с той, в которую и родился сын Марии, названный ею Иешуа.
      Тут галилейский тетрарх понял, что угрожает ему опасность, гораздо большая той, что нависла над ним десять лет назад, когда сразу после смерти его отца один житель Сидона объявил себя чудесно спасшимся царевичем Александром.
      В тот печально памятный год самозванец появился на Кипре в сопровождении одного римского вольноотпущенника и стал рассказывать проживающим там иудеям, что он-де является сыном Ирода, которого отец приказал казнить, но один из палачей якобы спас его, повесив вместо него другого юношу, похожего на него. Жившие на острове иудеи поверили ему и даже снабдили его большими деньгами. Некоторые, впрочем, давали деньги, не особо задаваясь вопросом, настоящий ли это царевич. Кто бы ни сел на Иерусалимский престол, сам Александр, или самозванец, он, наверняка, не забыл бы услуг, оказанных ему в то время, пока он еще не был царем.
      Воодушевленный своим успехом на Кипре, самозванец направился на остров Мелос, где им были собраны еще более значительные суммы. Оттуда со своими сторонниками-мелосцами самозванец прямиком прибыл в Рим. Там, в Дикеархии, он тоже нашел поддержку среди живущих в Риме иудеев. Вскоре о появлении Лжеалександра донесли императору, и Август велел своему вольноотпущеннику Келаду, который хорошо знал настоящего Александра, привести его во дворец. Действительно, сходство с казненным Александром было настолько поразительным, что Август едва не поверил в то, что стоит перед ним живой царевич.
      Август хорошо знал семью Ирода. Впервые он познакомился с ней в следующий год после битвы при Акциуме. В ней флот Августа, звавшегося тогда Гай Юлий Цезарь Октавиан, наголову разбил флот Антония и Клеопатры. К Октавиану, находившемуся тогда на Родосе, явился иудейский этнарх Ирод, бывший до этого союзником и большим личным другом Антония, но предусмотрительно не принявший участия в битве ни на той, ни на другой стороне. Явившись к Октавиану без царской диадемы на голове, он выразил готовность стать другом и союзником римского народа. Встреча повторилась на следующий год, когда Ирод сопровождал Октавиана в его поездке в поверженную Александрию. А некоторое время спустя Ирод отправил своих сыновей Александра и Аристобула в Рим, где они несколько лет обучались римским и греческим премудростям, живя при этом в доме императорского друга Гая Ассиния Поллиона и неоднократно бывая в гостях у самого Августа.
      Август никогда не любил Ирода, а когда узнал, что тот по навету еще одного своего сына Антипатра казнил Александра вместе с его братом Аристобулом, а потом, за пять дней до своей смерти, и самого Антипатра, сказал, что лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном. Но и воскресший Александр был Августу не очень-то нужен. Императора вполне устраивало то положение в Палестине, когда она была разделена после смерти Ирода между его сыновьями-тетрархами. Не желая воссоздавать державу Ирода на окраине своей империи, Август решил подвергнуть самозванца испытанию. Он задавал ему такие вопросы, на которые мог ответить лишь настоящий царевич. Естественно, Лжеалександр очень скоро выдал себя. Тогда Август сказал мнимому Александру: "Я сохраню тебе жизнь, если ты скажешь, кто ты есть на самом деле". Император сдержал свое обещание и, сохранив ему жизнь, отправил его гребцом на галеры. Сообщник же его был пойман на Кипре, привезен в Рим и казнен.
      Как только понял это Антипа, опасность нависла над домом Марии. Иосиф, которому не нужны были неприятности, отослал Марию обратно в Иерусалим. Власть Антипы не распространялась на Иудею, а Копоний, живший по большей части в Цезарее на берегу Средиземного моря, не водил дружбы с Галилейским царем, и Ирод Антипа даже не пытался потребовать у прокуратора выдачи мятежного младенца. В самом же Иерусалиме, вновь живя у Иосифа Аримафейского, Мария не говорила без особой нужды о происхождении сына, тем более что соседи еще помнили историю с Пантерой.
      Так продолжалось два года. Но вот однажды на Пасху произошло событие, которое потрясло всю Иудею и отозвалось возмущением во всех концах необъятного мира, где бы ни жили последователи веры Моисея.
      В этот год, в день наступления этого праздника, который иудеи ежегодно справляют в честь своего исхода из Египта, случилось нечто невообразимое. В Храме рассыпали человеческие кости. Виновными были объявлены самаритяне, которые никогда не признавали верховенство Храма и его первосвященников, а предпочитали совершать свои жертвоприношения на горе Геризим, где по преданию Моисей спрятал ковчег Завета. Когда-то на этой горе был у самаритян и свой храм, но сто тридцать восемь лет назад иудейский царь Гиркан разрушил его.
      Теперь же Иерусалимский Храм был, таким образом, осквернен, и в течение семи дней в него нельзя было входить. Праздник весь был испорчен, а иудеи, собираясь толпами, грозились идти войной на самаритян. В городе начались беспорядки, и Копоний, как не сумевший их предотвратить, был отозван в Рим.
      На смену Копонию прибыл Марк Амбивий. Однако спустя три года, легатом в Сирии вместо Квириния стал Квинт Цецилий Кретик Силан, а прокуратором Иудеи - Анний Руф - тот самый Руф, который командовал себастийской конницей. Проуправляв Иудеей почти столько же, Руф был также отозван. Преемником его я и стал. Я был не только знаком с Антипой, но и успел подружиться с ним, когда служил префектом у себастийцев.
      Предвидя то, что Антипа с моей помощью сможет теперь добраться до Марии и до ее сына, Иосиф Аримафейский оправил ее с торговым караваном в Египет с рекомендательным письмом к знакомому Александрийскому купцу, с которым неоднократно вел свои торговые дела.
      - А где эту девку теперь можно найти? - спросил Пилат, когда Грат закончил рассказ.
      - Не знаю. Помню только, что у этого младенца, которому сейчас уже, наверное, лет двадцать, есть двоюродный брат. Живет он отшельником в хижине у Иордана и учит всех, к нему приходящих, как надо праведно жить. Кое-что в его учении и впрямь полезно. Так, учит он совершать омовения. Всех, кто приходит к нему, он, прежде всего, купает в реке. В термы-то им ходить великий грех. Мы в них моемся, а они боятся там оскверниться.
      - А может, они стесняются в термы ходить потому, что крайняя плоть у них обрезана? - стал отвлекаться от темы разговора и сам Пилат, но вовремя спохватился и спросил: - А что, как этого брата зовут, ты тоже помнишь?
      - Помню, конечно. Проповедовать-то он начал лишь в прошлом году. Имя его по-арамейски звучит как Йохоханан.
      - Надо же, язык можно сломать!
      - Греки, живущие в Иудее, произносят это имя как Иоаннес.
      - Иоанн, стало быть.
      - Можно и так, - согласился Грат. - Иосиф, прозванный иудеями Каиафой, которого я недавно назначил первосвященником, подослал к нему как-то своих левитов. Те попытались выяснить его позицию, как по вопросам веры, так и по вопросам политики. Отвечал он уклончиво. Пророком, какими называют себя многие подобные вероучители, он себя признать отказался. Мессией, то есть царем-спасителем от иноверцев, он стать, по их словам, тоже не собирается, хотя по материнской линии у него прослеживается родство с давидидами потомками того самого царя-пращника. Единственное, что им удалось выудить у Йохоханана, так это туманный намек на то, что следом за ним придет еще кто-то, кто будет намного значительнее его самого.
      - Уж не тот ли подросший младенец собирается засиять на иудейском небосклоне?
      - Именно так я и подумал и подослал к Йохоханану своего человека. Имя его - Иуда. Я знаю его еще с тех пор, как он служил среди себастийцев. Родственники, узнав, что Иуда был себастийцем, отреклись от него. Ему ничего не оставалось, как попроситься ко мне лазутчиком в тайную стражу. Был бы он квиритом, я сделал бы его ее начальником, но пока он вынужден втираться в доверие к зелотам и даже сикариям, после чего мы казним их, делая вид, что казним и его. Живет этот Иуда сейчас в Вифсаиде, в хижине рыбака Симона, прозванного Кифа, что означает "камень". Этот Кифа называет его своим братом, потому что, когда они вместе служили в одной из тех ал, которые водил Руф, Кифа потерял коня и был ранен в ногу во время отражения набега арабов, а Иуда вынес его с поля битвы, посадив на свою лошадь. Кифа, оставшийся после ранения хромым, вынужден был оставить службу.
      Поглощенный этими мыслями Пилат скакал в полном одиночестве. Сначала он миновал то, что осталось от знаменитого когда-то города Лабика. Затем на шестнадцатой миле, там, где дорога проходит через Арицийскую рощу, он промчался галопом мимо храма Дианы и вскоре приблизился к подножию Альбанской горы, на вершине которой на высоте трех тысяч двухсот футов красовался храм Юпитера Латинского - единственного сооружения, оставшегося нетронутым при разрушении некогда великой Альбы. В ясную погоду храм этот можно было разглядеть из Рима, стоя на Армилюстре у самой вершины Авентинского холма. Здесь дорога шла вдоль западного подножия горы через Эфулу - поселение, покинутое его жителями еще в те дни, когда в консульство Гнея Фульвия Центимала и Публия Сульпиция Гальбы войско Ганнибала стояло под стенами Рима. Вот уже более двухсот лет поселение оставалось никем не населенным.
      Вскоре Пилат достиг вершины, где показалось священное Альбанское озеро, через которое, как говорило предание, Эней спускался в царство Плутона, чтобы побеседовать с тенью своего отца Анхиза. Здесь прокуратор бросил в воду пару серебряных денариев, попросив, таким образом, подземных богов обеспечить ему последующее благополучное возвращение. Затем он направился к стоящему на обратном склоне горы храму Юноны, куда первоначально и направлялся Пилат. Лишь после этого он вернулся к подножию горы, где и проходила Аппиева дорога. Лишь вечером он добрался до Казилина, где Аппиева дорога сливалась с Латинской. Здесь его поджидал ушедший далеко вперед эскорт. Переночевав в Казилине, путники на следующее утро двинулись дальше и следующую ночь провели уже в Капуе. Из Капуи они двинулись на юг и к исходу дня достигли Беневента. Здесь Аппиева дорога кончалась. Путь их теперь лежал по немощеным воловьим тропам, лишенным милевых столбов и всяческих указателей. Еще через два дня путники были в Таренте - самом большом портовом городе всей Италии. Выступив утром из Тарента, Понтий Пилат со своими спутниками - женой, шестью ликторами и тридцатью кавалеристами сопровождения - уже в третьем часу дня вступили в Брундизий.
      И вот теперь Гай Понтий Пилат сходил по трапу с борта старой триеры. Когда правая его нога первой ступила на Иудейскую землю, от строя легионеров отделилась фигура начальника караула. Серебряные пластины панциря, поперечный гребень на шлеме, а также наличие поножей, которые рядовые воины не носили уже со времен Мария, свидетельствовали о том, что воин, идущий навстречу Пилату, имел звание центуриона.
      Не доходя до Пилата нескольких шагов, центурион остановился и поприветствовал прокуратора, резко вытянув вверх и вперед правую руку. На это прокуратор ответил небрежным жестом, выражающимся в поднятии согнутой в локте правой руки с повернутой вверх ладонью на уровне уха, означавшим, что сила всей Римской империи стоит за ним.
      - Первый центурион принципов Гай Кассий Лонгин приветствует тебя, прокуратор, - проговорил центурион.
      Услышав это имя, прокуратор едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Точно такое полное имя принадлежало тому Кассию, потомком коего, несомненно, являлся стоящий перед ним центурион. Тот Кассий был одним из главных заговорщиков, убивших Гая Юлия Цезаря в мартовские иды семьдесят лет назад, и, получив в управление Сирию, два года спустя в Сардах присоединился со своими легионами к войскам Марка Юния Брута. Незадолго до битвы при Филиппах Антоний с боем овладел лагерем Кассия, и тот, думая, что республиканцы потерпели поражение, покончил с собой.
      Древний и знатный род Кассиев был некогда патрицианским. Однако его представитель Спурий Кассий Висцелин, трижды становившийся консулом в первые годы республики, предложил во время своего третьего консульства земельный закон в пользу плебеев. За это он как изменник был сброшен с Тарпейской скалы Капитолия, названной так по имени Тарпеи - дочери коменданта Капитолийской крепости, открывшей некогда ворота осаждавшему Рим сабинскому вождю Титу Тацию. Убитая сабинами же Тарпея была похоронена над юго-западным обрывом Капитолийского холма, а место ее захоронения стало местом, откуда сбрасывали всех последующих изменников. Род же Кассиев стал после этого считаться плебейским, а все его представители стали носить когномен Лонгин. Но, несмотря на это, многие его представители оставили заметный след в римской истории.
      "Не является ли его отцом тот Гай Кассий Лонгин, что служит ныне курульным эдилом в Риме и уже который год безуспешно добивается консульства?" - подумал Пилат, но тут же отмел эту мысль, так как было бы маловероятно, чтобы сын столь уважаемого человека служил в этой дыре простым центурионом.
      - Не родственник ли ты тому Кассию, который был наместником в Сирии? напрямую спросил прокуратор.
      - В какой-то мере, да.
      - В какой же?
      - Я внук того Кассия и сын вольноотпущенника его сына.
      - Это как же такое понимать?
      - Отцом моего отца был Кассий, а матерью - его рабыня. После смерти Кассия его сын отпустил на волю бабушку и отца. Я родился в Каппадокии уже свободным человеком. В легионе я с шестнадцати лет. Два года, как стал центурионом.
      С первого взгляда бравый центурион понравился прокуратору, и он сделал Кассия своим ближайшим помощником.
      Прошло шесть лет с того дня. Многое опять изменилось в Риме. Во вновь наступившем году консулами стали Сервий Гальба и Луций Сулла. Год этот, как, впрочем, и предыдущий, начался рядом зловещих предзнаменований. Так, на Капрее был убит молнией солдат-преторианец, несший службу по охране одной из императорских вилл. В Капуе лошадь родила теленка, а на Сицилии девственница родила ребенка без посредства отца, за что местными жителями была посажена в яму и уморена голодом. Ребенок же был погребен на проклятом месте. Сообщения об этих знамениях поступали в сенат со всех концов необъятной империи, и отцы-сенаторы, проверяя их подлинность, вынуждены были часами выслушивать многочисленных свидетелей и посылать комиссии на места происшествий, а для отвращения предзнаменований фламины приносили обильные жертвоприношения.
      За эти шесть лет в Риме произошли перемены, подорвавшие позиции прокуратора - в прошлом году был свергнут и казнен Сеян. Префектом претория стал Невий Сернтоний Маркон. Но руки у Маркона до Иудеи не доходили. Провинция эта не была житницей, в отличие от Египта, в ней не было серебряных рудников, в отличие от Африки, в ней не добывали олово, в отличие от Британии. Поэтому потенциальный прокуратор Иудеи мог рассчитывать лишь на голое жалование в 60 тысяч сестерциев годовых, что отнюдь не прельщало возможных претендентов из числа фаворитов нового фактического властителя Рима.
      Приближалась Пасха. Иудеи спешно продавали грекам весь свой хамец продукты, содержащеие хоть что-то из пяти запрещенных на время Пасхи злаков. Раввины же всех синагог были с утра до ночи заняты кошерованием посуды. Толпы паломников шли со всех концов Ханаана, из Заиорданья и даже из Парфии, которой теперь принадлежали земли бывшего Вавилона.
      На Храмовой горе, на особом издревле выбранном месте у высокого кипариса стояли уже клетки с голубями, предназначенными для жертвоприношения. Голуби пользовались особым спросом, так как были доступны самым бедным людям, желающим принести жертву Богу. Кроме того, к территории Храма непосредственно примыкал Овечий рынок, расположенный у Овечьих же ворот около северо-западной стены Антониевой крепости. Здесь покупали и продавали более крупных жертвенных животных. Там же располагался бассейн, называемый Вифездой. В нем этих жертвенных животных отмывали до ритуальной чистоты. В этот самый бассейн по преданию время от времени сходил ангел, и первый, кто после ангела окунется в этот бассейн, мог, как говорили иудеи, получить исцеление от всех своих болячек.
      За три недели до наступления праздника менялы стали занимать свои места на отведенном для этого участке на территории Храма. Участок этот был выделен еще со времен сооружения Второго Храма. Меняльный бизнес являлся монополией Храма и был весьма доходным. Толпы паломников со всех концов света приходили в храм и приносили все виды денег в обмен на шекели. Затем тем же торговцам, которые продавали жертвенных животных, требовались мирские деньги, и по окончании праздника они тоже шли к менялам, чтобы поменять никому не нужные в повседневной жизни шекели на вездеходные денарии, но уже по курсу покупки, который был больше курса продажи в полтора раза.
      Именно в те мартовские дни, когда начался новый еврейский 3793 год, прокуратор вновь прибыл из Кесарии в Иерусалим. Причиной этому было то обстоятельство, что в эту Пасху иудеи, начитавшись своих древних пророчеств, ждали прихода Мессии. Поэтому же Пятый Македонский легион не стал покидать Иерусалима. Более того, теперь, когда в Сирии не было наместника, Пилату подчинялись также два других легиона. Наместника же в Сирии не было потому, что в год, когда консулами в Риме были Марк Лициний и Луций Кальпурний, то есть во второй год прокураторства Пилата, в мартовские иды был, как всегда, произведен новый раздел провинций. Ненавистный прокуратору наместник в Сирии Гней Сентилий Сатурнин был, наконец, смещен после пятилетнего пребывания в этой должности, а на его место был назначен родственник Сеяна Элий Лалий. Последний в Сирию даже не поехал. Пользуясь этим обстоятельством, прокуратор вызвал из Сирии в дополнение к Пятому Македонскому еще один легион - Десятый Сокрушительный. Последний встал лагерем на горе Хар га-Цофим, которую римляне по-латыни называли Скопус. Эта гора, расположенная к северу от Иерусалима, давала хороший обзор и, кроме того, обеспечивала контроль над Иопийской дорогой, по которой проходила большая часть паломников.
      Именно в эти дни в доме бывшего первосвященника Анана собрался Малый Синедрион.
