– Нет, Шарль, – отказалась она. – Я не стану этого делать. Наотрез отказываюсь. Мало того, что приходится мириться с присутствием немцев повсюду; они все заполонили, они навязывают нам правила поведения, они назначают цены за наши товары. Нет, меня не заставишь сесть за один стол с немцем; предупреждаю, я на это не соглашусь.
      Они находились в гостиной отведенной им части замка де Савиньи. Стояло хмурое начало ноября. Тогда зима пришла рано в Шаранту. Те немногие рабочие, которых не вывезли в Германию для принудительных работ на военных заводах и которые не попрятались, дабы избежать такой судьбы, работали долго и напряженно, силясь успеть собрать урожай винограда до наступления заморозков. Теперь виноградные лозы, как и деревья, окружавшие замок, оголились, над ними висело серое небо, а по долине гулял пронизывающий ледяной ветер, сотрясая двери и окна замка.
      В гостиной было холодно, несмотря на жарко пылавший камин. Но Кэтрин знала, что дрожит не столько от холода, сколько от нервного озноба. Ей повезло, что у нее было столько теплых вещей в гардеробе, которые они приобрели, как и все остальное, еще в то время, когда вещи были доступны. Но ничто не могло помешать теперь холоду пробрать ее до костей. Нервный озноб не оставлял ее даже в разгар жаркого лета, как будто она оказалась навсегда сокрытой от солнца и его лучей, и по мере того как пробегали недели и месяцы, это ощущение нарастало, как будто она попала в становящийся все более чуждым мир.
      А в данный момент никто ей не представлялся таким чужим, как собственный муж, Шарль. Он глядел на нее из другого угла гостиной, тот же самый худощавый человек со смуглой кожей, одетый, как ей помнилось, в тот же джерсовый бретонский костюм, который он носил, когда они впервые встретились в Женеве шесть лет назад, во всяком случае, костюм, очень похожий на тот. Да, лицо слегка изменилось, постарело. Волосы поредели и отступили, обнажив лоб, который постоянно был наморщен, как у сбитого с толку человека, а в глубоких глазах светился встревоженно-обиженный, почти угрюмый взгляд. Теперь мало что осталось от того утонченного весельчака, в которого она влюбилась. Изредка, приходя в отчаяние, она гадала, а существовал ли вообще тот человек, или же он был плодом воображения романтически настроенной простушки.
      Составные элементы для возникновения такого романтического чувства были, конечно, налицо – красивый француз, который унаследует титул и поместье, на десять лет старше ее, – и Шарль умело использовал эти сильные козыри, чтобы стать неотразимым. Он ухаживал за ней на французский манер – цветы, подарки и экстравагантные комплименты, заставлявшие ее чувствовать себя самой желанной женщиной в мире. Это ей льстило, очаровывало. Ее охватывал благоговейный трепет от ощущения мнимой власти над ним и от самого вида этого мужчины.
      Но теперь имбирное покрытие слетело с глазированного пряника. После шести лет замужества с ее глаз спала пелена, она увидела слабости его характера, о которых ранее и не догадывалась. Кэтрин теперь видела в нем не столько хозяина своей судьбы, сколько раба традиции, – того, что он называл ответственностью за наследие; движимого больше всего желанием сохранить существующее положение вещей, нежели искать неизведанные пути и, прежде всего, жаждущего единственного – заслужить благосклонность своего отца. Сначала она чувствовала разочарование и нетерпение, потом досаду. И эта досада не проходила, она медленно перерастала в отвращение, потом в открытый бунт. Кэтрин не была больше ребенком, которая приехала в поместье де Савиньи – восторженной невестой с влажными от восхищения глазами. Атмосфера страха в замке, где слово Гийома было законом, нацеленным на сохранение династии, способствовала переменам в ней, а рождение сына и начало войны ускорили их. Приход немецких оккупационных войск и отношение к ним семьи де Савиньи завершили этот процесс.
      – Не понимаю, как ты можешь обращаться с ними столь учтиво, – говорила она.
      – Мы уже пережили такое, Катрин. – Он произносил ее имя на французский манер. – У нас нет другого выбора как ладить с ними.
      – У нас тысяча вариантов поведения! – Ее гневные, темно-карие глаза начинали сверкать. – Ах, я понимаю, что у нас имеются определенные дела с фон Райнгардом. Теперь он возглавил район, заменив Бюхлера, и твоему отцу приходится вести с ним переговоры от имени всех, кто проживает в поместье и в деревне Савиньи. Но совершенно необязательно проявлять к нему дружеские чувства. И, конечно, мы не обязаны приглашать его на обед! Это чудовищно!
