Слово о писателе

В чем сила Танидзаки? Эту силу ощущаешь, читая его вещи: они не отпускают. И трудно сказать, почему именно. Слово ли обладает магической силой или то, о чем рассказывает писатель. Талант, видимо, всегда тайна, рассудок здесь бессилен. Тогда нужно ли «Слово о писателе», которого звали Танидзаки Дзюнъитиро и который родился в 1886-м и скончался в 1965 г.?

О мастерах писать непросто. Сколь ни верна истина, что повести говорят сами за себя, однако есть в национальном творчестве нечто особое, что обусловлено традиционным образом мышления и потому нуждается в комментарии. Талант непостижим, но то, что питает его, позволяет ему осуществиться, что переходит из поколения в поколение – гений или дух народа, – доступно знанию.

Танидзаки не вошел бы в мировую литературу, если бы не был национальным писателем, воплощающим вековую традицию. Но раз Танидзаки вошел в мировую литературу, значит, он говорит на том языке, который в принципе доступен каждому. Национальное достояние не может не быть всеобщим, и именно потому, что оно национально; так и личность писателя не может быть истинной, если не исходит из национальных глубин. Наверное, талант для того и приходит в мир, чтобы потенциально всеобщее сделать действительно всеобщим.

Танидзаки национальный и очень личностный писатель. С одной стороны, он, можно сказать, пропустил через себя всю японскую классику, к которой приобщался с юных лет, с другой – каждый раз воплощал в слове то, что бередило его душу. Акутагава Рюноскэ восхищался его образованностью уже тогда, когда Танидзаки находился в начале пути и был увлечен европейцами: «Его классическое образование удивительно глубокое, что обнаруживается в его стиле… среди всех японских писателей только Мори Огай знает классику так же, как Танидзаки Дзюнъитиро». Действительно, читая повести Танидзаки, узнаешь мир хэйанских повестей – моногатари (IX-XII вв.), старинных хроник, самурайских эпопей (XIII-XIV вв.), театров Но, Кабуки, «развлекательной» прозы горожан эпохи Эдо (старое название Токио) XVII-XIX вв.

Каким же знанием о прошлом нужно обладать, чтобы так естественно и живо рассказать о делах минувших, заставить читателя поверить и вновь пережить не только события, но и движения души далеких предков, которые вовсе не кажутся далекими! Но сказать, что Танидзаки знал японскую классику, – значит сказать слишком мало. Он, видимо, умел и жить в другом времени, в другом измерении. Можно сказать, что он преодолел притяжение времени, по крайней мере не попал к нему в плен. Он возобладал над временем, а не время над ним. Он мог легко переноситься в мыслях и чувствах в отдаленную жизнь, ощущать себя одновременно и в мире прошлом, и в мире нынешнем. Традиционное японское мировоззрение – синтоизм, буддизм, даосизм – приучало Танидзаки к мысли о несуществовании (или об относительном существовании) времени, располагало к восприятию времени как «вечного теперь» (накаима). Есть только вечность, которая дает о себе знать в виде отдельных мгновений. Но каждый миг вечности не похож на другой, иначе он не был бы вечным.

И тем не менее портрет Танидзаки не будет полным, если мы, помянув его приверженность старине, не примем во внимание его сосредоточенность на современности.

В первом десятилетии XX в. в японской литературе преобладал «натурализм», ограничивший себя «неприукрашенным», «откровенным описанием» того, что есть. Второе десятилетие началось с вызова натурализму, его принципам безличного, бесстрастного изображения темных сторон действительности. Неудовлетворенность натурализмом вызвала к жизни склонность к эстетизму, поклонники красоты объединились в группу «Тамбиха». В эссеистике Танидзаки нетрудно заметить отзвуки полемики с натуралистами: «Искусство – не слепок действительности: оно само творит красоту, и потому красота, запечатленная в искусстве, должна быть живой, живым организмом».

Одна крайность породила другую. Писатели-эстеты ратовали за чистое искусство, ставили его выше жизни. Красота, наслаждение красотой – вот назначение искусства, литература – «парад» настроений, самодвижение красок. Акутагава восхищался стилем Танидзаки: «И мы, ненавидевшие такой эстетизм, не могли не признавать недюжинный талант Танидзаки именно благодаря его блестящему красноречию. Танидзаки умел выискивать и шлифовать различные японские и китайские слова, превращать их в блестки чувственной красоты (или уродства) и словно перламутром инкрустировать им свои произведения (начиная с „Татуировки“). Его рассказы, словно „Эмали и камеи“, от начала до конца пронизаны ясным ритмом. И даже теперь, когда мне случается читать произведения Танидзаки, я часто не обращаю внимания на смысл каждого слова или отрывка, а ощущаю наполовину физиологическое наслаждение от плавного, неиссякаемого ритма его фраз. В этом отношении Танидзаки был и остается непревзойденным мастером». Сато Харуо заключил: «Птице японского искусства, попавшей в плен к натурализму, голос вернул Нагаи Кафу, а крылья – Танидзаки Дзюнъитиро».

Творчество любого писателя можно, видимо, свести к главному вопросу. Какой же вопрос задал миру Танидзаки? Пожалуй, вопрос о том, что такое красота в ее отношении к человеку. Поначалу Танидзаки сосредоточен на женской красоте как силе, управляющей миром. Начал он с поклонения красоте демонической, с годами, умудренный опытом, склоняется к красоте божественной. Он заявил о своей теме в 1910 г. рассказом «Татуировка». Рассказ не случайно называют программным – в нем желание познать природу демонической красоты, поглощающей человека. Начал Танидзаки с эпохи Эдо, хотя и тяготел к древности. Опять же по закону парадокса обращался к жанрам эдоской «развлекательной» литературы – гэсаку («книги для чтения», «книги о чувствах») потому, что был увлечен европейской литературой конца века: Уайльдом, По, Бодлером, Ницше. Что-то в самом деле роднит обе культуры. Не случайно именно искусство Эдо оказалось близким по духу Европе; не случайно огромный успех в художественных салонах Парижа выпал на долю японской гравюры укиё-э (картины о бренном мире), а она в свою очередь близка прозе горожан укиё-дзоси (рассказы о бренном мире) и театру Кабуки: и в живописи, и в литературе обыгрывались те же сюжеты, варьировались одни и те же образы куртизанок из «веселых кварталов» и их обожателей. В искусстве Эдо более всего ценился дух обольстительной красоты ики, доступной горожанину: понимать толк в ики – значит ценить красоту яркую, броскую, чувственную.

В повести «Червяк, пожирающий полынь» (1928) Танидзаки отдает дань стилю Эдо: «В безупречном японском вкусе преобладают стандарты эпохи Эдо… Эдоская культура несла на себе отпечаток вульгарности купеческого сословия… Когда выходец из купеческого квартала стремился к возвышенному, для него было недостаточным, чтобы нечто выглядело трогательным, очаровательным или изящным, оно должно было быть великолепным, вселяющим чувство благоговения, понуждающим пасть на колени или вознестись до облаков»[1]. Эта красота не знает середины. Она набирает силу, когда дух эту силу утрачивает. Она действительно может быть обольстительной, дерзкой, ошеломляющей, но она – признак заката.

Тем не менее Танидзаки отдавал предпочтение, особенно на раннем этапе, этой красоте, а героем почитал эдокко – так называли коренных жителей Эдо. Эдокко были достаточно образованны, могли увлечься красотой ики, оценить утонченную красоту Хэйана, моно-ноаварэ, ощутить просветленную печаль хайку, красоту саби. Их отличали тонкий вкус, может быть, менее тонкий (с нашей точки зрения) юмор, дух независимости, верность долгу, упорство, своеобразная цельность. Танидзаки не без гордости называл себя «эдокко» и предпочитал тех актеров Кабуки, которые отличались этими качествами.

Поначалу Танидзаки сосредоточен на той красоте, которую называют «демонической» или «дьявольской». Особенность «демонической» красоты, ее всепоглощающее свойство в том, что она не имеет противовеса, не дает, а отнимает силы, несет гибель. Красота такого рода разрушительна, она затмевает мир. Танидзаки решил постичь тайную силу этой красоты. Помимо «Татуировки» можно вспомнить «Дьявола» (1912), «Страх» (1913), «Эпоху страха» (1916), «Ноги Фумико» (1919), «Любовь глупца» (1924). В этих рассказах красота неподсудна: если красиво, значит, правильно, красота всегда права. «Красота – это сила, уродство – слабость», – провозглашает Танидзаки в «Татуировке». «Внутри мира находится абсолютная пустота. И если в этой пустоте существует что-либо стоящее внимания, по крайней мере близкое к истине, то это красота», – уверяет он в «Гётаро» и заключает: «Красота чаще соединяется с бесцельным злом, чем с добром».

Но вот в чем разница. Писатели Эдо не задумывались, та ли красота нужна человеку, и потому не могли называть ее «демонической». Она и не была для них таковой, потому что была естественной, другой они не знали. Танидзаки же поклонялся этой красоте нарочито, вопреки, бросая вызов. Одной стороной души он принимал ее, другой – отталкивал. Он не мог уже просто наслаждаться красотой, он волей-неволей думал, откуда она и зачем, соотносил с добром и злом, с путем человеческим. Словом, красота стала объектом познания. Между писателем и миром образовалась трещина.

О раннем Танидзаки с присущей ему проницательностью сказал Акутагава Рюноскэ: «Танидзаки вел свой корабль по морю, где там и сям вспыхивали светляки преступления и зла, с таким упорством и воодушевлением, словно искал Эльдорадо. Этим Танидзаки напоминал нам Готье, на которого он сам смотрел свысока. Болезненные тенденции в творчестве Готье несли на себе тот же самый отпечаток конца столетия, что и у Бодлера, но в отличие от последнего они были, так сказать, полны жизненных сил… в описании чувственной красоты они (Готье и Танидзаки. – Т. Г.) проявили поистине потрясающее красноречие, напоминавшее реку, несущую вдаль бесконечные волны. (Думаю, когда недавно Хироцу Кадзуо, критикуя Танидзаки, высказал свое сожаление по поводу чересчур здорового характера его творчества, он, очевидно, имел в виду эту самую полную жизненных сил болезненную тенденцию.)»

Можно не во всем соглашаться с Акутагавой, но он интуитивно почувствовал здоровый дух в «болезненной» изощренности Танидзаки, тот самый дух, который не позволил писателю оставаться в тупике эстетизма.

Танидзаки, видимо, относится к той категории людей, которые избавляются от искушения, пройдя через него. Он не стал бы тем, кем стал, если бы не переборол пристрастия к «демонической красоте», если бы не прошел через него. Это относится и к его увлечению европейской литературой: он, может быть, не постиг бы так глубоко собственную традицию, если бы на время не изменил ей, по крайней мере узнал, с чем сравнивать.

Проблема отношения культур Востока и Запада насущна для японцев начала века, когда они выбирали, каким путем идти. «Ведь дело в том, – говорит Танидзаки в эссе „Похвала тени“ (1934), – что европейская цивилизация достигла современного уровня, развиваясь нормальным путем, в то время как мы, столкнувшись с превосходной цивилизацией и приняв ее, вынуждены были отклониться в сторону от того пути, каким шли несколько тысячелетий… Правда, если бы мы так и остались предоставленными самим себе, возможно, что в области культуры материальной мы ушли бы недалеко от того, что было лет пятьсот тому назад… Но зато направление развития тогда было бы взято отвечающим нашему национальному характеру. И, кто знает, быть может, продолжая медленно идти своим путем, мы со временем дошли бы до открытия собственных, незаимствованных, приспособленных к нашим нуждам орудий цивилизации, заменяющих современные трамвай, аэроплан, радио и т. п.». В «Похвале тени» писатель говорит не только о необходимости сочетать сочетаемое и не сочетать несочетаемое, идет ли речь об убранстве дома или о формах искусства, но и о правильном отношении прошлого и настоящего, восточного и западного.

Слепое подражание европейцам, стремление перенимать все без разбору тревожило Танидзаки. Не сразу он пришел к выводу: отличен «дух основы» (компон-но сэйсин) японской и европейской культуры. (Почти теми же словами закончил свою нобелевскую речь в 1968 г. Кавабата Ясунари: «Думаю, что отличаются наши душевные основы кокоро-но компон»; он тоже имел в виду японцев и европейцев.)

Тем не менее – тому доступна гармония, кто видит различие, – японские критики не случайно признают, что именно Танидзаки нашел золотую середину, позволившую соединить Восток и Запад.

С 1927 г. начался «возврат к Японии» – «классический период» в жизни писателя. «Возвращение», собственно, началось раньше, когда после землетрясения 1923 г. Танидзаки переехал из Токио в Кансай. Это землетрясение японцы называют Великим, и не только потому, что огромна была сила разрушения, уничтожившая большую часть Токио, – могучим было и его воздействие на психику людей. Кое-кто из писателей потерял веру в будущее, в нужность своей работы – они сами заявляли об этом. Землетрясение казалось японцам «Великим возмездием», небесной карой за отступление от Пути. (Для японцев земля – живое существо, которое время от времени откликается на их поступки.) В Кансае Танидзаки постепенно освобождался от плена «демонической красоты», преодолевал влечение к европейской литературе «конца века». Уходя в глубину веков, он вынашивал идею перевести на современный язык классическую повесть X в. «Гэндзи-моногатари» Мурасаки Сикибу.

Если правомерно говорить о главном произведении национальной литературы, то для японцев это «Гэндзи-моногатари». В той же нобелевской речи Кавабата говорил: «В эпоху Хэйан была заложена традиция прекрасного, которая не только в течение восьми веков влияла на нашу литературу, но и определила ее характер. „Гэндзи-моногатари“ – вершина японской прозы всех времен. До сих пор нет ничего ему равного. Теперь и за границей многие называют мировым чудом то, что уже в X в. появилось столь замечательное и столь современное по духу произведение… С тех пор как появилась эта повесть, японская литература все время тяготела к ней. Сколько было за прошедшие века подражаний! Все виды искусства, начиная от прикладного и кончая искусством планировки садов, о поэзии и говорить нечего, находили в „Гэидзи“ источник красоты».

Неувядающая сила «Гэндзи-моногатари» привлекла внимание японского ученого XVIII в. Мотоори Норинаги: «Среди многих моногатари „Гэндзи“ особенно хорош… Ни до, ни после нет и не было ему равного. Какое ни возьми из древних моногатари, ни одно не проникало столь глубоко в душу (кокоро)… Никто так не умел воплотить очарование вещи (моно-но аварэ) и не давал столь верных описаний… По глубине и умению одухотворять все, к чему ни прикасаешься, „Гэндзи“ ни с чем не сравним. Нечего и говорить, что стиль его великолепен. Восхитительны пейзажи, вид неба – как оно меняется от сезона к сезону: весной, летом, осенью, зимой. А мужчины и женщины выглядят столь естественно, что кажется, будто встретился с ними, принимаешь участие в их делах».

«Гэндзи» – это конкретное описание жизни и вкусов придворной аристократии, и вместе с тем взор писательницы как бы скользит над событиями в поисках того, что не укладывается в рамки времени. Отсюда эффект присутствия, о котором говорит Норинага.

Я столь подробно останавливаюсь на «Гэндзи», ибо повесть сыграла совершенно особую роль в жизни Танидзаки. Не потому, что к 1941 г. он закончил перевод «Гэндзи» на современный язык и сделал это мастерски, а потому, что следовал принципу или методу моногатари (букв.: «рассказ о вещах», или беспристрастное повествование о том, что «видел и слышал в этом мире и плохого и хорошего»). Одно из главных условий моногатари – не наставлять читателя, ибо относительны все поучения, а приобщать к красоте мира.

«Как решается в моногатари вопрос о том, что хорошо, а что плохо в делах и помыслах людей? – продолжает Норинага. – Если человек способен ощущать очарование вещи (моно-но аварэ), способен чувствовать и откликаться на чувства других людей, значит, он хороший человек. Если не способен ощущать очарование вещи, чувствовать и откликаться на чувства других людей, значит, плохой.

Главная цель моногатари – передать очарование вещи. Этим они отличаются от конфуцианских и буддийских книг…

Моногатари преследуют одну цель – выявить глубоко заложенное в человеческих отношениях моно-но аварэ. И Гэндзи предстает как человек в основе своей хороший, способный на добрые дела. Но это совсем не то, что принято называть добром и злом в конфуцианских и буддийских книгах. В этом особенность моногатари…

Повествуя о мирских делах, моногатари не поучают добру и злу, а подводят к добру через очарование вещи. Человека, пожелавшего вырастить прекрасный лотос, не смущает грязная вода болота: хотя в моногатари и идет речь о любви безнравственной, грязным болотом не любуются, а используют его как почву, на которой произрастают цветы очарования вещей».

Почему же этому свойству, «очарованию», которое заключено в каждой вещи, в каждом человеке (только не каждый это понимает), придается такое значение? Японцы не случайно говорят о труднопостижимости понятия «моно-но аварэ». Значит, если некто ощущает «очарование вещи», то он не способен на дурной поступок. Этот взгляд стоит того, чтобы над ним задуматься. Действительно ли такую силу имеет природная красота и почему? Что значит пережить «моно-но аварэ»? Это значит, что между человеком и явлением природы или между одним и другим человеком устанавливается контакт. Японцы называют этот контакт словом «ва», что переводится как «гармония», а означает первозданную связь, взаимную уравновешенность вещей. Душа (кокоро) одного приходит в созвучие с душой другого, и это делает все единым. Даосы древности говорили: «Человек, который обрел гармонию, во всем подобен другим вещам. Ничто не может его ни поразить, ни остановить. Он же может все – и проходить через металл и камень, и ступать по воде и пламени». Все соощущается, беспрепятственно сообщается между собой, поэтому Норинага и говорит об «одухотворении всего, к чему ни прикасаешься», потому и придает такое значение умению чувствовать «очарование вещи». Оно возвращает человеку душевное равновесие, ощущение целостности, единства с миром. Человек находит свое место, свой путь в мире бесконечных превращений.

Конечно, можно и в «Гэндзи» найти красоту, сопряженную с неистовой, демонической страстью, которую воплощает одержимая любовью к Гэндзи, покинутая им Рокудзё. Ее дух не находит покоя, убивает соперниц, но это и предстает как одержимость, нарушение гармонии, отступление от Пути (Дао). Ее красота не соответствует идеалу «очарования вещи, той природной красоте, которая изначально заложена и в самих вещах и благодаря которой все начинает оживать, взаимно притягиваться, человек и мир приходят в согласие. Благодаря проникновению в „очарование вещей“ у человека открываются глаза; вещь воспринимается не функционально, не применительно к человеку, а в своем истинном виде: дерево в его древесности, огонь в его огненности, как сказали бы дзэнские мастера.

Ощущая неповторимость, невосполнимость каждой вещи, человек становится небезразличен к ней. Соприкасаясь с каким-то явлением, с цветком ли, с лунным сиянием, со словом, он каждый раз испытывает новое ощущение чего-то близкого и одновременно далекого. Говоря словами Кавабаты, чтобы действительно увидеть лилию, нужно «соединить душу ребенка, который впервые смотрит на прекрасный цветок, и душу Бога, которому все известно о лилии».

Японцы видят в умении выразить неповторимость и вместе с тем вечность каждого мига (мадзурасиса) одно из главных свойств своего искусства. Действительно, сосредоточенность на отдельном, на правильном отношении одного с другим, когда одно не только не ущемляет другое, но и помогает ему раскрыться, отличает искусство японцев. Одно как бы и существует для того, чтобы оттенять красоту другого, самоустраняется, тем самым обретает свою подлинную природу.

В суетной, псевдодеятельной жизни люди утратили изначальное чувство общности, ощущение единства с миром, и духовные водители, люди искусства, пытаются возродить его в надежде, что это чувство избавит человека от ощущения потерянности, забытости, ненужности, одинокости – того, что называется отчуждением, а в буддийской терминологии – страданием (дукхой). Дукха и есть дисгармония, нарушение контакта с миром и с самим собой – расплата за отпадение от природы. Только тогда, когда человек избавится от невежества, от эгоцентризма, от сосредоточенности на себе, на своем благополучии, он освободится от страдания и обретет полноту. Говоря словами Басе, «все, что ни видишь, – цветок, все, о чем ни думаешь, – луна. Для кого вещи не цветок, тот дикарь. У кого в сердце нет цветка, тот зверь. Изгони дикаря, прогони зверя, следуй Вселенной – и вернешься в нее».

Почему этот вопрос нельзя обойти молчанием, когда речь идет о современной японской литературе? Потому что для японцев эта тема злободневна. Они изначально выбрали путь красоты и привыкли соизмерять свои поступки с понятиями не добра и зла, а красоты и уродства. В сопряженности Красоты и Истины Тагор видел особенность японского искусства: «Япония дала жизнь совершенной по форме культуре и развила в людях такое свойство зрения, когда Истину видят в Красоте, а Красоту в Истине».

Подобное отношение к красоте идет от древности. Красота для японцев – извечная сущность, неизменная в своей основе, меняется лишь форма ее выражения. Об этом говорит и Танидзаки в эссе «Понемногу о многом»: «Для восточных людей с древности существует лишь одна красота; поэты и прозаики из поколения в поколение лишь излагают ее по-разному». И Кавабата Ясунари свои последние выступления подчинил желанию возродить в людях утраченное чувство прекрасного. Об этом его нобелевская речь и прочитанные в Гавайском университете лекции «Существование и открытие красоты».

Понимая, какую силу таит в себе красота, «спасающая мир», японские писатели продолжают ее поиск. Но это очень тонкий путь, как нить, протянутая над бездной, легко нарушить равновесие. Одно дело – «красота и есть истина», другое, говоря словами О. Уайльда, «истинна только красота». Казалось бы, незаметное смещение акцента, а красота превращается в свою противоположность и если сохраняет вселенское назначение, то уже в отрицательном смысле, как «дьявольская».

Если Красота и есть Путь (Дао), то от Пути, известно, нельзя отклониться ни вправо ни влево: отклонишься – собьешься с Пути. Если Красота и есть Истина, то не может быть односторонней. Внутреннее не может не проявиться во внешнем. Красота перестает быть красотой, если теряется равновесие между внутренним и внешним или если внешнее берется за основу. Внешняя красота не может быть истинной, потому что истина не может быть односторонней. Негармоничная красота, лжекрасота неизбежно противостоит добру как зло, утратив свойство всеобщности, усиливает дисгармонию мира и оттого приносит людям боль и страдание. Тем не менее жизнь доказывает, сколь велик искус «демонической» красоты, более доступной непросветленному уму. Раз красиво, значит, дозволено, все дозволено, и преступление в том числе. Но сторонники такой позиции неизбежно попадают в заколдованный круг, из которого выходят нередко ценою собственной жизни. Почему-то раньше красота не приводила к апологии зла. Не потому ли, что человек был другим, иначе смотрел на мир, не чувствовал себя изгоем, не был раздвоен, не утратил целостности? В глазах целостного человека красивое и значило хорошее. Когда же человек с раздвоенной психикой смотрит на красоту, то видит что-нибудь одно, не может постичь ее в полноте. Истина недоступна одномерному мышлению.

Писатель Мусякодзи Санэацу, современник Танидзаки, говорил: «Я верю, что, когда удастся открыть тайну красоты, понять волю природы, откроется и цель жизни». Значит, в красоте японцы видят «волю», закон природы. Можно вспомнить Акутагаву: «Эта пара, которую именуют Добром и Злом, происходит из одного и того же отечества. Так назвали их те, кто ничего не знал об этом отечестве. Давайте назовем их иначе, так, чтобы прояснилось их общее происхождение. Что если назвать их Логосом? Высокопарное слово, скажете вы? Но Логос пронизывает Вселенную. Логос – во всех людях. Великий Логос движет созвездиями. Малый Логос движет человеческими сердцами. Кто не следует Логосу, тот погибнет!.. Только через и благодаря Логосу произведение искусства приобретает смысл»[2].