      Синедрионом назывался высший духовный и судебный орган иудеев. На арамейском это слово звучало как Санъэдрин - Верховный Суд. Большой Синедрион состоял из 71 человека, которых называли Мудрецами. Члены суда во время заседаний сидели полукругом. Центральное место занимал Наси - Глава Суда или Ав Бейт Дин - главный заместитель этого Наси. За каждым членом суда, имевшим право голоса, закреплялся порядковый номер, и этот номер был настолько важен, что даже в частной переписке члены суда, подписываясь, указывали свое место в ряду судей.
      Перед судьями, лицом к ним сидели сыновья Мудрецов. За ними шли ряды других Мудрецов и их учеников, по двадцать три места в ряду. За каждым было закреплено определенное место. Если кто-то из них по каким-либо причинам выбывал, место его занимал следующий по иерархии.
      Большинством в Синедрионе обладали фарисеи, которые сами себя называли "хаверим", что означало "товарищи". Фарисеи обладали неограниченным влиянием на иудеев. Даже когда их речи были направлены против царя или первосвященника, им все равно верили. Появились они лет двести назад, когда сирийский царь Антиох Эпифан запретил иудеям соблюдать их обычаи, а в Иерусалимском Храме велел установить статую Зевса Олимпийского. Верхушка храмового жречества вынуждена была это молча проглотить. Но именно тогда появились в Иудее первые товарищи. Сначала ячейки их были тайными. В каждой из них насчитывалось по тринадцать человек. С одной стороны, число это было символическим, так как стояло в оппозиции к почитаемому греками числу двенадцать. Именно столько насчитывалось у греков Олимпийских богов. Кроме того, число тринадцать соответствовало количеству лунных месяцев в году. С другой стороны, нечетное количество членов позволяло приходить к единому мнению путем голосования, так как не существовало возможности того, чтобы голоса "товарищей" разделились поровну.
      Положение изменилось тогда, когда на фарисеев обратили внимание римляне, стремящиеся подорвать могущество сирийской династии Селевкидов потомков Селевка, одного из военачальников Александра Великого. К числу представителей этой династии и относился царь Антиох. Рим стал помогать фарисеям деньгами, а их ячейки стали расти как на дрожжах, а вскоре под руководством фарисеев вспыхнуло восстание, которое привело к восстановлению в Иудее царской власти. Однако, едва Иудея достигла полной независимости и на престоле утвердилась династия Хасмонеев, фарисеи, привыкшие все опровергать и разрушать, начали бороться и против иудейских царей. Уже при третьем хасмонейском царе Александре Яннае фарисеи подняли против него восстание, переросшее в продолжавшуюся шесть лет гражданскую войну. Тогда царю удалось победить. Тем не менее, фарисеи не были уничтожены. Потерпев поражение, они перекрасились под мирных книжников, занимающихся толкованием Торы. Однако толковали они ее так, что смысл Писания менялся, порой, на противоположный. Так в фарисейском учении появилась концепция посмертного воздаяния. Если ранее все иудеи попадали в Шеол - подземную страну мертвых делившийся, правда, на Геенну Огненную, где пребывала основная масса умершего населения, и Лоно Авраамово, куда попадали немногочисленные праведники, - то ныне праведники, к числу которых прежде всего относились сами "товарищи", попадали в Эдем, не смытый, оказывается, Всемирным Потопом, а находящийся теперь на небесах. Кроме того, оказалось, что все дела и мысли человека уже заранее предопределены Предвечным, чего в Торе раньше никто не вычитывал. Нынешние фарисеи шли по другому пути. Нынешние фарисеи поняли, что гораздо важнее владеть душами людей, чем царским престолом, и пользовались они этими душами весьма умело.
      Отношения с фарисеями у прокуратора были весьма натянутыми, и дважды ссоры Пилата с фарисеями едва не переросли в открытые боевые столкновения.
      В первый раз это случилось в первый год правления Пилата, на двенадцатом году правления императора Тиберия, когда консулами в Риме были Лентул Гетулик и Гай Кальвизий. Из трех легионов, находившихся в провинции Сирия, один, Пятый Македонский, находился в непосредственном подчинении прокуратора. Летом легион стоял в лагере близ Кесарии, а каждую зиму отправлялся на зимние квартиры в Иерусалим. Но каждый раз, отправляясь в Иерусалим, воины должны были оставлять в Кесарии свои знамена-сигны, так как на них были поясные изображения императора. Фарисеи же заявляли, что внос в Иерусалим любых изображений является тяжким оскорблением их Бога. Таким образом фарисеи довели до абсурда заповедь "Не сотвори себе кумира", которая призывала к борьбе с идолопоклонством. Фарисеи толковали это так, что нельзя не только изготавливать, но и вообще смотреть ни на какое изображение.
      Тем не менее, Пилат решил поступить так, как должен был поступать, по его мнению, любой римский военачальник. Он приказал войти в Иерусалим вместе со знаменами, но, чтобы иудеи не закрыли ворота, вход был осуществлен ночью.
      Реакция проснувшихся иудеев была странной, хотя и предсказуемой. Увидев императорские знамена и сотенные значки, они закрывали глаза руками или отворачивались. При этом они уводили в дом своих детей, а, если те пытались глазеть на легионеров, давали им подзатыльники и посылали в их адрес такие ругательства, произнесение которых само по себе было для иудеев величайшим грехом. Некоторые иудеи, которых по возрасту уже нельзя было считать детьми, но, тем не менее, никто пока не считал их и взрослыми, наоборот, собирались большими и малыми группами и демонстративно пялились на римских воинов, выражая своим взглядом либо полное презрение, либо страшную ненависть.
      К пятому часу дня с их стороны в адрес римлян начали сыпаться первые проклятия, а в седьмом - полетели первые камни. Правда, тех, кто их кидал, воины быстро ловили и приводили к префектам своих когорт. Префекты же, спросив, где они живут, и чьи они сыновья, отводили пойманных к их родителям, рекомендуя им при этом примерно наказать озорных сыновей. Одни родители на словах выражали неодобрение действий своих детей, но было видно, что это неодобрение касается лишь того, что подростки, кидая камни в солдат, подвергают себя излишней опасности. Другие же - молча принимали приведенных подростков, считая ниже своего достоинства даже разговаривать с римлянами. По выражениям лиц третьих было видно, что, будь они помоложе, сами забрались бы на крыши, чтобы забрасывать оттуда камнями римских солдат, как они, вероятно, делали это, будучи сами в возрасте их сыновей, когда осыпали камнями запертых в Храме воинов Сабина, пришедшего после смерти Ирода в 4 году до нашей эры описывать имущество царя и нарвавшегося на обвинение в попытке разграбить храмовую сокровищницу.
      Как бы то ни было, пойманные в полдень подростки к вечеру начали попадаться по второму разу. Более того, в одиннадцатом часу, когда солнце уже клонилось к закату, случилось более серьезное происшествие. У западной стены храмовой ограды появилась вывешенная на одном из близлежащих домов белая простыня, на которой красками по-гречески, по-арамейски и даже с ошибками в каждом слове по-латыни было намалевано: "Смерть римской свинье Тиберию!"
      Авторов этого произведения декоративно-прикладного искусства тоже удалось быстро поймать, но, так как выяснилось, что самому младшему из них было одиннадцать, а возраст самого старшего не превышает четырнадцати лет, то всех их решили просто высечь и отпустить по домам. При этом испорченную простыню вернули семье главного зачинщика.
      Еще одно неприятное известие пришлось выслушать в этот день префекту четвертой когорты, который посчитал нужным тут же передать его своему легату. Оказалось, что ближе к вечеру группа иудейских подростков затеяла у Рыбного рынка драку с подростками-греками, считая иерусалимских греков пособниками римлян. Более того, была разгромлена лавка одного греческого купца, что было уже серьезно. На ночь пришлось разместить в греческом квартале одну из когорт. Правда, это событие имело для римлян и положительные последствия. Греки, относившиеся ранее к размещению римских солдат в их домах как к неприятной обязанности, сами теперь приходили просить римлян разместиться к себе на постой, уговаривая принять их гостеприимство.
      Несмотря на то, что день для римлян закончился в целом благополучно, караулы выставлялись усиленные, а воины ложились спать в обнимку с оружием, не снимая, порой, даже панциря. При этом все они на чем свет стоит ругали как иудеев - народ, трусливее и подлее которого ранее они не встречали, так и самого Пилата, отдавшего такое дурацкое распоряжение.
      Утром, на следующий день, проснувшиеся легионеры увидели большую толпу иудеев, собравшуюся у Храма. Вышедший на его ступени первосвященник Каиафа, как мог, успокаивал народ, бывший на грани бунта. Часть иудейских старейшин во главе с первосвященником к обеду собрали в Храме совещание. Было решено отправить к Пилату посольство, состоящее из двухсот знатных иудеев, чтобы те уговорили его убрать из Иерусалима изображения, поскольку оные уже сами по себе оскверняют священный город. Второй день прошел более спокойно, чем первый. Молодежь и подростки, удерживаемые своими родителями, сидели по домам. Все ожидали результатов переговоров с Пилатом: старшие, надеясь, что дело кончится миром, младшие же с тайной надеждой на то, что переговоры не дадут результатов, и им еще посчастливится повоевать с римлянами. Третий день прошел еще более спокойно, но не потому, что иудеи успокоились сами по себе, а потому, что этот день был субботой. В этот день иудеям нельзя выполнять никакую работу, в том числе и кидать камни в римских солдат. Утром, по прошествии субботы, иудейское посольство достигло, наконец, Цезареи, где все еще оставался Пилат. Около двухсот человек, одетых в одинаковые коричневые плащи с капюшонами, собрались у входа в цезарейский преторий, расположенный напротив городского театра. Отказавшись войти вовнутрь, чтобы при этом не оскверниться, они несколько часов простояли на его ступенях. Наконец, в седьмом часу дня, к посольству вышел прокуратор. Он предложил посольству пройти для разговора в театр. Когда иудеи вошли в помещение, они увидели, что оказались со всех сторон окружены несколькими центуриями вооруженных легионеров. Здесь Пилат заговорил с позиции силы.
      - Полномочны ли ваши представители заключать какие-либо договора? спросил он.
      Иудеи переглянулись между собой, а потом взгляды их сосредоточились на Анане - тесте Каиафы, который сам некогда был первосвященником. По этой сосредоточенности взглядов Анан понял, что ответа ждут именно от него.
      - Мы уполномочены первосвященником заключать лишь те соглашения, которые полезны для нашего народа и не противоречат нашим законам и обычаям, - вынужден был выдавить из себя бывший первосвященник.
      - Тогда сейчас вы подпишете документ, в котором обязуетесь не чинить препятствий нахождению в Иерусалиме римских войск со всеми их воинскими регалиями.
      - Но мы не можем принять на себя такое обязательство. Тринадцать столетий назад наш первый законоучитель Моисей запретил нам не только делать какие-либо изображения, но также хранить их у себя. На воинских же знаменах имеются изображения вашего цезаря.
      - Нашего с вами цезаря, - поправил Пилат. - И если сенат и народ Рима решили, что лик цезаря должен присутствовать на всех воинских символах, то так тому и быть. Если же вы откажетесь немедленно подписать это обязательство, то я прикажу легионерам переколоть вас, как свиней.
      В ответ на это Анан встал на колени и, сняв с головы капюшон, обнажил свою шею. Его примеру робко последовали остальные двести уполномоченных.
      Пилат оказался в затруднительном положении. Таких твердолобых фанатиков он не встречал никогда прежде. Не говоря не слова, он развернулся и, перейдя через главную городскую площадь, вернулся обратно в преторий, чтобы посовещаться с Лонгином, который, как считал прокуратор, лучше разбирался в иудейских делах. Однако, переступив порог претория, он был встречен Клавдией, которую кто-то успел известить о событиях в театре.
      - Что ты делаешь, Гай? - воскликнула она. - Если ты убьешь этих людей, воины, оставшиеся в Иерусалиме, будут перебиты хозяевами домов, в которых они разместились. После этого иудеи, захватив оружие убитых легионеров и надев их доспехи, двинутся на Цезарею, а защищать ее будет некому, кроме оставленной здесь единственной когорты. Если даже сирийский наместник успеет оказать нам помощь двумя своими легионами, то тебя все равно отзовут в Рим и будут судить за потерю целого легиона. А помогать тебе он не так уж и будет торопиться. Помнишь, сразу, как мы приехали, я говорила тебе, что нам необходимо съездить в Вифинию, чтобы засвидетельствовать ему наше почтение. Все-таки ты считаешься его подчиненным. Прошло уже несколько месяцев, как ты в Палестине, а ты даже не повидался с ним. Теперь, когда ты попросишь о помощи, он будет оказывать ее не со скоростью ветлуги, а со скоростью торгового корабля.
      Понтий Пилат действительно не спешил посещать императорского легата в Сирии. В бытность свою центурионом ему приходилось сталкиваться с ним по службе. Бывший военным трибуном в их легионе, нынешний наместник, когда легион оказался в окружении, дезертировал и затем попал в плен к Арминию. Тем не менее, выкупленный своими богатыми родственниками, он, как ни в чем не бывало, продолжал делать карьеру и даже успел побывать консулом-суффектом. Поэтому прокуратор до самого последнего откладывал встречу с наместником, боясь, не удержавшись, напомнить ему события, произошедшие семнадцать лет назад в Тевтобургском лесу.
      Должностное положение Пилата, как прокуратора Иудеи было в какой-то мере двусмысленным. С одной стороны, он действительно находился в непосредственном подчинении сирийскому легату, с другой - на него возлагалась функция надзора за деятельностью этого самого легата, чтобы предупреждать возможные мятежи управителя провинции и докладывать о его злоупотреблениях. В силу этого Пилат не был обязан являться на поклон к Сатурнину. Однако прокураторы, бывшие на этой должности до него, предпочитали заводить с легатами дружеские отношения, чтобы, в случае тех самых злоупотреблений, о которых один был обязан доносить в Рим на другого, одна берущая рука мыла другую.
      Однако, представив себе такое развитие событий и, в который раз, подивившись мудрости своей супруги, Понтий Пилат вернулся обратно в театр. Переменив тон своего голоса, он торжественно произнес:
      - Будучи восхищен проявленным вами мужеством, считаю своим долгом торжественно объявить, что вы с честью выдержали устроенное мной испытание. Отныне никто без вашего на то согласия не будет вносить в ваш город никаких изображений. Я отправляю с вами моего ликтора, который доставит легату мой письменный приказ вернуть все регалии в наши летние лагеря.
      В этот же день прокуратор направил Сеяну очередное письмо, в котором живописно изложил, как иудейские старейшины, пять дней и ночей стоя на коленях, умоляли его забрать из Иерусалима знамена, и он, растроганный их слезами, и, убедившись в том, что иудеи не выказывают никаких признаков неповиновения, вынужден был им уступить, чтобы не допустить смерти несчастных послов от голода и жажды.
      Окончательно же отношения прокуратора с фарисеями испортились после того, как Понтий Пилат вопреки мнению фарисеев начал строительство водопровода.
      Когда проект акведука был окончательно разработан, а материалы на его строительство уже были куплены, в Иерусалиме начались волнения. Несколько десятков фарисеев явились к Каиафе и потребовали от него поговорить с прокуратором. Однако последний, сославшись на то, что действия игемона напрямую не противоречат писанию, рекомендовал им обратится к своему тестю бывшему первосвященнику Анану. Но и Анан тоже не стал их слушать. Поскольку по плану Пилата водопровод должен был заканчиваться вблизи его собственного подворья, бывший первосвященник, как оказалось, не имел ничего против строительства этого сооружения. Тогда ходатаи решили самостоятельно в частном порядке прийти к судилищу, где на месте, называемом по-гречески Лифостротон, а по-арамейски Гаввафа, как обычно это бывало по дням Венеры, непосредственно предшествующим иудейской субботе, разбирая жалобы и доносы населения, сидел прокуратор, одетый в пурпурную всадническую трабею.
      Но предупрежденный Пилат принял превентивные меры. Незадолго до рассвета, в четвертую стражу прокуратор вызвал к себе Лонгина и приказал ему:
      - Поднимай свою кентурию и кентурию Марка Крысобоя. Пусть воины наденут гражданскую одежду. Оружие с собой не брать, взять только плетки да дубинки, так, чтобы под плащами их не было видно. Сбор на рассвете, у Ефраимовых ворот. Как только фарисеи подойдут к судилищу, выдвигай солдат поближе к преторию так, чтобы они незаметно окружили фарисеев со всех сторон. Если они будут пытаться бунтовать или просто не пожелают разойтись, когда я им это прикажу, бейте их дубинками и плетками, но так, чтобы при этом никого не убили.
      В назначенный час переодетые воины незаметно сосредоточились с внутренней стороны стены Верхнего Города между преторием и дворцом Хасмонеев. Вскоре подошли и фарисеи, о намерениях которых Пилат заранее знал от своих лазутчиков, оставшихся ему в наследство от Валерия Грата.
      - Игемон, нельзя в нашем городе строить водопровод, - начал старший из группы фарисеев, которого остальные называли "хавер Шимон", то есть товарищ Симон.
      - Почему же? Вы не хотите пить чистую воду?
      - Дело не в воде. Наши законы запрещают нам иметь водопровод.
      - Но ведь у вас уже есть водопровод, построенный при Езекии.
      - Езекия был иудеем, а этот водопровод будут строить римляне.
      - Значит, в вашей Торе сказано, что римляне не могут строить водопровод?
      - Нет. Но мы не имеем права просить воды у иноверцев.
      - Но римляне и не обязаны набирать вам воду в ваши кувшины. Будете подходить, подставлять свой кувшин и набирать воду сами.
      - Ты нас не понял, игемон. Мы не можем брать воду, которую нам дает водопровод, построенный вашими легионерами.
      - Хорошо, если вам не нравится водопровод, то никто не заставляет вас им пользоваться. Можете и дальше пить воду из своих вонючих колодцев. Но вы в городе живете не одни. Почему греки или, скажем, арабы не имеют права пить чистую воду сами и поить ею своих животных?
      - Так, значит, нечистые верблюды этих грязных арабов будут пить воду из одного с нами источника?
      - А ваши животные более чистые?
      - Ты опять нас не понял, игемон. Согласно Писанию, животные изначально делятся на чистых и нечистых, а все, что прикоснулось к нечистому, само становится нечистым. К числу нечистых животных относится и верблюд.
      - Тогда скажи, Симон, из чего сделана твоя одежда?
      - Из ткани, разумеется.
      - А ткань из чего?
      - Из хлопка.