      – Но очень полезно для нас. Очень. Ты понимаешь, как он может все нам осложнить, если захочет. Важно его задабривать, ради интересов всех.
      – Может быть, ты так считаешь, но не я.
      – Будь благоразумной, Катрин. Умоляю тебя, – взмолился Шарль. – Неужели непонятно, что мы будем нарываться на неприятности, если займем такую позицию?
      – Мне наплевать. Я не стану обедать с этим ублюдком. Не могу. Если попытаюсь, то просто задохнусь от злости. Скажи, что у меня разболелась голова, я тебе разрешаю. Говори, что вздумается – я тебе не помешаю.
      – Он сразу все раскусит. Ты же никогда не болеешь. Он очень обидится, Катрин.
      – Но не так сильно, как если я скажу какую-нибудь резкость о Гитлере, а я не гарантирую, что не скажу. – Глаза ее сверкали как молнии, и Шарль беспомощно покачал головой.
      – О, Катрин, Катрин, что мне только делать с тобой?
      – Тебе совсем необязательно что-нибудь делать. Просто не мешай мне следовать своим принципам.
      – Все это прекрасно. Но можем ли мы такое позволить себе?
      – О чем речь? Немцы же паши враги! Не стану общаться с ними только ради того, чтобы сделать приятное твоему отцу.
      – Не моему отцу. Мне.
      – Разве это не одно и то же, – вспыхнула она. Кэтрин увидела, как он весь побелел, и ощутила укор совести, понимая, что зашла слишком далеко.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ничего, – ответила она уклончиво. Чтобы сказать ему, что он пойдет на все – абсолютно все, – чтобы добиться благосклонности в глазах отца, этот момент неподходящ. Что он принесет любую жертву – свои принципы, семью, поступится ее уважением – лишь бы оказаться тем сыном, какого в нем хочет видеть отец. Если только она ступит на эту дорожку, то наговорит ему гораздо больше, чем надо. Отец сожалеет о слабости его характера, его неспособности хоть в чем-то, отстоять, отспорить свое мнение, и чем больше Шарль старается угодить отцу, тем больше тот презирает сына. Она могла бы даже сказать, каким жалким он кажется ей; его вечное ползание на брюхе вызывает у нее омерзение. Но инстинктивно Кэтрин знала: если такие слова будут произнесены – всему конец. Когда-нибудь она скажет об этом, но не теперь.
      – Катрин, – он переменил тон. – Ты должна понять, почему мой отец ведет себя таким образом. Он лишь старается сделать жизнь терпимой – не только для нас, но и для всей семьи, для всех, кто от нас зависит, – рабочих поместья, жителей деревни, всех остальных. Нравится нам или нет, но немцы тут командуют, несмотря на всю трепотню Петена о том, что «страдания способствуют возрождению Франции». Разве ты не знаешь, чем кончают те, которые оказывают сопротивление? Их ловят, пытают и расстреливают. А так, по крайней мере, мы можем продолжать жизнь почти без помех. Этого нельзя недооценивать.
      – Вот как? А когда война кончится и немцев вытурят вон, какая жизнь будет нам уготована тогда? Сможешь ли ты примириться с совестью, зная, что умиротворял врага – сотрудничал с ним?
      – Мы все хотя бы останемся в живых! – резко ответил Шарль. – Задумывалась ли ты над тем, что случится, если мы начнем их доводить, Катрин? Ведь пострадаешь не ты одна. Пострадает и Ги. Подумай хотя бы о нем. А если ты не хочешь думать, что же ты за мать?!
      При упоминании о сыне щеки Кэтрин вспыхнули.
      – Не втягивай сюда Ги!
      – Но разве тебе непонятно, что он давно втянут? Нацисты не считаются ни с детьми, ни с кем другим.
      – А как же ты тогда можешь принимать у себя за обеденным столом одного из подобных типов?
      – Генерал фон Райнгард – солдат, который волею судеб руководит этим регионом. Он не гестаповец и не эсэсовец. Те – настоящие дьяволы. Да и некоторые наши люди в полиции Виши не лучше, должен признать к своему стыду.
      – Типичные французы, – вырвалось у Кэтрин негромко.