Разве не созвучны мыслям Акутагавы слова из сочинения «Мака Сикан», с которыми нас знакомит повесть Танидзаки «Мать Сигэмото»: «Но у тех, кто не знает этих принципов (учения Будды. – Т. Г.), даже соприкосновение с чем-то утонченным, приятным порождает глубокую алчность, столкновение с низменным, грубым вызывает у них глубокое возмущение и ожесточает сердце. И хотя понятия добра и зла не неизменны, все равно они служат источником круговорота человеческого существования»? Цель пути в буддизме – выход из сансары (эмпирического бытия), преодоление круговорота, рождения и смерти, достижение покоя, нирваны, где погашены все желания, нет причин для добра и зла. (Один из путей преодоления привязанности к этому миру – «созерцание нечистот» – и описан в этой повести.) Однако не противоречит ли законам совести позиция вне «добра и зла» в мире узаконенного зла?

Акутагавы уже не было в живых, а диалог продолжался. Танидзаки то и дело обращался к Акутагаве, пытаясь разрешить собственные сомнения. В сущности, оба заняты одним – человеческой природой, только разными ее сторонами. Оба отдавали себе отчет в том, что понимание человека зависит от знания его прошлого, восстанавливали связь времен. Оба черпали материал, сюжеты и образы из старинных хроник, сказаний, но один хотел понять психологию, структуру души, другой хотел продлить жизнь красоте, снять с нее оболочку времени, оживить тот мир, который породил идеал утонченности и изыска. Это не значит, что Танидзаки не интересовался психологией человека, а Акутагава – красотой, но шли они разными путями к познанию одного – на чем держится мир человеческий.

Позицию Акутагавы можно охарактеризовать словами русского психолога начала века Вл. Вагнера: «Психология – это современный сфинкс: его надо познать, или придется умереть». Акутагава отдавал себе в этом отчет и жаждал проникнуть в душу человека, распятого между добром и злом. Для Танидзаки же главное – дать почувствовать атмосферу красоты, будь то красота пейзажа или женского лика. В человеке он ценит прежде всего способность откликаться на красоту, и его, казалось бы, мало интересует тот род переживаний, который довел Акутагаву до последнего шага. Танидзаки возлагает надежду на красоту: красивое – это естественное, природное – значит, правильное. И потому со спокойной совестью он ищет ту красоту, которая дает человеку наслаждение, более изначальное, чем нравственные добродетели. Его интересовало то, что заставляет человеческое сердце биться учащенно, содрогаться в восторженном экстазе. (Собственно, то, что занимает современный Запад, озабоченный природой либидо, и в чем японцы давно находили один из источников искусства.) Кредо Танидзаки: «Человеческий дух постоянно растет и обновляется, и так же непрерывно растет и обновляется способность человека чувствовать». «Научить различать в ощущениях едва заметные оттенки цвета и вкуса», пробудить чувственную природу человека, вернуть ему зрение, слух, ощущение красоты мира в любых его проявлениях – в этом он видел свое назначение.

Его действительно интересовали не столько колебания души, сколько способность опьяняться красками, ароматами, звуками – нечто более внешнее, если сравнивать с тем, что заботило Акутагаву, но не менее важное для человека. Танидзаки мог впадать в крайности: «Произведения, в которых нет изощренности, когда каждая деталь выписана с особым изыском, произведения, в которых нет божественного или дьявольского мастерства, мне в последнее время стали неинтересны». Что ж, писатель сам выбирает путь, остальное решает время. И все же любовь к красоте, к гармонии, отсутствие которой он болезненно переживал, не давала ему оступиться.

Сомнения, видимо, мучили Танидзаки: вседозволенность красоты разрушительна. Ее разрушительная сила удваивается, когда речь идет о людях, которые находятся в отношении «низшего–высшего», «слуги–господина». Понять этот тип отношений трудно, не зная его мировоззренческой основы. Разделение всего на «верх–низ» как соответствующего натуральному ряду (небу–земле) испокон веку внушалось японцам и стало органично их сознанию. Все в мире воспринималось под углом зрения «верха-низа».

Собственно, понятие «верх – низ» соответствует закону гармонии (ва), суть которого в подвижном равновесии двух начал: высокого (небо – ян) и низкого (земля – инь); путь мира и каждого индивида осуществляется благодаря их чередованию. Однако этот закон японцы привели в соответствие с собственной традицией, согласно которой верх есть верх, низ есть низ, слуга есть слуга, господин есть господин, и это неизменно. Сколь бы ни была сильна любовь низшего к высшему, она не может устранить препятствие, если оно внутренне неустранимо. Об этом свидетельствуют повести «История Сюнкин» или пьеса «О-Куни и Гохэй», притом что в последней дается весьма жизненное разрешение конфликта «чувство–долг»

Трудно понять психологию героев, не принимая во внимание традиционной установки сознания: благо для низшего (слуги) служить опорой высшему (господину), как земля служит опорой небу. В этом видели естественный порядок вещей, следуя которому изживаешь свою индивидуальную карму, обеспечиваешь будущее блаженство. И когда сестра О-Ю, О-Сидзу, приносит себя в жертву, это не совсем жертва. «Казалось, О-Сидзу и рождена была лишь для того, чтобы всю свою жизнь посвятить О-Ю. “Я, – говорила О-Сидзу, – беспокоюсь о счастье О-Ю, и в нынешней жизни это самое приятное”». Возможность быть опорой могла доставлять человеку больше радости, чем возможность опираться на кого-либо. Жертва О-Сидзу ей казалась благом, ибо следование долгу вознаграждается небом. Совершенно необычная для антропоцентрической модели поведения установка сознания: готовность самоустраниться, чтобы найти себя. О-Ю же, принимая жертву сестры, сама становится жертвой: «Если я заставила О-Сидзу совершить такое, какая же страшная жизнь ждет меня в будущем» – и все же идет на это.

Не приходится сомневаться и в искренности желания Гохэя быть верным слугой и выполнить свое назначение в этой жизни. Слуга ждет момента, чтобы доказать свою преданность. Храня верность долгу перед господином, слуга чувствует себя самураем (кстати, слово «самурай» происходит от глагола «самурау» – «служить»), а это для него высшая награда. Гохэй движим желанием отомстить, сразиться с врагом и выполнить свой долг, без него он не человек, ибо не может быть человеком тот, кто не выполнил свой долг. Остальное – вторично.

С годами Танидзаки склоняется от красоты «ики» к красоте «аварэ». И это особенно ощутимо в его, по признанию критиков, лучшем романе «Мелкий снег» (1946—1948). Героиня Юкико воплощает извечную женственность, красоту утонченную, ненавязчивую, излучает как бы тихий свет. Всю жизнь Танидзаки шел к ней, боясь прикоснуться. Идеальная женщина не та, говорил он, что поражает яркостью красок, а та, что подобна весенней луне, подернутой облаками.

Юкико внутренне гармонична, это и делает ее красоту истинной. Она «в контакте» с миром, во всем ощущает «очарование вещей». О ней можно сказать словами Плотина: «Душа никогда не увидит красоты, если сама раньше не станет прекрасной, и каждый человек, желающий увидеть прекрасное и божественное, должен начать с того, чтобы самому сделаться прекрасным и божественным». Потому и нелегко ей найти себе спутника жизни.

Можно долго говорить о Танидзаки, потому что долгим был его путь, был и есть. Уже в юношеские годы, в его родной семье, где умели чтить традиции, ему привили вкус к литературе. Ему не было и двадцати, когда он решил посвятить себя искусству слова, для чего и поступил в Токийский университет на филологическое отделение. С тех пор не расставался с пером, оставив миру десятки романов, повестей, рассказов, очерков. Популярность у широкого читателя (а по его собственным словам, он писал для массового читателя) вдохновляла его, и читатель признал его своим классиком. Не случайно японские литераторы выдвигали его на Нобелевскую премию наряду с Кавабатой Ясунари как писателя, признанного японским народом. В его честь утверждается литературная премия, его романы инсценируются, его популярность не ослабевает с годами.

Танидзаки много переводят. Он поистине «мировой писатель». У нас первый его перевод (роман «Любовь глупца») появился в 1929 г. Было еще два-три перевода, и вот теперь этот сборник представит писателя более полно, хотя и это всего лишь незначительная часть его труда.

Закончить это предисловие, наверное, уместнее словами самого Танидзаки: подлинное искусство не может остаться безвестным, оно находит себе дорогу так же естественно, как вырастают деревья и травы, распускаются цветы…

Т. П. Григорьева

Татуировка

Это было во времена, когда люди почитали легкомыслие за добродетель, а жизнь еще не омрачали, как в наши дни, суровые невзгоды. То был век праздности, когда досужие острословы, услужливые шуты могли жить припеваючи, заботясь лишь о безоблачном настроении богатых и знатных молодых людей да о том, чтобы улыбка не сходила с уст придворных дам и гейш. В иллюстрированных романах и на театральных подмостках популярные герои Садакуро, Дзирайя, Наруками выступали в женоподобном обличье.

Повсюду красота сопутствовала силе, а уродство – слабости. Люди шли на все ради красоты, не останавливаясь и перед тем, чтобы покрыть свою нежную кожу несмываемым раствором. Причудливые пляшущие сочетания линий и красок испещряли тела.

Посетители веселых кварталов Эдо[3] выбирали для своего паланкина носильщиков с затейливой татуировкой. Женщины из Есивары и Тацуми[4] охотно дарили благосклонность татуированным. Среди любителей подобных украшений встречались не только игроки, пожарники и прочая шушера, но также зажиточные горожане, а иногда и самураи. Время от времени в Рёгоку устраивались смотры, где участники, демонстрируя свои обнаженные изукрашенные тела, гордо похлопывали по татуировкам, хвалились новыми приобретениями и обсуждали достоинства рисунков.

В те времена жил необычайно искусный молодой татуировщик по имени Сэйкити. Сравнить его можно было лишь с такими мастерами, как Тярибун из Асакусы или Яцухэй из Мацусима-мати; кожа десятков людей словно шелк ложилась под его кисть, а затем и под его иглы. Немало работ из тех, что снискали всеобщее восхищение на смотрах татуировок, принадлежало ему. Дарума Кин славился изяществом ретуши, Каракуса Гонта – яркостью киновари, Сэйкити же был знаменит непревзойденной смелостью рисунка и красотой линий.

Прежде Сэйкити был художником Укиё-э школы Тоёкуни и Кунисады[5]. Уже после того, как он променял высокое искусство живописи на ремесло татуировщика, прежние навыки давали о себе знать в изысканности манеры и особенном чувстве гармонии. Люди, чья кожа или телосложение не привлекали его, ни за какие деньги не могли добиться услуг Сэйкити. Те же, кого он принимал, должны были полностью вверить на усмотрение мастера рисунок и цену, чтобы затем на месяц, а иногда и на два отдаться мучительной боли от его игл.

В глубине души молодой татуировщик лелеял тайное наслаждение и тайную мечту. Наслаждение доставляли ему судороги несчастного, в которого он вонзал свои иглы, терзая распухшую, кроваво-красную плоть. Чем громче стонала жертва, тем острее становилось блаженство Сэйкити. Самые болезненные процедуры – нанесение ретуши и пропитка киноварью – доставляли ему наибольшее удовольствие.

После того как люди выдерживали пять или шесть сотен уколов за обычный дневной сеанс, а потом еще парились в ванне, чтобы лучше проявились краски, все они, обессиленные, полумертвые, падали к ногам Сэйкити.

Художник хладнокровно созерцал это жалкое зрелище. «Что же, я полагаю, вам и впрямь больно», – замечал он с довольной улыбкой.

Когда малодушный кричал под пыткой или сжимал зубы и строил страшные гримасы, словно в предсмертной агонии, Сэйкити говорил ему: «Послушайте, вы ведь эдокко[6]. К тому же вы пока еще едва почувствовали уколы моих игл». И он продолжал работу все так же невозмутимо, посматривая искоса на залитое слезами лицо жертвы.

Порой человек самолюбивый, собрав все силы, мужественно терпел боль, не позволяя себе даже нахмуриться. В таких случаях Сэйкити только посмеивался, показывая белые зубы: «Ах ты упрямец! Не хочешь сдаваться?.. Ну ладно, посмотрим. Скоро твое тело будет корчиться от боли! Я знаю – такого тебе не вытерпеть».

Долгие годы Сэйкити жил одной мечтой – создать шедевр своего искусства на коже прекрасной женщины и вложить в него всю душу. Прежде всего для него был важен характер женщины – красивого лица и стройной фигуры здесь было мало. Он изучил всех знаменитых красавиц веселых кварталов Эдо, но ни одна не отвечала его взыскательным требованиям. Несколько лет прошло в бесплодных поисках, но запечатленный в сердце образ совершенной женщины продолжал волновать воображение Сэйкити. Надежда не покидала его.

Однажды летним вечером, на четвертый год поисков, Сэйкити проходил мимо ресторанчика Хирасэй в Фукагаве, неподалеку от своего дома. Неожиданно перед ним предстало дивное зрелище – белоснежная обнаженная женская ножка выглядывала из-под занавесок паланкина, ожидавшего у ворот. Острому взгляду Сэйкити человеческая нога могла поведать не меньше, чем лицо. То, что он увидел, было поистине совершенством. Изящно очерченные пальчики, ногти, подобные перламутровым раковинам на побережье Эносимы; округлость пятки, напоминающей жемчужину; блестящая кожа, словно омытая в водах горного потока, – да, то была нога, достойная окунуться в кровь мужчин, ступать по их поверженным телам. Он понял, что такая нога может принадлежать единственной женщине – той, которую он искал столько лет. Сдерживая биение сердца, в надежде увидеть лицо незнакомки Сэйкити последовал за паланкином. Однако, миновав несколько улочек и переулков, он вдруг потерял паланкин из виду.

Давняя мечта Сэйкити превратилась в жгучую страсть. Как-то раз, через год после этой встречи, поздней весной Сэйкити, выйдя поутру на бамбуковую веранду своего домика в Фукагаве, в квартале Сага, стоял, любуясь лилиями омото в горшочке и одновременно орудуя зубочисткой. Внезапно раздался скрип садовой калитки. Из-за угла внутренней ограды показалась девушка. По хаори, украшенному драконами и змеями, он заключил, что пришла посыльная от знакомой гейши.

– Сестрица просила передать вам это кимоно и спросить, не соблаговолите ли вы нанести на него узор с обратной стороны, – сказала девушка.

Развязав сверток цвета шафрана, она достала женское шелковое кимоно (завернутое в лист плотной бумаги с портретом актера Тодзяку Иваи) и письмо.

В письме подтверждалась просьба. Далее знакомая сообщала, что подательница письма вскоре станет гейшей и как «младшая сестра» поступит под ее покровительство. Она надеется, что и Сэйкити, памятуя их прежнюю дружбу, не откажет девушке в протекции.

– Мне как будто не доводилось видеть тебя раньше. Ты не заходила сюда в последнее время? – спросил Сэйкити, внимательно изучая внешность гостьи.

На вид девушке было не более пятнадцати-шестнадцати лет, но лицо ее было отмечено необычайно зрелой красотой, словно она уже провела многие годы в веселых кварталах и погубила души десятков грешников. Она казалась волшебным порождением целых поколений прекрасных мужчин и обольстительных женщин, живших и умиравших в этой огромной столице, где сосредоточились все пороки и все богатства нации.

Сэйкити усадил девушку на веранде и принялся разглядывать ее изящные ножки – босые, если не считать легких соломенных сандалий бинго.

– Не случалось ли тебе уезжать в паланкине из Хирасэя в июле прошлого года? – осведомился он.

– Возможно, – ответила девушка, улыбнувшись странному вопросу. – Тогда еще был жив мой отец, и он часто брал меня с собой в Хирасэй.

– Вот уже пять лет я жду тебя. Да, да, лицо твое я вижу впервые, но мне запомнилась твоя нога… Послушай, я хочу тебе кое-что показать. Давай поднимемся на минутку ко мне.

И Сэйкити, взяв за руку девушку, уже привставшую, чтобы распрощаться, увлек ее в свою мастерскую на втором этаже, откуда открывался вид на полноводную реку. Там он достал два свитка с картинами и развернул один из них перед девушкой. На картине была изображена китайская принцесса, фаворитка древнего императора Чу из династии Шан. Как бы изнемогая под тяжестью золотого венца, обрамленного кораллами и ляпис-лазурью, она томно облокотилась на балюстраду. Подол богато изукрашенного платья раскинулся по ступеням. Правой рукой она подносит к губам большой кубок с вином, глядя на приготовления к казни в дворцовом саду. Руки и ноги жертвы прикованы цепями к полому медному столбу, внутри которого будет разведен огонь. Выражение лица мужчины, покорившегося своей участи, стоящего перед принцессой со склоненной головой и закрытыми глазами, передано с потрясающим мастерством.

Стоило девушке посмотреть немного на странную картину, как глаза ее невольно заблестели, а губы задрожали. Лицо ее приобрело поразительное сходство с лицом принцессы. В картине она нашла свое скрытое «я».

– В этом полотне отразилась вся твоя душа, – с довольной улыбкой произнес Сэйкити, заглядывая в глаза девушки.

– Зачем вы показываете мне такие страшные вещи? – спросила она, подняв к Сэйкити побледневшее лицо.

– Женщина на картине – это ты. Ее кровь течет в твоих жилах.

С такими словами он развернул второй свиток. Картина называлась «Тлен». В центре помещена женщина, прислонившаяся в стволу сакуры. Она созерцает бесчисленные трупы мужчин, распростертые у ее ног. Рядом вьется стайка птиц, распевающих победные песни. Глаза женщины светятся гордостью и радостью. Что здесь изображено – поле битвы или цветущий весенний сад? Глядя на картину, девушка почувствовала, как ей открылось то сокровенное, что таится на самом дне ее души.

– Здесь, на картине, ты видишь свое будущее. Точно так же мужчины отныне будут жертвовать жизнью ради тебя, – сказал Сэйкити, показывая на портрет женщины, чьи черты как две капли воды походили на черты девушки.

– Я будто вижу себя в ином перерождении. О, прошу вас, уберите скорее эту картину! – взмолилась она. Отвернувшись от свитка, как бы стремясь уйти от его притягательной силы, она простерлась на татами. Наконец она снова заговорила: – Да, я признаюсь вам, вы правы, в душе я такая же, как эта женщина. Поэтому, умоляю вас, уберите картину, я больше не могу!

– Ну-ну, не бойся. Вглядись получше в картину. Сейчас тебе страшно, но это скоро пройдет! – И на лице Сэйкити появилась его обычная злорадная улыбка.

Девушка не поднимала головы. Припав к полу и уткнувшись в рукав кимоно, она твердила:

– Пожалуйста, отпустите меня! Я не хочу у вас оставаться, мне страшно!

– Подожди немного. Я сделаю из тебя настоящую красавицу, – прошептал Сэйкити, осторожно приближаясь к ней. У него на груди под кимоно был спрятан флакон с хлороформом, полученный от голландского врача.

Солнце сияло, отражаясь от глади реки, и вся мастерская в восемь татами казалась объятой пламенем. Лучи, скользя по воде, золотистыми волнами окатывали бумажные сёдзи и лицо девушки, погруженной в глубокий сон. Сэйкити, закрыв двери и вооружившись инструментом для татуировки, на какой-то миг замер в восхищении. Впервые он по-настоящему ощутил всю прелесть женщины. Сэйкити подумал, что мог бы вот так безмолвно просидеть десять лет, сто лет, не в силах наглядеться на это безмятежное лицо. Подобно тому как обитатели древнего Мемфиса украсили чудесную землю Египта пирамидами и сфинксами, он собирался окрасить своей любовью чистую кожу девушки.

Но вот Сэйкити взял кисть в левую руку между безымянным пальцем, мизинцем и большим, коснулся кончиком кисти спины девушки, а правой начал наносить уколы. Душа молодого татуировщика растворялась в густой краске и словно переходила на кожу девушки. Каждая капля смешанной со спиртом киновари с Рюкю[7] становилась кровью его сердца. Страсть его обретала цвет татуировки.

Вскоре миновал полдень, и тихий весенний день незаметно сменился сумерками. Рука Сэйкити не останавливалась ни на минуту, и сон девушки ни разу не прерывался. Посыльного от гейши, пришедшего узнать, почему задержалась девушка, Сэйкити отправил обратно, сказав, что она давно уже ушла.

Когда луна поднялась над крышей ресторанчика Тёсю на противоположном берегу реки, заливая прибрежные постройки фантастическим сиянием, татуировка еще не была готова и наполовину; Сэйкити продолжал сосредоточенно работать при свечах.

Нанести даже один-единственный штрих было для него нелегким делом. Каждый раз, вонзая и вынимая иглу, Сэйкити испускал глубокий вздох, как если бы укол ранил его собственное сердце. Мало-помалу следы иглы начали обретать очертания огромного паука дзёро[8], и ко времени, когда ночное небо посветлело, это странное злобное создание раскинуло все свои восемь лап по спине девушки. Когда весенняя ночь сменилась рассветом, с лодок, сновавших вверх и вниз по реке, донесся скрип уключин, рассеялась утренняя дымка над белыми парусами, заблестели под солнцем крыши домов в Тюсю, Хакодзаки и на островке Рёган.

Сэйкити, отложив кисть, любовался пауком на спине девушки. Его жизнь была заключена в этой татуировке. Теперь, закончив работу, он ощущал какую-то пустоту в душе.

Некоторое время обе фигуры оставались неподвижными. Наконец прозвучал хриплый, низкий голос Сэйкити:

– Чтобы сделать тебя прекрасной, я вложил в татуировку всю душу. В Японии нет женщины, достойной сравниться с тобой. Твой страх уже исчез. Да, все мужчины превратятся в грязь у твоих ног…

Как бы в ответ на его слова слабый стон слетел с губ девушки. Понемногу она приходила в себя. При каждом затрудненном вдохе и сильном выдохе лапы паука шевелились, как живые.

– Тебе, должно быть, тяжело. Паук держит тебя в объятиях.

При этих словах девушка открыла глаза и бессмысленно огляделась. Зрачки ее постепенно прояснились, как разгорается вечером неясная луна, и блестящие глаза остановились на лице мужчины.

– Скорее покажите мне эту татуировку на спине. Раз вы отдали мне свою жизнь, я, наверное, действительно стала очень красива!

Слова девушки звучали как в полусне, но в ее интонации он внезапно почувствовал острие меча.

– Да, но сейчас тебе нужно принять ванну, чтобы лучше проявились краски. Это больно, но потерпи еще немного, – прошептал с состраданием Сэйкити ей на ухо.

– Если это сделает меня красивой, я готова вытерпеть что угодно! – И, превозмогая боль, пронизывавшую все ее тело, девушка улыбнулась.

– Ах, как горячая вода разъедает кожу! Пожалуйста, оставьте меня одну, поднимитесь к себе в мастерскую и подождите там. Я не хочу, чтобы мужчина видел меня такой жалкой.

Выйдя из ванной, она была не в силах даже вытереться. Оттолкнув руку, которую предложил ей Сэйкити, она, извиваясь от боли, бросилась на пол, стеная, словно одержимая демонами. Распущенные волосы свисали на лоб в диком беспорядке. За спиной женщины стояло зеркало. В нем отражались две белоснежные пятки.

Сэйкити был поражен переменой, происшедшей в поведении девушки со вчерашнего дня, но, подчинившись, отправился ждать в мастерскую.

Всего какие-нибудь полчаса спустя она поднялась к нему, аккуратно одетая, с расчесанными волосами, свободно ниспадающими на плечи. Глаза ее были ясны, в них не осталось и следа боли. Облокотившись на перила веранды, она смотрела в небо, чуть подернутое дымкой.

– Картины я дарю тебе вместе с татуировкой. Возьми их и возвращайся домой.

С этими словами Сэйкити положил перед женщиной два свитка.

– Я совсем избавилась от своих прежних страхов. И вы первый стали грязью у моих ног! – Глаза женщины сверкнули как лезвие. Ей слышались раскаты победного гимна.