      - А хлопок-то привезен арабами на их нечистых животных.
      - Да, надо рассказать людям, что нельзя покупать хлопок, привезенный на верблюдах. Но водопровод мы строить все равно не дадим. Мы не сойдем с этого места, пока ты не прикажешь остановить строительство.
      - Ну, это мы еще посмотрим, - сказал Пилат и дал знак своим солдатам начать вытеснение.
      Как только первые удары дубинок посыпались на товарищей, в их толпе началась паника. Думая, что сейчас их всех перебьют, они бросились покидать площадь. Однако, несмотря на приказание Пилата, без убитых все же не обошлось - ногами убегавших фарисеев был затоптан товарищ Симон.
      После этого случая в римский сенат была направлена жалоба на жестокость прокуратора. В жалобе этой было, кроме всего прочего, сказано, что Понтий Пилат использовал на строительство водопровода сокровища якобы вскрытого им священного клада Корбан. И кто знает, как бы закончилось это дело, если бы жалоба не попала в руки Сеяна.
      Но это было пять лет назад. А теперь местом заседаний Синедриона был дом Анана. Стал он им после того, как три года назад прокуратор запретил собираться в Зале Тесаных Камней. Все вопросы решались здесь - в доме бывшего первосвященника, авторитет которого мог соперничать лишь с авторитетом главы фарисеев Гамалиэла, который в Синедрионе занимал первое место. Круг вопросов, выносимых на обсуждение Синедриона был очень широк. Мудрецы разбирали вопросы о том, можно ли мочиться и испражняться с крыши дома, чтобы не нарушить запрет на субботнее бездействие, избавив себя тем самым от вынужденной обязанности выносить нечистосты из дома. Обсуждался вопрос и о том, как следует производить ритуальное очищение, если греческие мальчишки из озорства мазнули свиным салом по губам иудейскому ребенку.
      Но в этот раз на повестке дня заседания Синедриона стоял один, но очень важный вопрос, что делать с новым мессией.
      Дело в том, что три года назад в синагоге небольшого галилейского городка Назарет появился молодой человек, который во всеуслышанье объявил себя мессией. На Пасху того же года в Иерусалиме этот престранный молодой человек, называя себя сыном Бога, устроил на храмовом дворе настоящий погром. В прежние времена за такое его бы отвели за городскую стену и, закидав камнями, сбросили бы в Кедронский овраг. И первый камень не постеснялся бы бросить сам первосвященник. Однако по странному совпадению именно те самые три года назад этот превредный прокуратор запретил Синедриону собираться в Зале Тесаных Камней, а только лишь в этом месте могли по традиции выноситься смертные приговоры. Теперь Санъэдрин был вынужден отдавать отступников и святотатцев в руки прокуратора, а тот, назло первосвященнику и судьям, миловал врагов Синедриона. Казнил прокуратор лишь тех, кто выступал против римского владычества, но таких, наоборот, иудеи выдавали с большой неохотой. Если при подавлении мятежа, возникшего после смерти Ирода, Вар казнил две тысячи иудеев, то теперь прокуратор оказался настолько вредным, что число казненных за год не переваливало за десяток. Это, по мнению господствовавших в Синедрионе фарисеев, вело к примирению народа земли с римским господством и снижало авторитет фарисеев среди простого народа.
      В отличие от других заседаний, которые тщательно протоколировались сойферами, это заседание было секретным, и сойферы не были приглашены.
      Первым слово взял старый Анан:
      - Появление нового претендента на роль мессии очень опасно для нас. Если люди узнают, что он и в самом деле происходит из рода Давида, они могут воспринять его как нового царя и пойдут за ним, как когда-то пошли за Афронтом. Но, в отличие от Афронта, Иисус грамотен, говорит и пишет по-гречески, и, следовательно, может привлечь в свои ряды кого-нибудь из военачальников. Тогда его сторонники будут не просто вооруженной толпой, а станут целой армией. Его ученики, а двое из них - бывшие себастийцы - носят оружие. Но самое опасное в том, что он обладает ораторским даром. В прошлом году он устроил во время своей проповеди такое столпотворение, что это едва не кончилось походом черни на Иерусалим. Поддерживает он контакты и с самаритянами. Лазутчики докладывают, что недалеко от Себасты в одном селе у него есть тайное логово у какой-то неблагочестивой женщины. Кроме того, одна любовница имеется у него и здесь, в Вифании. У нее обычно он останавливается, когда приходит в Иерусалим. Женщина эта была уличена в прелюбодеянии, а он отбил ее у благочестивых людей, которые вели ее в Синедрион.
      - То, что он происходит из рода Давида, ничего не значит, - возразил Гамалиэл, дождавшись своей очереди взять слово. - Я тоже являюсь представителем этого рода, но я же не претендую на титул мессии. Чем он лучше меня? Пусть он сотворит какое-нибудь знамение, и тогда я сам поверю в то, что он мессия.
      - Беда в том, - вступил в разговор ребе Йохоханан, - что это знамение он сотворить может. Три года назад он принародно обещал разрушить Храм и воздвигнуть его снова за три дня. Беда будет, если он его и в самом деле разрушит. Но еще большая беда будет, если он его и впрямь за три дня Храм воздвигнет.
      - Чепуха, - возразил Гамалиэл, - даже если за строительство Храма возьмутся одновременно все правоверные жители Иерусалима, потребуется не менее трех лет на его восстановление.
      - Так в том-то и состоит чудо, - парировал Йохоханан.
      - Чудо в стенах Храма было возможно лишь до его разрушения Навуходоносором, - не унимался Гамалиэл. - С тех пор Шекина покинула Храм, и чудеса ныне недоступны ни нам, ни язычникам.
      - Вас, фарисеев, не убедишь. Начитались всяких сказаний. Кто видел эту Шекину?
      - Ее, как и Предвечного, увидеть невозможно. Может, тогда и нет Предвечного, если его не видел даже сам Моисей?
      - Зато Назаретянина видели все. И каждый год из Галилеи приходят сведения о все новых чудесах, им творимых. То воду в вино превратит, то по озеру пешком ходит.
      - Дешевые фокусы. Он жил в Египте. Научился там всякому у халдеев.
      - Халдеи, осмелюсь вам напомнить, как известно, живут не в Египте, в Парфии.
      - Халдеи живут везде. Даже в Индии. Куда ни кинь, всюду халдей. В том же Риме их сначала продают как рабов, а потом они продают в рабство своего хозяина.
      - Да, вредный народ эти халдеи. Сколько их в мире, пятьдесят тысяч? Может сто? Но куда ни кинь, где место подоходнее - там везде, ухмыляясь, сидит наглая халдейская рожа. Более того, большинство нынешних царей, что в Парфии, что в Армении, что в Понте, имеют жену-халдеянку. А уж хитрости халдеям не занимать. И жадности тоже. Раньше все они были магами. А теперь стали ростовщиками. Но главное это то, что халдеи считают себя избранным народом, которому Всевышний предопределил, якобы, мировое господство.
      - А вы знаете, что рассказы о том, будто халдеи похищают иудейских младенцев для своих священнодействий, далеко не сказки? - вступил в разговор ребе Натаниел.
      - При чем здесь халдеи? - оборвал дискуссию Анан. - Мы собрались обсуждать что делать с Назаретянином.
      - А при том, что, как удалось выяснить, роды у галилеянки Марии принимали именно халдеи. Они шли в качестве послов к Архелаю, чтобы предупредить его, что его собираются сместить, но опоздали и почти год пробыли в Иерусалиме. Может быть, они и подменили ребенка во время родов на халдейского младенца?
      - Да где бы они его взяли, если прожили в Иерусалиме год? - резонно возразил Гамалиэл. - Если хотите пустить ложный слух, чтобы опорочить Назаретянина, придумайте что-нибудь поубедительнее.
      - А может быть, они похитили иудейского младенца?
      - Тогда это уже не халдей, а иудей.
      - Неужели вы не знаете образ мысли людей земли? - вновь вступил в разговор Йохоханан. - Они верят тем охотнее, чем большую чушь им говорят. Вот мы и скажем, что да, если бы Назаретянин был сыном Марии, то он, возможно, и мог быть бы мессией. Но поскольку это не сын Марии, а подмененный халдей, то весь вопрос сразу отпадает. Да вы только посмотрите на него. Какой же он иудей? Борода густая и рыжая. Глаза какого-то противно-голубого цвета, а нос у него имеет обратную кривизну, как у какого-нибудь скифа. Да и рост. Где вы видели иудея ростом в целых шесть римских футов?
      - Хорошо. Одна идея есть, - подытожил Анан, - у кого будут другие предложения?
      Тут слово взял молчавший до этого Каиафа:
      - Я знаю, как заставить его казнить Назаретянина. Есть у меня один человек, двойной лазутчик. Он поставляет прокуратору сведения о бунтовщиках, а мне - о прокураторе. Я подошлю его к Пилату, и тот клюнет на удочку.
      В День Меркурия, за две недели до Пасхи, ближайший помощник Пилата Гай Кассий Лонгин доложил о том, что прибыл лазутчик, которого прокуратор всегда велел пропускать без промедления. Понтий Пилат как бы нехотя велел ему пропустить лазутчика к себе.
      По мраморной лестнице циклопического царского дворца, построенного Иродом в его лучшие годы, бодро поднимался неприметный человек в сером плаще. Если бы кто-то задумал описать его словесный портрет, то этот кто-то столкнулся бы со значительными затруднениями. Дело в том, что если бы этому кому-то был задан вопрос, какое у лазутчика лицо, то ему бы пришлось ответить: "Никакое". Действительно, лицо этого человека не было ни добрым, ни злым, не выражало ни горя, ни радости, не сияло умом, но вместе с тем, не казалось и откровенно глупым. Роста он был самого что ни на есть среднего, и, находясь в толпе разных людей, он не был бы просто никем замечен, если бы на него не показали пальцем. Его принадлежность к какому-либо народу, из проживающих в Иудее, тоже нельзя было точно определить по его облику. Ровным прямым носом он напоминал скорее эллина, а слегка выпученные тусклые глаза и выдающиеся вперед кривые редкие зубы выдавали в нем иудея. Что же касается его возраста, то ему бы равно поверили, скажи он, что ему двадцать пять, или заяви, что ему сорок.
      - Приветствую тебя, игемон, - проговорил он тихим слегка поскрипывающим голосом, выдавая при этом свою привычку всегда говорить тихо, едва ли не шепотом.
      - С чем пожаловал ты сегодня ко мне? - обратился к нему прокуратор, понимая, что весть, которую тот ему принес, непременно окажется для него очень важной.
      - Игемон, я знаю человека, который тебе нужен.
      - Какого человека?
      - Знаешь ли ты историю о том памятном посещении Иерусалима Гаем Цезарем?
      - Я-то знаю, а почему знаешь ее ты? Даже в Риме о ней знают лишь единицы.
      - Это моя работа, прокуратор, - произнес лазутчик на чистой латыни.
      - Если ты такой умный, Иуда, почему до сих пор не выбился в начальники?
      - Мои непосредственные начальники не любят меня, поскольку я умнее их.
      - Ладно, что там у тебя? Докладывай.
      - Человек, который называет себя Мессией и который обещает разрушить Храм, и тот младенец, который родился от Гая Цезаря у девы, посвященной храму, - одно и то же лицо. По матери он происходит от нашего царя Давида, а по отцу - от Божественного Августа.
      - Значит, он может стать иудейским царем и по римским законам, и по иудейским?
      - Sic, procurator, - подтвердил Иуда.
      - Тогда он действительно представляет опасность.
      - И не только для Иудеи, но и лично для тебя.
      - А для меня-то в чем?
      - Пока царем был Архелай, прокураторской должности не было. При появлении в Иудее нового царя твоя должность станет ненужной, и тебя снова отзовут в Рим. Если царем провозгласят Иешуа, Рим не пойдет на то, чтобы воевать. Времена Сеяна прошли. Маркон предпочтет договориться по-мирному. Не будет же он проливать кровь римских солдат ради восстановления дома Анана, члены которого безраздельно занимают должность первосвященника со дня смещения Елизара. Назаретянин же не выступает против Рима. Он даже призывает аккуратно платить налоги в императорскую казну, столь же аккуратно, как и храмовую десятину.
      - Что ж, его надо поймать и непременно казнить. Ты поможешь мне в этом?
      - Я помогу в этом Анану и Каиафе. Они в его поимке кровно заинтересованы. Это по их доносу Август сместил Архелая. С тех пор Анан, имея зятя-первосвященника, фактически стал первым лицом в Иудее. Разумеется, после тебя, прокуратор.
      - Ладно, Иуда, если этот наследник окажется в моих руках, ты будешь щедро вознагражден. А теперь убирайся, пока не рассвело. Никто не должен тебя видеть здесь.
      Покинув покои прокуратора, Иуда, тем не менее, не собирался покидать дворца. Он подозвал к себе Лонгина, провожавшего его до ворот, и прошептал:
      - Послушай, сотник, - я тебе открою тебе одну страшную тайну. Я знаю, как излечить твою катаракту.
      - А разве она излечима?
      - Есть в Иудее человек, кровь которого обладает целебными свойствами. Скоро этого человека приговорят к распятию. Когда он будет висеть на кресте, ты проткни его копьем. Но копье это должно быть особым. Такое копье есть у первосвященника.
      - Но он же мне его не даст.
      - Даст, при одном условии. Ты должен собрать этой крови немного и для него. Первосвященник наш, открою тебе еще одну тайну, заразился от одной из храмовых дев нечистой болезнью. Только кровь Назаретянина способна его излечить.
      - Дальнейшее ты знаешь, - закончил рассказ старший Игорь. - Иисус был распят, а сотник Гай Кассий Лонгин проткнул его на кресте этим самым копьем. И, что самое интересное, катаракта-то у него прошла. А ведь катаракта и сейчас не поддается консервативному лечению. Лечение в основном хирургическое, в отдельных случаях даже искусственный хрусталик вставляют.
      - А чем объяснить это чудо с точки зрения науки?
      - По одной из гипотез, существующих к 2016-му, клетки крови Христа обладают тотипотентностью.
      - Чем-чем?
      - Дело в том, что дифференциация клеток в ходе развития позвоночных сопровождается инактивацией неработающих генов. На ранних стадиях развития эмбриона клетки животных и человека обретают специализацию - одни клетки формируют руку, другие - ногу, третьи, например, задницу. Тотипотентность клеток у млекопитающих теряется на ранней стадии развития эмбриона - 8-16 клеток. У Христа же, судя по всему, этим качеством обладали все клетки. Более того, они передавали это свойство окружающим клеткам, с которыми соприкасались. Катаракта, таким образом, вылечилась путем регенерации хрусталика. А вот нечистая болезнь первосвященника таким способом излечиться вряд ли могла. Правда, до первосвященника эта кровь не дошла. Пилат ее по пути прикарманил. Слово, правда, не совсем корректное - карманов-то у римлян не было.
      - Понятно, почему Христос воскрес. Из-за этой, как ее, ну, то, что ты сейчас сказал.
      - Нет, не только из-за нее. Не была выполнена инструкция первосвященника, состоявшая в том, чтобы оставить копье в ране. Иосиф Аримафейский дал взятку Пилату и добился разрешения похоронить племянника. Копье он вынул и забрал себе. Говорят, увез потом аж в Британию. Правда это или нет - сейчас уже не выяснишь.
      Разговор обоих Игорей внезапно был прерван раздавшейся за окном автоматной очередью.
      - Это "томпсон"? - спросил Игорь-младший.
      - К сожалению, ты угадал, - ответил его старший двойник. - А вот и "калашников", - тут же заметил он, услышав в следующую секунду сухую трескотню коротких очередей. - Это значит, что нам пора сваливать. Я был здесь завтра. От дома одни головешки остались.
      - Блин, как он стреляет? - заметил Игорь-шестнадцатилетний, услышав длинную ответную очередь. - Он же за раз полмагазина в белый свет выпустил.
      - А что ты от него хочешь? Он до недавнего времени ничего скорострельнее берданки в руках не держал, а пулемет только на картинке в журнале видел. Вот, держи, - протянул он Игорю-младшему пистолет Макарова, вынув его из кармана плаща. Себе же он взял "вальтер" Р-38.
      - Ага, себе "вальтер", а мне эту хлопушку? - обиделся пацан.
      - Мне положено. Я - старший.
      В этот момент с улицы послышался выстрел гранатомета, и тут же в кухню, пробив оконные стекла, влетела граната. Ударившись о потолок, она взорвалась, разбивая посуду своими осколками. Кухонная дверь, сорвавшись с петель, вылетела в коридор. Оконная рама, наоборот, полетела на улицу. Квартира наполнилась едким дымом, но сквозь его запах можно было почувствовать запах газа. Когда же стих звон осколков разбитой посуды, отчетливо послышалось характерное шипение: один из осколков повредил газовую трубу.
      - Бежим, сейчас здесь все взорвется, - крикнул старший Игорь.
      Прихватив копье, перстень и кортик, Игори выскочили на улицу.
      - Бегите в разные стороны, - скомандовала ведьма, - встретимся в подвале.
      Ротов, Колян и Backup_of_Толян* , добытый из прошлого взамен погибшего Толяна, сидели на противоположной стороне улицы, прячась за машинами, припаркованными у соседнего дома. Ведьма и Вольдемар огнем своих "Томпсонов" не давали им высунуться. И тут Ротов увидел в зеркало одной из машин, как оба Игоря выскочили из подъезда и побежали в разных направлениях.
      - Они уходят, - проорал он напарникам.
      - А у кого из них копье? - спросил Колян.
      - А пес его знает. У обоих одинаковые рюкзаки. Давайте, вы, Николя, за старшим, а Анатоль - за младшим.
      Вставив свежий магазин, Ротов стал прикрывать своих подручных автоматным огнем. Воспользовавшись этим, Колян и Backup_of_Толян рванули каждый за своим объектом. Целясь через то же автомобильное зеркало, Ротов одиночными выстрелами одну за другой посылал пули в машину, за которой спрятались Вольдемар и Елена. Вскоре под багажником этого автомобиля появилась и стала разрастаться лужица бензина, вытекающая из пробитого бензобака.
      - Сейчас мы тут поджаримся, - проговорила Елена, показывая Вольдемару на лужицу. - Давайте, перебегайте к той машине. А я прикрою.
      - А почему я? Я тоже могу вас прикрывать.
      - Потому что я из этой штуки стреляю лучше вас. А вы с непривычки высадите сейчас за одну очередь все остатки патронов.