      – Что ты сказала? – жестко спросил он. Его терпение, наконец, лопнуло.
      Она не ответила, опять почувствовав острый укол совести, понимая, что говорит не то и занята обдумыванием таких вещей, о которых ей не следует и думать. Но ее разочарование было таким глубоким, что она не могла заставить себя молчать. Она полюбила Францию так же, как полюбила Шарля, и оба ее подвели. Она просто не могла перенести, что люди, которые ей дороги и которых она уважает, заискивают перед врагом.
      Коллаборационисты встречались повсюду, деревенские девушки заигрывали с солдатами, деловые люди грели руки на сделках с ними, а де Савиньи принимали у себя их как достойных людей. Шарль объяснял это инстинктом самосохранения, а Кэтрин находила такое поведение унизительным. Она скорее погибнет, думала Кэтрин, чем покажет, что примирилась с их господством. Так она по крайней мере сохранит самоуважение.
      Шарль холодно взирал на нее. Она тоже смотрела на него и как будто видела незнакомца.
      – Мне стыдно, Шарль, – наконец тихо сказала она. – И тебе тоже должно быть стыдно.
      На мгновение в его темно-голубых глазах сверкнул гнев, и она подумала, не ударит ли ее муж. Пока что он этого не делал, хотя она замечала, что во время наиболее горячих ссор у него сжимались кулаки. Но во всем бывает первый раз. Он так часто повергал ее в шок, почему бы не переступить грань? Кэтрин подумала, что даже лучше, если б он ее ударил. Во всяком случае, пощечина – мужская реакция, а бесхребетное заискивание больше напоминало ей запуганных старушек, умоляющих о пощаде.
      Но Шарль не ударил ее, а просто с усталым видом отвернулся.
      – Больше я ничего не скажу, Катрин. Вижу, что говорить бесполезно. Но умоляю тебя, подумай о том, что ты делаешь. Если тебе все равно, что будет с тобой или тем более со мной, подумай о Ги. А теперь я иду одеться к обеду. Если тебе небезразличен наш сын, то ты сделаешь то же самое.
      Он резко повернулся и вышел из гостиной. Кэтрин немного постояла, преодолевая в себе порыв схватить одну из драгоценных антикварных вещиц и запустить ему вслед. Потом, когда ее гнев начал проходить, на нее навалилось чувство одиночества, мутное и пенистое, как гребень набегающей волны, ее глаза застилали безотрадные слезы.
      Она ничего не могла сделать. Ничего. Она оказалась в западне со своим маленьким сыном, а тюремщиками были не только нацисты, но также ее собственный муж и вся его семья. Разве хватит ее сразиться с ними со всеми?
 
      – Папа, Катрин отказывается обедать с нами, – сообщил Шарль.
      Гийом, сидевший за письменным столом, поднял голову, увидел в дверях сына и почувствовал обычное в его присутствии раздражение.
      – Что ты этим хочешь сказать – «она отказывается обедать с нами»?
      – Только это. Она сказала, что не сядет за один стол с фон Райнгардом, и, думаю, она настроена серьезно.
      – Сказал ли ты ей, что он мой гость и что, если мы хотим сохранить этот дом, нам надо поощрять проявления с его стороны доброй воли?
      – Да, я пытался вразумить ее, но она не хочет слушать. Я подумал, что, может быть, ты поговоришь с ней.
      Раздражение Гийома возросло.
      – Шарль, что с тобой происходит? Неужели ты не можешь справиться с собственной женой?
      Шарль ничего не ответил. Его брови сошлись, придав лицу угрюмый вид. Гийом подумал, что сын больше похож на ребенка, который боится, что его в наказание запрут в темной комнате, чем взрослый мужчина, наследник древнего титула барона де Савиньи.
      Конечно, и раньше было так. Возможно, он вспомнил о ребенке, когда смотрел на Шарля, потому что на лице у того было выражение, будто его отчитывают в детстве. Оно злило Гийома тогда, разозлило теперь. Неужели у этого мальчика не было своей воли? Почему бы ему не надерзить вместо того, чтобы стоять и с пришибленным видом выслушивать отповеди? Гийом давно уже заметил, что у него практически не было времени для сына – даже теперь, когда минули годы, он совершенно отчетливо вспомнил, когда впервые признался себе в этом.