– Покажи мне еще раз твою татуировку перед тем, как уйти, – попросил Сэйкити.

Молча кивнув, она скинула с плеч кимоно. Лучи утреннего солнца упали на татуировку, и спина женщины вспыхнула в пламени.

1910

Цзилинь[9]

493 год до новой эры. По свидетельству Цзо Цзю-мина[12], Мэн Кэ[13], Сыма Цяня[14] и других летописцев, ранней весной, когда Дин-гун, князь земли Лу, в тридцатый раз совершил ритуал жертвоприношений «цзяо»[15], Конфуций с горсткой учеников, бредущих по обеим сторонам его повозки, покинул родную страну Лу и отправился проповедовать Путь на чужбине.

В окрестностях реки Сышуй зеленели ароматные травы, и, хотя снег на вершинах гор уже растаял, северный ветер, налетавший, словно полчища гуннов, швыряясь песком пустынь, еще доносил воспоминания о суровой зиме. Впереди повозки шел исполненный бодрости Цзы-лу в развевающихся лиловых одеждах, отороченных мехом куницы. За ним в льняных башмаках следовали задумчивый Янь Юань и Цзэн Цань, чей вид выражал рвение и преданность. Воплощенная честность, возница Фань Чи управлял четверкой лошадей и, время от времени украдкой бросая взгляд на постаревшее лицо Мужа Мудрости, ехавшего в повозке, ронял слезу о горькой доле Учителя, обреченного на скитания.

Когда они наконец достигли границ земли Лу, каждый с грустью оглянулся на родную сторону[16], но дорога, по которой они пришли, была не видна, сокрытая тенью Черепашьей горы. Тогда Конфуций, взяв в руки лютню, печальным хрипловатым голосом запел:

Еще три дня все дальше и дальше на север пролегал их путь, и вот среди широкого поля послышался голос, поющий мирную, беззаботную песню. Это пел старик в одежде из оленьей шкуры, подпоясанной веревкой, подбирая с тропинки на меже упавшие колоски.

– Что скажешь об этой песне, Ю[17]? – спросил Конфуций, обернувшись к Цзы-лу.

– В песне старика нет той высокой печали, что звучит в песнях Учителя. Он поет беззаботно, словно птичка, порхающая в небесах.

– Ты прав. Это не кто иной, как ученик покойного Лао-цзы. Зовут его Линь Лэй[19], и ему уже сто лет, но всякий раз с наступлением весны он выходит на межи и неизменно поет песни да собирает колоски. Пусть кто-нибудь из вас пойдет туда и поговорит с ним.

Услышав это, Цзы-гун, один из учеников, бегом бросился к тропинке меж полями и, обратившись к старику, спросил:

– Учитель, вы поете песни и собираете опавшие колосья… Неужели вы ни о чем не жалеете?

Но старик, даже не взглянув на него, продолжал прилежно подбирать колоски и ни на шаг не остановился, не прервал своей песни ни на мгновение. Когда Цзы-гун, последовав за ним, вновь подал голос, старик наконец перестал петь.

– О чем мне сожалеть? – сказал он, пристально поглядев на Цзы-гуна.

– В детстве вы не утруждали себя науками, возмужав, не заботились о чинах, состарившись, оказались один, без жены и детей. И вот теперь, когда близок час кончины, какое же утешение вы находите в том, чтобы собирать колоски и петь песни?

Старик громко рассмеялся:

– То, что я почитаю отрадой, имеют все живущие в мире, но вместо того, чтобы радоваться, напротив, скорбят о том. Да, в детстве я не утруждал себя науками, возмужав, не заботился о чинах, состарившись, оказался один, без жены и детей, и час моей кончины близок. Оттого-то я и весел.

– Люди все желают долгой жизни и печалятся о кончине, как же вы можете радоваться смерти? – вновь спросил Цзы-гун.

– Смерть и рождение – это уход и приход. Умереть здесь – значит родиться там. Мне ведомо, что цепляться за жизнь есть заблуждение. Грядущая смерть, полагаю, ничем не отличается от минувшего рождения.

Сказав так, старик снова запел. Цзы-гун не понял смысла его слов, но, когда, вернувшись, он передал их Учителю, Конфуций сказал:

– Старик весьма красноречив, но, как видно, он еще не до конца постиг сущность Пути.

Еще много, много дней длилось странствие, и вот они пересекли поток Цзишуй. Шапка из черной ткани на голове Благородного Мужа запылилась, и одежда из лисьего меха поблекла от дождей и ветра.

– Из страны Лу прибыл мудрец Кун-цю. Должно быть, он преподаст нашему самовластному государю и его супруге урок благодатного Учения и мудрого правления! – так говорили люди на улицах, указывая на повозку, когда она въехала в столицу страны Вэй. Лица этих людей исхудали от голода и усталости, а стены их домов источали скорбь и уныние. Прекрасные цветы этой страны были пересажены во дворец, чтобы услаждать взор властительницы, тучные кабаны отняты у владельцев, чтобы тешить изощренный вкус госпожи, и мирное весеннее солнце напрасно озаряло серые пустынные улицы. А на холме в центре столицы, словно упившийся кровью хищный зверь, над трупом города возвышался дворец, сиявший пятицветной радугой. Звон колокола из глубины дворца, словно звериный рык, гремел на всю страну.

– Что скажешь о звуке этого колокола, Ю? – вновь спросил Конфуций у Цзы-лу.

– Этот звук не похож на мелодии Учителя, исполненные бренностью бытия и словно взывающие к небесам, не похож он и на согласную с волей небес свободную песнь Линь Лэя. Колокол поет об ужасном, славя греховные радости, противные Небу.

– Ты прав. Это Лесной колокол, который в старину велел отлить князь Сян-гун, отняв для этого сокровища и выжав пот своих подданных. При звоне этого колокола эхо передается из одной рощи дворцового сада в другую, производя ужасающий звук. Звон этот столь зловещ еще и потому, что вобрал в себя проклятья и слезы людей, истерзанных деспотом, – объяснил Конфуций.

Вэйский государь Лин-гун[20] велел поставить слюдяную ширму и агатовое ложе у самых перил Башни духов[21], откуда были хорошо видны его владения, и, любуясь весенними полями и горами, спящими под густой дымкой тумана, обменивался чарками ароматного вина, настоянного на благовонных травах, со своей супругой Нань-цзы, облаченной в небесно-голубое платье, подол которого ниспадал светлой радугой-драконом[22].

– И в небесах, и на земле потоком льется ясное сияние солнца, отчего же в домах жителей моей страны не видно красивых цветов и не слышно сладостных птичьих голосов? – промолвил князь, недовольно нахмурив брови.

– Это оттого, что народ в избытке восхищения благочестием государя и красотой его супруги приносит сюда все без изъятия красивые цветы и высаживает их в дворцовом саду, – ответил прислуживающий князю евнух Вэн Цюй, как вдруг, нарушив тишину пустых улиц, мелодично прозвенел нефритовый колокольчик повозки Конфуция, проезжавшей под башней.

– Кто это едет в той повозке? Чело его напоминает Яо. Его глаза похожи на глаза Шуня[23]. Его затылок подобен затылку Гао Яо[24]. Плечи у него точь-в-точь как у Цзы Чаня[25], а ноги лишь на три цуня[26] короче, чем ноги Юя[27], – удивленно всматривался в пришельца полководец Ван Сунь-май, также находившийся при князе.

– Но каким, однако, печальным выглядит этот человек! Военачальник, ты всеведущ, объясни же мне, откуда он прибыл, – сказала Нань-цзы и, обратившись к полководцу, указала на быстро удалявшуюся повозку.

– В молодые лета[28] я побывал во многих странах, но, кроме Лао Даня[29], что служил летописцем в Чжоу, мне еще не доводилось видеть человека с такой благородной внешностью. Это не кто иной, как Кун-цзы, мудрец Лу, тот самый, что отправился проповедовать Путь, разочаровавшись в правителях у себя на родине. Говорят, когда он родился, в стране Лу явился Цзи-линь, в небесах звучала стройная музыка и небожительницы спускались на землю… У этого человека губы полны, словно у буйвола[30], ладони мощны, будто у тигра, спина крепкая, как панцирь черепахи, ростом он девяти чи[31] шести цуней, телом схож с Вэнь-ваном[32]. Это несомненно он, – так объяснил Ван Сунь-май.

– Какому же искусству обучает людей мудрец Кун-цзы? – спросил у полководца Лин-гун, осушив чарку, что держал в руке.

– Мудрецом считается тот, кто владеет ключом ко всем знаниям в нашем мире. Он же учит государей разных стран только искусству правления, укрепляющего семью, обогащающего страну и дающего власть в Поднебесной, – вновь пояснил полководец.

– Я искал земной красоты и обрел Нань-цэы. Собрал сокровища отовсюду и воздвиг сей дворец. Теперь мне хотелось бы сверх того установить владычество в Поднебесной, достигнув власти, достойной моей супруги и этого дворца. Во что бы то ни стало пригласите сюда оного мудреца, и пусть он научит меня, как подчинить себе Поднебесную! – И князь взглянул на губы сидевшей напротив него супруги. Ведь что бы ни происходило, он обычно выражал свои мысли не собственными речами, а словами, оброненными Нань-цзы.

– Мне угодно видеть необыкновенных людей нашего мира. Если тот человек с печальным ликом настоящий мудрец, он, верно, покажет мне разные чудеса, – молвила супруга и устремила мечтательный взор вслед далеко уже уехавшей повозке.

Когда Конфуций и его спутники поравнялись с северными чертогами дворца правительницы, навстречу им выехал чиновник благородного облика в сопровождении многочисленной свиты. Он стегнул кнутом четверку лошадей цюйнаньской породы и, открыв правую парадную дверцу своей кареты, с почтением приветствовал странников.

– Мое имя Чжун Шу-юй, князь Лин-гун приказал мне встретить Учителя. Все края облетел слух, что Учитель отправился ныне проповедовать Путь. В долгом странствии ваш драгоценнейший зонтик, Учитель, истрепался на ветру и глуше звенит колокольчик в упряжи. Почтительно просим вас пересесть в сию карету, навестить дворец и открыть нашему князю мудрость правителей древности, умевших смирять народы и править странами. Для вашего отдохновения в южной стороне Западного сада бьет кристально прозрачный горячий ключ. Для утоления вашей жажды во фруктовом саду дворцового парка, наливаясь нежным соком, зреют лимоны, мандарины, для вашего угощения в клетках и загонах дремлют, покоя толстые, как перины, утробы, кабаны, медведи, леопарды, буйволы и бараны. Нам хотелось бы, чтобы вы прервали бег своей колесницы и оставались в нашей стране два или три месяца, год или десять лет, чтобы вы пролили свет в темные, неразумные наши души и открыли бы незрячие наши очи, – выйдя из кареты, почтительно произнес Чжун Шу-юй.

– Искреннее стремление монарха постичь Путь Трех правителей[33] радует меня превыше всех его богатств и великолепных чертогов. Чтобы насытить жажду роскоши, Цзе и Чжоу[34] не хватило даже сана Владыки мириад колесниц[35], и в то же время государство всего в сто ли не было тесно для мудрого правления Яо и Шуня. Если князь Лин-гун поистине желает избавить Поднебесную от несчастий и печется о благе народа, я без сожаления дал бы схоронить свой прах в этой земле, – так ответил Конфуций.

Затем, следуя за проводниками, странники двинулись в глубь дворцовых строений, и черные башмаки их гулко стучали по шлифованным камням мостовой, на которых не было ни пылинки.

пели хором толпы дворцовых служительниц, проходя перед ткацкой палатой, где громко стучали берда, творя парчу. А под сенью персиковой рощи, где цветочные лепестки словно тканым пологом усеяли землю, доносилось из стойла ленивое мычание буйволов.

Вняв совету мудрого Чжун Шу-юя, князь Лин-гун удалил от себя супругу и прочих женщин, чистой водой ополоснув губы, пропитанные пиршественными винами, и, в подобающем облачении встретив Конфуция в отдельной зале, вопрошал его, как править, дабы богатела его держава, росла мощь его войска и стал бы он повелителем всей Поднебесной.

Однако мудрец не промолвил в ответ ни слова о войне, причиняющей вред отчизне и уносящей жизни людские. Не сказал он и о богатстве, ради которого выжимают кровь народа и отнимают его имущество. Торжественны и непреложны были его слова о том, что превыше воинских побед и умножения довольства следует почитать добродетель. Он истолковал разницу между узурпатором, силой подчиняющим себе страны, и подлинным государем, покоряющим Поднебесную человеколюбием.

– Если князь и впрямь взыскует державных достоинств, он должен прежде всего одолеть свои страсти, – поучал мудрец.

С того дня сердцем Лин-гуна повелевали уже не слова его супруги, но глагол мудреца. По утрам князь приходил в залу заседаний, чтобы спрашивать Конфуция о Пути истинного правления, вечерами же, взойдя на Башню духов, под руководством Конфуция постигал ход планет и смену лунных фаз и ни в одну ночь не посетил опочивальню супруги. Шум станков, ткущих парчу, сменился гудением тетивы многих луков, конским топотом и мелодией флейт – то придворные упражнялись в Шести искусствах[36]. Однажды, когда рано утром, поднявшись на башню, князь взглянул на свою страну, то увидел, что на просторах полей и гор порхают ярко оперенные певчие птицы, прекрасные цветы распустились возле домов селян и пахарь, выйдя в поле, сусердием возделывает его, славя в песнях доброту князя. Горячие слезы восторга пролились из глаз правителя.

– О чем это вы так плачете? – послышалось вдруг, и князь почувствовал, как волнующий сладкий аромат ласкает и дразнит его обоняние. Это был запах благовоний «Петушиные язычки», которое Нань-цзы всегда держала во рту, и туалетной розовой воды из западных провинций, неизменно окроплявшей ее наряды. Чары ароматов, исходившие от позабытой красавицы, грозили острыми когтями вонзиться в нефритово чистую душу князя.

– Прошу тебя, не смотри так сурово и пристально своими дивными очами в мои глаза, не сжимай моего сердца этими нежными ручками. Я узнал от мудреца Путь преодоления зла, но еще не научился противостоять власти прелестниц. – И, отстранив руку супруги, Лин-гун отвернулся.

– Ах, этот Кун-цю неведомо когда успел похитить вас у меня! Нет ничего удивительного в том, что я давно уже не люблю вас, но вы ведь не вольны разлюбить меня.

При этих словах губы Нань-цзы пылали от ярости. До своего нынешнего замужества она имела тайного любовника, сунского царевича Сун Чао. И теперь гнев ее был вызван не столько охлаждением к ней мужа, сколько потерей власти над ним.

– Я не сказал, что не люблю тебя. С этого дня я стану любить тебя, как надлежит мужу любить супругу. Доныне я любил тебя, как раб служит господину, как человек поклоняется божеству. Я предал тебе мою страну, мои богатства, мой народ, мою жизнь, единственным моим занятием было приносить тебе усладу. Но из слов мудреца я узнал, что есть дела достойнее этого. Доселе высшей силой для меня была твоя телесная красота, но мудрец силой своего духа открыл мне, что существует власть могущественнее твоей плоти. – И, объявляя о твердости своего решения, князь невольно поднял голову и встретился взглядом с разгневанной супругой.

– Вы отнюдь не так сильны, чтобы решиться прекословить мне. Вы поистине жалки. В мире нет презреннее человека, не имеющего собственной воли. Я могу теперь же вырвать вас из рук Кун-цзы. Пусть язык ваш только что изрекал высокопарные слова, но разве взгляд ваш уже не устремлен с восхищением на мое лицо? Я сумею похитить душу любого мужчины. Вскоре вы увидите, что этот мудрец Кун-цю тоже будет пленен мною. – И с надменной улыбкой, небрежно, искоса взглянув на князя, супруга покинула башню, звучно шелестя одеяниями.

В сердце князя, где до сего дня царил мир, уже боролись две силы.

– Среди достойных мужей, приезжавших сюда, в страну Вэй, со всех концов света, нет ни одного, кто прежде всего не просил бы моей аудиенции. Мудрец, я слышала, дорожит этикетом, отчего же он не показывается у нас?

Когда придворный евнух Вэн Цюй передал это повеление владычицы, смиренный философ не смог воспротивиться.

Конфуций вместе с учениками явился во дворец Нань-цзы осведомиться о ее здравии и простерся ниц в направлении севера[37]. Из-за парчового полога, обращенного к югу, едва виднелся сафьяновый башмачок правительницы. Когда, приветствуя посетителей, она наклонила голову, послышалось бряцание драгоценных камней в подвесках ее ожерелья и браслетов.

– Все, кто, посетив страну Вэй, видели меня, говорят: «Челом госпожа подобна Дань-цзи[38], глаза же у нее – как у Бао-сы[39]», и всякий поражен мною. Если Учитель воистину мудрец, пусть он скажет, жила ли на земле с давних времен Трех царей[40] и Пяти императоров[41] женщина прекраснее меня. – С этими словами правительница отбросила в сторону полог и с сияющей улыбкой поманила гостей ближе к своему трону. Увенчанная короной в виде феникса, с золотыми заколками и черепаховыми шпильками в волосах, в платье, сверкающем драгоценной чешуей и подолом-радугой, Нань-цзы улыбалась, и лик ее был подобен лучезарному диску солнца.

– Я наслышан о людях, обладающих высокой добродетелью. О тех же, кто имел красивую внешность, мне ничего не известно, – сказал Конфуций.

Тогда Нань-цзы вновь спросила:

– Я собираю все необыкновенное и редкостное в этом мире. В моих кладовых есть и золото из Дацюй, и нефрит из Чуйцы. В моем саду живут и черепахи из Лоуцзюй, и журавли с Кунлуня. Но мне все еще не доводилось видеть Цзилиня, что является в мир с рождением святого мудреца. Не видала я и семи отверстий, которые, говорят, есть в сердце праведника. Если вы и вправду святой, не покажете ли мне все это?

Изменившись в лице, Конфуций сурово отвечал:

– Я не сведущ в редкостях и диковинах. Учился я лишь тому, что знают или должны знать даже мужчины и женщины из простонародья.

Супруга князя молвила еще мягче и ласковей:

– Обычно у мужчин, узревших мое лицо и услышавших мой голос, разглаживаются морщины на челе и проясняются мрачные лица, отчего же Учитель так печален все время? Все грустные лица кажутся мне уродливыми. Я знаю юношу по имени Сун Чао из страны Сун, чело его не так благородно, как у вас, зато глаза ясны, как вешнее небо. В числе моих приближенных есть евнух Вэн Цюй, голос его звучит не столь торжественно, как у вас, зато язык легок, как весенняя птичка… Если вы подлинно мудрец, лик ваш должен быть светел под стать великодушному сердцу вашему. Сейчас я рассею облако печали на вашем челе и сотру с него скорбные тени. – И она взглядом подала знак, по которому в залу внесли ларец.

– Есть у меня всевозможные благовония. Стоит лишь вдохнуть их аромат в грудь, полную уныния, и человек душой и телом уносится в страну чудесных грез.

При этих словах семь служительниц в золотых коронах и с поясами, украшенными узором лотоса, неся в поднятых руках семь курильниц, со всех сторон окружили Конфуция.

Супруга князя, раскрыв ларец, одно за другим бросала в курильницы различные благовония. Семь столбов тяжелого дыма тихо поплыли вверх по парчовой занавеси. В их желтоватых, лиловых, белых клубах, рожденных составами из мелии, сандала и красного дерева, таились волшебно прекрасные сновидения, столетиями покоившиеся на дне южных морей. Двенадцать сортов благовония «Златоцвет» впитали в себя всю жизненную силу душистых трав, взлелеянных весенней дымкой. Мускусный запах курения, замешенного на слюне дракона, что обитает в болотах Дашикоу, благоухание порошка, добываемого из корней аквилярии, – все увлекало душу в далекие страны сладостных мечтаний. Но хмурая тень только глубже легла на лицо мудреца.

Правительница ласково улыбнулась:

– Наконец-то ваш лик просветлел! У меня есть всевозможные вина и чаши. Подобно тому как дым благовоний влил сладкий нектар в горечь вашей души, несколько капель вина даруют благодатный покой вашей суровой плоти.

При этих словах семь служительниц в серебряных коронах и с поясами, украшенными узором винограда, почтительно расставили на столиках сосуды с разнообразными винами и чаши.

Одну за другой брала правительница диковинные чаши и, зачерпнув в них вина, предлагала его гостям. Вкус этого вина обладал непостижимым действием: он рождал в душах презрение к добродетели и пристрастие к красоте. Вино, налитое в отсвечивающую зеленым полупрозрачную чашу из лазоревой яшмы, было подобно сладкой росе эликсира бессмертия, сообщающей человеку не изведанное им прежде блаженство. Когда охлажденное вино наливали в тонкую, как бумага, «греющую чашу»[42] сапфирно-голубого цвета, оно через некоторое время вскипало и разливалось огнем по телу невеселого гостя. Чарка, изготовленная из головы креветки, что водится в южных морях, свирепо ощетинилась красными усами длиной в несколько чи, сверкая золотой и серебряной инкрустацией, словно брызгами морской волны. Но суровая складка лишь глубже залегла в бровях мудреца.

Хозяйка заулыбалась еще приветливее:

– Все прекраснее сияет ваш лик. Есть у меня разная дичь и птица. Кто смыл свои скорби благовонным дымом курений и винным возлиянием расслабил утомленное тело, должен отведать обильных яств…

При этих словах семь служительниц в жемчужных коронах и с травяным узором на поясах расставили на столиках блюда, наполненные мясом разнообразных птиц и зверей.

Хозяйка одно за другим предлагала блюда гостям. Там были и детеныши черной пантеры, и птенцы феникса с Киноварной горы, и сушеное мясо дракона с горы Кунь-шань, и слоновьи ноги. Стоило лишь вкусить лакомого мяса, и в сердце человека уже не оставалось времени для помышления о добре и зле. Но туча на лице мудреца по-прежнему не рассеивалась.

В третий раз весело улыбнулась правительница:

– О, ваш облик становится все достойнее, и лицо ваше – все прекраснее. Кто дышал этими изысканными ароматами, пригубил этих терпких вин и отведал тучного мяса, тот способен, покинув мирскую юдоль печали, пребывать в мире всесильно, безумно упоительных видений, что и не снились черни. Я открою сей мир вашему взору.

Кончив говорить, она взглянула на приближенных евнухов и указала перстом в тень завесы, пополам перегородившей залу. Тяжелый парчовый занавес в глубоких складках открылся, разделившись надвое.

За ним показалась лестница, ведущая в сад. А там, на земле, среди ярко зеленевших душистых трав, в свете теплого весеннего солнца валялось, ползало и копошилось великое множество существ самого разного обличья; иные из них обратили головы к небу, другие сидели на корточках, одни подпрыгивали, другие дрались меж собой. Непрерывно слышались то низкие, то высокие пронзительные, жалобные вскрики и лепет. Одни были багряны от крови, словно пышно расцветшие пионы, другие трепетали, как раненые голуби. Это была толпа преступников, понесших суровую кару: кто – за нарушение строгих законов страны, а кто – на потеху правительнице. Ни на одном из них не было одежды, и тело каждого покрывали язвы. Здесь были мужчины с лицами, изуродованными пыткой раскаленным железом, с закованными в одну кангу шеями и проткнутыми ушами – и все это лишь за то, что вслух дерзнули осуждать пороки госпожи. Были тут и красавицы с отрезанными носами, отрубленными ногами, скованные вместе цепью за то, что снискали благосклонность князя и тем вызвали ревность его супруги. Лицо Нань-цзы, самозабвенно наблюдавшей эту картину, казалось вдохновенно-прекрасным, как у поэта, и величественно-строгим, как у философа.

– Порой я вместе с Лин-гуном в карете проезжаю по улицам. И если замечу среди прохожих женщин, на которых князь искоса бросит увлеченный взгляд, всех их тотчас хватают и их постигает эта же участь. Я и сегодня собираюсь проехать по городу вместе с князем и с вами. Увидев этих преступниц, вы вряд ли станете перечить мне.