      - Говорил же я, что лучше этот самострел Игорю отдать...
      И тут Вольдемар вспомнил про свой самовзводный офицерского образца револьвер системы Нагана. Достав револьвер и взведя курок вручную, чтобы спуск был более мягким, Вольдемар также через зеркало прицелился и выстрелил в торчащий из-за багажника автомат Ротова. Пуля попала в цевье автомата и своей кинетической энергией, равной примерно полтора пуда силы, выбила оружие из рук коллежского секретаря. Воспользовавшись этим, ведьма и Вольдемар рванули за угол дома. Ведьма бежала спиною вперед, лихо перепрыгивая через бордюры и скамейки. При этом она меткими короткими очередями удерживала Ротова от попыток дотянуться до автомата.
      - Где вы так бегать-то научились? - спросил ее Вольдемар, когда они, наконец, оказались за спасительной стеной.
      - У бабули, естественно, - ответила ведьма.
      Тем временем младший Игорь с синим рюкзаком на плече, петляя по дворам, убегал от Backup_of_Толяна. Преследователь не отставал. Более того, дистанция между ними медленно, но неминуемо сокращалась. Несмотря на свое пузо, бывший спортсмен Толян в выносливости явно превосходил Игоря, начавшего курить в десять лет.
      Неожиданно из-за угла выскочил мент. Увидев мужика с автоматом, гонящегося за пацаном, он потянулся к кобуре своего пистолета. Однако Backup_of_Толян, опередив, срезал мента короткой очередью и продолжил преследование.
      - Убили! - истошно заорала увидевшая это старуха, выходящая в этот момент из подъезда, и тут же с быстротой метеора скрылась за углом здания.
      В этот Игорь момент забежал за угол сарая и, часто дыша, достал свой "макаров". Передернув затвор, он понял, что зря это сделал: первый патрон, предусмотрительно загнанный в ствол старшим Игорем, выскочил через окно выбрасывателя, отброшенный отражателем. Однако семь остальных патронов оставались в пистолете, и Игорю ничего не оставалось, как применить их против своего преследователя.
      В этот момент Backup_of_Толян с автоматом в руках проскочил мимо угла сарая, не сразу заметив Игоря. Когда он его заметил, было уже поздно. С расстояния чуть более метра Игорь выстрелил ему в район печени. Выронив автомат, Backup_of_Толян схватился за правый бок, по которому быстро расползалось кровавое пятно. Не давая опомниться раненому преследователю, Игорь подскочил к нему и в упор дважды выстрелил в голову. Через мгновение Backup_of_Толян лежал на земле, рефлекторно двигая ногами так, как будто он все еще догоняет Игоря. От его головы оставалась лишь нижняя челюсть.
      После этого Игорь аккуратно подобрал выброшенный патрон и три стреляных гильзы от своего пистолета. Затем, забросив автомат в кусты, побежал к названному старшим Игорем подвалу. В то же мгновение он услышал, как в нескольких кварталах от него раздался оглушительный взрыв. Газ, выходивший из поврежденной трубы, все-таки взорвался.
      У самого же старшего Игоря дела обстояли далеко не самым лучшим образом. Бегал он еще хуже своего молодого двойника. Даже в мирной обстановке, пробежав пятнадцать секунд за автобусом, он обычно испытывал сильную одышку. Теперь же, пробежав метров двести, он стал задыхаться. Сердце его бешено колотилось, а глаза, казалось, в любую секунду готовы были вывалиться из орбит. Колян, правда, тоже не был хорошим бегуном. Сказывался возраст и перенесенное в молодости ранение ноги, дававшее о себе знать по закону подлости в самый неподходящий момент. Вот и сейчас, едва начав догонять Игоря, он внезапно захромал и стал отставать.
      Однако упустить Игоря позволить он себе не мог. Поэтому, переведя автомат в режим одиночной стрельбы, Колян прицелился и выстрелил Игорю в ногу. Раненая нога подломилась под весом Игоря, и он упал на траву. Прихрамывая, к нему подбежал Колян.
      - Где копье, сука?! - прокричал он, наставив на Игоря автомат. При этом он снова вернул переводчик огня в автоматическое положение.
      В этот момент послышался звук взорвавшегося газа. Колян оглянулся и посмотрел на огненный шар, вздымающийся над тем местом, где только что стоял дом довоенной немецкой постройки. Тех мгновений, в которые Колян наблюдал это зрелище, хватило Игорю для того, чтобы вытащить "вальтер" и выстрелить Коляну в самое сердце.
      Смертельно раненый Колян судорожно нажал на спуск, и автомат дал последнюю очередь. Три пули успели попасть в Игоря до того, как отдача увела стреляющий автомат в сторону.
      "Ну вот, отошел, называется в кусты. Что теперь Юлька скажет?", - успел подумать Игорь, прежде чем остановилось его пробитое сердце.
      Как только ведьма и Вольдемар скрылись за углом здания, Ротов подобрал, наконец, свой автомат. Револьверная пуля застряла в цевье, расплющившись о ствол, и Ротов не знал, насколько этот ствол поврежден. Стрелять из этого автомата, рискуя, что при выстреле его разорвет в руках, он больше не собирался. Догонять же в одиночку удалившихся за угол ведьму и Вольдемара он также не имел намерений, не без основания полагая, что, едва он высунется из-за угла, его тут же прошьют очередью сорок пятого калибра. Кроме того, запах газа чувствовался все сильнее. Поэтому, достав браунинг, Ротов озираясь на угол здания, начал потихоньку удаляться с этого места. Скрывшись за соседним домом, он спрятал пистолет и бегом помчался к машине, припаркованной неподалеку. Едва он отъехал, раздался взрыв, и одна из деревянных балок, служившая, вероятно, стропилом кровли, кувыркаясь в воздухе, пролетела над его машиной. Следом за нею с неба с жутким грохотом посыпались коричневые металлические листы, еще несколько секунд назад покрывавшие крышу дома. "Хороший был дом, - подумал Ротов, - наши теперь так строить не умеют".
      Проезжая мимо пустыря, Ротов увидел толпу, собравшуюся посмотреть на происшествие. Прямо к толпе, сияя мигалками, подкатывал милицейский "уазик". Ротов направил машину туда.
      Расталкивая зевак и тыча в морды ментам красную корочку, Ротов пробился к центру. На траве головами в разные стороны лежали два трупа. Одним из них был Колян. Другим - старший Игорь.
      - Никто ничего не трогал? - задал он безадресный вопрос.
      - Все, как было, - ответил старший сержант с толстой металлической лычкой на погонах.
      - Ты-то откуда знаешь? - нагло оборвал его Ротов. - Вы же, уроды, вашу мать, только подъехали.
      Поняв по тону, что перед ним явно большой начальник, возможно, даже из Калининграда, старший сержант приготовился выполнять приказания.
      - Кто здесь из вас старший? - вновь обратился Ротов к старшему сержанту, посмотрев на него испепеляющим взглядом.
      - Я, то есть старший сержант Синицын, - отдав честь, отрапортовал старший сержант.
      - Вот что, Синицын, прикажи своим разогнать толпу и выставить оцепление. А сам иди и по рации дай ориентировку: подросток шестнадцать лет, волосы светло-русые, одет в куртку камуфляжной окраски. На плече синий рюкзак, вот, точно такой же, как у него, - показал он на рюкзак Игоря. Может быть вооружен.
      Воспользовавшись тем, что Синицын пошел давать по рации ориентировку, а двое его напарников принялись отгонять зевак от места трагедии, Ротов заглянул в рюкзак Игоря. Копья в нем не было.
      ***
      В то самое мгновение, когда Ротов давал ориентировку на розыск Игоря, Игорь был уже далеко. Кот, сидевший все время в тильзитском подвале, слушал переговоры ментов по рации, смастеренной умелыми руками Егора Исаевича. Поэтому о гибели старшего Игоря он знал из радиоперехвата еще до того, когда сначала его младший двойник, а потом и ведьма с Вольдемаром появились в подвале.
      - Сумасшедший день, - произнес Игорь, когда Вольдемар и Елена спустились в душную темноту сырого подвала, - сначала обнаруживаю тайник, потом встречаю самого себя, потом узнаю о его, в смысле самого, получается, себя, смерти, о которой, вдобавок ко всему, мне сообщает не кто-нибудь, а говорящий кот. Кот, который слушает переговоры ментов по рации.
      - Это еще что, - промяукал Граммофон. - Я еще вышивать могу, и на машинке...
      - Может и правда, - продолжал Игорь, - это все потому, что мы в такие времена живем? Вон, бабка моя все твердит, что при Сталине лучше было. Конечно, если ты шишка партийная, то тебя в любой момент могли арестовать, а то и расстрелять даже. Но если живешь, как обыкновенный человек, работаешь, как ныне покойный я на целлюлозно-бумажном комбинате, так ведь и бояться нечего.
      - Э, не скажите, молодой человек, - возразил Граммофон. - Вот один мой знакомый кот сидел, примусы починял, не шалил, никого не трогал, так ведь вломились на кухню, сеть давай на него набрасывать, а потом из маузеров по нему стали палить. Еле лапы унес вместе с примусом.
      - Ладно, ждать покойника не имеет смысла, - подытожила ведьма. - Надо возвращаться. Хорошо, что погиб старший, а не младший. Представляете, как бы после этого тот Игорь жил вообще без детских воспоминаний? Все, что после шестнадцати помнить, а что до...
      - Никуда бы его воспоминания не делись, - возразил Граммофон. - Он прожил совершенно другую жизнь. Биологически, конечно, он был этому Игорю идентичен, но родился-то он в восемьдесят восьмом - уже после раздвоения времени. Был пионером, комсомольцем, а кто такой Гарри Поттер - знал лишь из критических заметок в каком-нибудь "Крокодиле". Вот если бы человек, родившийся до раздвоения времени потерял своего младшего двойника, тогда память исчезает.
      - А про жену его, про ребенка вы не подумали? - спросил ее Вольдемар.
      - А мы сделаем вот как, - предложила Елена. - Пусть мальчик подрастет, погуляет вдоволь, а через двенадцать лет мы его привезем на то самой место к его жене.
      - Теперь-то я знаю, какая она станет толстая и вредная, и сам на ней ни за что не женюсь, - возразил Игорь. - А вот сына бы я к себе забрал. Скажу, что я его дядя, или старший брат - на роль его отца я еще по возрасту не тяну. Вот только где я теперь жить буду? От дома-то одни головешки остались.
      - Тебя, Игорь, мы берем с собой. Ты тут таких дел натворил. Менты теперь тебя точно убьют при попытке к бегству безо всякого суда и следствия. Стойте, а вы что, были здесь завтра и все знали?
      - Завтра все было по-другому, - ответил Вольдемар. - Завтра погиб ты, а не он. А то, что он должен был погибнуть сегодня, мы, конечно, не знали.
      - Зато я хоть одного ихнего убил, - гордо произнес Игорь.
      - Это еще ничего не значит. В следующий раз их опять трое будет. Они друг друга из прошлого достают.
      - А почему мы так не можем?
      - У них каналов больше. Они - их хозяева. А мы - нелегалы, партизаны, можно сказать.
      - А куда мы сейчас идем? - снова спросил Игорь.
      - К своим, - ответил Граммофон.
      - А кто для вас свои?
      - Ну, ты, Вольдемар, Елена, мастеровой Егор Исаевич, бывший белый офицер Модест Аполлонович Лихославский, ну и, разумеется, я.
      ***
      Сначала Сифлиц не поверил себе: в саду пел соловей.
      "Галлюцинация, - подумал Сифлиц, - должно быть, это от того снотворного, которое ради поддержания легенды пришлось взять у Рольфа".
      Надев черный мундир с дубовыми листиками штандартенфюрера на квадратных петлицах, Сифлиц, позавтракав, вышел из дома, сел за руль и, не спеша, поехал на Инвалиденштрассе, к музею природоведения. Ехал он медленно, кружа по улицам, перепроверяя на всякий случай, нет ли за ним хвоста.
      Когда Сифлиц машинально посмотрел в зеркальце, он удивленно присвистнул: тот "вандерер", что пристроился за ним на Фридрихштрассе, продолжал неотступно идти следом.
      "Ничего страшного, - продолжал успокаивать себя штандартенфюрер, - это обыкновенная паранойя. У разведчиков такое бывает. Вот кончится война, напишу Шелленбергу рапорт об отставке и махну на Волгу. Давненько я там не рыбачил. А может, сдают нервы? Тоже, между прочим, резонное объяснение. Надо проверить".
      Как это проверить, он знал еще с детства: "Когда кажется, креститься надо", - любил говорить его дед.
      Удерживая руль левой рукой, правою сложил он щепоть и размашисто начал себя крестить, коснувшись сперва "мертвой головы" на своей фуражке, затем пряжки ремня с надписью "Gott mit Uns". И тут он замялся, соображая в какую сторону следует ему креститься: с левого плеча на правое, как католику Сифлицу, или с правого на левое, как православному Лишаеву. В конце концов, перекрестил он себя по-русски и тут же снова взглянул в зеркальце - черного "вандерера" сзади не было.
      "Значит, все-таки паранойя", - снова успокоил себя Сифлиц.
      Однако с этого момента Сифлиц всем существом своим чувствовал тревогу. Поэтому он решил для себя, что сегодня он освободится пораньше и уедет с Принц-Альбрехтштрассе в Науэн: там в лесу, на развилке дорог, стоял маленький ресторанчик Пауля, и, как год и как пять лет тому назад, сын Пауля, безногий Курт, каким-то чудом доставал свинину и угощал своих постоянных клиентов настоящим айсбайном с капустой. Когда не было бомбежек, казалось, что войны вообще нет: так же, как и раньше, играла радиола, и низкий голос Бруно Варнке напевал: "О, как прекрасно было там, на Могельзее..."
      Вдоволь нахлебавшись баварского пива, по пути домой Сифлиц остановил машину возле озера. Он не видел в темноте озера, но знал, что оно начинается за этими соснами. Он любил приезжать сюда летом, когда густой смоляной воздух был расчерчен желтыми стволами деревьев и белыми солнечными лучами, пробившимися сквозь игольчатые могучие кроны. Он тогда уходил в чащу, ложился в высокую траву и лежал недвижно часами. Но сегодня Сифлиц был не настолько пьян, чтобы часами лежать на траве. Да и уходить вглубь чащи, ввиду наступившей темноты, не было теперь никакой необходимости. Поэтому, постояв с минуту у дерева, глядя вверх, на крупные звезды, которые издевательски подмигивали ему сквозь верхушки сосен, Сифлиц застегнул штаны и, сделав пешком небольшой круг, чтобы убедиться, что за ним никто не следит, сел в машину и поехал домой в Бабельсберг.
      Здесь, в маленьком своем коттедже в Бабельсберге, совсем неподалеку от Потсдама, в том самом Бабельсберге, где была расположена киностудия рейха и где жили актрисы, где когда-то рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс проводил свои тайные встречи с чешской актрисой Лидой Бааровой, он теперь жил один. Его экономка неделю назад уехала в Тюрингию к племяннице - сдали нервы от бесконечных налетов. Молоденькая дочка хозяина кабачка "К охотнику", которая убирала у него теперь, и которая, если бы он хотел, могла бы оставаться у него на ночь, сегодня тоже взяла выходной. К себе в Бабельсберг Сифлиц вернулся поздно. Он отпер дверь, потянулся к выключателю, но услышал голос, очень знакомый и тихий:
      - Не надо включать свет.
      "Опять этот Холтофф, - подумал Сифлиц. - Снова, видать, хочет нажраться коньяка на халяву. За это удовольствие он и бутылкой по башке готов вытерпеть".
      - Какой к черту Холтофф? - послышался из комнаты русский голос, - перед вами, Максим Максимович, не кто иной, как полковник Лихославский.
      "Модя? Не может быть", - подумал Сифлиц. Двадцать три года назад, во Владивостоке, он видел Лихославского в последний раз, отправляясь по заданию Дзержинского с белой эмиграцией сначала в Шанхай, потом в Париж. Но с того ветреного, страшного, далекого дня образ его жил в нем. Жил потому, что незадолго до своего отъезда Сифлиц проиграл ему в карты изрядную сумму, и, не расплатившись, отправился по заданию ЧК. С тех самых пор, где бы Сифлиц ни находился, какую бы фамилию он ни носил, призрак Лихославского мучил его по ночам, подкарауливал в темных коридорах Управления Имперской Безопасности, грозил кулаком, сидя в камине, каждый раз, когда двадцать третьего февраля Сифлиц, отмечая День Красной Армии, напивался до чертиков.
      "Не может быть", - подумал Сифлиц еще раз.
      - Может-может, - вслух отозвался Модест.
      - Боже, Модест Аполлонович, какая встреча! Выпить хотите? - предложил Сифлиц и, открыв свой буфет, вынул оттуда бутылку коньяка?
      - А вы этой бутылкой не шандарахнете меня по голове, как Холтоффа?
      - Да что вы, Модест Аполлонович, - поморщился Сифлиц. - Что вы, словно мальчик?
      Сифлиц принес коньяк, налил Лихославскому и себе. Они молча выпили.
      - Хороший коньяк.
      - Еще? - спросил Сифлиц.
      - С удовольствием.
      Они выпили еще раз, и Модест, хрустнув пальцами, произнес:
      - Максим Максимович, я пришел к вам по делу.
      - Знаю, знаю, - проговорил Сифлиц и, открыв другой ящик своего буфета, вынул оттуда толстую хрустящую пачку денег. - Вы уж простите меня, что ждать вам пришлось столько лет...
      - Да что вы, право? Кому нужны ваши рейхсмарки? Через два месяца ими будут задницу подтирать.
      - У меня есть и доллары.
      - Деньги мне от вас не нужны. Мне нужно копье Святого Маврикия, которое хранится в Нюрнберге в исследовательском центре вашего "Аненербе".
      - Не понял.
      - Что же тут непонятного? Я предлагаю вам отработать ваш долг, включая проценты, набежавшие с двадцать второго года. Вот за этим я к вам и пришел. Разводите свой камин и садитесь: у нас мало времени, а обсудить надо много важных вопросов.