      Шарлю тогда было примерно три годика, и Гийом купил для него пони. Будучи заядлым всадником, он хотел, чтобы его сын и наследник поскорее научился ездить верхом. Он повел Шарля к конюшням в задней части двора, думая, что он загорится и обрадуется тому, что заимел своего собственного пони. Но реакция Шарля оказалась прямо противоположной. Когда Гийом попытался посадить сына в маленькое седло, тот судорожно вцепился в отца, весь побелел от страха, и никто не смог уговорить его отпустить шею Гийома.
      – Малыш, не будь таким глупым! Я же не дам тебе упасть! – успокаивал его Гийом менее ласково, чем обычно, потому что поведение Шарля было за гранью его понимания. До этого он частенько катал его верхом, сажая перед собой на спину Бо, гнедой кобылы и учил его накрепко прижиматься к челке Бо. Но, конечно, он не имел возможности видеть, появлялось ли уже тогда выражение ужаса на лице Шарля, когда они скакали рысцой к холмам, и Гийом думал, что слезы на щеках Шарля – от порывов встречного ветра.
      – Нет, – завопил Шарль, так сильно пнув каблуками Гийома в бок, что синяки не проходили у того в течение двух дней. – Нет, нет! Папа – нет!
      То же самое произошло, когда Гийом пытался учить его плавать. Сын ухватился за края бассейна и вопил от ужаса. Тогда Гийом вылез на сушу, бросил сына в воду, а сам нырнул следом, подняв захлебывающегося ребенка над поверхностью, потом снова отпустил, заставив мальчика отчаянно бить ногами и руками по воде, торопясь к надежной защите отцовских рук.
      В конце концов Шарль научился и ездить верхом, и плавать, преодолевая ужас желанием понравиться отцу, но неприязнь Гийома к нему почти не уменьшилась, а даже усилилась. Если ребенку действительно не нравились такие вещи, то почему у него, по крайней мере, не хватало смелости прямо сказать об этом? Слабость духа представлялась Гийому худшим даже, чем физический страх.
      Отношения между ними не улучшались и по мере взросления Шарля. Гийом знал, что мальчик боится его, и это вызывало в нем еще большее презрение к сыну. Возник порочный круг: Шарль пытался заслужить благосклонность и уважение отца, а Гийом становился все более холодным и жестким, все более нетерпимым. Он не мог понять, почему у него такой бесхребетный сын. Его жена, защищая сына, говорила, что тот нежный, с добрым сердцем и мягким характером, а Гийом считал, что сын – просто «тряпка».
      Такое положение не улучшало и то, что Кристиан, младший брат Шарля, являлся полной его противоположностью. Кристиан, мальчик атлетического сложения, славился как сорванец, бесстрашный до безрассудства. На два года моложе Шарля, Кристиан скоро опередил брата в плавании; и во всякой возне всегда побеждал Кристиан. Он вел себя развязно, мало считаясь со старшими, и действовал самостоятельно. Гийом думал, что если б из двух мальчиков слепить одного, то у него вышел бы совершенный сын. К сожалению, нужным сочетанием послушности и силы характера отличалась только его дочь Селестина – олицетворение всех его надежд.
      Но Селестина не только была третьим ребенком и не только все еще училась в колледже в Париже. Она была девочка! Титул барона не мог перейти к ней. И Гийому оставалось каким-то образом приспосабливаться к Шарлю. А это была борьба не из приятных. Неужели паренек так уж ничего и не может сделать как надо? Ну раз он не может взять в руки даже собственную жену, то как можно надеяться, что он – когда придет время – будет достойно управлять поместьем де Савиньи?
      А разве нужно все еще управлять поместьями де Савиньи? Гийом устало покачал головой. Уже прошел год, как французская армия сложила оружие и была проведена линия раздела страны: на оккупированную территорию на севере и востоке, жестко контролировавшуюся немецкими войсками и полицией, и остальную часть, которая, управлялась, по крайней мере номинально, из Виши. Демаркационная линия разрезала земли де Савиньи по самой середине.
      Эта линия затруднила жизнь. Даже когда дело шло о самых простых, будничных нуждах, надо было предъявлять пропуск, пограничники хмурились, подозревая французов во всех грехах. Но Гийом пытался относиться к этому лишь как к неудобству, как к неизбежной плате, которую, по меньшей мере временно, приходится платить за сопротивление немецкому вторжению. Это не будет тянуться без конца. Когда конфликт исчерпает себя, все наладится, станет почти нормальным. А пока что для всех лучше не задирать захватчиков. Иначе будешь напрашиваться на неприятности. Будьте повежливее – и все поместье Савиньи, а также люди, которые принадлежат этому роду или как-то связаны с ним, окажутся в безопасности. Задирайте их – и собственность будет уничтожена, а люди погибнут зря.