В ее словах таилась власть, способная раздавить слушателя. Таков уж был ее обычай – с нежным взглядом говорить жестокие вещи.

Неким весенним днем 493 года до новой эры в краю Шансюй, что расположен между реками Хуанхэ и Цишуй, по улицам вэйской столицы катились две кареты, влекомые четверками лошадей. В первой карете, по обеим сторонам которой стояли девочки-прислужницы с опахалами, а вокруг шествовали сонмы чиновников и придворных дам, вместе с вэйским князем Лин-гуном и евнухом Вэн Цюем восседала Нань-цзы, почитавшая для себя превыше всего мораль Дань-цзы и Бао-сы; во второй же, оберегаемый со всех сторон учениками, ехал мудрец из деревенского захолустья, Конфуций, идеалом для которого была душа Яо и Шуня.

– Да, видно, добродетель этого праведника уступает жестокости нашей владычицы. Отныне ее слова вновь станут законом для страны Вэй.

– Какой горестный вид у этого мудреца! Как надменно держится правительница! Но никогда еще не казалась она такой красивой, как нынче… – говорили на улицах в толпе народа, с почтительным страхом взиравшей на процессию.

В этот вечер супруга князя, еще ослепительнее украсив свое лицо, до поздней ночи возлежала на златотканых подушках в своей опочивальне, когда наконец послышался вкрадчивый звук шагов и в дверь робко постучали.

– А, вот вы и снова здесь! Отныне вам не следует так долго избегать моих объятий. – И, протянув руки, супруга заключила Лин-гуна в завесу своих широких рукавов. Ее нежно-гибкие руки, разгоряченные винным хмелем, обвили тело князя нерасторжимыми путами.

– Я ненавижу тебя. Ты чудовище. Ты злой демон, губящий меня. Но я никогда не смогу тебя покинуть.

Голос Линь-гуна дрожал. Глаза его супруги сверкали гордыней Зла.

Утром следующего дня Конфуций с учениками вновь отправился проповедовать Путь, на сей раз в страну Цао.

– Я еще не видел человека[43], возлюбившего добродетель столь же ревностно, как сластолюбие.

Это были последние слова мудреца, сказанные в час, когда он покидал страну Вэй. Записанные в священной книге «Беседы и наставления», они передаются до наших дней.

1910

Маленькое государство

Каидзиме Масаёси, коренному жителю Токио, исполнилось тридцать шесть лет, когда два года назад его перевели на службу в начальную школу города М. Жизнь у него сложилась неудачно, возможно из-за пристрастия к науке, которое он с детских лет унаследовал от отца, кангакуся[44] старой закваски.

В самом деле, Каидзима был неудачником и теперь уже смирился с этим. Вот если бы, расставшись с мыслями о служении науке, он стал мальчиком на побегушках в каком-нибудь магазине, то при известном усердии из него мог бы получиться неплохой коммерсант. Во всяком случае, он смог бы прокормить семью и жить безбедно. Сыну малоимущих родителей, неспособных платить даже за обучение мальчика в средней школе, не следовало и мечтать о карьере ученого.

Когда он окончил начальную школу, отец настойчиво советовал ему наняться подмастерьем к какому-нибудь ремесленнику. Но вопреки советам отца Каидзима поступил в педагогическое училище в Отяномидзу и в двадцать лет стал учителем. В то время жалованье его составляло около восемнадцати иен в месяц, и он еще не собирался всю жизнь довольствоваться скромной ролью учителя, надеялся, что работа в школе обеспечит ему материальную независимость и он сможет заняться самообразованием. Он мечтал посвятить себя изучению истории Дальнего Востока, прежде всего Японии и Китая, и даже надеялся со временем получить ученую степень.

Но когда Каидзиме исполнилось двадцать четыре года, умер отец. Вскоре после его смерти Каидзима женился. И прежние мечты постепенно угасли.

Немалую роль в этом сыграло то, что он без памяти любил жену. До сих пор, самозабвенно увлеченный наукой, Каидзима не обращал внимания на женщин. Теперь радости семейной жизни, не изведанные раньше, все больше поглощали его. И постепенно, подобно всем заурядным людям, он стал довольствоваться малым.

Вскоре родилась дочь, это событие совпало с прибавкой жалованья. И Каидзима как-то незаметно для самого себя совершенно забыл о прежних честолюбивых стремлениях.

К тому времени его перевели в другую школу. Там он стал получать двадцать иен в месяц. Оттуда его вскоре перевели в район Нихонбаси, затем в район Акасака. За пятнадцать лет, что он учительствовал в разных школах, жалованье постепенно росло – он получал уже сорок пять иен в месяц.

Но расходы на семью росли еще быстрее, и год от года нужда ощущалась все острее.

Спустя два года родился сын, потом один за другим появились еще четверо детей, а когда на семнадцатом году его учительства он с семьей перебрался в провинцию, жена была беременна седьмым ребенком.

Уроженцу Токио пришлось уехать в провинцию, так как жить с семьей в большом городе стало не по карману.

Последним местом его службы в Токио была начальная школа Ф., в Кодзимати, фешенебельном районе города к западу от императорского дворца, сплошь застроенном богатыми особняками. Ученики Каидзимы были в основном дети аристократов и высокопоставленных чиновников.

Его собственные дети, ходившие в ту же школу, выглядели на их фоне до боли жалкими и невзрачными.

При всей бедности супругам Каидзима хотелось получше одеть своих ребят. Родительское сердце больно сжималось каждый раз, когда дети просили: «Хочу такое же платье, как у той девочки!», «Хочу такую же ленту!», «Хочу такие же туфли!», «Поедем летом на курорт!» А ведь на иждивении Каидзимы была еще овдовевшая мать-старушка…

Робкий, добрый сердцем Каидзима постоянно мучился сознанием вины перед семьей. Пожалуй, лучше покинуть Токио, где живется так трудно, и поселиться в провинции, где жизнь проще и где его домочадцы не будут так остро ощущать свою бедность…

Почему они выбрали город М.? Да потому, что один знакомый его жены, уроженки тех мест, замолвил словечко о переводе Каидзимы.

Этот маленький городок с населением около пятидесяти тысяч, примерно в тридцати ри к северу от Токио, славился производством шелка-сырца. Он приютился на краю равнины Канто, у самого подножия горного хребта. Вокруг городка тянулись бескрайние тутовые сады.

В ясные дни с любой улицы над рядами черепичных крыш, на фоне сияющего голубизной неба виднелись величавые очертания гор, знаменитых своими горячими источниками…

Свежая голубая вода, с тихим журчанием бегущая по городским каналам, оживленная главная улица, по которой на трамвае можно было доехать до источников, – все это придавало провинциальному городку неожиданную прелесть.

Каидзима с семьей приехал сюда в один из тех майских дней, когда природа, проснувшись, сверкала живыми красками наступившей весны.

Домашние, привыкшие к жизни на грязных задворках улицы Саругаку в квартале Канда, с облегчением вздохнули, как будто из темной, затхлой берлоги их внезапно вытащили на свежий воздух.

Дети весело резвились на лужайке возле руин старинного замка, играли в прятки среди густо разросшихся вдоль плотины вишен и деревьев сакуры, в саду, у пруда, над которым свисали пышные гроздья цветущих глициний.

Супруги Каидзима и старушка мать – ей было уже за шестьдесят – раз в год ездили в Токио на могилу отца. Но, вкусив беззаботной провинциальной жизни, никто из них – ни мать, ни Каидзима, ни его жена – не скучал по столице.

Школа, в которой предстояло служить Каидзиме, находилась на окраине, в северной части города. За спортивной площадкой тянулись все те же тутовые сады.

Каждый раз, входя в класс и видя за окнами озаренные солнцем поля и сады, а вдали складки гор, подернутые фиолетовой дымкой, он испытывал радостное ощущение свободы.

Ему поручили класс мальчиков, и он вел этот класс в течение почти трех лет. Здесь не было таких нарядных детей, как в столичной школе. Но городок был центром префектуры, а не глухим захолустьем, и в школе учились дети довольно богатых родителей. Было много способных учеников, среди них попадались неисправимые шалуны, пожалуй еще более изобретательные, чем столичные мальчишки.

Самыми способными были двое: Судзуки, сын местного текстильного фабриканта, вице-президента банка, и Накамура, сын директора фирмы «Гидроэлектроэнергия». По успеваемости эти мальчики все три года занимали первые места в классе.

Заводилой озорников считался Нисимура, сын торговца лекарственными травами. Другой мальчик, Арита, сын врача, слыл трусишкой и маменькиным сынком. Как видно, родители очень баловали его: он был одет лучше всех в классе.

Каидзима любил детей. За двадцать лет работы в школе он привык одинаково тепло заботиться о каждом ребенке. У него не было любимчиков среди мальчишек, так непохожих друг на друга.

Случалось, он прибегал к довольно суровым телесным наказаниям или повышал голос. Но за долгие годы работы в школе он научился хорошо понимать детскую душу и пользовался уважением не только учеников, но и коллег и родителей.

Дело было весной, в апреле. В конце семестра в пятом классе, который вел Каидзима, появился новый ученик: приземистый толстый мальчик с угрюмым взглядом. На его неестественно большой голове и смуглом квадратном лице виднелись кое-где лишаи. Звали его Сёкити Нумакура. Наверное, его отец, ткач, перебрался сюда из Токио на недавно построенную шелкопрядильную фабрику. Неотесанный вид и грязная одежда Нумакуры свидетельствовали о том, что он из бедной семьи.

На первый взгляд Каидзиме показалось, что мальчик туповат и дурно воспитан. Но после короткого экзамена неожиданно выяснилось, что тот обладает неплохими способностями, хотя молчалив, замкнут и угрюм.

Как-то раз на перемене Каидзима находился на спортплощадке, наблюдая за увлеченно игравшими детьми. Он давно убедился: на спортплощадке возможности и характер детей раскрываются гораздо полнее, чем в классе.

Ученики, разбившись на две «армии», играли в войну. Не было бы ничего удивительного, если бы силы противников были равны. Но первая армия состояла из сорока, а вторая – всего из десяти человек.

Полководцем первой армии был уже упомянутый сын аптекаря, Нисимура. Оседлав двух ребят, исполнявших роль коня, он беспрерывно выкрикивал команды своему войску.

Полководцем второй армии, к удивлению Каидзимы, оказался новичок – Сёкити Нумакура. Сидя верхом на «коне» и грозно сверкая глазами, он тоже громко – куда девалась его молчаливость! – командовал своим малочисленным войском, совершавшим стремительный бросок в глубь огромной армии противника.

Интересно, когда же это Нумакура успел завоевать такую популярность? Ведь не прошло и десяти дней, как он появился в классе.

По-детски простодушно увлеченный ходом сражения, Каидзима стал еще внимательнее следить за игрой.

Внезапно маленькая группа Нумакуры в какой-то момент обратила в бегство многочисленную армию противника, и та, смешав ряды, бежала врассыпную. Казалось, бойцы Нисимуры больше всего боялись самого Нумакуру. Они бились довольно храбро, но стоило Нумакуре повернуть своего «коня» в их сторону, как они убегали, не приняв боя. В конце концов не выдержав грозного взгляда Нумакуры, сдался в плен даже сам главнокомандующий Нисимура.

А между тем Нумакура отнюдь не пускал в ход кулаки. Ничего подобного! Он командовал своим войском, восседая на «коне» и осыпая врагов бранью. И… прорывал позиции противника по всем флангам.

– Ну-ка, сразимся еще разок! На этот раз нас будет всего семеро. На вас и семерых хватит! – С этими словами Нумакура, добровольно передав противнику троих своих воинов, начал сражение во второй раз. Армия Нисимуры опять позорно капитулировала. В третий раз Нумакура сократил свое войско до пятерых бойцов. И все-таки после энергичного, жестокого боя они снова одержали победу.

С того дня Каидзима стал присматриваться к этому мальчику. В классе тот ничем не отличался от других. Он хорошо успевал и по чтению, и по устному счету, аккуратно выполнял домашние задания, неплохо писал контрольные. На уроках Нумакура всегда сидел молча, облокотившись на парту, нахмурив брови. Каидзима никак не мог разгадать характер этого подростка. Во всяком случае тот не был похож на злостного озорника, подстрекающего класс на всяческие проказы и издевки над учителем. Он, несомненно, верховодил этими чертенятами, но верховодил как-то странно.

Однажды утром, во время урока по этике, Каидзима рассказывал о Ниномии Сонтоку. Всегда мягкий с учениками, Каидзима, как правило, был необычайно строг на занятиях по этике. В то утро этика была первым уроком: яркий солнечный свет заливал всю классную комнату. Лица учеников казались сосредоточенными и серьезными.

– Сегодня я расскажу вам о Ниномии Сонтоку[45]. Сидите тихо и слушайте внимательно, – торжественно начал Каидзима.

В классе воцарилась тишина. Даже Нисимура, которого Каидзима часто бранил за болтовню с соседом, сегодня внимательно смотрел в лицо учителю, изредка моргая умненькими глазками. Из окон до самых тутовых плантаций отчетливо разносился голос Каидзимы, с увлечением рассказывающего о Ниномии Сонтоку. Пятьдесят учеников, чинными рядами сидевшие за партами, затаив дыхание, слушали речь учителя.

– Знаете, как удалось Ниномии-сэнсэю спасти от разорения дом Хаттори? Совет сэнсэя заключался в одном лишь слове: «экономия»…

Ничто не мешало страстной речи Каидзимы, как вдруг его слуха коснулся еле слышный шепот в углу класса. Каидзима нахмурился. Даже сегодня, когда все наконец-то вели себя хорошо и так внимательно слушали, кто-то все-таки занимался пустой болтовней! Каидзима нарочито откашлялся и, бросив сердитый взгляд в тот угол, продолжал урок. На несколько минут еле слышный шепоток затих, но затем возобновился. Он действовал на нервы, словно зубная боль. Чувствуя нарастающее раздражение, Каидзима поспешно обернулся. В тот же миг шепот смолк. Поймать болтуна не удалось. Казалось, что шепот доносился из угла справа, где сидел Нумакура. Каидзима решил, что болтал именно он.

Будь это кто-нибудь другой, ну хотя бы шалун Нисимура, Каидзима без долгих раздумий отругал бы его. Но что-то мешало ему сделать замечание Нумакуре. Этот ребенок вызывал у Каидзимы чувство какой-то странной неловкости, отчитать его не поворачивался язык. Мальчик только недавно поступил в класс, и, может быть, поэтому Каидзима не успел еще ни разу поговорить с Нумакурой по душам. Все их общение сводилось к вопросам и ответам на уроках.

«Что ж, попробуем обойтись без выговора. Может быть, он сам замолчит», – решил Каидзима, стараясь сохранить невозмутимый вид. Но шепот болтуна становился беззастенчиво громким, и наконец учитель заметил, как у него шевелятся губы.

– Кто там тараторит с самого начала урока?! Кто?! – Потеряв терпение, Каидзима сердито хлопнул тростниковым хлыстом по столу. – Нумакура! Это ты болтал весь урок?! Ты?!

– Нет, не я. – Нумакура невозмутимо поднялся с места и вдруг, оглядевшись по сторонам, сказал, указывая на соседа слева, мальчика по фамилии Нода: – Это он!

– Неправда! Я видел, что болтал ты. И не с Нодой, а с соседом справа, с Цураюки. Почему ты лжешь?! – Небывалое раздражение охватило Каидзиму, кровь бросилась ему в лицо. Нода, на которого Нумакура свалил свою вину, был тихий, послушный мальчик. Когда Нумакура указал на него пальцем, он испуганно заморгал и, как будто прося пощады, поднялся с места. Не спуская робкого взгляда с Нумакуры, он наконец произнес дрожащим, но решительным голосом:

– Сэнсэй! Это не Нумакура! Разговаривал я!

Все ребята насмешливо уставились на Ноду. Нода был как раз из тех, кто редко болтал на уроках. Несомненно, он жертвовал собой ради Нумакуры, кичившегося своей властью. Это больше всего взбесило Каидзиму. Возможно, Нода боялся, что Нумакура станет издеваться над ним после уроков. Поступок Нумакуры отвратителен. Он заслуживает строгого наказания.

– Я спрашиваю Нумакуру. Остальные молчите! – Каидзима снова громко хлопнул хлыстом. – Нумакура! Почему ты лжешь? Да, лжешь! Я видел, как ты разговаривал. Признался бы честно, и я не стал бы тебя наказывать. Но ты лжешь, да еще хочешь свалить свою вину на другого! Это хуже всего! Этого нельзя так оставить, иначе из тебя не выйдет ничего путного!

Ничуть не оробев, Нумакура исподлобья пристально смотрел на Каидзиму. На лице его вдруг проступили черты типичного испорченного подростка, оно стало наглым и жестоким.

– Почему ты молчишь? Тебе непонятно, что я сказал? – Захлопнув лежавший на столе учебник по этике, Каидзима быстро подошел к парте Нумакуры. Он твердо решил довести все до конца, а в случае необходимости проучить лгуна хлыстом.

Ученики притихли, затаив дыхание. В классе внезапно воцарилась напряженная, предгрозовая атмосфера, совсем непохожая на прежнюю.

– Что такое? Отчего ты молчишь, Нумакура? Я уже потратил на тебя столько слов, а ты все упорствуешь!

В тот самый момент, когда хлыст, изогнутый в руках Каидзимы, вот-вот должен был коснуться щек Нумакуры, тот, еще сильнее нахмурив густые брови, проговорил низким, хриплым и невыносимо нахальным голосом:

– Разговаривал Нода-сан. Я не лгу.

– Хорошо! Иди сюда! – С этими словами Каидзима крепко ухватил его за плечо, грубо поднимая с места. Тон учителя не сулил Нумакуре ничего хорошего.

– Подойди сюда! Стой возле этой кафедры, пока не раскаешься и не заслужишь прощения. Будешь упорствовать – простоишь до ночи!

– Сэнсэй! – подал голос Нода, снова поднявшись с места. Нумакура, скосив глаза, бросил на Ноду поспешный взгляд. – Правда, правда! Это не Нумакура-сан! Поставьте меня вместо него!

– Не надо, Нода. С тобой мы поговорим потом. – Каидзима продолжал тянуть к себе Нумакуру, но тут с места поднялся еще один ученик:

– Сэнсэй! – Это был озорник Нисимура. Сейчас на лице этого мальчика не было и следа обычного для него выражения непослушания. Его глаза излучали удивительную для двенадцатилетнего подростка важность, мужество и решимость вассала, отдающего жизнь за господина.

– Довольно! Я не собираюсь вас наказывать. Виноват Нумакура, он и будет наказан! Тебя еще никто не обвинял, поэтому не болтай лишнего! – вспыхнул от гнева Каидзима.

Он не мог понять, почему все стремятся выгородить Нумакуру. Неужели этот мальчишка до такой степени подавил и запугал их? Это возмутительно!

– Ну, живее! Вставай! Я велел тебе подойти! Почему ты не двигаешься?

– Сэнсэй! – встал с места еще один мальчик. – Если вы хотите наказать Нумакуру, накажите и меня.

К удивлению Каидзимы, это был староста класса, отличник Накамура.

– Это еще что такое?! – Растерявшись, Каидзима невольно расслабил пальцы, сжимавшие плечо Нумакуры.

– Сэнсэй! Поставьте и меня рядом с ним! – один за другим встали со своих мест несколько мальчиков. Вслед за ними почти все ученики, твердя в один голос: «И меня! И меня!» – собрались вокруг Каидзимы. В их поведении не чувствовалось злого умысла. Казалось, они не собирались ставить учителя в неловкое положение. Но все были исполнены решимости принести себя в жертву ради спасения Нумакуры.

– Ах так! Ну ладно! Тогда вставайте все! – Каидзима готов был кричать от досады.

Будь он молодым, неопытным учителем, так бы и случилось – до того были натянуты его нервы. Но опыт, приобретенный долгими годами, не позволил ему воспринимать этих мальчуганов как серьезных противников. И все-таки в глубине души он не мог не изумляться при виде странной власти этого мальчишки.

– Зачем вы наговариваете на себя? Ведь виноват один Нумакура! А вы все не правы, – в явном замешательстве произнес Каидзима. Однако наказывать Нумакуру не стал.

Этот случай, когда Каидзиме пришлось ограничиться выговором всему классу, часто всплывал в его памяти, заставляя глубоко задуматься.

Большинство его учеников были простодушными подростками. И хотя в этом возрасте дети обычно бунтуют против власти родителей и учителей, все они безоговорочно подчинялись Нумакуре, считая его своим повелителем. Не только Нисимура, который верховодил до прихода Нумакуры, но даже отличники Накамура и Судзуки, то ли из страха, то ли из чувства истинной преданности, готовы были, как это и случилось недавно, понести наказание вместо него.

Пусть Нумакура силен и смел. Все-таки он такой же сопливый мальчишка, как его сверстники. Почему же его слова находят дорогу к их сердцам гораздо быстрее, чем слова учителя?

За долгое время работы в школе Каидзиме приходилось сталкиваться с трудными, испорченными детьми. Но такого случая, как с Нумакурой, не встречалось еще ни разу. Каким образом этот мальчишка добился такой популярности у всего класса? Как удалось ему подчинить себе всех ребят? Ничего подобного еще никогда не бывало в многолетней практике Каидзимы.

Разумеется, нет ничего плохого в том, что Нумакура завоевал авторитет у ребят. Но если он и в самом деле так испорчен и жесток, как кажется, то может, пользуясь своим влиянием, исподтишка подстрекать класс, даже самых хороших мальчиков, на скверные поступки. Вот чего опасался Каидзима.

Но к счастью, Кэйтаро, старший сын Каидзимы, учился в том же классе. Осторожно расспросив его, Каидзима убедился, что опасения напрасны.

– Нумакура неплохой мальчик, папа, – в ответ на расспросы отца неуверенно, словно опасаясь сказать лишнее, ответил Кэйтаро.

– Вот как? Но я и не собираюсь бранить его. Не бойся, расскажи мне всю правду. Как объяснить то, что произошло недавно, на уроке этики? Ведь Нумакура пытался свалить свою вину на Ноду!

И тогда Кэйтаро рассказал следующее: «Конечно, Нумакура поступил плохо, но он не хотел подвести товарища. Он решил обмануть учителя просто для того, чтобы испытать преданность своих „подчиненных“. В тот день Нумакура убедился, что все охотно принесут себя в жертву ради него, не побоятся даже учителя. Нода, который первым героически пытался принять вину на себя, а за ним Нисимура и Накамура, как самые преданные, заслужили за свой подвиг похвалу Нумакуры».

Рассказ Кэйтаро звучал довольно правдоподобно. Но он не мог вспомнить, с каких пор Нумакура стал пользоваться такой властью. По-видимому, этот мальчик вел себя как храбрый, великодушный рыцарь, чем и заслужил уважение всего класса.

Нумакура не был первым силачом в классе. Напротив, во время борьбы сумо победу чаще одерживал Нисимура. Но, в отличие от Нисимуры, Нумакура не издевался над слабыми. Он не знал приемов сумо, зато в обыкновенной драке Нумакуре не было равных. Темперамент и достоинство – вот те качества, перед которыми пасовал любой противник. В первое время между ним и Нисимурой шла борьба за власть, но вскоре Нисимура был вынужден уступить. Больше того, Нисимура с радостью признал первенство Нумакуры. «Я стану вторым Тайко Хидэёси!»[46] – говорил Нумакура. И в самом деле, ему были свойственны великодушие и храбрость. Даже те, кто сперва относились к нему враждебно, в конце концов стали выполнять его приказы. Даже отличники Накамура и Судзуки, с которыми не мог справиться бывший лидер Нисимура, стали самыми преданными вассалами Нумакуры.