      Сифлиц зажег сухие дрова. В камине загудело - это был какой-то странный камин: сначала он начинал гудеть и, только нагревшись как следует, затихал. В свете огня, бушующего в камине, Сифлиц отметил, что Лихославский за прошедшие почти четверть века практически не изменился. "Сколько ему сейчас, шестьдесят шесть, или еще шестьдесят пять? - думал Сифлиц. - Подумать только, он ведь ровесник Сталина. И ни одной седой волосины. Наверное, красит волосы хной, как тот Понтер, старый знакомый Мюллера, - один из тех стариков из мюнхенской крипо, которые ловили с ним и бандитов, и национал-социалистов Гитлера, и коммунистов Тельмана и Брандлера в двадцатые годы".
      - Не хной, а басмой, - уточнил Лихославский, словно прочитав его мысли.
      Сифлиц занавесил окна и попытался включить свет. Услышав, как щелкнул выключатель, Лихославский сказал:
      - Я вывернул пробки. Очень может статься, у вас установлена аппаратура.
      - Кем?
      - Не важно. Может, людьми Мюллера, а, вполне возможно, и людьми вашего шефа бригаденфюрера Шелленберга.
      - Смысл?
      - Бросьте, штандартенфюрер! Всем им давно известно, что вы красный шпион.
      - А почему же они меня тогда не арестовывают?
      - Они строят на вас расчет. Мюллер, например, хочет, чтобы вы передали своим хозяевам из НКВД списки лиц, которые якобы сотрудничали с гестапо. А когда в Берлине будет грохотать русская канонада, и солдаты будут сражаться за каждый дом - вот тогда он и всучит вам тот самый портфель. Представляете, что тогда начнется после войны? Тридцать седьмой год раем покажется. Видите, Максим Максимович, я даже оказываю вам определенную услугу, рассказывая вам о планах Мюллера насчет вас.
      "Вот он куда ведет, - подумал Сифлиц. - Провокация или нет? Если он меня провоцирует, тогда ясно, как следует поступить. Сдать его Мюллеру и дело с концом. А, если то, что он мне говорит, правда? Еще рано отвечать. Еще рано".
      - Да никакая эта не провокация, - ответил Лихославский. Можете не сомневаться. Вы поможете мне, а я не только спишу ваш долг, но еще и помогу вам.
      - А чем же вы сможете мне помочь?
      - Вот это уже другой разговор. Думаете, я не знаю, о чем вы мечтаете? Я помогу вам вернуться обратно. Вернуться в ту Россию, в которой вы родились, и которая осталась в вашей памяти страной, где вас любят и помнят. Вы станете даже не Максимом Лишаевым, каким вас знают в НКВД. Вы вновь станете двадцатилетним Севой Владимировым, до того как его, поймав не будем вспоминать на чем, завербовала ЧК. И тогда я снова познакомлю вас с Сашенькой, там же во владивостокском ресторане "Версаль", и повторится прогулка по берегу залива в душный августовский день, когда с утра собирался дождь, и небо сделалось тяжелым, лиловым, с красноватыми закраинами. А помните ту ночь с Сашенькой на глухой таежной заимке, в маленькое слюдяное оконце глядела громадная луна, делавшая ледяные узоры плюшевыми, уютными, тихими?
      Услышав эти слова, Сифлиц второй раз в жизни заплакал. Теперь он вновь плакал как тогда, плакал по-детски, жалобно всхлипывая. Две стопки коньяка, наслоившись на еще не выветрившиеся остатки баварского пива, сделали его в тот вечер необычайно слезливым.
      - А если я откажусь? - вдруг вымолвил Сифлиц сквозь слезы.
      - Тогда я сожгу вас в этом самом камине и после этого... - сказал Лихославский, ухмыляясь в усы, и почему-то запел:
      Облаком, сизым облаком
      Ты полетишь к родному дому.
      Отсюда к родному до-о-му.
      - Смерти я не боюсь.
      - Я знаю. Но кто, в случае вашей смерти, будет спасать жизнь Кэт? Кто тогда завершит операцию? Ту операцию, которая была запланирована Центром, ту операцию, которая сейчас так важна для сотен тысяч русских солдат, ту операцию, которая может в ту или иную сторону повлиять на будущее Европы.
      - Тогда я согласен.
      - По рукам, - сказал Лихославский и стал подробно излагать суть задания. - Во-первых, Макс Оттович, или как вас тут величают, вы должны разыскать вот этого человека.
      Тут Лихославский достал из кармана фотографию того штурмбанфюрера, которую Игорь в числе других вещей нашел в потайной нише.
      - А что его искать? Я его знаю, - произнес Сифлиц. - Это Айзенберг из личного штаба рейсфюрера. Носит серебряный перстень с черепом и кортик. Следовательно, состоит в "Аненербе".
      - Вот и поговорите с ним, убедите спасти это копье для потомков. В крайнем случае, прикиньтесь американским шпионом. На доллары он клюнет. На те ваши доллары, которые вы мне только что предлагали. И не только на доллары. Скажете ему, что выполнение этого поручения для него своего рода индульгенция за пребывание в СС. На какой козе к нему подъехать и как потом выйти из разговора, не мне вас учить. Вы же все-таки опытный разведчик. Мне только нужен результат. И этот результат - копье, находящееся в моих руках.
      ***
      Вольдемар, Игорь, Елена и Граммофон вернулись в две тысячи шестнадцатый поздно ночью. Егор Исаевич ждал их в своем подвале.
      - Ну, как дела? - волнуясь, спросил он.
      - Копье у нас, - ответил Вольдемар. - Молодой Игорь тоже. А вот того Игоря, который с нами уходил, мы потеряли. Убил его один из подручных Ротова. Правда, тот его тоже успел застрелить.
      - А другого убил я, - похвастался Игорь.
      - А Ротов?
      - Ротов пока цел.
      - Это плохо, - сделал вывод Егор Исаевич. - Ведь пока существует Ротов, он будет идти за вами по пятам. Да и за мной тоже. А мне даже деваться некуда. Я к этому месту прирос. Здесь меня все мои заказчики знают. Да и подо мной такой же подвал, как и в Армянском, даже лучше, в чем вы смогли уже убедиться. Допустим, убьете вы Ротова. Но Хозяин-то, в смысле, начальник этого Ротова, из более раннего времени вновь его достанет и снова против вас же и пошлет.
      - Так ведь мы же его серебряною пулей убьем, - возразила Елена.
      - Хорошо, пусть серебряной. Но, что вы думаете, у него другого Ротова не найдется? У него ж целый спецотдел. Яшка Блюмкин и тот у него служит. А уж тот и рожи может менять, и на любом языке разговаривать.
      - Блюмкин? Да он же инкуб! - воскликнула ведьма.
      - Вот именно. Поэтому, убив Ротова, вы ничего не решите. Надо убрать его Хозяина. Тогда у них будет потеря преемственности. Начнется подковерная борьба между замами за его место. И некоторое время им будет не до вас. И не до меня. Кстати, отсюда до того места, где этот человек служит, рукой подать.
      - А где же он служит?
      - В доме No 1 по Фуркасовскому переулку.
      - Так это же это... - недоговорила ведьма.
      - Правильно, - подтвердил Егор Исаевич, - это и есть это. А моим подвалом вы можете снова воспользоваться и выйти в подвале дома No 16 по Малой Лубянке.
      Человек, о котором говорил Егор Исаевич, личностью был реальной и, можно без преувеличения сказать, исторической. Родился он в городе Тифлисе центре одноименной Тифлисской губернии - в одна тысяча восемьсот семьдесят девятом году июня двадцать первого дня и происходил из старинного дворянского рода. Первый его предок упомянут был еще в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским. Прадед этого человека был известным математиком, который в тысяча восемьсот двадцать шестом году решил важную задачу о распространении волн на поверхности жидкости, заключенной в бассейне, имеющем форму круглого цилиндра. Отец же его, действительный статский советник, ученый и преподаватель, был автором учебника "Основания химии", по которому училось не одно поколение гимназистов. Старший его брат и сестра пошли по стопам отца. Брат окончил Петербургский горный институт, стал инженером, а потом преподавал в том же институте и считался одним из основоположников отечественного горного дела. Сестра же выбрала специальность историка и не один год преподавала в Сорбонне. Казалось тогда, что такая же блестящая карьера ожидала и самого этого человека, и поначалу в девяносто шестом году, после окончания реального училища, он, вслед за старшим братом, поступает в Петербурге в Горный кадетский корпус имени императрицы Екатерины Великой. Но в следующем уже году он неожиданно для всех становится членом петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса". В год тысяча восемьсот девяносто восьмой герой наш участвует в студенческой демонстрации, попадает в полицию, и батюшка его, не выдержав такого позора, скончался сердечным ударом. Виновником смерти отца герой наш посчитал жандармов, правительство и самого государя. Поэтому решил он бороться с последним самым что ни на есть решительным образом. Все, что было связано с государем и государством, которым он управляет, стало ему ненавистно. Вот тут-то его и повстречала Нинель в образе барышни-революционерки. Она-то и объяснила ему, что целью его должно стать счастье всего человечества. Достигнуть же этого счастья можно единственным способом - уничтожением христианства в мировом масштабе. А для этого необходима мировая революция. Со временем Нинель проникла в его подсознание и стала его частицей. Говоря словами средневековых инквизиторов, он стал одержимым. Все его таланты и дарования, вся его энергия и воля достались Нинель и стали ее инструментом.
      С одна тысяча девятисотого года стал наш герой членом Российской социал-демократической рабочей партии. В девятьсот втором сослан он был в Восточную Сибирь за подготовку демонстрации, а в девятьсот четвертом введен был в состав Петербургского комитета РСДРП как организатор объединенного комитета социал-демократической фракции высших учебных заведений. Всего наш герой подвергался арестам двенадцать раз, полтора года провел в одиночной камере, два с половиной года - в сибирской ссылке. Но каждый раз, оказавшись на свободе, он вновь включался в борьбу за дело революции.
      Давно исчезла та барышня, в физическом теле которой тогда обитала Нинель. Теперь та оболочка ей была не нужна, ведь ныне она обладала человеком волевым, талантливым и честолюбивым. Но этого человека она все равно вела и контролировала не только изнутри, но и снаружи. В один прекрасный момент появился у нашего героя наставник, можно сказать, учитель. Звался этот учитель Павел Васильевич Мокиевский. Был этот Мокиевский и врач, и теософ, и гипнотизер. Столичной публике известен он был и в качестве заведующего отделом философии научного журнала "Русское богатство". Но был он одновременно и членом ложи масонов-мартинистов.
      Когда в девятьсот шестом полиция арестовала нашего героя в очередной раз, учитель внес за него залог в три тысячи рублей, после чего молодого революционера вновь временно выпустили на свободу. И наконец, в девятьсот девятом году учитель ввел его в ложу. Там он стал понимать мир как огромную информационную систему, из которой посредством манипуляций с человеческой психикой можно черпать самую тайную информацию.
      И вот наступил Октябрь. Герой наш в первых рядах революционеров. В восемнадцатом он становится заместителем главы Петроградской ЧК.
      Утром 30 августа 1918 года петроградский студент Леонид Иоакимович Каннегисер у самого входа в дверь подъемной машины в здании Петроградской ЧК в доме номер шесть на Дворцовой площади выстрелом в голову убил председателя ЧК, наркома внутренних дел Северной Коммуны Моисея Соломоновича Урицкого. С этого момента председателем Петроградской ЧК становится наш герой. Как вы уже наверняка догадались, звали его Глеб Иванович Бокий.
      В девятнадцатом-двадцатом годах Бокий возглавлял Особые отделы Восточного и Туркестанского фронтов, был членом Турккомиссии ВЦИК, а через год, в двадцать первом, постановлением Малого Совнаркома от пятого мая создается самый секретный из всех спецотделов - Восьмой спецотдел ВЧК. Задачей этого спецотдела официально считалось слежение за радиоэфиром Москвы и шифровка дипломатических сообщений. И действительно, сотрудники второго отделения спецотдела занимались теоретической разработкой вопросов криптографии, выработкой шифров и кодов для ВЧК-ОГПУ и всех других учреждений страны. Перед третьим отделением стояла задача ведения шифроработы и руководства этой работой в ВЧК. В задачу четвертого отделения входила расшифровка иностранных шифров и кодов и дешифровкой документов. Пятое отделение занималось перехватом шифровок иностранных государств, радиоконтролем, выявлением нелегальных и шпионских радиоустановок. Однако на самом деле Восьмой Спецотдел был призван защищать новую власть от колдовства, порчи и оккультного противодействия. И это неудивительно, ведь новая власть объявила войну и Богу, и Дьяволу, а посему служители и того и другого, хотя никогда и не объединялись, вели с этой властью борьбу каждые своим способом.
      Номер свой Восьмой Спецотдел имел лишь до 6 февраля 1922 года. После того, как ВЧК была переименована в ГПУ, отдел окончательно засекретили, оставив его вообще без всякого номера, и о самом его существовании стали знать лишь члены коллегии сначала ГПУ, потом ОГПУ, а потом и НКВД. Сам же Бокий получил право отчитываться не перед Дзержинским, а только перед Политбюро.
      Но самым главным в деятельности Бокия было, конечно, отлавливать и привлекать на свою сторону всю неконтролируемую нечистую силу, которая имелась тогда в стране в изобилии. Для этого в том самом доме No1, что в Фуркасовском переулке, и устроил Бокий свою Черную комнату. То, что творилось в этой комнате, не снилось даже заплечных дел мастерам из расположенных по соседству лубянских подвалов. В этой комнате, как и во времена инквизиции, теми же самыми способами раскалывали ведьм, колдунов, медиумов и гипнотизеров. Однако, в отличие от Средних веков, их не сжигали потом на кострах, а, расколов, вынуждали поступать на службу к Бокию. В этой комнате, например, был расколот и перевербован знаменитый тогда в Москве барон Виктор Теодорович Майгель. Там же был расколот и перевербован профессор Казаков, ставший впоследствии главой токсикологической лаборатории.
      Специальные же задания и особые поручения Бокия выполняли особые агенты. Одним из таких агентов и был Ротов. В тот день Ротов пришел к Бокию с отчетом. В кабинете, куда пригласили Ротова, присутствовали еще несколько чекистов: Александр Юрьевич Рикс, Эдуард Морицевич Отто, и Федор Карлович Лейсмер-Шварц. Официально они уже не числились в ЧК. Еще весной двадцать третьего года они уволились из органов ГПУ. Лейсмер-Шварц стал корреспондентом Союзфото. Рикс занял должность руководителя сектора валюты и внешней торговли в Наркомате финансов. А Отто устроился в Русский музей. На самом же деле все их увольнения были блефом. Как до этого, так и теперь, они были и оставались чекистами до мозга костей. Присутствовал тут и заместитель Бокия знаменитый алхимик Гопиус.
      Докладывать Ротову пришлось об очередном провале.
      - Сначала вы упустили Пчелкина в избушке, - неистовствовал Бокий. Теперь упустили и само копье.
      - Я не могу так работать, - оправдывался Ротов. - У меня теперь вообще нет людей, а Пчелкин обретает все новых помощников. Сначала ему кот помогал, потом к коту прибавилась эта ведьма. Теперь еще один, непонятно кто, которого Николай убил. Я уже давно предлагал использовать посвященных.
      - Посвященными можно рисковать только в особенных случаях, - возразил Бокий.
      - А не кажется ли вам, Глеб Иванович, что это и есть тот самый особенный случай? - задал свой вопрос Рикс. - Я думаю, Федор Карлович тоже меня поддержит.
      - Я больше не буду просить о том, чтобы восстановили моих убитых подчиненных, но я прошу дать мне в помощь хотя бы одного посвященного, повторил свою просьбу Ротов.
      - Хорошо, кого ты хочешь себе в помощники?
      - Лучше всего Якова.
      - Блюмкина?
      - Он же на Тибете, в экспедиции.
      - Я подожду. Все равно мы проникнем в нужный нам момент. Какая разница, из какого момента мы выйдем?
      - Хорошо, придется их на время оставить в покое. Может, это и хорошо, что копье у них. Поймаем при передаче этого копья заодно и Огнеборода. А тебе тогда новое задание. Помнишь ту ведьму, которая с Пчелкиным?
      - Еще как помню.
      - Отправляйся сейчас в тысяча девятьсот девятый год в город Бердичев. Там аккуратно снимешь ее с поезда Варшава-Киев. Ключи и подробные инструкции получишь у товарища Новогудина. Он же встретит тебя на месте. И передай Кириллу Марковичу пламенный революционный привет.
      ***
      Штурмбанфюрер СС Курт Айзенберг родом своим происходил из Тевтонских рыцарей. Родился он в Лифляндии, в поместье своего отца, находившемся в Венденском уезде, а образование свое начал получать в Рижской мужской гимназии. 3 сентября 1917 года Рига была взята немцами, а незадолго до того, как 3 января 1919 город был захвачен красными латышскими стрелками, отцу Курта Вильгельму Карловичу, удалось перевезти семью в Восточную Пруссию. Здесь в Тильзите у самой литовской границы и поселился впоследствии Курт со своею семьей незадолго до начала войны. Тем не менее, Курт без акцента говорил не только по-немецки, но и по-латышски и, главное, по-русски. Вступил Курт в НСДАП еще в тридцать первом, что, с одной стороны, дало ему после прихода Гитлера к власти возможность носить белый угольник на черном эсэсовском кителе, с другой - вызывало явное неудовольствие его отца, считавшего куда более достойным быть членом "Стального Шлема". Вскоре после "Ночи длинных ножей" Курт подал заявление о приеме его в лейбштандарт "Адольф Гитлер". Сам он теперь дома бывал редко, так как казармы этого полка находились в Берлине. В составе этого лейбштандарта он, тогда еще в чине штурмфюрера, и принял участие в Польской кампании. Но во время боев на Бзуре, когда 9 сентября части отходящих к Варшаве армий "Познань" и "Поможе" нанесли фланговый удар по соединениям 8-й германской армии, наступавшей севернее Лодзи, Курт Айзенберг был ранен в ногу. Победа застала его в госпитале, и он даже не смог принять участия в ноябрьском параде в Берлине. Более того, ранение сделало его хромым. Однако судьба и тут ему улыбнулась: Курта пригласили в Абвер, присвоив при этом ему очередное звание гауптштурмфюрера. Вот где понадобилось его знание русского языка. Дважды Курт побывал в Советской России весной сорокового, а в июне того же года, когда его бывшие боевые товарищи доколачивали французскую армию, Курт встречал в Риге входящие в Латвию советские войска.