      Он объяснил всем членам семьи позицию, которую собирался занять, когда Франция капитулировала и они оказались в оккупации. Его жена Луиза ненавидела насилие в любой форме и беспрекословно соглашалась с его решениями. Такой порядок установился с самого начала их семейной жизни, она безоговорочно приняла его верховенство, считая, что пол и положение позволяют мужу лучше судить о делах. Шарль привык к этому. И хотя такое положение далеко не идеально, не было смысла без нужды портить друг другу кровь на землях Савиньи. Меньше он мог поручиться за Кристиана и Селестину. Кристиан был сорвиголовой, его тяготило положение человека, угнетенного нацистским режимом, и если бы он что выкинул, то Селестина тут же поддержала бы брата. Но во время своего кратковременного пребывания по французской армии Кристиан получил ранение – серьезное ранение в ногу, лечение ее займет много времени и, по крайней мере, в настоящее время он не в силах выкинуть какой-нибудь дурацкий поступок, а дальше Гийом был почти уверен, что семейная традиция – превыше всего ставить долг и наследство, – убедят их в конце концов следовать примеру остальных.
      Но Кэтрин, англичанка, жена Шарля, представляла собой самую серьезную угрозу для хрупкого мира в Савиньи. Соотечественники Кэтрин все еще воевали с Гитлером, и каждым словом и каждым жестом она выказывала презрение так молниеносно сдавшимся французам.
      Гийом испытал приступы ненависти к молодой женщине, которая, с его точки зрения, легко могла поставить под угрозу сложившиеся отношения с оккупационными властями. Но, невзирая на это, втайне он относился к ней с ворчливым уважением. Кэтрин сильна духом, чего не скажешь о Шарле. Он признал это в ней сразу же, когда Шарль привез ее в Савиньи и представил своей невестой. Гийома даже порадовало такое обстоятельство. Может быть, они и не во всем будут сходиться, но если эту твердость, эту крепость духа унаследуют и их дети, тогда возродятся надежды на продолжение сильной линии в роду Савиньи. И, похоже, предвидение Гийома оправдывалось. В их сынишке Гийом примечал многие черты характера матери, хотя физически он был вылитый отец. Даже теперь, всего четырех лет от роду, Ги уже казался более смелым, чем в свое время Шарль, проявляя завидную уверенность в себе, которой всегда недоставало его отцу. Гийом понимал, что благодарить за это надо Кэтрин.
      Но это не означало, что он собирался потворствовать невестке. Она должна знать, какую опасность навлекает на всех, если будет выступать против Райнгарда. Гийом заметил, как она всячески старается избегать немца и как презрительно относится к подаркам– продуктам, сигаретам и драгоценным талонам на бензин, – которые он приносит им. Пока что фон Райнгард хорошо к ним расположен, понимая выгоду управления сравнительно спокойным регионом, но, если его что-то расстроит, его отношение легко может перемениться, а месть будет ужасна… Кэтрин должна осознать это.
      Конечно, думал он, Кэтрин оптимистка. Иначе разве ее покорило бы так легко поверхностное очарование Шарля. А теперь оптимизм не позволял ей понять, что поражение – это надолго.
      Гийом не проявлял такого оптимизма. Он боялся, что старый порядок рухнул навсегда и немецкий режим установился на длительное время. А коль так, то его обязанностью является обеспечение в новом порядке места для своей семьи и всех тех, кто от нее зависит. Уже более пяти столетий де Савиньи исполняли свой долг по отношению к поместью и всем людям, которые жили и работали на них, заботясь обо всем этом чуть ли не по дремучей феодальной традиции. Они пережили революцию, переживут и немецкую оккупацию. Они должны выжить, и Гийом сделает для этого все необходимое. Он не позволит Кэтрин с ее упрямством и гордыней поставить его намерение под угрозу.
      Гийом посмотрел на сына со смесью презрения и жалости. Если Шарль не смог объяснить жене ее обязанности, не смог ей внушить повиновение, тогда Гийому придется сделать это самому.
      – Ладно, Шарль, – произнес он устало. – Я поговорю с Катрин сам.
      На озабоченном лице Шарля мелькнуло странное выражение, то ли облегчения, то ли досады.