Кэйтаро боялся Нумакуру и льстил ему. Но в глубине души он не переставал уважать Накамуру и Судзуки, хотя с появлением Нумакуры никто больше не восхищался их талантами. Теперь никто в классе и не помышлял о сопротивлении Нумакуре, все добровольно подчинились ему. Иногда, правда, его требования бывали довольно вздорными, но чаще он поступал справедливо. Он редко злоупотреблял властью, ему было достаточно утвердить свое господство. А тех, кто издевался над слабыми или подличал, он сурово наказывал. Поэтому такие слабые мальчики, как Арита, больше всего радовались установлению диктатуры.

После рассказа сына Каидзима еще больше заинтересовался Нумакурой. Если Кэйтаро не лжет, то Нумакура и правда неплохой мальчик. Этот необыкновенный вожак мальчишек достоин даже восхищения! Кто знает, может быть, этот сын простого ткача когда-нибудь станет выдающимся человеком…

Конечно, нельзя целиком предоставить класс его влиянию. Но мальчишки подчиняются ему добровольно, поэтому нельзя вмешиваться силой. Это вряд ли даст хорошие результаты. Нет, лучше похвалить Нумакуру. Он еще совсем ребенок, а уже ценит справедливость. Такой сильный и благородный характер достоин уважения. Пожалуй, его следует даже поддержать. Направив его темперамент в нужное русло, можно извлечь пользу для всего класса. С этими мыслями Каидзима однажды после уроков подозвал к себе Нумакуру.

– Я вызвал тебя не для того, чтобы ругать. Ты молодец! Не всякий взрослый может похвастаться таким сильным характером. Увлечь всех за собой порой бывает трудно даже учителю. А ты справился с этой задачей так хорошо, что мне даже неловко, – от души говорил добрый Каидзима.

Он учительствовал уже чуть ли не двадцать лет, но не мог так свободно управлять классом, как этот зеленый юнец. Да разве только он! Среди всех учителей школы вряд ли найдется человек, способный влиять на ребят так же, как этот предводитель сорванцов Нумакура.

«Подумать только, – рассуждал он про себя, – нас, школьных учителей, случай с Нумакурой должен кое-чему научить. Мы не способны стать такими же, как они. У нас нет искреннего желания играть с ними. Вот поэтому мы и не пользуемся таким авторитетом, как Нумакура. Надо стараться, чтобы дети видели в тебе не строгого учителя, а друга, с которым интересно».

– …Поэтому я хочу, чтобы ты и впредь помогал ребятам сделаться настоящими людьми. Наказывай тех, кто поступает дурно, и поощряй тех, кто ведет себя хорошо. Это моя просьба. Обычно те, кто верховодит ребятами, мешают учителю, подбивая других на шалости. Ты не можешь себе представить, как бы ты помог мне, заботясь об общей пользе! Ну как, Нумакура? Согласен?

Удивленно и нерешительно улыбаясь, мальчик исподлобья смотрел на учителя. Казалось, наконец он понял, чего хотел от него Каидзима.

– Я понял, сэнсэй. Все будет сделано, как вы просите, – ответил он, просияв радостной улыбкой.

Да, у Каидзимы были основания гордиться. Все-таки он знает путь к сердцу ребенка. Такого парня, как Нумакура, искусно направил на стезю добродетели. А ведь ошибись Каидзима хоть немного, и с ним невозможно было бы справиться. Все-таки изрядный опыт работы в школе чего-нибудь да стоит! При мысли об этом Каидзима улыбнулся.

На следующее же утро Каидзима убедился, что результаты беседы с Нумакурой превзошли все ожидания. Это удвоило его тайную гордость самим собой. Атмосфера в классе неузнаваемо изменилась: во время уроков все вели себя безукоризненно. В классе царила тишина, ребята боялись кашлянуть. Каидзима как бы невзначай поглядывал на Нумакуру и заметил, что тот, достав из-за пазухи маленькую записную книжку, обводит взглядом классную комнату. Заметив ученика, нарушающего порядок, он тут же записывает его фамилию.

«И в самом деле…» – думал Каидзима, не в силах сдержать улыбку.

Постепенно дисциплина стала железной. На лицах учеников был отчетливо написан страх перед малейшей оплошностью.

– Ребята! Хотел бы я знать, почему в последнее время вы стали так хорошо себя вести? Уж больно вы тихи. Я очень доволен вами. Мало сказать доволен, почти испуган, – нарочито округлив глаза, выражал свое удивление Каидзима.

Ученики, в глубине души с нетерпением ожидавшие похвалы, радостно рассмеялись.

– Если и дальше так будет, я, пожалуй, начну гордиться. В последнее время даже другие учителя хвалят наш пятый класс: вы, мол, самые примерные в школе! Сам директор не нарадуется вами, ставит вас в пример и удивляется: «Отчего это они такие хорошие?» Вы уж не подведите меня, не ударьте в грязь лицом!

Дети снова дружно расхохотались. Один Нумакура, встретившись глазами с Каидзимой, едва заметно усмехнулся.

После рождения седьмого ребенка жена Каидзимы внезапно сильно сдала и все время полеживала, летом этого года у нее обнаружили туберкулез легких. В первое время жизнь в городе М. казалась легче, чем в Токио. Но новорожденный все время хворал, у жены пропало молоко. Хроническая астма старушки матери обострилась, с годами мать стала очень раздражительной. Жить как-то незаметно становилось все тяжелее, а болезнь жены поставила семью Каидзимы и вовсе в безвыходное положение.

В конце каждого месяца Каидзима падал духом. Теперь ему казалось, что в Токио, когда они были бедны, но здоровы, жилось все-таки лучше, чем теперь. В семье прибавилось детей, а цены все росли. Ежемесячные расходы на жизнь сравнялись со столичными. А тут еще плата за лечение жены! Когда Каидзима был молод, он мог хотя бы надеяться, что со временем будет зарабатывать больше. Теперь впереди не было никакой надежды.

– Выходит, ты ошибся, выбрав этот городишко! Помнишь, гадальщик предупреждал, что здесь все мы будем болеть? Говорила я: давайте поедем в другое место! А ты только смеялся, мол, суеверие. Ну, что? Так оно и вышло! – хныкала старуха мать.

Не зная, что отвечать, Каидзима горестно вздыхал. Жена делала вид, что не слышит этих разговоров, и молчала. Глаза ее были полны слез.

…Это случилось в конце июня. В школе было собрание сотрудников. Вернувшись домой лишь к вечеру, Каидзима услышал детский плач у постели жены, уже несколько дней лежавшей с высокой температурой.

«Опять ему за что-то влетело…» – едва переступив порог, огорчился Каидзима.

В последнее время обстановка в семье стала нервозной. Мать и жена все время бранили детей. А дети, раздраженные тем, что им не дают ни сэна на мелкие расходы, без конца дерзили родителям.

– Бабушка говорит с тобой, а ты не слушаешь! Ты что, решил, что мама больше не встанет, и хочешь стать вором? – услышал он голос жены, прерываемый слабым кашлем.

Обомлев от ужаса, Каидзима поспешно раздвинул фусума, за которыми лежала больная. Бабушка и мать вдвоем осаждали вопросами его первенца Кэйтаро, а тот упорно молчал.

– Кэйтаро! За что тебя ругают? Ведь я же просил тебя не огорчать маму, когда она так больна. Ты старший в семье! Как же ты не понимаешь?

Кэйтаро продолжал молчать, опустив голову, и время от времени, словно спохватившись, опять принимался плакать.

– Вот уже полмесяца, как он ведет себя очень странно. Уж не стал ли он и впрямь мошенником? – со слезами на глазах сказала бабушка, взглянув на Каидзиму.

После расспросов выяснилось, что у бабушки были серьезные причины для гнева. С начала месяца Кэйтаро стал приносить откуда-то разные вещи и сладости. А ведь деньги ему давали только на покупку самых необходимых школьных принадлежностей. На днях он купил несколько цветных карандашей. Удивившись, мать обратилась к нему с расспросами. Он ответил, что карандаши ему дал кто-то в школе. Позавчера, вернувшись домой под вечер, он чем-то усердно набивал рот, спрятавшись в углу коридора. Тихонько подкравшись к внуку, бабушка увидела, что карманы у него полны сладостей. Тем не менее в последнее время Кэйтаро, как ни странно, не клянчил денег на мелкие расходы, как прежде. Вскоре обнаружилось еще много подозрительного. Поэтому бабушка и мать решили при первом удобном случае провести тщательное расследование.

И вот случай представился: только что Кэйтаро принес домой великолепный веер, ценой никак не меньше пятидесяти сэн. А в ответ на расспросы опять сказал, что веер дал ему товарищ; когда спросили, где живет этот товарищ, как его фамилия и когда именно он подарил Кэйтаро эту вещь, тот только молчал, опустив голову. Добиться ответа было нелегко. Наконец он признался, что вещи не подарены, а куплены. Но откуда у него деньги на эти покупки, ни за что не хотел сказать, как его ни ругали.

– Откуда у человека, если он не вор, лишние деньги? Отвечай! А будешь молчать… – С этими словами бабушка, забыв о своих болезнях, в пылу гнева уже готова была избить Кэйтаро.

Каидзима чувствовал себя так, как будто его окатили ушатом холодной воды.

– Кэйтаро, почему ты не скажешь правду? Если украл, так прямо и скажи. Мне бы очень хотелось, чтобы ты имел все, что тебе нравится. Но сам видишь, в последнее время у нас в семье много больных, и у меня не хватает времени позаботиться о тебе. Я понимаю, тебе тоже тяжело. Но надо потерпеть. Мне не хочется верить, что ты плохой мальчик, воришка. Бывают случаи, когда соблазны сильнее нас и мы, сами того не желая, совершаем дурные поступки. На сей раз я прощу тебя, только скажи, пожалуйста, правду! Ну же, попроси прощения у бабушки и обещай, что никогда больше не будешь так себя вести. Кэйтаро, почему ты молчишь?!

– Но, папа… Я… я не брал чужих денег! – Кэйтаро снова заплакал.

– В таком случае, на какие деньги ты купил карандаши, сладости и этот веер? Я жду объяснения. В конце концов, всякому терпению есть предел! Смотри, если будешь упрямиться, накажу! Ну, я жду!

Кэйтаро вдруг зарыдал. Губы его шевелились, он что-то часто, невнятно бормотал, но Каидзима не мог разобрать ни слова.

Наконец он услышал.

– На деньги, только не настоящие. Фальшивые! – сквозь плач твердил Кэйтаро. Вынув из кармана самодельную ассигнацию, он вытирал мокрые от слез щеки.

Отец расправил ассигнацию у себя на коленях. На маленьком клочке бумаги было отпечатано: «100 иен». Это была всего-навсего детская игрушка. Выяснилось, что в кармане у Кэйтаро имеется еще несколько таких ассигнаций. Среди них были «деньги» достоинством в пятьдесят, тысячу и даже в десять тысяч иен. Чем больше была сумма, тем крупнее шрифт и размеры банкноты. А на обратной стороне бумажки, в углу, была оттиснута личная печать: «Нумакура».

– Печать Нумакуры? Что же, это он изготовляет деньги?

Поняв, в чем дело, Каидзима с облегчением вздохнул. Но все-таки кое-что оставалось неясным.

– Да, да! – утвердительно кивая, продолжал громко рыдать Кэйтаро.

Наконец, потратив весь вечер на то, чтобы успокоить и подробно расспросить Кэйтаро, Каидзиме удалось выяснить происхождение этих ассигнаций. Вот, оказывается, к чему привела бесконтрольная власть Нумакуры! Выходит, что метод, которым Каидзима, понадеявшись на свой богатый опыт, думал удержать в руках вожака сорванцов, имел не только благотворные результаты. После похвал учителя Нумакура весьма воодушевился. Он завел поименный список всех учеников и каждый день ставил ребятам отметки по поведению, оценивая их слова и поступки по своим собственным и очень суровым меркам. Пользуясь той же властью, что и учитель, он точно так же заносил в тетрадь сведения об отсутствующих, прогульщиках, опоздавших и прочих нарушителях дисциплины. Мало того, требуя докладывать о причинах отсутствия в классе, он проверял, правду ли сказал ученик, посылая своих «тайных агентов». «Разведывательная служба» сразу же уличала тех, кто опаздывал, заигравшись по пути в школу, и тех, кто прогуливал под предлогом болезни. Обманывать не удавалось никому.

Слушая рассказ Кэйтаро, Каидзима вспомнил: в последнее время совсем не было ни отсутствующих, ни опоздавших. Даже болезненный Хасимото, сын владельца посудной лавки, худенький мальчик с нездоровым лицом, посещал школу удивительно аккуратно. Все, казалось, стали прилежными.

«Вот и отлично!» – радовался тогда Каидзима…

«Агентами» назначено около десятка ребят. Обычно они рыщут вокруг домов лентяев, ведут за ними слежку, бдительно контролируют. Учреждено строгое положение о наказаниях: каждый ослушник, будь то староста или даже сам Нумакура, подвергается штрафу. Постепенно наказаний становится все больше, способы наказаний усложняются и число «агентов» растет. Теперь кроме тайных «агентов» появились различные должностные лица. Должность старосты, назначенного учителем, упразднена. Вместо старосты один озорник, обладающий здоровенными кулаками, исполнял роль надзирателя. Появились ответственные за журнал посещений, за спортплощадку, за игры, а также советники президента, судья, его заместитель, назначены ординарцы, обслуживающие сановников.

Президентом, само собой разумеется, стал Нумакура.

Среди «чиновников» самый высокий ранг у Нисимуры – он вице-президент. Первых учеников, Накамуру и Судзуки, вначале все презирали за слишком нежный нрав, но постепенно они заслужили уважение Нумакуры и были назначены советниками.

Далее Нумакура учредил ордена. По его приказу советники придумали правдоподобные названия игрушечным оловянным орденам и раздавали их заслуженным подчиненным. Возникла еще одна должность: «ответственный за награды».

Однажды вице-президент предложил назначить кого-нибудь министром финансов и начать выпуск денег. Предложение было благосклонно принято президентом. Министром финансов был немедленно назначен сын владельца магазина европейских вин Найто. В последнее время он безвыходно сидел у себя дома на втором этаже и вместе с двумя личными секретарями печатал бумажные деньги достоинством от пятидесяти до ста тысяч иен. Готовые банкноты приносят президенту, и тот ставит на них свою печать, после чего они вступают в силу.

Все получают от президента жалованье соответственно занимаемой должности. Месячное жалованье Нумакуры – пять миллионов иен, вице-президента – два миллиона, министров – миллион, ординарцев – десять тысяч.

Обладатели капитала стали активно пользоваться им, началась купля-продажа. Богатые, такие как Нумакура, скупали у подчиненных все, что желали. В последнее время Нумакура часто конфисковывал дорогие игрушки у их обладателей. Сын директора гидроэлектрокомпании Накамура вынужден был продать Нумакуре игрушечное кото за двести тысяч иен. Арита, которому отец недавно привез из Токио духовое ружье, получил приказ продать его за пятьсот тысяч и не смел возражать.

Сначала торговля шла потихоньку на школьной спортплощадке. Но постепенно дело встало на широкую ногу; ежедневно, как только кончались уроки, все собирались на лужайке в парке, или в зарослях густой высокой травы за городом, или же в доме Ариты.

В конце концов Нумакура издал закон: те, кто получает от родителей карманные деньги, должны купить на них разные товары и доставить на «рынок». Дошло до запрещения пользоваться какими-либо деньгами, кроме выпускаемых президентом. На настоящие деньги разрешалось покупать только предметы первой необходимости. Сначала все просто считали это игрой, но теперь единодушно восхваляют «мудрое правление Нумакуры»…

Выслушав Кэйтаро, Каидзима предложил следующее: товары, поступающие на «рынок», очень разнообразны. Кэйтаро перечислил двадцать с лишним предметов. А именно: писчую бумагу, записные книжки, альбомы, художественные открытки, фотопленку, батат, европейские сладости, молоко, лимонад, всевозможные фрукты, детские журналы, сказки, акварельные краски, цветные карандаши, игрушки, дзори, тэта, веера, медали, кошельки, ножики, авторучки. Таким образом, в оборот включался обширный ассортимент, на «рынке» можно было найти все, что угодно.

Как сын учителя, Кэйтаро пользовался особым покровительством Нумакуры и поэтому не испытывал нужды в деньгах. Возможно, Нумакура, зная о тяжелом положении семьи Каидзимы, по-рыцарски хотел выручить его сына. В кармане у Кэйтаро всегда имелось около миллиона иен, то есть он обладал капиталом наравне с «министрами». По его словам, кроме цветных карандашей и сладостей, по поводу которых его допрашивала бабушка, он приобрел много разных вещей.

И все-таки Нумакура, уверенный во всех своих начинаниях, боялся, как бы учитель не узнал об этих деньгах.

Все договорились не вынимать деньги из кармана при учителе, следить, чтобы не проговориться. Нарушитель этого уговора будет сурово наказан согласно «закону». Как учительский сын, Кэйтаро все время находился под подозрением и поэтому очень нервничал. И вот сегодня вечером он проговорился, не стерпев, что его обвинили в воровстве. Он долго молчал, а потом плакал, потому что боится Нумакуру…

– Не из-за чего плакать! Как не стыдно! Пусть только посмеет мучить тебя – он у меня получит! Вот уж поистине нелепая игра! Не возражай! Завтра получите нагоняй! Не бойся, я не скажу, что ты проговорился…

Кэйтаро разревелся что было мочи:

– Все и так подозревают меня! Наверное, шпионы и сейчас подслушивают возле дома!

Каидзима некоторое время ошеломленно молчал. Завтра, вызвав Нумакуру, он сделает ему выговор. Но с какой стороны взяться за это дело? Какие меры принять? Он был так удивлен и возмущен услышанным, что не мог спокойно собраться с мыслями.

В конце осени у жены Каидзимы открылось кровохарканье, и она окончательно слегла. Казалось, она больше не встанет. С наступлением холодов у матери участились тяжелые приступы астмы. Очевидно, сухой горный воздух города М. оказался губительным для обеих женщин. Лежа рядом в проходной комнатушке, они попеременно захлебывались кашлем.

Все хозяйство легло теперь на плечи старшей девочки, первый год учившейся в школе второй ступени. Она вставала затемно, разводила огонь в очаге, ставила у изголовья больных столик с едой, одевала братьев и, наконец наскоро вытерев потрескавшиеся, все в цыпках руки, бежала в школу. В полдень, в большую перемену, она снова прибегала домой и наскоро готовила обед. А после обеда надо было стирать и менять пеленки младенцу.

Не в силах смотреть на это, отец как мог помогал дочери: черпал воду из колодца, убирал комнаты, стряпал на кухне.

Казалось, несчастьям, свалившимся на семью, не будет конца. «Чего доброго, я и сам заразился туберкулезом, – часто ловил себя на мысли Каидзима. – И дети тоже. Ну и ладно, умрем все вместе». В последнее время его тревожило, что Кэйтаро иногда потел по ночам и часто покашливал.

Бесконечные несчастья сделали Каидзиму раздражительным, на уроках он часто отчитывал учеников. Малейший пустяк выводил его из себя, нервы были напряжены до предела, кровь внезапно приливала к голове. Во время урока он не раз готов был, не помня себя, выбежать из класса.

В одну из таких минут он заметил, как кто-то из учеников вынул из кармана злополучную ассигнацию.

– Я уже порицал вас за это, а вы опять за свое! – с криком набросился он на ученика и вдруг почувствовал, как бешено застучало сердце, закружилась голова. Он едва не упал.

Ребята во главе с Нумакурой теперь дружно изводили его.

С Кэйтаро никто не дружил – очевидно, из-за отца. В последнее время никто не хотел с ним играть, и, вернувшись из школы, он целыми днями слонялся без дела по тесному дому.

…Это случилось в конце ноября, в воскресный полдень. Ребенок, лежавший на руках у исхудавшей жены Каидзимы, которая не расставалась с ним, несмотря на то что уже несколько дней у нее был жар, начал хныкать и, наконец, раскричался как резаный.

– Не надо плакать! Ну, ну, хороший мой, не плачь! Бай-бай, бай-бай! – Усталый, бесцветный голос жены, как бы в забытьи повторявшей эти слова, постепенно совсем умолк. Слышался только пронзительный крик ребенка.

Каидзиме, сидевшему за письменным столом в соседней комнатушке, казалось, что от этого крика дрожат сёдзи, звенит в ушах. Стены комнаты плыли у него перед глазами, голова кружилась. Но он решил терпеть и не вставать из-за стола.

«Ну что ж, плачь, плачь… Придется ждать, пока сам не перестанешь!» – как сговорившись, думали, казалось, и отец, и мать, и бабка, махнув на все рукой. Сегодня утром выяснилось, что в доме не осталось ни капли молока, которого должно было хватить еще на несколько дней. Но троих взрослых тяготило не только это. Во всем доме не осталось ни сэна, чтобы дожить до послезавтра – до дня получки. Все трое молчали, щадя друг друга, боясь даже обмолвиться об этом.

Как всегда в этих случаях, старшая девочка приготовила подслащенную воду и, сварив рисовую кашицу, попыталась накормить ребенка. Но тот почему-то не хотел принимать эту пищу и только кричал еще пронзительнее. Слушая этот крик, Каидзима чувствовал, что тоска сменяется у него острым желанием взять младенца и уйти с ним куда глаза глядят.

Голова все кружилась, ему казалось, что пол уплывает у него из-под ног. Незаметно для себя он поднялся из-за стола и стал нервно ходить из конца в конец комнаты.

«Конечно, я уже сильно задолжал в лавке – ну и что из того?.. Сын хозяина – мой ученик. Если я попрошу дать мне молоко в долг, он, конечно, скажет: „Пожалуйста, заплатите в любое удобное для вас время!“ Ничего позорного в такой просьбе нет. Я слишком деликатничаю, это никуда не годится!» Беспрестанно твердя про себя эту внезапно пришедшую ему в голову мысль, он все кружил и кружил по комнате.

К вечеру Каидзима вышел из дому и направился к лавке виноторговца Найто. Один из продавцов магазина, стоявший у дверей, любезно поздоровался, и Каидзима, замедлив шаг, с улыбкой ответил на приветствие. Позади кассы, на полке среди консервов и винных бутылок, он заметил несколько банок с молоком, но с безразличным видом прошел мимо и направился к дому.

– Уа-уа! – уже издали слышался плач ребенка. Каидзима, вздрогнув, повернул обратно, на этот раз сам не зная куда.

Ветер с гор, предвестник близкой зимы, со свистом гнал вдоль шоссе холодные потоки воздуха. В парке, раскинувшемся вдоль реки, в укромном уголке под дамбой несколько ребят играли в какую-то игру.

– Нет, нет, Найто-кун! Зачем хитришь? Так дело не пойдет! Осталось всего три бутылки. Заплатишь по сто иен – забирай.

– Дорого!

– Разве это дорого? Скажи, Нумакура-сан!

– Верно! Найто хитрит. По дешевке хочет купить – ничего у него не выйдет! Нечего торговаться. Покупаешь, так не торгуйся! – слышались детские голоса.

Каидзима остановился:

– Что вы там делаете?

Ребята хотели было разбежаться, но Каидзима стоял слишком близко, и скрыться было невозможно.

«Раз попались, делать нечего! Пусть влетит!» – явственно читалось на лице Нумакуры.

– Ну что, Нумакура? Примете меня в свою компанию? Что продается на вашем рынке? Может быть, поделитесь с учителем деньгами и поиграем вместе?

Каидзима улыбался, но глаза были зловеще налиты кровью. Никогда раньше дети не видели таким своего учителя.

– Ну что, давайте играть? Не бойтесь! С сегодняшнего дня я тоже становлюсь вассалом Нумакуры!

Нумакура испуганно, с растерянным видом отступил на несколько шагов, но, быстро придя в себя, подошел к Каидзиме. Выждав паузу, он с важностью школьного вожака покровительственным тоном произнес:

– Вы это серьезно, сэнсэй? Ну что ж, дадим учителю деньги. Скажем, миллион иен… – С этими словами он вынул из кошелька ассигнацию и протянул ее Каидзиме.