      План "Барбаросса" не был секретом для Айзенберга. Наоборот, Курт был привлечен к разработке диверсионных операций, которые предстояло осуществить полку "Бранденбург".
      Именно тогда Айзенберг впервые предложил своему командованию идею одним ударом покончить с руководством ВКП(б) и СССР, а также с высшим командованием Советской Армии.
      - Вожди большевистской партии стоят на трибуне Мавзолея Ленина три раза в год, - докладывал Курт свою идею Вальтеру Шелленбергу. - Один раз в мае, на общий с нами праздник, один раз в ноябре, на годовщину революции, за два дня до того, как мы отмечаем Мюнхенские события двадцать третьего года. И еще они выходят на трибуну 18 июля во время парада физкультурников. В мае и в ноябре на нижней трибуне стоит также и военное командование: заместители наркома обороны, начальник Генерального штаба, командующий Московским военным округом.
      - Вряд ли тупоголовые старые генералы согласятся внести изменения в свои планы, даже если мы будем гарантировать им стопроцентный успех операции, - ответил тогда Шелленберг Айзенбергу. - Для них важен сам процесс войны, и они боятся, что одна наша спецоперация сделает ненужными все их оперативные построения, а, следовательно, и их самих. Тем не менее, надо сказать, что увенчайся ваш план успехом, Советский Союз рассыплется как карточный домик. Однако будет чудом, если наверху нас поддержат.
      Вскоре, однако, Айзенберга, ставшего к тому времени штурмбанфюрером, заметил Вольфрам фон Зиверс. Штандартенфюрер Зиверс был главой Немецкого общества по изучению древней германской истории и наследия предков, более известного под названием "Аненербе".
      "Аненербе" было создано в тридцать третьем. Основателями его были философ Фридрих Гильшер и врач Герман Хирт. В тридцать пятом году Обществу было поручено изучать все, что касалось духа, деяний, традиций, отличительных черт и наследия индогерманской нордической расы. В тридцать седьмом рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер включил "Аненербе" в СС, подчинив его управлению концентрационных лагерей, а 1 января сорок второго оно было включено в состав личного штаба Гиммлера. С первого января тридцать девятого общество получило новый статус, которым на него были возложены научные изыскания. Однако, еще начиная с тридцать восьмого, все археологические раскопки проводились лишь с ведома Общества.
      Солидное финансирование позволило привлечь к научным исследованиям многих первоклассных университетских ученых, с помощью которых были достигнуты большие успехи: произведены раскопки укреплений викингов IX века, состоялись экспедиции в Тибет и на Ближний Восток, позднее осуществлялись исследования и охрана древних поселений и курганов в оккупированных районах Южной Украины.
      Общество охотилось за реликвиями и собирало их по всему свету. Но самой главной реликвией было, конечно, копье.
      Тогда Зиверс предложил Айзенбергу перейти к нему в "Аненербе". Курт с радостью согласился. Задачей Курта было изучение свойств и функций копья. Однако чего бы он с ним ни делал, у него ничего не выходило. Курт все больше свыкался с мыслью, что все чудеса, творившиеся в старину при помощи копья, являются лишь средневековыми легендами, а само копье - не что иное, как грубая подделка, изготовленная безымянным нюрнбергским кузнецом лет восемьсот назад.
      Но тут в судьбе Курта произошло еще одно событие. Он был назначен руководителем экспедиции, отправлявшейся на юг Франции.
      До ноября сорок второго года Южная Франция не была оккупирована немцами. Она находилась под юрисдикцией коллаборационистов, возглавлявшихся престарелым маршалом Петэном. Но вот 8 ноября 1942 года в Алжире и Марокко высаживаются англо-американские десанты. После трехдневного символического сопротивления французские войска в Алжире, возглавляемые адмиралом Жаном Луи Ксавье Франсуа Дарланом, переходят на сторону союзников. Один из французских генералов Анри Оноре Жиро требует высадки союзников в Южной Франции. В ответ на это немцы и оккупируют остаток французской территории.
      "Аненербе" долго ждало этого часа: на территории Южной Франции находились замки катаров и тамплиеров, при раскопках которых можно было найти очень много древних реликвий. Именно там, в Южной Франции находились развалины замка графа Раймунда IV, нашедшего в 1098 году в Антиохии то самое копье. Внук его Раймунд VI стал покровителем катаров, называемых также Альбигойцами. Центром их движения как раз и был Лангедок - владения Раймунда.
      Экспедиции Курта неимоверно повезло. В первый же день раскопок, как когда-то в Антиохии, было найдено точно такое же копье, как то, которое хранилось в Нюрнберге.
      И в этот самый день русские нанесли удар под Сталинградом. Полоса везения немцев закончилась. Началась полоса сплошных неудач, которые, как казалось, приносило вновь найденное копье. Странным образом находка второго копья отразилась и на здоровье фюрера. На глазах у своего народа Гитлер превращался в старую развалину. Голова его поседела, лицо обезобразили морщины, на руках и подбородке стала заметна дрожь, более характерная для восьмидесятилетних, чем для тех, кому не было тогда и пятидесяти пяти. Ситуация в Рейхе стала походить на спираль, сужающуюся вовнутрь. Военные поражения вызывали упадок настроения, а уныние порождало новые поражения. Случилось то же, что и с русскими в сорок первом. В тот день, когда они вскрыли в Самарканде гробницу Тимура, их армия подверглась невиданному по силе удару. И лишь когда они запечатали кости обратно, им вновь стало улыбаться военное счастье.
      Буквально на другой день после ночного визита Лихославского, выходя из своего кабинета, Сифлиц увидел, как по коридору несли чемодан. Но это не был снова чемодан Эрвина. Тот он узнал бы из тысячи: в нем хранился передатчик. Этот же чемодан был другим. Такие чемоданы изготавливали специально для транспортировки древних реликвий. Маркировка на чемодане однозначно указывала на то, что он принадлежал "Аненербе" Сифлиц рассеянно и не спеша, пошел следом за двумя людьми, которые, весело о чем-то переговариваясь, занесли этот чемодан в кабинет штурмбанфюрера Айзенберга.
      Сифлиц какое-то мгновение прикидывал: зайти в кабинет к штурмбанфюреру сразу же или попозже. Все в нем напряглось, он коротко стукнул в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, вошел к Айзенбергу.
      - Ты что, готовишься к эвакуации? - спросил он со смехом. Он не готовил эту фразу, она родилась в голове тогда, когда он заходил к Рольфу, чтобы узнать обстоятельства появления у него чемодана Эрвина. С тех пор, в какой кабинет Сифлиц бы ни заходил, он неизменно говорил ту самую фразу и, видимо, в той ситуации, когда русские танки были на подступах к Берлину, эта фраза была самой подходящей.
      - Нет, - ответил Айзенберг, - это древняя реликвия, - и, приоткрыв чемодан, показал Сифлицу.
      - Коллекционируешь? А где хозяин?
      - По-моему, хозяину каюк. Сожгли его на костре в тринадцатом веке.
      - Худо. Как его допрашивать в таком состоянии?
      - По-моему, именно в таком состоянии и допрашивать. А то мы канителимся, канителимся, ждем чего-то. А лучше уж сначала расстрелять, а потом и допрашивать. Протокол-то допроса всегда можно задним числом состряпать.
      - Разумно, - согласился Сифлиц. - А что ты с этой реликвией собираешься делать?
      - Припрячу на черный день. Потом, когда страсти улягутся, выставлю ее на торги на каком-нибудь лондонском аукционе. Может, пару миллионов фунтов за нее мне отвалят.
      - А сейчас не хочешь продать?
      - Кому?
      - Есть тут один американский бизнесмен. Он сейчас находится в Швейцарии и ценности скупает. Такая штука как раз его заинтересует. Тем более, что она как две капли воды похожа на копье Святого Маврикия.
      - Так он ведь по дешевке, небось.
      - Тебе сейчас деньги нужны, чтобы отсюда вырваться. А он еще в придачу и американский паспорт дает. У меня на границе есть окно. Можем вместе уйти к нейтралам.
      - Нас же поймают. Не свои, так американцы.
      - Ну, с Шелленбергом я договорюсь. Он деньги тоже любит. Оформит, как будто мы на задании. А если мы попадемся американцам, то скажем, что мы русские разведчики, по-русски-то вы говорите свободно, и те выдадут нас Сталину.
      - Шутка? - засмеялся Айзенберг.
      - Шутка, - подтвердил Сифлиц, - но, как говорят русские, "ф каштой шутке есть тольля прафты".
      - У вас ужасное произношение, штандартенфюрер, - заметил Курт.
      - Ну что, едем?
      - Прямо сейчас?
      - Прямо сейчас, - решительно ответил Сифлиц, а про себя подумал: "главное, не переторопить".
      ***
      Проводник, с которым беседовали ротмистр Новогудин, штабс-ротмистр Лихославский и поручик Нелидов, как вы, надеюсь, уже поняли, сказал далеко не всю правду.
      Да, действительно, станций на пути было мало. Да, действительно, после того, как без четверти восемь поезд Киев-Варшава покинул Киверцы, в Олыке он не останавливался. Да, действительно, следующей станцией был Ровно. И было это действительно без десяти девять, а стоянка на самом деле длилась десять минут. На перрон на этой станции Элен действительно не выходила. И именно на этой станции в вагон зашла какая-то баба с пирожками, и у этой бабы Элен и Софья Сергеевна купили на пятак дюжину пирожков. Да, действительно, поезд потом останавливался в Шепетовке, а Элен и в самом деле после Шепетовки в вагоне еще была - тут проводник не соврал. Но через сто тринадцать верст после Шепетовки поезд остановился в Бердичеве. Вот тут проводник-то и начал врать. В это время действительно все уже спали.
      Тут надо пояснить, что вагон, у котором ехали и Луиза Карловна Новогудина, и Софья Сергеевна Тербунова, и Аделаида Порфирьевна Раменская, и, естественно, сама Элен, был вагоном второго класса. А, как и во всех российских вагонах второго класса, уборная в этом вагоне была в самом его конце и располагалась у самого тамбура. Но те из вас, кому доводилось путешествовать поездом по русским железным дорогам, будь то в начале двадцатого столетия или в середине двадцать первого, те наверняка знают одну национальную особенность наших проводников. Как бы ни менялся общественный строй, в какую бы сторону ни шло развитие технического прогресса, эта национальная черта остается неистребимой и, вероятно, генетически передается проводникам по наследству из поколения в поколение. Даже сейчас в 2033 году, когда я пишу эти строки, когда в космос летают даже индусы, а на Луне побывали толпы китайцев, эта старая русская традиция живет и побеждает всё то новое, что способна придумать гениальная инженерная мысль. Состоит эта традиция в том, что перед тем как поезд останавливается на станции, пусть даже на самом малозначительном полустанке, наш проводник спешно покидает свое проводницкое купе, и, даже не доиграв с напарником партию армянского дурака, несется во весь опор по коридору с большим железным ключом. Этим ключом он и запирает вагонный сортир на все то время, пока поезд стоит на станции, а зачастую и до того самого момента, пока через три часа после этой станции в его купе деликатно не постучится самый нетерпеливый пассажир и, дико извиняясь, вежливо не произнесет: "Если ты, сукин сын, сейчас же не откроешь нужник, я наделаю тебе прямо на твою красную физиономию".
      Вот и в ту ночь перед тем, как выйти с ведром из вагона, проводник надежно запер на ключ уборную и лишь после этого покинул вагон. Но в тот самый момент, когда лихой поляк-машинист резко затормозил паровоз напротив водокачки бердичевской станции, Элен проснулась от резкого торможения. Проснувшись, она вдруг вспомнила, что, готовясь ко сну, не проделала один, но весьма необходимый ритуал. И вот теперь необходимость срочно его проделать стала для нее очевидной настолько, что эта необходимость готова была в самом буквальном смысле излиться наружу. Наскоро одевшись, Элен вышла из купе и направилась в конец коридора. Дверь уборной, запертая проводником, как вы понимаете, ее руке не поддалась. Но тут Элен увидела дверь тамбура, которую оставил открытой проводник, вышедший с ведром за водой. Через нее Элен и выскочила из вагона. Идти в уборную на вокзал Элен побоялась. Во-первых, поезд мог за это время уйти без нее, во-вторых, одета она была действительно наскоро, и появляться в таком виде посреди зала ожидания, несмотря на вольные свои нравы, посчитала все-таки неприличным. Тут-то и проявилась ее русская натура, и она сделала то, что не отважилась бы сделать бы ни одна даже самая эмансипированная француженка. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что на перроне никого нет, Элен приподняв заднюю часть юбки, нырнула под днище вагона. Но за те полминуты, что Элен провела в столь необычном для барышни месте, на перроне, как будто, очутившись из-под земли, появились три одинаково одетых господина. Первым господином из этой троицы был восстановленный в более раннем теле Backup_of_Колян, убитый до этого старшим Игорем. Вторым был Backup_of_ Backup_of_Толян, вторично восстановленный после того, как полголовы ему снес Игорь-младший. Третьим, как вы уже наверняка догадались, был ни разу никем пока еще не убитый коллежский секретарь Никодим Фирсович Ротов.
      В тот миг, когда Элен высунулась из-под вагона, Backup_of_Колян и Backup_of_ Backup_of_Толян, возникли перед ее лицом. Не дав ей опомниться, они заломили ей руки и, зажав ей рот, поволокли к стоящей неподалеку арестантской повозке. Ротов же двинулся навстречу возвращающемуся с полным ведром проводнику, и, приставив к его губам ствол револьвера, приказал ему молчать обо всем, что он видел. Затем, в сопровождении Ротова проводник вернулся в вагон и по приказу коллежского секретаря указал на купе Элен и мадам Тербуновой. Сумев не потревожить спящую Софью Сергеевну, Ротов забрал из купе вещи Элен - две шляпных коробки и дорожный саквояж - и, еще раз на прощанье пригрозив проводнику, удалился вслед за схваченной Элен и своими спутниками. Когда он скинул вещи в пролетку, стоящую рядом с арестантской повозкой, он достал свои карманные часы и связался по ним с Бокием:
      - Все в порядке, Глеб Иванович, ведьма у меня. Нет, в этот раз и оба бэкапа живы, и всё обошлось вообще без стрельбы.
      Начиная с этого места в рассказе, проводник опять перестал врать и стал снова рассказывать чистую правду: через полчаса поезд действительно останавливался в Казатине. Там, действительно поменяли паровоз, и польская бригада, подцепив своим паровозом встречный поезд, повела его на Варшаву, Этот же поезд принял другой паровоз, из Казатинского депо, ну а в Киеве Элен, как правдиво рассказал проводник, уже вовсе не было.
      ***
      Если вы думаете, что Модя Лихославский выбрал тот ключ, на котором не было ни одной буквы, то, значит, вы считаете Модю не достаточно решительным человеком. Тем не менее, если вы подумали именно так, вы подумали правильно. Модест Аполлонович Лихославский некоторой решительностью все-таки обладал. Решительности этой ему бы с лихвой хватило на то, чтобы снести шашкой башку ротмистру Новогудину, но, как оказалось, этой решительности оказалось недостаточно для того, чтобы, очертя голову кинуться на семьдесят шесть лет вперед, связавшись при этом с какой-то не совсем чистою силою. Поэтому, не прощаясь с Пчелкиным, Лихославский попросил у него разрешения подумать. Глубоко озабоченный этими неразрешимыми альтернативами, он вышел из красного трехэтажного дома. Оказавшись на восьмой линии, Модест Аполлонович повернул направо, и, миновав один пятиэтажный дом, очутился у входа в ресторан гостиницы "Лондон", стоящей на углу Среднего проспекта.
      В дневной час ресторан был почти пуст. Лишь за крайним столиком, тупо глядя на полупустой графин, одиноко сидел купец второй гильдии Вершков.
      - Добрый день, Тимофей Данилович, - поздоровался Лихославский, отметив про себя то. Что Пчелкин ему точно предсказал встречу с Вершковым именно в этом месте.
      - О, приветствую вас, штабс-ротмистр, - отозвался Вершков. - Не составите ли мне компанию? А то, мне кажется, что я один этот графин не осилю. Эй, половой, новенький, как тебя там?
      - Бэримор, сэр, - отозвался половой, одетый на британский манер.
      - Тьфу, в ваших кличках сам черт ногу сломит, как вас тут зовут. Вот что, Бэримор, неси-ка сюда второй шкалик. Да, а закусить что-нибудь их благородию имеется?
      - Овсянка, сэр! - торжественно произнес половой.
      - Овсянка? - сморщил физиономию Вершков.
      - Есть еще французский салат, как в Москве у Оливье, - тут же добавил понятливый официант. - Это резаные яйца с овощами, зеленым горошком и кусочками мяса. И все это густо залито провансалем.
      - Вот, это уже другое дело, - одобрил Вершков. - Тащи-ка его сюда, этот твой французский салат.
      - Ес, сэр, - на псковском диалекте английского языка отозвался англоподобный официант.
      - Никак Пчелкина навестить наведались? - поинтересовался Вершков, наливая Лихославскому в шкалик, принесенный галантным "Бэримором".
      - Да уж, наведался, - не скрывая удрученного настроения, ответил Лихославский.
      - Что так? Неужто поссорились?
      - Поссориться-то не поссорились. Но я от него такое узнал... Помните, в прошлом году представил он мне девицу? Вы тогда на той вечеринке тоже присутствовали. Элен ее звали.
      - Как же-с? Конечно, помню. И как у вас дела? Свадьба скоро ли?
      - Да какая там свадьба. Пропала Элен. Поездом ехала и ночью пропала прямо из вагона. С марта о ней ни слуху, ни духу.
      - А с поезда она броситься не могла?
      - Да что вы, право, Тимофей Данилович? Господь с вами.
      - Всякое бывает-с. Вот доктор Парамонов недавно рассказывал. Установил он, что одна молодая дама детей не сможет иметь. Так та на себя руки и наложила.
      - Да в том-то и дело, что Вольдемар отыскал где она. Элен Похитили. И держат где-то под Верным в Семиреченской области.
      - Так поезжайте немедля! Ваша судьба нынче решается.
      - В том-то и дело, что судьба. Если я поеду за ней, службу придется оставить. На что я потом жить-то буду.
      - На статскую определитесь, как в свое время Пчелкин.
      - Может статься и так, что, спасая Элен, я и сам попаду на каторгу.
      - Неужели так все серьезно? Что она, революционерка что ли?
      - Хуже. Она - ведьма.