      – Не поможет. Она не послушает тебя. Гийом плотно сжал губы.
      – Как бы не так, Шарль. Послушает, – уверенно произнес он.
 
      Длинный обеденный стол был накрыт на шесть персон, но пока что в столовой никого не было. Перед обедом, как повелось, семья де Савиньи собиралась в салоне на коктейль. Блюда, которые подавались теперь, не шли ни в какое сравнение с тем, что готовилось в былые дни, до введения карточек. Но старые традиции все же сохранялись.
      Как всегда, первыми пришли Гийом и Луиза, потом появился Кристиан, а за ним довольно мрачный Шарль. Согласно обычаю, все были в вечерних туалетах. Подошел генерал фон Райнгард в форме офицера третьего рейха. Не было лишь Кэтрин. Гийом разливал вино собственного производства и раздавал бокалы присутствующим. Шарль поглядывал на дверь, надеясь и не надеясь, что жена все-таки еще может прийти.
      Шарль знал, что отец поднимался, чтобы переговорить с ней, но он плохо представлял себе, что тот мог сказать такого, что бы заставило ее изменить решение. Кэтрин – невозможный человек, ее трудно в чем-то переубедить. Он не понимал, что произошло с очаровательной девушкой, которую он встретил и на которой женился, с такой наивной и послушной, что у него не возникало никаких сомнений в том, что он вылепит из нее покорную жену. С девушкой, которая восторгалась им, считая чуть ли не героем, вливала в него силу; наивной и зрелой одновременно. В ней было все, к чему он стремился сам, но никак не мог обрести под суровым взором отца.
      Теперь она не вызывала у него таких чувств. За шесть лет супружеской жизни он каким-то образом растерял их. Былого обожания уже не было в ее взгляде, а иногда он чувствовал, что стал чуть ли не противен ей; теперь она ставила под сомнение любое его слово и даже открыто спорила с ним на каждом шагу. И теперь уже она вселяла в него такое же чувство неполноценности, как и отец, а может быть, даже более сильное. Потому что перед своим отцом он трепетал всегда, а ведь Кэтрин еще, совсем недавно, выглядела ребенком, которого он хотел пестовать и охранять. Его все это глубоко уязвляло, вызывало замешательство и даже отравляло вкус замечательных вин отца. Теперь он иногда с удовольствием вспоминал Регину, свою любовницу, женщину, на которой ему хотелось жениться, не будь она на шесть лет старше и не состоит уже в законном браке. Регина не вела бы себя так возмутительно, не делала бы из него круглого идиота. Она бы всегда находилась рядом, укрепляя его уверенность в себе, подбадривая, говоря, что он поступает правильно, что другого он сделать не может и что, в любом случае, все не важно, за исключением того, что она любит его и что они вместе. Мысленным взором он видел ее густые светлые волосы, которые каскадом ниспадали на плечи, когда она вынимала заколки из прически, пышные груди, в которых он мог зарыться лицом, будто снова стал грудным ребенком и без нее не мог существовать. Это было всегда так – с первого момента их встречи, – ему хотелось утонуть в ее дебелой желанной плоти и позволить ей изгнать всех демонов, которые преследовали его. Регина стала для него не только любовницей: она была для него и отцом, и матерью и ребенком. Он боготворил ее. Она научила его любовным ласкам и играм, отличающимся от заурядного совокупления. Она хвалила его усилия и успехи. Она успокаивала его, подбадривала, когда дела складывались плохо. Иногда заставляла даже смеяться. Единственное, в чем она отказала ему наотрез – бросить своего мужа.
      – Я не могу сделать этого, милый, не проси меня, – говорила она, нежно гладя его руку.
      – Почему же нет? Почему нет, Регина? Или ты не любишь меня? – Он произнес это с вызовом, но он просто хотел, чтобы она еще раз подтвердила это.
      – Конечно, люблю. Но одно не имеет отношения к другому. Я – жена Клода. Я не могу бросить его и детей. Этого не надо. Они бы страдали.
      – А как же я? Разве мне ты не причиняешь боль?
      – Может быть, немножко. Но никуда не денешься. Да и не так уж плохо обстоит дело, правда? Мы можем быть вместе так часто, как ты захочешь.
      – Нет, не можем. Я хочу быть с тобой постоянно. Она рассмеялась. Он видел, как поднимаются и опускаются ее великолепные груди и так сильно желал близости с ней, что готов был просто умереть.