– Вот здорово! Учитель заодно с нами! – сказал один из ребят. Остальные весело захлопали в ладоши.

– Сэнсэй! Вам что-нибудь нужно? Все, что хотите! Табак, спички, сакэ, лимонад… – кричал кто-то из мальчиков, подражая зазывале в пристанционной лавке.

– Мне нужно только молоко. На вашем рынке есть молоко?

– Молоко? Это у нас в магазине. Завтра я принесу. Для вас уступлю за тысячу иен, – сказал сын виноторговца Найто.

– Хорошо, хорошо. Тысяча иен – это дешево. Завтра я опять приду сюда играть с вами, так что смотри не забудь!

«Ну вот, – сказал сам себе Каидзима, – теперь я смогу достать для ребенка молоко. Нет, что ни говори, у меня есть опыт обращения с детьми».

На обратном пути, проходя мимо магазина Найто, Каидзима вдруг решительно вошел внутрь и попросил молока.

– Гм… и впрямь цена тысяча иен. Вот деньги, прошу! – Он протянул продавцу ту самую ассигнацию. В ту же секунду, словно очнувшись от кошмарного сна, он часто-часто заморгал. Лицо его заливала краска.

«Какой ужас! Какой позор! Я сошел с ума, меня примут за сумасшедшего! Хорошо, что вовремя спохватился, придется выкручиваться!» – пронеслось у него в голове.

– Ну какие же это деньги? Просто захотелось пошутить! – рассмеявшись, сказал он, обращаясь к продавцу. – Но все ж возьмите на всякий случай, – продолжал он, – тридцатого числа я обязательно заплачу наличными!

1918

Лианы Ёсино

Рассказ слепого

…Родился я неподалеку от Нагахамы, что в провинции Оми, в год Мыши, то бишь в 21-м году эры Тэмбун[104]. Это сколько же, выходит, мне нынче лет?.. Ну да, шестьдесят пять… Нет, верно, уже шестьдесят шесть… Да, угадали, сударь, – я слепой на оба глаза, с четырех лет. Сперва, хоть и смутно, все же кое-что различал; до сих пор помню, например, как ярко сверкала в ясные дни голубая вода в озере Бива. Только и года не прошло, как совсем ослеп. Молился богам, да все напрасно… Родители мои были крестьяне, отец умер, когда мне исполнилось десять лет, а еще через три года скончалась мать, с тех пор пришлось уповать только на наших деревенских, их милостыней и жил, научился ремеслу массажиста, растирал людям ноги и поясницу, этим кое-как и кормился. Так и жил помаленьку, а тут – помню, было мне тогда лет восемнадцать или, может быть, девятнадцать – один добрый человек расхлопотал мне службу в замке Одани, его стараниями удалось там, в замке, и поселиться.

Вам, сударь, ясное дело, лучше меня известно, что замок Одани был вотчиной князя Нагамасы Асаи[105]. Что много говорить, господин этот и возраста был самого что ни на есть цветущего, и полководцем был замечательным. В ту пору еще здравствовал его батюшка, старый князь Хисамаса[106]; правда, болтали, будто отец и сын не ладят между собой. Молва твердила, что повинен в том старый князь, так что многие их вассалы, даже старшие советники-самураи вроде бы предпочитали служить молодому князю… А размолвка между отцом и сыном вышла вот по какой причине: в первую луну 2-го года Эйроку[107], когда князю Нагамасе исполнилось пятнадцать лет, справил он совершеннолетие, сменил детское имя Синтаро на взрослое – Нагамаса и взял в супруги дочь Хираи, старшего вассала дома Сасаки, владевшего южными землями провинции Оми. Но люди говорили, что молодому князю вовсе не хотелось брать в жены эту девицу, отец силой его принудил. В краю Оми между северными и южными княжествами с давних пор то и дело вспыхивали междоусобные распри, в ту пору, правда, вражда вроде бы поутихла, да кто знает, надолго ли? Вот и надумал старый князь, что, если, мол, для упрочения мира заключить между югом и севером брачный союз, удастся навсегда избавиться от военных невзгод… Только молодому князю было вовсе не в радость стать зятем простого вассала дома Сасаки, да делать нечего – приказу отца, хочешь не хочешь, надо повиноваться, вот и пришлось ему согласиться. Однако, когда вслед за тем отец приказал ему отправиться во владения Сасаки, обменяться там с тестем ритуальными чарками сакэ, заключить с ним, как положено, союз отца с сыном, – этого молодой князь стерпеть уж никак не мог. Ему и так-то было обидно по воле отца сделаться зятем простого вассала, а тут еще приказывают первому ехать к тестю, заключать с ним кровный союз – это уж слишком! «Я родился в семье, посвятившей себя воинскому искусству, – заявил он, – а воин, подлинно достойный самурайского звания, должен стремиться раз навсегда покончить с военными смутами в государстве, утвердить свое знамя в Поднебесной и стать во главе правящего военного дома!» И, даже не сказавшись отцу, он в конце концов отправил дочь Хираи назад, в родительский дом.

Что говорить, то был, конечно, чрезвычайно дерзкий поступок, отец вправе был гневаться, но, с другой стороны, чтобы пятнадцатилетний юноша обладал подобной решимостью, лелеял столь высокие устремления – на такое способен только человек, согласитесь, незаурядный! «Вот поистине выдающийся воин, от природы наделенный богатырским духом и нравом! Он похож на своего деда, покойного князя Сукэмасу[108], основавшего дом Асаи. Под началом такого господина дом Асаи будет процветать до скончания веков!» – с похвалой отзывались все вассалы о молодом Нагамасе, и почти никто уже не хотел служить старому князю. Пришлось князю Хисамасе волей-неволей уступить главенство в княжестве сыну, а самому вместе с супругой, госпожой Инокути, удалиться на покой на Бамбуковый остров, Тикубу[109]…

Но все эти события случились гораздо раньше; к тому времени как началась моя служба в замке, отец с сыном плохо ли, хорошо ли, но все-таки уже помирились, старый князь и госпожа Инокути вернулись с острова и проживали все вместе в замке. Князю Нагамасе исполнилось в ту пору лет двадцать пять, двадцать шесть, он уже был женат вторым браком на госпоже О-Ити[110] – эта его вторая супруга изволила быть родной младшей сестрой князя Нобунаги[111], главы могучего дома Ода. Брак был заключен по желанию самого Нобунаги, и вот по какой причине. Как-то раз, прибыв из своих владений, провинции Мино, в столицу, он сказал: «Князь Асаи хоть и молод годами, но сейчас во всех землях вокруг озера Бива он самый выдающийся воин!» – и захотелось ему сделать князя Нагамасу своим союзником. «Если мы соединим наши силы, – сказал ему Нобунага, – разгромим Сасаки, засевшего в своем замке Каннодзи, и вместе вступим в столицу, то навечно утвердим нашу власть в Поднебесной, вдвоем будем управлять государством. Если захочешь, я отдам тебе провинцию Мино… И еще: мне известно, что дом Асаи тесно связан узами долга с Асакурой, правителем земли Этидзэн, так обещаю тебе впредь никогда не посягать на его владения, все дела касательно провинции Этидзэн будут вершиться лишь с твоего ведома и согласия, в том я дам тебе письменное клятвенное обязательство!» – «Ну, коли так…» – согласился князь Нагамаса в ответ на столь ласковые слова, и брак был благополучно заключен. И то сказать – в свое время он напрочь отказывался взять в жены дочь Хираи, не желая склонять голову перед вассалом дома Сасаки, но совсем другое дело – получить столь лестное предложение: породниться с могущественным семейством Ода, оказаться желанным зятем для самого Нобунаги, который в ту пору покорял одно княжество за другим, как говорится, «на лету подстреливал птицу»… Конечно, воинскую удачу дарует Небо, но все же сам человек тоже должен стремиться к славе!..

Говорили, что первая супруга, которой он дал развод, прожила с ним не более полугода, какая она была – этого я не знаю, но что до госпожи О-Ити, так она еще задолго до свадьбы славилась как редкостная красавица. Супруги жили удивительно дружно, что ни год – один за другим рождались у них дети, помнится, к тому времени, как я поселился в замке, уже были у них и старший сынок, и дочка, двое или трое детей. Старшая девочка, госпожа О-Чача[112], была еще совсем малым дитем – кто угадал бы, что в будущем этой крохе суждено стать любимейшей супругой великого Хидэёси[113], матерью его наследника Хидэёри[114], прославленной госпожой Ёдогими? Поистине непредсказуемы судьбы людские!.. Замечу, однако, что госпожа О-Чача уже в ту пору отличалась на редкость красивой внешностью, люди говорили, что чертами лица она как две капли воды походит на мать – те же глаза, рот, форма носа, – так что даже мне, слепому, и то чудилось, будто я хоть и смутно, а все же чувствую ее красоту.

И то сказать – какой рок судил мне, низкорожденному, состоять так близко на службе при столь благородных дамах?.. Да, да, конечно, сударь, я забыл рассказать вам, что вначале я занимался только тем, что лечил растиранием воинов-самураев, но, когда случалось людям в замке соскучиться, они частенько просили меня: «Эй, слепой, побренчи-ка на своем сямисэне!» – и я пел им разные песенки, которые были тогда в ходу в народе. Толки об этом донеслись, наверное, до женских покоев, дескать, есть тут один потешный слепой, хорошо поет песни… Вот за мной и прислали, ступай, мол, желают послушать, как ты поешь, и я несколько раз представал перед госпожой. Как вы сказали?.. Нет, замок-то был громадный, кроме самураев там служило множество всяческого народа, постоянно проживала труппа настоящих артистов. Не то чтобы я так уж угодил госпоже, а просто, наверное, такой знатной даме народные песни как раз и были в диковинку и потому интересны… К тому же в те времена сямисэн встречался еще нечасто, не то что теперь, в ту пору лишь немногие, самые любознательные люди, охочие до всяких новинок, понемножку учились на нем играть, оттого, наверное, и понравился необычный звук его струн… Угадали, сударь, – никакого учителя у меня не было. Просто, сам не знаю почему, с детства я любил музыку; бывало, как услышу мелодию, сразу запоминаю, и хоть толком ни у кого не учился, а как-то само собой получалось, что мог и сыграть, и спеть… Вот и сямисэном баловался время от времени просто так, для утехи, и незаметно выучился играть довольно сносно. Конечно, играл по-любительски, как умел, настоящим искусством, достойным внимания, такую игру не назовешь, но, может быть, как раз это мое несовершенство нравилось госпоже. Не знаю, только всякий раз, когда я для нее играл, она хвалила меня и дарила замечательные подарки. Времена были смутные, то в одном, то в другом краю непрерывно вспыхивали сражения, но, бывало, как начнется война, веселились тоже немало… Уедет господин куда-нибудь в дальний поход, женщинам делать нечего, вот и примутся играть на кото, чтобы развеять скуку. А то, бывало, во время долгой осады, когда приходится сидеть взаперти, нередко устраивали забавные представления, чтобы люди не унывали, не пали духом, – много было веселого, вовсе не одни лишь страхи да ужасы, как теперь воображают… Госпожа была мастерица играть на кото, в свободные минуты всегда играла, тогда я тоже брал сямисэн и сразу подстраивался к любой мелодии; ей это, кажется, очень нравилось, она хвалила меня: «Молодец!» – и так получилось, что с тех пор я стал постоянно прислуживать в женских покоях. Госпожа О-Чача тоже все время лепетала: «Бонза, бонза![115]» (так она меня называла) – и целыми днями играла со мной в разные игры, а то, бывало, приказывает: «Бонза, спой песенку про тыкву!» Вот эта песня:

А вот еще одна песня, другая:

Было еще множество разных песен, мелодию-то я помню, а вот слова позабыл. Что поделаешь, как постарел, так память совсем отшибло…

А между тем у нашего князя вышла ссора с шурином его Нобунагой, и началась между ними война. Когда, бишь, это случилось?.. Ну да, ведь битва при Анэгаве была в 1-м году Гэнки[117], верно? Вы, сударь, человек образованный, умеете читать книги, стало быть, все это вам лучше моего ведомо… Помню только, что вспыхнула эта распря вскоре после того, как началась моя служба при госпоже, а поссорились они потому, что князь Нобунага внезапно вторгся во владения соседа нашего Асакуры, ни единым словом не уведомив о том нашего господина. Вообще-то в минувшие времена, еще при князе Сукэмасе, эти князья Асакура помогли укрепиться дому Асаи, с тех пор наши господа считали себя вечными должниками Асакуры за это благодеяние. Оттого-то наш господин, породнившись с семейством Ода, взял с князя Нобунаги письменную клятву никогда не посягать на земли Асакуры, не вторгаться в край Этидзэн, его владения. Однако не прошло и трех лет, как Нобунага нарушил обещание, забыв о своем клятвенном обязательстве, словно то была пустая бумажка.

Больше всех разгневался старый князь Хисамаса, явился в покои сына и созвал туда всех вассалов, ближних и даже дальних. «Этот твой Нобунага – подлец, ничтожество! Негодяй!.. Еще немного, и он уничтожит дом Асакуры в Этидзэне, а потом нагрянет и сюда, в этот замок… Пока Асакура еще держится крепко, нужно соединенными силами вместе ударить на Нобунагу и навсегда с ним покончить!» – требовал старый князь и прямо кипел от гнева, но князь Нагамаса, да и вассалы некоторое время хранили молчание. Конечно, нарушить собственное клятвенное обещание – низость со стороны Нобунаги, но и Асакура тоже не без греха: в расчете на узы долга, связывающие его с нашим князем, ведет себя вызывающе дерзко по отношению к дому Ода… Зная прекрасно, что князь Нобунага часто приезжает в столицу совещаться о делах государства, сам ни разу на совет не явился – а ведь это оскорбительно не только для Нобунаги, но даже по отношению к императору и вельможам…

Многие вассалы высказывались в том смысле, что даже вместе с воинством Асакуры нет никакой надежды одолеть Нобунагу. Что если ради соблюдения приличия отрядить в Этидзэн на подмогу Асакуре, скажем, тысячу человек, а с Нобунагой начать переговоры и как-нибудь с ним поладить?.. Но, услышав такие речи, старый князь разгневался еще пуще:

– Вы, ничтожные, худородные самураи, как вы смеете нести такой вздор? Да будь Нобунага сам Бог, сам дьявол, по-вашему, можно забыть благодеяния, которые оказал нам дом Асакура еще во времена наших предков, и в трудную минуту бросить наших благодетелей на произвол судьбы?! Если мы так поступим, навеки погибнет наша самурайская честь, опозорен будет весь род Асаи! Пусть я останусь совсем один, но таким неблагодарным трусом себя не выкажу! – Окидывая свирепым взором собравшихся, старый князь прямо кипел от гнева.

Напрасно заслуженные, потомственные вассалы уговаривали его, мол, не надо так горячиться, успокойтесь, тут надобно хорошенько все взвесить, старый князь знай твердил:

– Все вы негодяи, я, старик, всегда и во всем для вас помеха… Добиваетесь, чтобы я вспорол свое старое брюхо, этого вы хотите?! – И, весь дрожа, в ярости скрежетал зубами.

Старые люди вообще крайне чувствительны, когда речь идет о вопросах чести и исполнения долга; понятно, что старый князь рассердился, но дело в том, что он давно уже вбил себе в голову, будто вассалы ни в грош его не ставят. К тому же сын его, Нагамаса, отверг супругу, которую он самолично ему сосватал, и женился на госпоже О-Ити – старый князь до сих пор помнил эту обиду.

– Ну что, теперь убедились? А все оттого, что он ослушался отцовского приказания! Чего нам церемониться с этим лжецом Нобунагой, раз дело зашло так далеко?! С моим сыном до такой степени не считаются, а он молча отходит в сторону… Видно, из-за чрезмерной любви к женушке не решается поднять меч на семейство Ода! – отпускал он язвительные замечания и в адрес сына.

Князь Нагамаса молча слушал препирательства между отцом и вассалами, но затем сказал с тяжким вздохом:

– Отец прав. Я довожусь Нобунаге зятем, но это не заставит меня забыть благодеяния, которые оказал нам дом Асакура еще при жизни моего деда. Завтра же, рано утром, пошлю гонца к Нобунаге и верну ему письменную клятву, которую он сам мне дал в свое время. Как бы ни похвалялся Нобунага военной мощью, равной сноровке волка и тигра, если мы вдвоем с Асакурой сразимся с ним не на жизнь, а на смерть, не может того быть, чтобы не удалось его одолеть! – Ну а коль скоро так решил князь Нагамаса, спорам пришел конец и все скрепились духом в чаянии предстоящих сражений.

Но и после, на каждом военном совете, мнения отца и сына не совпадали, так что дело никак не ладилось. Князь Нагамаса, прирожденный выдающийся полководец, известный своим твердым, отважным нравом, считал, что, имея противником Нобунагу, всегда стремительного, скорого на решения, нашему войску тоже ни в коем случае нельзя медлить; надо опередить Нобунагу, ударить первыми и навязать ему битву. Однако старый князь, как то свойственно старикам, чересчур осторожничал, ко всему придирался по мелочам и в конечном итоге погубил всех. Когда Нобунага временно прекратил наступление на Этидзэн и отвел свои отряды в столицу, опять повторилось то же: молодой князь считал, что нужно воспользоваться благоприятным моментом, соединиться с Асакурой, вместе вторгнуться в провинцию Мино – владения Нобунаги – и взять приступом его главную крепость Гифу. Получив такие известия, Нобунага немедленно помчится на выручку, однако на пути у него лежат южные земли Оми, а ведь это владения Сасаки – тот ни в коем случае не пропустит отряды Нобунаги легко и просто… Тем временем наши воины успеют вернуться назад из Гифу, устроят засаду неподалеку от Саваямы, навяжут сражение – и голова Нобунаги наша!.. Вот какой хитроумный план придумал князь Нагамаса и с тем отправил посланца к Асакуре, но у того, видать, в его замке Итидзёнотани, тоже засели изрядные тугодумы: дескать, идти походом за тридевять земель, в Мино, когда путь лежит через враждебные княжества, дело нелегкое… Никто, и главное, сам Ёсикагэ Асакура[118], не поддержал предложение нашего князя. «Лучше соберем всех наших воинов и явимся к вам на подмогу, буде случится, что Нобунага начнет осаду замка Одани…» – вот как они нас приветили, так что, к великому сожалению, весь мудрый план князя Нагамасы пошел насмарку.

– Стало быть, Асакура тоже вознамерился ждать и медлить? Теперь я понял, что он за человек… При таких проволочках нет никакой надежды одолеть Нобунагу, всегда скорого на решения… Только по приказанию отца связался я с этим никчемным Асакурой, и вот пришел мне конец!.. – сказал князь Нагамаса и, как видно, в душе уже приготовился к тому, что погибнет и сам, и весь дом Асаи.

Ну а потом были битвы при Анэгаве, при Сакамото, на время наступил мир, но вскоре перемирие снова было нарушено, войска Нобунаги одну за другой занимали все наши земли. Поистине так все и вышло, как предвидел наш господин. Всего два-три года понадобилось Нобунаге, чтобы овладеть крепостями Саваямой, Ёкоямой, Асадзумой, Миябэ, Ямамото, Оотакэ, и остался замок Одани – наша главная цитадель – одиноким, голым и беззащитным. Неприятель, числом более шестидесяти тысяч, плотным кольцом многократно окружил замок, так что даже муравей и тот не сумел бы выбраться из осады. Возглавлял войско сам князь Нобунага, под его началом сражались прославленные храбрецы – Кацуиэ Сибата, Городзаэмон Нива, Сакума. Сам Хидэёси – в ту пору его звали еще попросту Токитиро Киносита – построил укрепление на горе Тора-годзэн, оттуда как на ладони было видно все, что творилось в замке. У нашего князя среди его вассалов тоже было немало въедающихся воинов, но постепенно даже те, на которых, казалось, можно было целиком положиться, один за другим, нарушив верность, сдавались на милость Оды, так что силы защитников замка слабели день ото дня. В замке находились заложники – женщины, дети, – были самураи, бежавшие из занятых неприятелем крепостей, народу стало больше обычного, и в первое время все были бодры духом, ночные вылазки совершались с песнями:

Но после того как господа Ситиро Асаи и Гэмба тайно снеслись с Хидэёси и впустили врага в одну из башен – а держали они оборону между башней, находившейся под началом старого князя, и главной цитаделью, которую оборонял князь Нагамаса, – все как будто разом пали духом. Именно в это время в замок прибыл посланец Нобунаги и по поручению своего господина передал: «Я рассорился с тобой, если говорить о причинах, только из-за Асакуры, а на тебя я никакого зла не держу. Сейчас я уже полностью покорил край Этидзэн и снял голову Асакуре, так что человека, с которым ты был связан узами долга, больше на свете нет. Мы ведь с тобой родня, прекрати же сопротивление, открой ворота замка, и, со своей стороны, я буду вполне удовлетворен. А если встанешь под мое знамя и будешь верой и правдой служить нашему дому Ода, я отдам тебе во владение край Ямато…» Любезное, добросердечное послание! Многие в замке радовались: «Вовремя пришло предложение о перемирии!» – но были и другие, говорившие: «Нет, вряд ли таковы чистосердечные замыслы Нобунаги. Он хочет вызволить из замка свою сестру, госпожу О-Ити, а потом принудить нашего князя совершить харакири…» Так что мнения были самые разные. Князь Нагамаса принял посланца. «Я тронут вашим добрым советом, – гласил его ответ Нобунаге, – но во имя каких радостей стал бы я дорожить жизнью, коль скоро я уже пал так низко? Единственное мое желание – принять смерть в честном бою. Так и передай своему господину!»

«Как видно, он мне не доверяет…» – решил Нобунага и снова и снова слал послов в замок: «Я говорю истинную правду. Оставь мысли о смерти и, ни о чем не тревожась, с легким сердцем сдавайся!» Но князь Нагамаса не хотел менять однажды принятого решения и, что бы ему ни советовали, не слушал. В двадцать шестой день восьмой луны он призвал преподобного Юдзэна из храма Успокоения, Бодай-ин, затем приказал высечь ступу[119] из камня, взятого в долине Одани, и вырезать на нем свое посмертное имя, а на задней стороне ступы собственноручно написал молитвенное изречение. Двадцать седьмого числа, ранним утром, князь Нагамаса уселся на возвышение рядом с этой каменной ступой и, с благословения преподобного Юдзэна, велел всем вассалам по очереди зажигать на помин своей души курительные палочки, как по покойнику. Вассалы, понятное дело, отказывались, но приказ звучал так сурово, что в конце концов пришлось подчиниться… Ступу эту потом тайно вынесли из замка и погрузили глубоко на дно озера, примерно в восьми тё от Бамбукового острова, Тикубу. Тут уж все в замке дружно приняли одно-единственное решение – храбро принять почетную смерть в бою.

Как раз в пятую луну этого года у супруги князя родился мальчик; утомленная родами, она примерно с месяц не показывалась на люди. Все последнее время я ходил за ней, лечил, растирал плечи и поясницу, всячески утешал, старался развлечь беседой о разных мирских делах… Да, именно, сударь, – уж на что суровым воином был князь Нагамаса, но с женой обходился чрезвычайно ласково и хоть днем свирепо бился не на жизнь, а на смерть, но, когда приходил на женину половину, всячески лелеял свою жену, во всем стараясь ей угодить, всегда был весел, пил сакэ, шутил с дамами ее свиты, даже со мной, как будто ничуть не тревожась о том, что десятки тысяч вражеских воинов плотным кольцом окружили замок. Конечно, трудно судить, каковы отношения между знатными супругами-даймё, даже когда близко состоишь при них в услужении, но думается, госпожа очень страдала, раздираемая между любовью к мужу и привязанностью к брату. Понимая это, князь Нагамаса старался как мог ободрить ее, чтобы она не мучилась из-за двойственности своего положения. В то время не раз, бывало, слышался его голос: «Эй, слепой, оставь-ка свой сямисэн, довольно… Лучше спляши и спой нам что-нибудь повеселее, а мы под твою песенку выпьем!» И я пел:

При этом я неуклюже плясал, стараясь оживить их трапезу. Это шутливое представление я сам придумал; бывало, как дойду до слов «…обнимать, миловать…», сопровождая пение смешными жестами, зрители прямо умирали со смеху. Им было смешно глядеть, как слепой пляшет с забавными ужимками, и, если среди общего смеха слышался голос госпожи, я думал: «Ага, значит, у нее стало немножко веселее на сердце…» Ради этого стоило постараться! Но по мере того как шло время, с наступлением горестных дней, сколько бы я ни плясал, сколько бы ни придумывал новых забавных жестов, она лишь чуть усмехалась, а вскоре все чаще случалось так, что даже этой короткой усмешки мой слух уже не мог уловить.