      - Это точно-с?
      - Даже Вольдемар подтвердил.
      - Да-с, проблема-с.
      - Знаете что? А не пойти ли нам посоветоваться к доктору Парамонову? Раз он по дамам и барышням специалист, так может и в ведьмах кой-чего понимает?
      Покинув "Лондон", Вершков и Лихославский направились в дом, где раньше жил Вольдемар. Пожурив по дороге нетрезвого как всегда Пахомыча, Вершков провел Лихославского на третий этаж, где на двери 14-й квартиры сияла латунная табличка:
      Докторъ ?.Т.Парамоновъ
      Дамскiя бол?зни
      Подергав шнурок, торчащий из бронзовой головы льва, Вершков позвонил в колокольчик. Дверь открыла Венера - служанка доктора, исполнявшая одновременно обязанности медицинской сестры:
      - Феофилакт Тихонович сегодня не принимает, - с порога заявила она, придав надменное выражение своей и без того спесивой физиономии. - Сегодня же воскресенье.
      - Ты чего, Венерка, докторского соседа не признаешь? Или их благородие, - указал Вершков через плечо большим пальцем на Лихославского своими усами напоминает тебе пациентку Феофилакта Тихоновича?
      - Венера, кто там? - послышался из глубины квартиры голос доктора Парамонова.
      - Это пришел господин Вершков и с ним еще какой-то штабс-ротмистр.
      - Немедля проси войти, - отозвался доктор.
      - Хм, ну проходите, - произнесла Венера. - Фуражку сюда можете повесить. И вы свою шляпу тоже.
      Сказав это, Венера повернулась спиной, и, покачивая бедрами, удалилась.
      - Да-с! - едва смог прокомментировать Вершков, разглаживая бороду. Если сзади поглядеть, оно, вроде, и ничего, а как рот откроет - кричи караул.
      - Что ж, эмансипация захватывает даже прислугу, - согласился Модест.
      В кабинете доктора пахло мочой, которую тот, вероятно, брал на анализы и еще каким-то противным лекарством, назначение которого ни Вершков, ни Лихославский не знали. Доктор Парамонов как пианист сидел на вращающемся стуле. Своей чеховской бородкой и своим чеховского типа пенсне он внешне напоминал умершего пять лет назад Антона Павловича Чехова. Подобно Чехову, бывшему тоже когда-то врачом, доктор Парамонов писал короткие рассказы. Однако в противоположность чеховским рассказы эти не имели никаких перспектив быть напечатанными, поскольку их содержание, наполненное случаями из врачебной практики, изобиловало столь неприличными подробностями, что общество, наверняка, подвергло бы автора осуждению, прочитай оно эти рассказы. Тем не менее, приятели доктора зачитывали эти рассказы до дыр, а один из них - ротмистр Конногвардейского полка Дмитрий Африканович Братцев даже заставлял вахмистра Волина перепечатывать их на машинке в полковой канцелярии.
      - Мы к вам, Феофилакт Тихонович, посоветоваться пришли, - начал Вершков, проходя в кабинет. - У нашего молодого друга возникла, как говорят англичане, проблема. Помните вы ту худющую барышню, которую наш с вами бывший сосед Пчелкин зачем-то приволок из Парижа в прошлом году.
      - Как же, припоминаю. Вас, штабс-ротмистр, он, кажется, даже с ней познакомил. Причем познакомил самым, как мне тогда показалось, самым навязчивым образом. И что, надо полагать, заразила она вас какой-нибудь французской болезнью?
      - Хуже, - ответил Модест. - Во-первых, она оказалась ведьмой, а во-вторых бесследно исчезла.
      - То, что она оказалась ведьмой, это еще не самое худшее. А вот то, что она исчезла, это действительно плохо. Плохо потому, что, когда ведьма исчезает, ее любовник зачастую исчезает потом вслед за ней. Давно ли она исчезла?
      - В марте, - ответил Лихославский.
      - Хорошо, что уже июнь, но плохо, что еще не август.
      - Как это следует понимать?
      - Если вы не исчезнете за полгода, прошедшие с момента ее исчезновения, то потом не исчезнете уже никогда. Правда, рана в душе будет еще долго болеть. Умом-то вы, надеюсь, понимаете, что ее исчезновение избавило вас от необходимости вступать с ней в брак. Но вот душа...Душу я не лечу. Я лечу нечто более материальное. Скажите, штабс-ротмистр, а по какой интимной детали вы догадались о том, что она ведьма? Может цвет, или, наоборот, запах? Вы знаете, среди моих пациенток, не буду называть имена, чтобы не раскрыть врачебной тайны, встречаются ведьмы, которых я приловчился распознавать по запаху секреции.
      Тут выражение лица доктора изменилось, и он, прикрыв глаза, сделал носом несколько дыхательных движений, как бы наслаждаясь воображаемым ароматом.
      - Знаете, доктор, я ничего такого не заметил, - вырвал его из объятия грез Лихославский, - Мне просто один человек рассказал, командир нашего эскадрона.
      - А он-то откуда узнал? Он что тоже с ней это...
      - Думаю, нет, - избавил Модест доктора от необходимости продолжения фразы, для завершения которой Феофилакт Тихонович никак не мог подобрать приличного слова. - Более того, наш ротмистр, похоже, и сдал ее в охранку.
      - Постойте, вы же сказали, что она исчезла бесследно.
      - Да, исчезла-то она бесследно, но Вольдемару удалось выяснить, где ее содержат.
      - Давно я подозревал, что этот Пчелкин связан либо с охранкой, либо с революционерами, либо и с теми и с другими - заметил доктор Парамонов. Имение у него малодоходное. Жалование, прямо скажем, грошовое. А он нанял дорогую квартиру, взял кроме горничной еще и кучера, купил "руссо-балт С-24/35" и теперь, несмотря на то, что сам научился на нем ездить, платит жалование шоферу.
      - Да разве вы не знаете? - воскликнул Вершков. - Пчелкин на бирже играет.
      - Вот-вот, прежде чем эсеры какой взрыв произведут или забастовка какая наметится, он акции те, которые вследствие этого обесцениваются, всегда сбрасывать успевает. А покупает лишь те, которые потом успехом пользуются.
      - А не кажется ли вам, господа, что Вольдемар связан с нечистой силой? - задал Лихославский вопрос, обращенный к обоим собеседникам.
      - Хм?! Очень может быть, - ответил доктор, опять мечтательно потянув носом, и почему-то добавил: - вкус у него действительно отменный.
      Так и не добившись ничего дельного от доктора Парамонова, Вершков и Лихославский вежливо попрощались и направились обратно в "Лондон". В дверях они встретили ротмистра Братцева.
      - Откуда это вы звездуете, господа? Не от Парамонова ли?
      - От него самого.
      - И как поживает этот извращенец?
      - А почему вы решили, что он извращенец? Он что, вас домогался? - не растерявшись задал Лихославский контрвопрос.
      - Меня он, слава богу, соблазнить еще не пытался. Но что он вытворяет со своею Венерой! Вернее что она с ним вытворяет.
      - Да, на голову она ему села, это точно, - согласился Модест.
      - Что, прямо при вас?
      - Да я в переносном смысле имею в виду. Фуражку, например, говорит, сами вешайте. И это называется прислуга.
      - А я вот имею в виду в прямом.
      - Что вы имеете в виду, ротмистр?
      - Я не знаю, как это по научному, но у нас с вами в кавалерии таких называют...
      Тут Братцев подошел вплотную к Лихославскому, и сказал ему какое-то слово, от которого Модест дико расхохотался. Вершков этот шепот расслышать, конечно не мог. Но почему-то рассмеялся тоже.
      - Вот вы запах в его кабинете заметили? То-то же. А что вы хотели? наконец, резюмировал Братцев. Если каждый день созерцать одно и то же при его-то профессии, то уже через год пропадет всякое желание. А он, насколько я доподлинно знаю, практикует с одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Так что приходится ему изыскивать особые формы отношения со слабым полом.
      Попрощавшись с Братцевым, Вершков и Лихославский вошли, наконец, в "Лондон".
      Близился вечер, и столики потихоньку начали заполняться. Едва купец и офицер снова расположились за столиком, зеркальные двери трактира звонко отворились и с улицы вошел недавний сослуживец Лихославского поручик Нелидов.
      Одет он был по-парадному: в голубой доломан и красные чакчиры. Шапку гусарского образца с помпоном и подвесой он держал на отлёте. На поясной галунной портупее поверх доломана вместо драгунской шашки висела вновь недавно введенная для гусарских полков легкая кавалерийская сабля. Вместо погон на доломане красовались наплечные шнуры с расположенными не треугольником, а в ряд тремя звездочками.
      Почему сослуживец недавний, а не нынешний, спросите вы, и почему доломан его был голубым, а чакчиры красными, а не синими, как полагалось в Изюмском полку? Да потому что, благодаря связям своего дядюшки, Нелидов был в мае переведен из Одиннадцатого гусарского Изюмского Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полка, расквартированного в захолустном Луцке, в Первый гусарский Сумской генерала Сеславина полк. Последний был расквартирован не в каком-нибудь Межибужье или во Владимир-Волынском, не в каком-нибудь Пултуске или Белостоке, а в самой первопрестольной столице. Поэтому по вечерам Нелидов ходил теперь не в жидовский шинок, а в "Яр", а по субботним вечерам отправлялся он поездом в Петербург, возвращаясь оттуда лишь в понедельник утром.
      И вот, поручик Первого гусарского Сумского генерала Сеславина полка Павел Петрович Нелидов, одетый в парадное обмундирование, стоял в дверях "Лондона". Увидев Лихославского, он, естественно, тут же подошел к столику.
      - Вот так встреча, - обрадовался Лихославский. - Кажется, "Лондон" становится местом, где случайно встречаются люди, которые очень нужны друг другу.
      Лихославскому не пришлось рассказывать свою историю заново, так как Нелидов был с ней не только знаком, но даже был одним из ее участников. Он рассказал лишь о разговоре с Пчелкиным. Через час, когда Вершков лежал уже лицом во французском салате, Лихославский с Нелидовым решили вместе вернуться к Пчелкину, чтобы дать ему свое согласие на путешествие в 1983 год. Гремя саблей по лестнице, Нелидов тащился на второй этаж в квартиру Пчелкина, вися при этом на плече Лихославского. В таком виде они и были встречены растерянной Аграфеной и, дважды попав в дверной переплет, с третьей попытки вошли в квартиру.
      - В-в-вольдемар, мы едем, - с трудом выговорил Лихославский, держась за притолоку, - п-п-прямо сейчас в Туркестан.
      - Прямо сейчас ни ты, ни твой приятель, уже ни в какой Туркестан не поедете. Прямо сейчас вы ляжете отсыпаться. Аграфена приготовит вам постели вон в той комнате. А завтра, когда начнет соображать голова, мы с вами поговорим снова, - сказал Вольдемар и удалился в свой кабинет.
      Поручик Нелидов, которому Аграфена постелила на диване, тут же заснул. Модест же долго ворочался на жесткой кушетке, но сон к нему так и не приходил. В Петербурге он не был давно, больше года, и потому отвык уже засыпать во время белой ночи. До самой полуночи Модя тоскливо смотрел на блик света, пробивающийся из окна сквозь щель неплотно задернутой занавески. Глядя на эту щель, Модест испытывал безотчетный страх и чувство непонятной тревоги, но именно этот страх и эта тревога не позволяли ему оторвать от нее взгляд. Вскоре ночь перевалила за полночь. Модест понял это, потому что часы, сделанные под вид избушки на курьих ножках, стрелки которых шли в сторону, противоположную той, что ходят стрелки в обычных часах, прокуковали, как почему-то показалось Лихославскому, не двенадцать, а целых тринадцать раз. При этом вместо кукушки из окошка часов вылетал и снова скрывался в своем убежище маленький резной деревянный кукиш.
      Едва часы прокуковали свое тринадцатое "ку-ку", по оконной занавеске скользнула чья-то быстрая тень. Вдруг эта тень изогнулась под прямым углом и сквозь щель в слегка приоткрытой оконной раме проникла в комнату. Тень эта имела явные человеческие очертания, причем напоминала она женскую фигуру в берете - таком берете, который носят швейцарские гвардейцы, охраняющие в Риме собор Святого Петра. Тень проползла по полу и, положив ногу на ногу, уютно устроилась в красном кожаном кресле, с подлокотниками в виде львов, стоящем спиною к камину.
      - Кто ты и откуда? - спросил тень Лихославский, вспомнив о том, как еще в гимназии на уроках Закона Божьего священник отец Феофан рекомендовал задавать подобный вопрос любому видению.
      - Зовите меня мисс Тременс, мисс Делирия Тременс. Я была другом покойного отца вашей возлюбленной.
      - Так он что, умер?
      - Он скончался вчера, от недостаточности сердечной деятельности. И я была с ним до самой его последней минуты.
      - Значит, вы знаете Элен?
      - Нет, к сожалению, Элен мне знать пока не довелось, а вот отца ее я навещала частенько, особенно в последний год его жизни. Но сейчас я здесь не только для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Меня послал к вам мессир Хошех, прямо из Шеола. - произнесла тень, и, вероятно, поняв, что ни это имя, ни название этой местности штабс-ротмистру Одиннадцатого гусарского Изюмского полка ничего не говорит, добавила: - Когда-то Хошех был Всем, но потом Всё разделилось на части и Хошех стал лишь частью Всего.
      - Что-то не знаю я таких имен, - дрожащими устами вымолвил Лихославский.
      - Вы что, Писания не читали? - удивиласась мисс Тременс.
      - Как же, читал-с. Только никакого Хошеха не помню.
      - А на каком языке, позвольте вас спросить, вы читали Библию?
      - Ясно не каком, естественно, на церковно-славянском.
      - А на языке оригинала вы ее не читывали? "Бе-решит вара Элохим эт ха-шамаим вэт ха-арец" ничего не напоминает?
      - Как же я ее прочту на языке оригинала, если ни языка этого, ни самого оригинала, не знал никогда?
      - Тогда поясняю, - ответила мадемуазель Тременс: - "Бе-решит" - это "в начале", "шамаим" - это "небеса", а слово "арец" переводится как "земля". Но самое главное то, как переводится слово "Элохим".
      - И как же оно переводится?
      - "Элох" - это "Бог". Слово "аллах", арабское его прочтение, надеюсь, слыхивали? А вот "им" - это окончание множественного числа. То есть "Элохим" - это Боги. То есть в Библии черным по белому квадратным письмом справа налево написано, что богов было больше одного. А зовут этих богов Тегом и Хошех. Тегом - антипод мессира Хошеха - вышел из него и отнял у него его же законное место. С тех пор мессир Хошех находится в подчиненном положении по отношению к Господу Тегому. И Тегом поручил Хошеху удерживать зло в разумных пределах.
      - И зачем же он вас все-таки ко мне послал?
      - Разговор есть один. Вы, кажется, хотите невесту свою спасти?
      - Так точно, госпожа Тременс, а что, ваш Хошех, или как его там называть, может в этом мне чем-то помочь?
      - Зовите его просто мессир. Мы, его подданные, зовем его так.
      - Вообще-то я подданный Российской Империи и присягал на верность государю-императору.
      - Хорошо, хорошо. Не будем трогать этот вопрос, чтобы не задевать ваши верноподданнические чувства. Но ведь если в полк ваш приедет его шеф принц Генрих Прусский, вы ведь будете также величать его Ваше Высочество. Так что вам, трудно назвать мессиром мессира Хошеха? Надеюсь, это для вас не laesa majestas? Или же вы исповедуете фарисейский принцип "non habemus regem nisi Caesarem"?
      - Хорошо, мадемуазель Тременс, так чем же я все-таки вам обязан честью столь позднего визита?
      - Позднего? Разве? Я, наоборот, предпочитаю приходить по ночам, когда мучимый тревогой человек не может заснуть. Не может заснуть от страха. Не может заснуть, поскольку едва он засыпает, к нему приходит кошмар. Жуткий кошмар. И вот тогда, когда он совсем перестает засыпать, прихожу я. Появиться я могу отовсюду. Могу вынырнуть из-за занавески окна. Могу выползти из-за шифоньера. А могу и просто вылезти из стены. Но к вам я пришла не поэтому. Просто, хочу я понять, что вы за человек. Можно ли вам доверить ответственное дело?
      - Но ведь ваш же мессир Хошех и мысли и дела наперед знает.
      - Знать-то он знает, но ему приходится выбирать, какие дела вам предстоит совершить и какие мысли придут в вашу голову.
      - А разве это определяет не Господь Бог?
      - И Он тоже. Но Он определяет светлые дела. А мессир Хошех - царь теней и отражений. И все тени и отражения подчиняются только ему.
      - Но моя тень всегда при мне. А что касается отражения...
      - Что касается отражения, то вы ведь не знаете, что оно делает в зеркале, пока вы не смотрите в него. Все то время, что вы не смотрите в зеркало, ваше отражение живет там независимо и лишь когда вы смотрите в зеркальное стекло, оно, притворяясь покорным, копирует ваши движения. Но не пробуйте смотреться в зеркало в темноте. Я была свидетелем сотен случаев, когда отражение, раздраженное тем, что его оторвали от любимых ночных дел, вырывалось из зазеркалья и душило своего обладателя. А, что касается тени, взгляните на нее. Сейчас она вам покорна и повторяет все ваши движения. Но стоит мне ее поманить... - Тут мисс Тременс подозвала Модину тень своим черным и плоским пальцем. - ...и она уже вам не принадлежит.
      Тень Лихославского встала с кушетки у Модеста за спиной и, перешагнув через штабс-ротмистра, покорно подошла к мисс Тременс. Мадемуазель Тременс жестом предложил ей садиться и тень Лихославского села в кресло, соседствующее с креслом Тременса.
      - Кроме того, - продолжала мисс Тременс, - я могу забрать вашу тень в залог выполнения вами ваших обязательств и вернуть ее вам по выполнении условий контракта. А могу сделать вашу тень соглядатаем, и она будет за вами следить, докладывая мне обо всем. Но хуже всего человеку тогда, когда тень становится его хозяином. В этом случае не тень повторяет действия человека, а человек повторяет действия тени.
      - А разве такое бывает?