      – Нет, Шарль, ты не хочешь этого, – возразила она. – Я скоро надоем тебе.
      – Не надоешь! Я никогда не устану от тебя, дорогая Регина. Я хотел бы стать частью тебя, чтобы ходить с тобой повсюду вместе, быть с тобою каждый миг. И мы бы всегда оставались в объятиях друг друга, в интимной близости – в ванной, возле обеденного стола, когда ты что-то штопаешь, повсюду… везде!
      – Будь благоразумным, Шарль, умоляю тебя, – притворно бранила она его, но он знал, что слышать такие слова ей приятно. – Я не могу пойти на это. Ты не должен просить меня. К тому же, я не подойду тебе как жена. Одно дело иметь любовницу, которая замужем, и совсем другое дело – узаконить наши отношения. Подумай о скандале, который возникнет из-за этого. Твой отец страшно расстроится.
      – Мне наплевать. – Около нее он делался отважным. – Если бы ты стала моей, я бы не обратил внимания на то, что он думает об этом.
      – Ничего подобного. Кроме того, тебе следует думать и о наследнике рода де Савиньи. А у меня детей больше не будет. Когда я родила Гилберта, доктор совершенно ясно сказал об этом. Я сильно болела. Мне заявили, что беременность мне противопоказана. Нет, ты должен найти девушку, которая станет тебе подходящей женой, Шарль, и родит сыновей, которые продолжат ваш род.
      Он умолял ее, даже всплакнул, но она осталась неколебимой, и в конце концов он признал разумность ее слов. Возможно, размышлял он, я воспользуюсь лучшим и в том, и в другом. Династическая линия была для него важна: он обязан продолжить род, – но одинаково важно было для него сохранить и Регину. Вопрос заключался в том, чтобы найти нужную девушку.
      Когда он познакомился с Кэтрин, то подумал, что она и является такой девушкой. Достаточно крепкая, чтобы родить ему сыновей; достаточно молодая, чтобы приспособиться к его привычкам и не доставлять неприятностей; достаточно влюбленная в него, чтобы он чувствовал себя хозяином положения; достаточно красивая, чтобы он мог гордиться ею.
      Регина думала так же. Она активно поощряла сближение. Теперь задним умом он понял, что та считала Кэтрин слишком наивной и неопытной, не видя в ней серьезную угрозу. Она думала, что Шарль, возможно, будет ложиться с Кэтрин после интимной близости с нею, с Региной, и сравнение будет не в пользу Кэтрин. В первые дни у молодой жены было к нему много интимных вопросов, любовница давала Шарлю советы и подбадривала его. Если бы Кэтрин об этом узнала, то была бы поражена.
      Но она ничего не подозревала – по крайней мере, он так думал, – и вначале такой ход казался довольно удачным. Пока все не пошло наперекосяк.
      Муж Регины, богатый виноторговец, решил перевести главную контору в Париж. Регина с детьми поехали вместе с ними. Понятно, что в Шаранте у них остался дом, и они приезжали туда по уик-эндам и праздникам, но все уже было не то. А потом пришла война. Падение Франции застало Регину в Париже. Она и теперь находилась там. Новые правила затрудняли поездки, даже переписка оказалась ограниченной.
      Он не видел ее уже больше года и с безутешным отчаянием жаждал встречи. С течением времени, когда недели перерастали в месяцы, это желание не ослабевало, а нарастало.
      Если бы она была здесь! – думал он в отчаянье. Если бы только он мог пойти к ней, положить голову на ее полное плечо и рассказать о своих неприятностях. Но ее не было. Ему придется выпутываться одному.
      – Еще вина, Шарль?
      Слегка вздрогнув, он сообразил, что Гийом обращается к нему. Он посмотрел на свой бокал, почти полный.
      – Нет, пожалуй, не надо. Спасибо, папа.
      – Это очень хорошее вино. Нет сомнений, что вы, французы, умеете его делать.
      Эти слова произнес фон Райнгард. Шарль посмотрел на него, оценивая про себя нового коменданта округа.
      Физически он представлял собой прекрасный образец арийского мужчины, гораздо более привлекательного наместника третьего рейха, чем Бухлер, его предшественник. Бухлер – обыкновенный человек, среднего роста, фон Райнгард – высокий, крепкого сложения. У Бухлера были редкие, мышиного цвета волосы, у фон Райнгарда – густая и светлая шевелюра.