Как-то раз госпожа сказала, что у нее ужасно затекла шея, – помассируй немножко! – и, расположившись у нее за спиной, я стал растирать ей плечи. Госпожа сидела на подушке, опираясь на деревянный подлокотник, в какой-то момент мне даже показалось, что она дремлет, но нет, время от времени я слышал – она вздыхала. Раньше она часто беседовала со мной в такие минуты, но в последнее время лишь очень редко обращалась ко мне с какими-нибудь словами, поэтому я, со своей стороны, сохранял почтительное молчание, но на сердце у меня стало почему-то удивительно тяжело. У слепых вообще чутье развито куда сильней, чем у зрячих, а уж тем более я, сотни раз лечивший госпожу растиранием, сразу мог уловить ее настроение. Все, что было у нее на душе, как бы само собой сообщалось мне через кончики моих пальцев; оттого-то, наверное, пока я молча растирал ей спину, скорбь целиком заполнила мою душу.

В ту пору госпоже было года двадцать два, двадцать три, она уже была матерью пятерых детей, но, красавица от природы, она к тому же вплоть до нынешних горестных обстоятельств ведать не ведала ни забот, ни печалей – ветерок и тот, как говорится, не смел на нее дохнуть, и потому – осмелюсь, недостойный, сказать – тело у нее было такое нежное, мягкое, что даже через тонкую ткань ощущение в пальцах получалось совсем иное, нежели при лечении других женщин. Правда, на сей раз то были пятые роды, поэтому она все-таки несколько исхудала, но все равно была изящна на удивление. Я вот дожил до этих лет, долгие годы тружусь и кормлюсь лечебными растираниями, через мои руки прошло бессчетное число молодых женщин, но ни разу не встречалось такого гибкого тела. А упругость ее рук и ног, гладкость и нежность кожи!.. Поистине именно такую вот кожу называют жемчужной… После родов волосы у нее поредели – так она сама изволила говорить, – но по сравнению с волосами обычных женщин все еще были, можно сказать, даже слишком густыми; тяжелая масса этих тонких, прямых, без извивов волос, похожих на ровные пряди шелковых нитей, шурша об одежды, закрывала всю ее спину, так что даже мешала растирать плечи. И тем не менее, несмотря на все ее совершенство, какая судьба ожидает эту благородную даму, если замок падет? Эта жемчужная кожа, эти черные, ниспадающие до пола волосы, эта нежная плоть, одевшая хрупкие косточки, – неужели все это обратится в дым вместе с башнями замка? Пусть так уж повелось в наш век бесконечных войн и междоусобиц – отнимать жизнь людскую, но мыслимо ли убить такое слабое, нежное, такое прекрасное создание? Неужели князь Нобунага не хочет спасти сестру, в жилах которой течет родная кровь? Конечно, я был всего лишь простым слугой, не мне, ничтожному, подобало тревожиться о ее благополучии, но судьба привела меня близко ей прислуживать. По счастью, я родился слепым, только поэтому довелось мне касаться тела такой госпожи, дозволено было утром и вечером растирать ей спину и плечи, и я считал, что ради одного этого уже стоило жить на свете… Но как долго придется мне по-прежнему оказывать ей эти услуги? Будущее не сулило ничего радостного; при этой мысли сердце у меня больно сжалось. В это время госпожа снова тяжко вздохнула и окликнула меня: «Яити!» (В замке все звали меня просто «Слепой!», но госпожа сказала, что так негоже, и дала мне имя Яити.)

– Что с тобой, Яити? – повторила она.

– Да, госпожа? – смутившись, испуганно спросил я.

– Совсем не чувствуется, как ты массируешь… Нажимай посильнее!

Я спохватился – очевидно, из-за непрошеных, бесплодных моих тревог руки у меня перестали работать. Опомнившись, я принялся усерднее растирать ей затылок и плечи. А надо вам сказать, что в этот день и шея, и плечи у нее были против обыкновения жесткими, на спине и на шее образовались комки величиной с ручной мячик, размягчить их было нелегким делом. Мне было ясно, что эти затвердения появились, конечно же, оттого, что, снедаемая тревогой, бедняжка и ночью-то, наверное, как следует не спала… Тут она снова меня окликнула:

– Яити, как долго ты думаешь еще оставаться в замке?

– Мне, госпожа, хотелось бы все время продолжать мою службу. Человек я убогий, пользы от меня никакой, но я буду вам благодарен, если, жалеючи меня, вы позволите по-прежнему вам прислуживать.

– Вот как?.. – только и сказала она в ответ и на какое-то время снова грустно умолкла. – Но все-таки, ты ведь знаешь, что многие уже покинули нас, в замке осталось мало народа. Если даже благородные самураи бегут, покидая своего господина, чего стыдиться тому, кто вовсе не принадлежит к сословию самураев? Тем более тебе… Ведь ты слепой, тебе опасно здесь оставаться.

– Спасибо за милостивые слова, но оставаться или бежать – это каждый решает по своему разумению. Зрячий может скрыться под покровом ночного мрака, но сейчас, когда замок со всех сторон окружен, даже если вы прогоните меня, мне все равно не уйти… Я всего лишь слепой калека, можно сказать, и в счет не иду, но все же не хотел бы попасть в руки врага и полагаться на его милость…

На эти мои слова она ничего не ответила, но, кажется, утерла слезу, потому что я уловил шелест бумажного платочка, который она достала из-за ворота кимоно. Сам не свой от тревоги, я думал не столько о себе, сколько о том, как собирается поступить сама госпожа, – решила ли она до конца оставаться с мужем или, может быть, из жалости к детям уже рассудила как-то иначе… Но прямо спросить о ее намерениях я не смел, а она ко мне больше не обращалась, и я, боясь шевельнуться, замер в почтительной позе, так и не закончив массажа.

Разговор этот происходил за день до того утра, когда князь заставил своих вассалов возжигать курения за его упокой; после вассалов в зал пригласили госпожу с детьми, дам ее свиты и даже нас, челядинцев. «Теперь вы все тоже помолитесь за мою душу!» – произнес князь. Но тут женщины, как видно, впервые с ужасом поняли, что судьба замка окончательно решена и господин собирается принять смерть в бою; потрясенные, все растерялись, никто не встал, не подошел, чтобы воскурить ритуальный дым.

В последние дни неприятель осаждал замок с особой яростью, шум сражения не затихал ни днем ни ночью, но в это утро силы неприятеля как будто все же несколько выдохлись, и вокруг замка и в самом замке все было тихо, в большом зале стояла мертвая тишина.

Осень была уже на исходе; здесь, высоко в горах, на севере провинции Оми, в этот ранний предутренний час, когда ночь еще не полностью сменилась рассветом, холодный ветер пронизывал до костей. Тишину нарушало только громкое неумолчное стрекотание цикад в траве и кустах в саду, как вдруг кто-то тихонько заплакал в дальнем уголке зала, а вслед за ним, не в силах сдержаться, заплакали остальные – отовсюду послышались приглушенные рыдания, так что даже несмышленыши дети и те ударились в плач. Но госпожа сохраняла спокойствие даже в эти минуты.

– Это еще что! Ты старшая, не смей плакать! – строго прикрикнула она на госпожу О-Чачу и, подозвав нянюшку старшего сына, приказала: – Пусть наш сын первым зажжет курение!

Первым совершил обряд старший сын, господин Мампуку-мару, за ним – младший, в ту пору еще грудной младенец.

– А теперь ты, О-Чача! – велела госпожа.

– Нет, погоди! Почему ты сама не идешь раньше дочери? – строго прервал ее князь Нагамаса, но госпожа, не поднимаясь с места, лишь невнятно шептала что-то вместо ответа. – Ведь я столько раз все тебе объяснял, – продолжал он. – Отчего же ты не повинуешься? Или в такую минуту ты готова ослушаться моего приказания?!

Но госпожа, преисполненная решимости, отвечала только: «Я недостойна вашей милости!» – и не двигалась с места. Тогда, не на шутку разгневанный, князь Нагамаса сказал:

– Стало быть, ты забыла свой женский долг? После смерти мужа молиться за его упокой и растить детей – вот обязанность истинно достойной супруги. Если ты не способна уразуметь такую простую истину, ты больше мне не жена в будущей жизни! И меня своим мужем тоже впредь не считай! – резко бросил он ей. Громкий голос его долетел до самых дальних уголков зала, люди, вздрогнув, затаили дыхание от страха – что-то будет?.. Некоторое время не слышно было ни звука, но вскоре я уловил шуршание шелковой одежды о соломенные циновки – госпожа зажгла курение, хоть и против собственной воли; следом за ней совершили обряд старшая барышня, госпожа О-Чача, за ней вторая – О-Хацу, потом третья – Кого, а за ними в конце концов и все остальные. Ну а каменную ступу, как я уже говорил, тайно вынесли из замка и погрузили в озеро.

В присутствии посторонних госпожа вынуждена была повиноваться, но по-прежнему все твердила:

– Зачем мне жить, если не станет моего господина? Не хочу, чтобы люди указывали на меня пальцем: «Вот вдова Нагамасы!» Прошу вас, пожалуйста, позвольте мне умереть вместе с вами! – Так всю ночь напролет жалобно умоляла она супруга, но люди рассказывали потом, что князь не внял ее просьбам.

На следующий, двадцать восьмой день, в час Змеи[120], в третий раз прибыл посланец Нобунаги; то был Фува, правитель земли Кавати. «Не хочешь ли изменить решение? Подумай в последний раз и сдавайся!» – передал он. «Я все обдумал, – ответил князь Нагамаса. – Конечно, мне жаль расставаться с жизнью, жаль покидать сей мир, но решение мое неизменно: я твердо решил вспороть себе живот здесь, в этом замке. Вот только судьба женщин, дочерей и жены, меня заботит. В жилах у них течет кровь, родственная князю Нобунаге, поэтому я постараюсь уговорить их покинуть замок. Если, явив великое милосердие, вы пощадите их жизни и в будущем позаботитесь об их участи, я буду безгранично вам благодарен!» С такой учтивой просьбой обратился он к Нобунаге и с тем отправил назад его посланца, после чего, как видно, принялся снова уговаривать госпожу. Разумеется, князь Нагамаса не мог гневаться на жену, с которой жил в любви и согласии, за ее желание не разлучаться с ним даже после его кончины. Прошло ведь, в сущности, всего лишь шесть лет с тех пор, как они сочетались браком, но и за этот короткий срок ни единого дня не довелось им прожить спокойно. В мире непрерывно царила смута, князь то и дело уезжал на войну, то в столицу, то в южные земли Оми, так что желание госпожи навечно соединиться с мужем в едином венчике лотоса[121], в пределах потусторонних, и пребывать там вместе с ним в покое и мире никак нельзя было счесть своеволием или простым капризом. Но князю Нагамасе, хоть был он суровый воин, не в пример многим, ведомы были и жалость, и сострадание. Не в силах жестоко обречь на смерть госпожу, совсем еще молодую, он стремился во что бы то ни стало спасти ее, в особенности же тревожился, наверное, о своих детях. В общем, он всячески ее уговаривал, и госпожа в конце концов согласилась вернуться в родной дом вместе с тремя дочерьми. Мальчики-сыновья были еще совсем младенцами, но очутиться в руках врагов было для них опасно, поэтому старшего, Мампуку-мару, вместе с пажом Кимурой ночью, двадцать восьмого, тайно переправили из осажденного замка к надежному другу в край Этидзэн, в уезд Цуругу, а самого младшего, грудного младенца, той же ночью отправили вместе с кормилицей под охраной самураев Огавы и Накадзимы в храм Благого завета, Фукудэндзи, в наших владениях. Рассказывали потом, что они причалили лодку к берегу неподалеку от храма и некоторое время предосторожности ради прятались там в зарослях камыша.

Всю ночь госпожа и князь Нагамаса прощались, в последний раз обменивались чарками сакэ, бесконечно сокрушаясь о предстоящей разлуке. Как ни долги осенние ночи, постепенно стало светать; когда же небо на востоке совсем посветлело, госпожа села в паланкин у главных ворот замка. Следом в трех паланкинах ехали ее дочери, каждая со своей нянькой. Паланкины окружала охрана во главе с самураем Фудзикакэ, служившим при госпоже еще с тех пор, как он прибыл из дома Ода, сопровождая ее свадебный поезд. Вместе с госпожой покидали замок и дамы свиты.

Князь Нагамаса вышел проводить жену к самому паланкину. В то утро он уже облачился в последний свой предсмертный наряд; по словам людей, то был панцирь, скрепленный черными кожаными ремнями, поверх которого князь набросил ритуальное оплечье «кэса»[122]. Когда носильщики подняли наконец паланкин, он звучным, твердым голосом произнес: «Прощай, береги себя и детей! Будь здорова и живи долго!»

– Ни о чем не тревожься, да сопутствует тебе слава! – так же твердо, без единой слезинки, ответила госпожа. Да, ничего не скажешь, она умела владеть собой! Младшие девочки были еще совсем малы, не понимали, что происходит, и спокойно сидели на руках кормилиц, но старшая О-Чача все время оглядывалась на отца и, громко плача, кричала: «Не хочу! Не поеду!» – и, сколько ее ни успокаивали, не унималась, для окружающих это было мучительнее всего… Все три девочки впоследствии преуспели в жизни – О-Чача стала госпожой Ёдогими, О-Хацу – супругой князя Такацугу Кёгоку[123], а младшая, Кого. – страшно вымолвить, госпожой супругой теперешнего нашего сёгуна[124]. Поистине неисповедимы судьбы людские!..

Князь Нобунага встретил сестру и племянниц с искренней радостью. «Молодец, что догадалась покинуть замок! – ласково сказал он. – Я всячески советовал твоему мужу прекратить сопротивление и сдаться, но он меня не послушал. Доблестный воин, он дорожит своей самурайской честью… Я вовсе не хочу его гибели, но таков уж обычай воинского сословия, так что не держи на меня обиды! Воображаю, сколько лишений довелось тебе испытать за время долгой осады!..» Родная плоть и кровь, они долго беседовали обо всем без утайки. Князь Нобунага сразу же поручил госпожу О-Ити заботам младшего сына, Нобутаки, правителя земли Кодзукэ, приказав исполнять все ее пожелания.

В это утро боевых действий не было, но после того, как госпожа О-Ити покинула осажденный замок, дальше откладывать штурм было незачем, оставалось лишь взять крепость приступом и вынудить отца и сына Асаи вспороть себе животы. Князь Нобунага самолично поднялся на холм Цубурао, подал знак, и войско с устрашающим воинственным кличем пошло на штурм. К этому времени у старого князя Хисамасы осталось всего около восьмисот рядовых бойцов, они заняли круговую оборону, но наступавших были несметные полчища, их вел господин Кацуиэ Сибата, он первый ухватился рукой за стену и мгновенно проник за ограду. Старый князь понял, что пришел его смертный час, приказал господину Инокути по возможности задержать противника и покончил с собой. «Последнюю службу»[125] сослужил ему господин Фукудзюан. Был там еще артист Цурумацу-даю, большой искусник по части пляски, всегда безотлучно состоявший при князе. Рассказывали, что, обратившись к своему господину, он сказал: «Позвольте мне и на сей раз сопровождать вас!» – принял из рук князя прощальную чарку сакэ, а затем, убедившись, что господин его мертв, сослужил «последнюю службу» господину Фукудзюану, после чего спустился из зала пониже, на дощатый, не покрытый циновками пол, и там вспорол себе живот. Господа Инокути, Акао, Сэнда, Вакидзака тоже покончили с собой. Конечно, князь Хисамаса был уже стар годами, но все же горестна такая кончина… А только, если хорошо поразмыслить, выходит, сам же был во всем виноват. Надо было слушать советы сына и предоставить господина Асакуру его судьбе, пока дело еще не обернулось так плохо… А вместо этого он упорствовал, цепляясь за свое пресловутое чувство долга, не сумел должным образом оценить стремительно растущее могущество Нобунаги и вот погиб понапрасну, так кто же, выходит, в том виноват? Мало того, когда обсуждалось предстоящее сражение или вылазка из замка, ему, как старому человеку, надлежало бы держаться в тени, а он вмешивался в каждую мелочь, перечил князю Нагамасе или медлил там, где наверняка можно было выиграть битву, – иными словами, прямо на глазах вел дело к поражению! И так бывало не раз, не два. Вот и случилось, что дом Асаи погиб, хотя и основатель дома, князь Сукэмаса, и внук его, Нагамаса, оба были одаренные полководцы, а вот среднее поколение, князь Хисамаса, не отличался прозорливостью, не умел по-настоящему, правильно оценить обстановку, оттого и навлек погибель на весь свой род… Но кого действительно жаль, так это князя Нагамасу. Если бы ему сопутствовала удача, он вполне мог бы править страной не хуже Нобунаги, а он безвременно сошел в могилу – все потому, что покорно следовал отцовским приказам. При мысли об этом даже мы, простые люди, и то готовы были скрипеть зубами от великой досады, не в силах смириться с гибелью князя. Каково же было госпоже, что творилось в ее душе? Но поскольку князь погиб из-за чрезмерной своей сыновней почтительности, стало быть, упрекать его не в чем…

Башня, которую оборонял старый князь, пала двадцать девятого, приблизительно в час Коня[126]; после этого отряды Кацуиэ Сибаты[127], Киноситы – будущего великого Хидэёси, Маэды и Сасаки соединенными силами сразу пошли приступом на главную цитадель. Князь Нагамаса, во главе нескольких сот преданных воинов, обнажив меч, вышел за крепостную стену, рубил беспощадно, нанес немалый урон противнику, после чего опять проворно укрылся в замке. Наступающие яростно штурмовали крепость, но всех, кто пытался ухватиться за край стены, пронзали копьями и сбрасывали наземь; ни одному вражескому солдату не удалось проникнуть в башню. К ночи противник изрядно выдохся, наступил перерыв, но на следующий день, тридцатого, снова начался штурм. Только теперь князь Нагамаса узнал о смерти отца. «А что князь Хисамаса?» – спросил он, и кто-то из приближенных самураев ответил, что старый князь еще вчера покончил с собой. «А я и не знал! – воскликнул князь Нагамаса. – Больше мне незачем жить на свете! Осталось только отомстить за смерть отца и с честью погибнуть!» И около часа Змеи он снова повел сотни две воинов прямо в гущу врага, косил подряд всех и каждого, не отступая ни на шаг, но, когда воинов осталось у него всего пять или шесть десятков, а у противников по-прежнему были тысячи, он проложил себе путь мечом прямо сквозь строй врагов и хотел снова укрыться в башне, но к этому времени противник уже проник в крепость, и ворота оказались заперты изнутри. Тогда князь пробился к усадьбе Асаи, правителя Хюги, расположенной слева от ворот, и там, ни секунды не медля, вспорол себе живот. Службу «помощника» исполнил сам правитель Хюги, покончивший с собой следом за господином. Вместе с ними добровольно приняли смерть Накадзима, Кимура, Вакидзаки и еще многие самураи. Говорят, будто враги старались во что бы то ни стало взять князя Нагамасу в плен живым, ибо таков был якобы приказ самого Нобунаги, но сделать это не удалось, одолеть столь могучего воина оказалось им не под силу.

А вот кому изменило военное счастье и пришлось изведать позор пленения, так это Асаи, правителю Ивами, и Акао, правителю Мимасаки, с сыном Симбэем – их взяли живыми в плен и, связанных, как разбойников, притащили пред очи князя Нобунаги. «Все вы трое только и знали, что подстрекать князя Нагамасу к измене, и непрерывно строили против меня всевозможные козни», – сказал Нобунага, на что правитель Ивами, человек непреклонный, гордый, ответил: «Мой господин Нагамаса Асаи был чужд вероломству, не то что ты, князь!» Князь Нобунага рассвирепел, услышав такой ответ. «Болван! – крикнул он. – И ты еще смеешь рассуждать о вероломстве! Трус, павший так низко, что позволил взять себя в плен живым!» И он трижды ударил правителя Ивами по голове тупым концом своего копья, но тот, не выказав ни малейшего страха, язвительно молвил: «Или тебе в утеху избивать связанного? Настоящий военачальник никогда так не поступил бы!» Нобунага зарубил его тут же, на месте.

Акао, правитель Мимасаки, держался смиренно, но, когда Нобунага сказал ему: «Ты с юных лет славился храбростью, я слыхал, что воинской доблестью ты не уступишь демону или Богу… Как же случилось, что ты не покончил с собой вместе со своим господином?» – он ответил: «Я уже стар, вот и вышло, что замешкался по старческой немощи!» – «Я подарю тебе жизнь, если поступишь ко мне на службу!» – предложил князь Нобунага, но правитель Мимасаки ответил: «После всего пережитого ничто не привлекает меня на этом свете!» – и просил только об одном: отпустить его на все четыре стороны.

«В таком случае, пусть мне послужит твой сын Симбэй», – снова предложил князь Нобунага, но правитель Мимасаки, оглянувшись на сына, крикнул: «Нет, нет, не соглашайся! Не будь трусом и не поддавайся на обман!»

Князь Нобунага громко рассмеялся: «Старая развалина! Отчего ты все сомневаешься? Неужели ты считаешь меня таким лжецом?» Впоследствии он и в самом деле взял господина Симбэя к себе на службу.

Услышав, что муж погиб, госпожа заперлась у себя и целыми днями молилась за его упокой. Князь Нобунага пришел навестить сестру. «Я слышал, у тебя был сын, мальчик, – сказал он. – Если он цел и невредим, я хотел бы взять его к себе, вырастить и со временем сделать наследником покойного Нагамасы!»

Поначалу госпожа, не умея толком понять, что на уме у брата, отвечала, что ей неизвестна судьба ребенка, но князь продолжал: «Нагамаса был мне врагом, но ребенок ни в чем не виноват. Он приходится мне племянником, я спрашиваю только из любви к мальчику!» Постепенно госпожа успокоилась – стало быть, он заботится о ребенке, – и рассказала, где спрятали господина Мампуку-мару. Тотчас же снарядили в край Этидзэн, в уезд Цуругу, гонца с приказанием пажу Кимуре доставить мальчика. Однако Кимура, поразмыслив, ответил, что на свой страх и риск зарубил ребенка. Тем не менее гонцов слали снова и снова; госпожа решила, что, коль скоро брат проявляет такую заботу о судьбе ее сына, нехорошо пренебрегать его добротой, он сочтет ее просто неблагодарной. «Я и сама тоже хочу как можно скорее увидеть моего мальчика живым и здоровым. Привези же его без промедления!» – торопила она Кимуру. А тот, рассудив, что, раз все равно местопребывание ребенка уже известно, ничего другого не остается, хоть и с тяжелым сердцем, прибыл вместе с господином Мампуку-мару в третий день десятой луны в селение Госю-Киномото. Там их встретил Токитиро Киносита, принял ребенка и доложил об этом князю Нобунаге.

– Убей мальчишку, а голову пусть вздернут на острие копья и выставят на всеобщее обозрение! – приказал князь.

Тут опешил даже Токитиро Киносита.