      - А откуда, по-вашему, берутся маньяки? Это и есть те люди, действиями которых руководят их тени. Или мать, убивающая собственного ребенка? Вы думаете, что она сошла с ума? Но доктор смотрит ее и говорит, что она вменяема. И действительно, она испытывает муки совести, осознает свою вину, и задает себе вопрос, почему она это сделала. Или возьмите статистику. Сколько, по-вашему, людей выпрыгивает из окна, спасаясь от собственной тени? Но от тени уйти нельзя. Тень от человека уйти может. А человек от тени никогда.
      - Так что же хотите вы мне поручить такого, ради чего мне, возможно, придется расстаться с собственной тенью?
      - Вам надлежит сделать то, что вы и так собираетесь сделать. Вы спасете свою невесту не только для себя, но и для нас.
      - А зачем она вам?
      - Миссия, которую она выполняла, была прервана. Эту миссию надо завершить. И, даже если с Элен больше ничего худого и не случиться, завершить эту миссию должны будете вы.
      - А что это за миссия?
      - Чтобы вы это поняли, мне придется вам кое-что объяснить. Как вы уже поняли, бывают существа бестелесные, а бывают - бестенесные. К последним относятся вампиры, упыри, вурдалаки и прочие бывшие люди. Чтобы они слишком не безобразили, тени их хранятся в Шеоле, в особом хранилище. Именно поэтому безобразят они лишь по ночам, да и то - до первых петухов. Но бывает так, что некоему вампиру или вурдалаку удается вызволить свою тень. И тогда тот выходит из-под контроля. Давным-предавно случилось однажды следующее: тень по имени Нинель сбежала из Шеола. С тех пор она материализуется то в одном, то в другом злодее. Она научилась раздваиваться и может одновременно действовать с двух направлений. Вот и сейчас при дворе вашего государя живет святой старец Гришка Распутин. А в это время в Париже ждет своего часа бунтовщик Ленин. Если не предпринять нужных мер, то первый расшатает престиж вашей династии, а второй, дождавшись ее падения, вернется в Россию и, сделав переворот, начнет в ней строить свой собственный Шеол. Строить за тем, чтобы потом самому занять и место Тегома, и место Хошеха.
      В ходе своей прошлой миссии Элен вместе со своим и, кстати, вашим другом Пчелкиным добыла копье, которое выковали по приказу третьего иудейского первосвященника Финееса. Копье это при правильном применении поможет навсегда покончить с Нинель. Именно для этого Нинель вернулась в 1908 год. Именно поэтому Пчелкин познакомил ее с вами, посчитав вас надежным человеком. Но вы ее не уберегли. Вы отправили ее одну поездом. Теперь вам предстоит исправить свою ошибку. Во-первых, вы должны вызволить Элен, а во-вторых, вам предстоит сделать то, что не удавалось ни ведьмам, ни чертям. Вы можете подобраться близко к Нинель, поскольку от человека она не чует опасности. Бесов же и всяческих ангелов она за версту чует.
      - Хорошо, я согласен, - проговорил Лихославский.
      - Я так и думала, - ответила мисс Тременс. - Кстати, возвращаю вам вашу тень. С ней вам будет сподручнее. Да и в светлое время суток отсиживаться в каком-нибудь темном месте не придется.
      Тень Лихославского встала с кресла и вернулась за спину к Модесту на свое прежнее место. Недоверчиво пошевелив рукой, Модя убедился, что тень снова полностью повторяет все его движения.
      - Да, чуть не забыла, - опомнилась мисс Тременс, - Если вам понадобится моя консультация, вот вам моя визитная карточка, - произнесла она и протянула Лихославскому клочок черной бумаги. Действует она, правда, лишь ночью, начиная с тринадцати часов ночи и кончая первыми петухами. Просто порвите ее пополам, и я появлюсь.
      Лихославский взглянул на визитку. Серебряными буквами на черном фоне на ней было написано: "Deliria Tremens". А под надписью буквами помельче был обозначен род деятельности: "страх и ужас".
      - А теперь вам надо поспать, - закончила разговор мисс Тременс. завтра вам предстоит нелегкий день.
      Через Мгновение Лихославский уснул.
      Когда он проснулся, то первым делом подумал, что это был странный кошмарный сон. Однако увидев в руке зажатый между пальцами кусочек черного картона, правда, без какой-либо надписи, крепко задумался. Что это было, сон это был или явь, пока оставалось для него загадкой.
      ***
      Сифлиц убил Айзенберга выстрелом в висок, когда они стояли на берегу озера Чиасо, что невдалеке от Лугано. Он рассчитал, что Курт упадет с бетонной площадки прямо в воду.
      Курт упал в воду молча, кулем. Сифлиц бросил в то место, куда он упал, пистолет. Версия самоубийства на почве нервного истощения и страха возмездия выстроилась точно. Точно также четыре года назад он убил в Вальтера Кривицкого - бывшего советского разведчика, который 17 июля 1937 года, находясь во Франции, совершил побег. В феврале 1941 года его нашли мертвым в одной из гостиниц Вашингтона. Все тогда полагали, что он застрелился в результате нервного срыва, не справившись с депрессией.
      Тогда, 9 февраля сорок первого года, сняв номер в небольшой гостинице "Бельвю", Вальтер Кривицкий зарегистрировался как Эйтель Вольф Пореф, взяв имя своего товарища.
      На следующий день в половине десятого утра горничная, открыв ключом номер 532 на пятом этаже, обнаружила, что постоялец мертв: она подошла к кровати и увидела, что у него в крови вся голова, а потом она заметила, что он не дышит.
      Врач констатировал смерть в четыре часа утра. Однако никто ни в отеле, ни на улице не слышал выстрела. "Вальтер" Вальтера Кривицкого был без глушителя. Отпечатки пальцев на пистолете снять не удалось, не была обнаружена и пуля, выпущенная из пистолета. Несмотря на эти странные обстоятельства, сержант-детектив Гест констатировал явное самоубийство. Выполнив необходимые формальности, он удалился.
      Выбросив чемодан Айзенберга и переложив копье в свой чемодан, Сифлиц спокойно пошел на встречу с Лихославским.
      Они встретились в ночном баре, как и было оговорено.
      - Модест Аполлонович, - заметил он, - когда курите сигарету - помните, что она отличается от папиросы.
      - Плевать я на это хотел, - ответил Лихославский. - Вот возьму, оторву кусок от газеты, сверну самокрутку, высыплю в нее табак из этих хваленых кэмэлов и галуазов, закурю, и буду плевать под ноги. А потом закажу чай, вылью его из чашки прямо в блюдце, и буду из блюдца пить в прикуску с сахаром, обмакивая этот сахар в чае. Вашему Рейху конец. Гитлер мертв. Мы можем прямо сейчас взять билет на Париж, назвавшись русскими именами.
      - Но мы, надеюсь, этого не сделаем?
      - Да, мы поступим лучше. Здесь в горах нас ждет ступа.
      - Что ждет?
      - Das Mortel, если вы разучились понимать по-русски.
      В тот час ни Штирлиц, ни тем более Лихославский не знали, что на самом деле происходит в рейхсканцелярии. А происходило там вот что.
      Второй человек в НСДАП рейхсляйтер Мартин Борман давно не покидал рейхсканцелярию. В последние дни особенно. Любое появление на улице грозило нешуточной опасностью, так как войска Жукова и Конева с двух направлений вошли в Берлин и вели бои на его площадях и улицах. Кроме того, он ждал удобного момента. Момента, когда он сможет спасти своего любимого фюрера. Спасти для будущего немецкого народа.
      Фюрера уже ждали. Его ждали там, в грядущем, когда Германия, ныне разбитая и разрушенная, наконец, поднялась с колен. Когда две ее части, наконец, снова объединились в единое государство. Когда в единое пространство объединилась вся континентальная Европа.
      Фюрера уже ждали. Ждали в 2017 году - там, куда в сорок первом улетел Гесс, подставив вместо себя англичанам как две капли воды похожего на него капитана Хорна. Ждали там, где новые национал-социалисты жаждали возвращения человека, поднявшего с колен Германию в 30-х и избавившего ее от версальского позора. Больше того, они ждали того фюрера, который заключил второе Компьенское перемирие, когда побежденной страной стала Франция.
      Но в веке ХХ фюреру не суждено было выполнить до конца свою историческую миссию. Ему помешал Сталин, стоявший во главе Советского Союза. Но там, в XXI, нет ни Сталина, ни самого Советского Союза. Там помешать будет некому. Надо лишь выбрать удобный момент. В Плене ждет подводная лодка, которая перевезет его на одинокий остров. На острове уже стоит оборудование, изготовленное физиком Фриче. Четыре года назад оно уже перенесло Гесса, отправленного туда как разведчика. Это он воссоздал партию национал-социалистов. И он ждет. Ждет.
      Дверь кабинета открылась. Вошел шеф гестапо группенфюрер СС Генрих Мюллер. По его лицу можно было прочесть: "Все готово". Готов был самолет реактивный "Мессершмидт-263". За двадцать минут он доставит их втроем Гитлера, Бормана и Мюллера - в Плён. Пока комендант Берлина ведет с русскими переговоры о капитуляции гарнизона, можно проскочить. Трупы Евы Браун и гитлеровского двойника, которому стоматолог фюрера сделал точно такие же зубы, уже догорают во дворе рейхсканцелярии. Теперь пора.
      В прорезаемом пулеметными трассами ночном небе стремительно набирает высоту специальный трехместный реактивный "Мессершмидт". За штурвалом сидит Ганна Райч. В ее задачу также будет входить запутывание союзников. Пусть думают, что она везла в Плен генерал-фельдмаршала Риттер фон Грейма. Все равно он застрелился, и, следовательно, не сможет это опровергнуть. Дениц эту версию тоже потом подтвердит. А сейчас важно успеть.
      Фюрер никак не может решиться. Он считает, что еще не все потеряно здесь, в сорок пятом. В этом его пытается разубедить гросс-адмирал. Мы слушаем его доклад об обстановке на фронтах. По его словам оно было следующим:
      "В результате авиационных бомбежек в последние месяцы всякое военное производство упало до минимального уровня. Каких-либо резервов боеприпасов, оружия или техники в наличии не имелось. Транспорт был совершенно нарушен, так что восполнение или перевозка какого-либо сырья, готовой продукции или средств связи были невозможны.
      Группа армий в Италии капитулировала. Войска на западе под командованием фельдмаршала Кессельринга находились в состоянии разложения.
      На востоке войска юго-восточной группировки организованно отступали в Югославию. Группа армий Рендулича удерживала свои позиции в Остмарке. Группа армий генерал-полковника Шернера держала фронт против русских. Однако обе вышеназванные группы армий были обеспечены боеприпасами и горючим лишь на короткое время.
      Деблокирование Берлина не удалось. Армия Буссе, стремясь избежать окружения, отступает на запад. Наступление армии Венка к прорыву не привело, она тоже оторвалась от противника в направлении на запад.
      Группа армий на северном участке Восточного фронта находилась в состоянии разложения, отступая в направлении Мекленбурга.
      Войска в Восточной и Западной Пруссии были подавлены русским превосходством в силе. Фронт в Курляндии продолжал держаться. Однако его снабжение боеприпасами и горючим более не могло осуществляться из-за их нехватки. Поэтому падение этих фронтов точно так же, как и в случае Шернера и Рендулича, являлось лишь вопросом времени. Военно-морской флот пытался вывезти из Курляндии, Восточной и Западной Пруссии как можно больше войск морским путем.
      В северо-западной Германии оставались еще не занятыми противником Восточная Фрисландия и Шлезвиг-Гольштейн. Достаточных сил, чтобы сдерживать ожидаемое наступление противника, здесь не было. Войска из Восточной Фрисландии и действовавшие западнее Эльбы дивизии были поэтому направлены в Шлезвиг-Гольштейн с целью как минимум попытаться удержать этот район. То, что сил для этого не хватало, показало 2 мая, когда противник в ходе своего наступления форсировал Эльбу у Лауэнбурга и немедленно развил его до побережья Балтийского моря, пробившись к Любеку и Шверину.
      Голландия, Дания и Норвегия, так же как и Бискайский залив, острова в Ла-Манше и Дюнкерк, все еще находились в руках немцев. В этих районах пока было спокойно.
      Спасаясь от продвигающегося вперед русского фронта, миллионы беженцев из числа гражданского населения, особенно в Северной Германии, устремились на запад.
      Военно-морской флот в результате авиационных налетов на гавани и непрерывного использования для транспортировки в норвежском и восточном районах понес серьезные потери в надводных кораблях. Из крупных кораблей в составе действующих остались только "Принц Ойген" и "Нюрнберг".
      Люфтваффе имели лишь ограниченные силы. Применение военной авиации крайне ограничивалось нехваткой горючего и продолжало сокращаться.
      Общая картина положения на фронтах ясно показывала, что с военной точки зрения война была проиграна".
      Под тяжестью этих доводов фюрер согласился.
      Адъютант Деница Людде-Нойрат проводил нас к месту тайной стоянки U-бота. Фюрер, которого двадцать пять лет никто не видел в очках, сбривший усы, был теперь практически неузнаваем. Корветтен-капитан Маурер даже не узнал его. Или сделал вид, что не узнал. Все равно это его не спасет. Когда лодка отправится в обратный путь, часовой механизм, спрятанный по приказу Деница в головной части одной из торпед, пустит ее на дно, не оставив шансов ни одному из членов ее экипажа.
      Наконец прибыли. Радио беспрестанно говорит о том, что вчера Кейтель подписал капитуляцию. Как будто это спасет его от виселицы в Нюрнберге. Но он-то будущего не знает. Пусть торжествует русский большевизм. Пусть торжествует британская плутократия. Через 72 года от них уже ничего не останется.
      Сегодня - 10 мая. Счастливый день. В этот день мы пять лет назад начали Французскую кампанию. В этот день год спустя в будущее улетел Гесс. Бедняга Хорн. Ему придется сидеть до самого восемьдесят седьмого. Если бы хирурги сделали ему на груди и спине шрам, как у Гесса, его можно было бы и не душить проводом от настольной лампы. Но сам Гесс побоялся, что свежий шрам будет розовым, в то время, как у самого Гесса этот шрам уже побелел. Кроме того, Хорна за месяц не удосужились обучить манерам и привычкам Гесса. Он даже теннисную ракетку держать не может. Тем не менее, англичане почему-то доказывают всему миру, что в их руках настоящий Гесс.
      Все готово. Генератор раскручивается. Создается мощное магнитное поле. Вот мы и в будущем. Здесь харизматическая личность фюрера вновь станет символом возрождения нации истинных арийцев, хозяев мира.
      Теперь все они собрались вместе - в той самой избушке, которая, лишенная теперь курьих ножек, одиноко стояла посреди костромских лесов. За стоящим посреди горницы дубовым столом сидели шестнадцатилетний Игорь Кулаков и сорокапятилетний штандартенфюрер Сифлиц.
      - А вы похожи, товарищ штандартенфюрер, - заметил Игорь.
      - На кого?
      - На Тихонова.
      - А это еще кто такой?
      - Это актер, он вас в фильме играл.
      - Фильм про меня? Это же полное нарушение всякой конспирации.
      - Да что вы, товарищ Штирлиц, ой, то есть Сифлиц, фильм сняли в семьдесят втором, через двадцать семь лет после войны.
      - И что там показывали?
      - Ну, например, как вы Двадцать третье февраля праздновали.
      - И то, как я пьяным приставал к фрау Заухер тоже показали? - испуганно спросил Сифлиц и тут же покраснел.
      - Нет, не показывали.
      - Фух, - облегченно вздохнул штандартенфюрер.
      В этот момент в комнату вошли Вольдемар и Лихославский, занимавшиеся до этого заделыванием дыры, образовавшейся вследствие попадания гранаты Толяна, еще того, первого.
      - Ну что? Посмотрим на наши трофеи? - предложил Вольдемар.
      - Вот оно, - достал Игорь копье из рюкзака.
      - Позвольте, а это что тогда? - достал Сифлиц точно такое же копье из мюллеровского чемодана, который группенфюрер дал ему для удобства передачи Сталину компромата.
      - А это, должно быть, то копье, которое вчера пропало из Хоффбургского музея, - предположил Лихославский. - Все газеты про это трубят. Поглядите-ка, Максим Максимыч, нет ли на нем бумажки с номером 155?
      - Ладно, - успокоил их Вольдемар, - дадим извозчику оба копья, пусть сам с ними разбирается.
      - А давайте проверим, - предложил Игорь. - Мне тот я, которого убили, показывал.
      - Вот этого не надо, - отрезал Вольдемар. - Разнесет нас сейчас опять по всем временам и странам. Нам теперь всем вместе надо держаться.
      - А как мы эти копья ему отдадим? Вы же сами сказали, что ему здесь до двадцать пятого года нельзя появляться.
      - Я, как всегда, предлагаю пожить и дождаться, - мяукнул с печки Граммофон.
      - Тебе хорошо, ты почти вечно живешь. А у нас годы идут. Модест Аполлоновичу к тому времени шестьдесят три будет. Что он, в свое время совсем стариком вернется?
      - Я в Харбин возвращаться не собираюсь, - отозвался Лихославский. - Я уж лучше здесь поживу.
      - А я, наоборот, в свое время хочу, - мечтательно проговорил Вольдемар. - служил бы я сейчас в департаменте, получал бы жалование, получал бы по службе повышения.
      - Чтобы там спокойно жить, надо сделать так, чтобы революции не было, высказался Лихославский. Тогда в девятьсот девятом, если бы не Боснийский кризис, женился бы я на Элен, поехали бы мы в Париж, а заодно убили бы там этого Ленина.
      - Во-первых, тогда у вас не было копья, - возразил Вольдемар, - а во-вторых, жениться и сейчас не поздно.
      - Да, жалко, нет тут ведьмочки, подходящей мне по возрасту, - посетовал Игорь.
      - И хорошо, что нет, - проговорил Лихославский. - Вот исчезнет так же, как тогдашняя Элен, и будешь потом горевать.
      - А Святослав как же? - вдруг вспомнил Вольдемар. - Ребенок-то в чем виноват? Вы тут по ведьмам будете бегать, а сын без отца расти?
      - А мы для него еще одного двойника Игоря создадим, - предложил Штирлиц. - Один будет с ведьмочками романы крутить, один сына воспитывать, а еще один, - указал он на Игоря, - войдет в нашу команду, и мы вместе пойдем время переделывать. И напишут про нас книгу с продолжением, как про Рокамболя, - подытожил Вольдемар, - и назовут ее "Творцы прошлого".
      Тогда они еще не знали, что их ожидает в скором времени...