– Не чересчур ли это?.. – сказал он, но князь обрушился на него с гневной речью, и, делать нечего, пришлось поступить, как было велено.

А головы князей Нагамасы Асаи и Ёсикагэ Асакуры, когда плоть уже полностью истлела, приказано было покрыть слоем красного лака и для вящего веселья подать на лакированном подносе на показ всем знатным даймё во время новогоднего пира. Да, видно, крепко ненавидел князь Нобунага покойного Нагамасу! А все оттого, что сам же поступил вероломно, собственную клятву превратил в пустую бумажку. Подумай он хоть немножко о горе своей сестры, не следовало бы так обращаться с останками того, кто, в сущности, доводился ему близкой родней. Но в особенности жестоко было, играя на родственных чувствах, обмануть госпожу О-Ити, вздеть на острие копья голову ни в чем не повинного ребенка – это страшное злодеяние! Вот я и думаю – когда летом 10-го года Тэнсё[128] князь Нобунага погиб недостойной смертью на постоялом дворе при храме Хоннодзи, причиной была, наверное, не только измена Мицухидэ Акэти[129] – то была кара за гнев и скорбь множества загубленных им людей… Да, грозен неотвратимый закон возмездия!

…Тем временем все быстрее пошел в гору Токитиро Киносита, будущий великий князь Хидэёси. Многие знатные самураи, и первый среди них – Кацуиэ Сибата, совершили славные подвиги при осаде замка Одани, но особенно отличился Токитиро, так что князь Нобунага был им чрезвычайно доволен и в награду пожаловал ему во владение замок Одани, уезды Асаи и Инугами и половину уезда Саката, поручив, таким образом, надзор и охрану всех северных земель провинции Оми. Однако господин Токитиро сказал, что замок Одани трудно охранять с малочисленным гарнизоном, и перенес свою резиденцию в Нагахаму, мое родное селение, – в те времена звалось оно Имахама, это Токитиро переименовал его в Нагахаму…

Ну это так, к слову, а вот любопытно, с каких пор господин Токитиро стал заглядываться на мою госпожу? Покидая замок Одани, она милостиво сказала мне: «Жаль, что я не могу взять тебя с собой… Но если ты выберешься отсюда, можешь рассчитывать на меня!» А я уже решил про себя, что[130] жизнь для меня окончилась, но после таких ее слов суетный мир показался еще желаннее, я замешался в толпу ее провожатых, а потом несколько дней прятался в призамковом городе, ожидая, когда окончится битва, после чего отправился в лагерь правителя Кодзукэ. Мне повезло: госпожа сказала, что я ее любимый слепой слуга; никто не причинил мне вреда, и я опять стал ей прислуживать. Поэтому я часто дежурил в соседнем покое, когда господин Киносита приходил к ней с визитом.

В первый раз он распростерся в нижайшем поклоне на почтительном расстоянии и скромно представился: «Токитиро Киносита…» Госпожа приветливо кивнула в ответ и воздала должное его ратным подвигам.

– Несмотря на то что у меня нет никаких военных заслуг, князь Нобунага пожаловал мне владения покойного господина Асаи, – сказал он. – Я, ничтожный, стал преемником его достояния – незаслуженная честь для меня! Ныне мечтаю лишь об одном – упрочить мир в северных землях Оми, следуя заведенному покойным порядку и во всем подражая его примеру! Здесь, в боевом лагере, – продолжал он, – вам, наверное, приходится терпеть множество неудобств в обиходе… Прошу вас, приказывайте без всякого стеснения, я доставлю все, что вам нужно! – Оставалось лишь удивляться его любезности. В особенности ласково обращался он с девочками, всячески стараясь им угодить.

– А вы, маленькая госпожа, старшая? – сказал он. – Ну-ка, подите сюда, дайте я обниму вас! – И, посадив госпожу О-Чачу на колени, гладил ее по головке, спрашивал, сколько ей лет, как зовут и тому подобное.

Но госпожа О-Чача сидела, надувшись, у него на коленях и не хотела отвечать – должно быть, детским своим умишком сообразила, что этот человек главный среди злых людей, отнявших у отца замок, и сердилась за это. Потом вдруг уставилась прямо ему в лицо и сказала:

– А ты и вправду похож на обезьяну![131]

При всем своем самообладании господин Киносита все же несколько растерялся.

– Правильно, я смахиваю на обезьяну… Зато маленькая госпожа как две капли воды похожа на свою матушку! – сказал он, засмеявшись, чтобы скрыть смущение. Он и потом часто наведывался к госпоже и всякий раз преподносил ей подарки, одаривал даже девочек – одним словом, проявлял такую заботливость и внимание, что госпожа постепенно стала относиться к нему с доверием. «На Токитиро можно положиться…» – говорила она. Теперь-то я понимаю, что редкостная красота госпожи О-Ити уже тогда, наверное, его покорила и в душе он тайно в нее влюбился. Конечно, она была сестрой князя Нобунаги, его господина, вассал даже помыслить о ней не смел, иными словами, этот цветок цвел на недосягаемой для него вершине, так что в те времена он вряд ли рассчитывал на успех. Но все же недаром то был Хидэёси – с таким человеком всегда следовало быть начеку… А что до разницы в положении, так изменчивость – непреложный закон нашего мира, в особенности в смутные времена. Расцвет и увядание, гибель и возвышение сменяют друг друга… Так что, кто знает, возможно, втайне он лелеял надежду, что со временем все же добьется своего. Мне, заурядному смертному, не дано проникнуть в помыслы великого человека, но все же думается, то была не простая фантазия с моей стороны…

Оттого-то, когда князь Нобунага приказал ему зарубить господина Мампуку-мару, Хидэёси пришел в великое замешательство. Люди рассказывали потом, что он всячески старался спасти ребенка.

– Пощадите его, какой вред может причинить такой маленький мальчик? Ведь он еще совсем дитя! Осмелюсь сказать – лучше сделайте его наследником князя Асаи, и пусть он навеки будет вам благодарен! Таким поступком вы укрепите мир в Поднебесной, проявите истинное понимание законов человеколюбия и справедливости! – сказал он, но князь Нобунага не захотел его слушать. – В таком случае, прошу вас поручить это дело кому-нибудь другому, – не в пример обычной своей покорности осмелился возразить Хидэёси, но князь Нобунага рассердился еще сильнее.

– Похоже, ты чересчур возгордился из-за недавних твоих успехов. Да как ты смеешь давать мне непрошеные советы, мало того – не слушаться моих приказаний! «Поручите другому…» – это что за слова такие? – сурово отчитал он вассала. Тот удалился с тяжелым сердцем и в конце концов казнил юного господина.

Ясно, что господин Хидэёси, наверное, страдал при мысли, что госпожа О-Ити возненавидит его за убийство Мампуку-мару, и убийство-то непростое – приказ гласил выставить напоказ голову мальчика, надетую на копье. По иронии судьбы, из всех вассалов Нобунаги именно Хидэёси пришлось выполнить это поручение. Годы спустя, соперничая с господином Кацуиэ Сибатой из-за руки госпожи О-Ити, он опять оказался в проигрыше и в конце концов погубил обоих, превратившись в их заклятого врага, – начало всех этих событий восходит к этому времени…

Князь Нобунага приказал скрывать от госпожи О-Ити гибель сына, поэтому, ясное дело, ни один человек не осмелился бы рассказать ей об этом, но, так как голову выставили на всеобщее обозрение, слухи о казни все-таки просочились, или, может быть, она сама, как говорится, почуяла что-то сердцем и поняла, что случилось. Видно было, что на душе у нее лежит какая-то тяжесть. Теперь, когда приходил Хидэёси, она выглядела еще более удрученной. И все-таки однажды она прямо его спросила:

– В последнее время нет никаких известий из Этидзэна. Что с моим сыном? Мне снятся дурные сны, я тревожусь…

– Мне ровно ничего не известно. Что если вам еще раз послать туда человека? – как ни в чем не бывало ответил он.

– Но люди говорят, что именно вы ездили встречать мальчика! – сказала она, и хоть говорила тихо, но тон был резкий. Прислужницы рассказывали потом, что в этот миг она побледнела как полотно и с гневом взглянула на Хидэёси. С тех пор он чувствовал себя неловко в ее присутствии и постепенно вообще перестал бывать.

А князь Нобунага в короткий срок завоевал множество княжеств, покоренные земли все без исключения присоединил к своим владениям, всех своих сподвижников наградил, издал всевозможные указы в назидание потомству и в девятый день девятой луны уже справлял Праздник хризантем у себя, в замке Гифу. Каждый год там устраивали пышные празднества, но мне рассказывали, что на сей раз великолепие было исключительное. Все князья-даймё, и знатные и худородные, в роскошных нарядах явились благодарить князя, зрелище было настолько ослепительное, что даже описанию не поддается, – твердили все в один голос. Госпожа велела передать, что чувствует себя нездоровой, и некоторое время оставалась в провинции Оми, пребывая в полном уединении, а примерно в десятый день той же луны решила возвратиться в родной край, в замок Киёсу. В то время замок Гифу был главной резиденцией Нобунаги, так что госпожа предпочла выбрать для своего местожительства тихий, уединенный замок Киёсу. Она сказала, что хочет по дороге поклониться храму на Бамбуковом острове, Тикубу, слуги ехали с ней, и вот все мы вместе отплыли из Нагахамы.

В горах уже выпал снег, на воде было еще прохладнее, но утро было погожее, так что, наверное, ясно виднелись и ближние, и дальние горы. Дамы, держась за поручни, грустили, расставаясь с местами, где прошли долгие годы. Клики гусей, пролетающих в небе, шум крыльев чаек наводили на печальные размышления, шелест прибрежного тростника под порывами ветра и даже силуэты рыб, мелькавших в воде, – все навевало грусть. Когда лодка подплыла к Бамбуковому острову, госпожа приказала ненадолго остановиться. Сперва все удивились, – зачем? – а она поставила на носу лодки подставку для сутры, молитвенно сложила ладони и, протянув их к воде, стала молиться – очевидно, мы находились в том месте, где погрузили в озеро ступу. Тут мы поняли, с какой целью она изъявила желание посетить Бамбуковый остров. Лодка тихо покачивалась на волнах, госпожа зажгла курение и, закрыв глаза, казалось, всецело ушла в молитву, повторяя посмертное имя мужа. Она молилась так долго, что люди испугались – уж не собралась ли она броситься в воду, чтобы похоронить себя вместе с мужем, – и украдкой держали ее за край одежды, но до меня доносилось только едва уловимое шуршание четок в пальцах у госпожи и дивное благоухание курений.

Потом она сошла на берег и провела всю ночь в одиночестве за молитвой, а на следующий день мы прибыли в Саваяму, где госпожа отдохнула денек-другой, после чего снова отправилась в путь и без всяких происшествий благополучно прибыла в замок Киёсу. В родном замке ее ожидала радушная встреча, для нее приготовили прекрасное помещение, почтительно именовали «госпожой Одани» и проявляли всяческую заботу – госпожа ни в чем не нуждалась. Тем не менее делать ей было совсем нечего, разве лишь день за днем следить, как растут ее дочери. Никто не навещал госпожу, она жила так одиноко, как будто стала настоящей отшельницей. Еще недавно вокруг нее всегда толпилось много народа, ее ждало множество развлечений, теперь же она проводила целые дни, не выходя из своих покоев, – при такой жизни даже короткие зимние дни тянутся бесконечно долго. Не удивительно, что госпожа всецело погрузилась в воспоминания о прошлом, в памяти вставал образ покойного супруга, вспоминалось то одно, то другое, и глубокая скорбь стала ее уделом. Рожденная в семье самураев, она умела стойко терпеть любые невзгоды и не показывать людям слезы, но теперь, когда ее окружали только близкие слуги, душевные силы ее, казалось, иссякли и она всецело предалась безутешному горю. Не знаю, что вспоминалось ей в ее пустынных покоях, но, проходя случайно по галерее, часто можно было услышать приглушенные рыдания: во всяком случае, много дней она провела в слезах.

Так, словно сон, прошел год, за ним другой… Чтобы рассеять грусть госпожи, ей предлагали полюбоваться весенним цветением сакуры, осенью устраивали прогулки под красными листьями клена, но она всегда отвечала: «Ступайте сами, я не пойду…» – и вела жизнь, далекую от мирской суеты. Только с дочерьми она как будто бы оживала – видно, они были ее единственным утешением, только в такие часы голос ее звучал веселее. К счастью, все три девочки были здоровы, росли не по дням, а по часам, даже самая младшая, госпожа Кого, уже ковыляла без посторонней помощи и лепетала первые словечки. «Если б покойный муж мог их видеть!» – глядя на дочерей, думала госпожа, и горе становилось еще острее. Но больше всего страдало ее материнское сердце при мысли о смерти господина Мампуку-мару, о нем она не забывала ни на минуту, особенно потому, что сама, по собственному своему недомыслию, оказалась виновной в его горестной гибели. Обидно, мучительно было сознавать, что ее обманули; к людям же, совершившим этот обман, она питала жгучую ненависть, не в силах смириться со смертью сына. Кроме того, ее терзала тревога за судьбу младшего мальчика, отправленного в храм Шукудэндзи, хотя она никогда ни слова об этом не говорила. К счастью, князь Нобунага не знал о существовании этого ребенка, благодаря чему тот покамест избежал смерти. Но она рассталась с мальчиком, когда тот был еще грудным младенцем, и с тех пор ничего о нем не слыхала. Наверное, не проходило ни единого дня, когда бы она не думала о нем, не тревожилась о том, что с ним стало. Оттого она еще нежнее любила дочерей, им досталась вся любовь, принадлежавшая сыновьям.

Господину Такацугу Кёгоку было в то время, наверное, лет тринадцать. Впоследствии он служил Нобунаге, а до совершеннолетия его определили на жительство в замок Киёсу. Вы, сударь, конечно, знаете, что этот мальчик был наследником дома Сасаки-Кёгоку, некогда владевшего северной половиной провинции Оми; в то времена дом Асаи находился у них в вассальной зависимости, так что, в сущности, именно этот мальчик был исконным хозяином северных земель Оми. Но потом, при жизни его деда Такакиё, дом Асаи захватил владения своих господ, а дом Кёгоку захирел и впал в нищету. Однако после падения замка Одани князь Нобунага заинтересовался этим ребенком, решил взять его к себе на службу, со временем передать под его начало северную часть Оми и таким образом сделать благодарным союзником… Да, правильно, сударь, это тот самый Такацугу Кёгоку, который годы спустя, в шестую луну 10-го года Тэнсё[132], присоединился к изменнику Мицухидэ Акэти, напал на замок Нагахама, а еще позже, в 5-й год Кэйтё[133], снова предал своих соратников в битве при Сэкигахаре… Но мальчиком, в Киёсу, он ничем не проявлял такого вероломства своей натуры; происхождения он был самого благородного, однако из-за того, что с младенческих лет рос в нужде и опале, держался как-то робко, смиренно, было в нем что-то унылое, хотя тринадцать лет – это возраст, когда мальчики бывают самыми отчаянными сорванцами… Даже приходя к госпоже, он всегда был так молчалив, что я, да и другие слуги зачастую не могли уловить, то ли он здесь, то ли нет… Правда, мать этого мальчика была младшей сестрой покойного князя Нагамасы, так что маленьким барышням он доводился двоюродным братом, а госпоже – хоть и неродным, но племянником. Помня о господине Мампуку-мару, она жалела этого мальчика.

– Я заменю тебе мать! В свободное время всегда приходи к нам в гости! – ласково говорила она. «Мальчик молчалив, но духом он тверд и, конечно, очень умен!» – добавляла она про себя.

…Да, верно, сударь, потом он женился на госпоже О-Хацу, но это случилось гораздо позже, лет через семь или восемь, а в то время барышня была еще маленькой девочкой, так что о свадьбе и речи быть не могло. Но этот мальчуган тайно мечтал не столько о госпоже О-Хацу, сколько о ее старшей сестре О-Чаче, и, похоже, приходил для того, чтобы лишний раз украдкой на нее поглядеть. Никто не замечал этого, но я уверен – не без причины просиживал он час за часом подле госпожи, почти ни слова не говоря, всегда такой тихий, сдержанный прямо как взрослый. А иначе зачем бы ему приходить туда, где не было для него никаких забав, и молча сидеть, скучая? Но, кроме меня, никто не догадывался, что приходит он неспроста. Когда я шепнул другим слугам: «Мальчик, похоже, заглядывается на госпожу О-Чачу!» – меня подняли на смех и сказали, что это моя фантазия, оттого, мол, что я слепой. Никто не принял мои слова всерьез.

Итак, госпожа жила в Киёсу начиная с осени 1-го года Тэнсё[134], когда пал замок Одани, и вплоть до осени, когда погиб князь Нобунага, иными словами, почти полные десять лет. Правильно говорят, что время летит стрелой; когда оглядываешься назад, видишь, как справедливы эти слова, но когда живешь тихой, уединенной жизнью вдали от мирской смуты и суеты, не ведая даже, где и какие происходят сражения, тогда десять лет кажутся очень долгим сроком. Постепенно горе госпожи поутихло, она снова стала играть на кото, чтобы развеять скуку, а вслед за ней я тоже опять принялся в свободные часы петь и играть на сямисэне, ведь это было моим любимым занятием… Нет, конечно, не только поэтому – я усердно шлифовал свое мастерство, потому что старался угодить госпоже.

Или такие вот песни:

Или:

Сейчас эти песни в стиле Рютацу[135] совсем забыты, но одно время были в большой моде, их пели все – и знать, и простой народ, и слуги, и господа. Сам князь Хидэёси, присутствуя на представлении театра Но[136] в замке Фусими, пригласил господина Рютацу на сцену и слушал, как он поет, а вельможа Юсай сопровождал его пение ударами в барабанчик. Но когда я жил в замке Киёсу, эти песни еще только входили в моду. Сперва я пел тихонько, отбивая такт веером, только для прислужниц госпожи, чтобы немножко повеселить их, женщинам это нравилось, и я учил их петь мои песни, а когда дело доходило до тех забавных слов, которые я только что вам пропел, они прямо покатывались со смеху. Уж не знаю, как вышло, что госпожа узнала об этом. «Научи меня тоже!» – приказала она. Я отказывался: «Такие песни недостойны вашего слуха!» – но она настояла: «Нет, обязательно научи!» И с тех пор я очень часто пел для нее. Ей очень нравились слова:

Эту песню она очень любила и готова была слушать сколько угодно раз. Она вообще, по-видимому, больше любила грустные, задушевные мелодии. Я часто пел ей:

Или:

Может быть, оттого, что песни эти были как-то созвучны тому, что таилось в моем собственном сердце, я пел их особенно выразительно, чувствуя, словно какая-то непонятная сила возникает из глубины моего существа, и как-то само собой получалось, что мелодия приобретала особую плавность и даже голос звучал по-другому, гораздо лучше, так что моя слушательница всегда бывала растрогана. Я и сам невольно увлекался собственным пением, и тяжесть, лежавшая на душе, улетучивалась сама собой. Вдобавок я придумал интересные мелодии для сямисэна, наигрывал их в паузах между куплетами, и песня становилась еще чувствительней. Не подумайте, что я хвастаюсь, но я первый придумал исполнять эти песни под аккомпанемент сямисэна. Я уже говорил вам, что в те времена пение обычно сопровождалось только ритмическим постукиванием в барабанчик.

…Что-то я слишком разговорился о музыке. Добавлю только, что самыми счастливыми людьми на свете я всегда считал тех, у кого от природы красивый голос и умение искусно исполнять песни. Взять, к примеру, господина Рютацу – ведь он был простым аптекарем из города Сакаи, но благодаря своему таланту удостоился внимания со стороны великого Хидэёси, его осыпали почестями, ему аккомпанировал сам вельможа Юсай. Конечно, Рютацу – выдающийся мастер, создатель собственного, оригинального стиля, в сравнении с ним я, можно сказать, ничто. Но если на протяжении десяти лет жизни в замке Киёсу я безотлучно находился при госпоже, сопровождал ее при любовании лунным сиянием или цветением сакуры и был взыскан многими ее милостями, так только благодаря тому, что хоть и плохо, но все-таки немножко умел музицировать. У разных людей разные мечты и стремления, не берусь судить, в чем каждый видит наибольшее счастье… Найдется, наверное, немало таких, которые жалеют меня за мое увечье… А для меня не было времени радостней и прекрасней, чем эти десять лет в замке Киёсу. Поэтому я ни в малой степени не завидую господину Рютацу. Я был гораздо счастливее его, когда пел для госпожи ее любимые песни или аккомпанировал ей, когда она играла на кото, смягчая звуком струн ее сердечную боль. Ее похвала была для меня во сто крат отраднее, чем одобрение самого великого Хидэёси! И как подумаю, что все это стало возможно только благодаря тому, что я родился слепым, так вплоть до сего дня еще ни единого разу не пожалел, что я калека…

Знаете поговорку: «Небо внемлет мольбе даже малого муравья…» Жалкий слепой музыкант тоже способен хранить верность и преданность не хуже любого зрячего. Я всей душой стремился служить госпоже, хоть немного облегчить ее горе, утешить, развеселить и молился об этом богам и буддам. Может быть, по этой причине – нет, конечно, вряд ли только поэтому – она постепенно вновь воспрянула духом. Мало-помалу она стала опять такой же цветущей, как раньше, хотя одно время очень уж исхудала. Когда она прибыла в родной замок Киёсу, на спине у нее, между лопатками и верхними ребрами, образовались настоящие впадины, шея и плечи стали чуть ли не вдвое тоньше против прежнего, и она все продолжала худеть, так что во время массажа слезы невольно выступали у меня на глазах, но примерно на третий или четвертый год она с каждым месяцем стала набирать силы, а еще через два-три года сделалась прекраснее и полнее, чем даже в бытность свою в Одани, просто не верилось, что эта женщина – мать пятерых детей… Щеки опять округлились, худое, вытянутое лицо вновь обрело прежний безупречный овал. Прислужницы говорили, что, когда на эти щеки падали две-три пряди выбившихся из прически волос, госпожа казалась такой прекрасной, что даже женщины не в силах были отвести глаз… Белизна была свойственна ей, разумеется, от природы, но после долгих лет, безвыходно проведенных в затененных покоях, кожа у нее стала ну буквально прозрачной, как снег в глубине ущелья, куда не заглядывает луч солнца; люди говорили, что в сумерки, когда, погруженная в думы, она сидела одна где-нибудь в полутьме, иной раз даже жуть пробирала при виде ее белоснежного лица… Мы, слепые, обладаем особой чуткостью, осязание помогает нам многое уловить; я знал, какая у нее белоснежная кожа, даже если б не слышал все эти толки. У многих женщин бывает светлая кожа, но у высокородной дамы белизна тела совсем особая… Госпожа уже приблизилась к тридцати годам, но, по мере того как она становилась старше, красота ее с каждым годом расцветала все ослепительней, лицо и фигура становились все более совершенными. Черные волосы, блестящие, как будто обрызганные росой, лицо, подобное цветку лотоса, гибкое тело, вновь обретшее прежние формы, – все в ней было прекрасно! Мягкие шелковые одежды ниспадали с плеч, как струи воды; она казалась даже более изящной и утонченной, чем в юные годы. И такая красавица обречена на раннее вдовство, в одиночестве проводит тоскливые ночи, и ничей взор не любуется ее ослепительной красотой! Говорят, что в горной глуши цветок благоухает сильнее, чем тот, что растет на равнине, в открытом поле… Не знаю, но думаю, что если бы кто-нибудь, а не только соловей, поющий весной в саду, или месяц, осенней ночью клонящийся к гребням гор, увидел бы ее облик в глубине покоев, занавешенных драгоценными тканями, так любой человек, пусть и не такой герой, как Хидэёси, загорелся бы жгучей страстью, но судьба, увы, распорядилась иначе…

Так шла жизнь; казалось, для госпожи снова наступила пора цветения, но все же она, как видно, не забыла страданий и обид, пережитых в минувшие годы. Мне это достоверно известно, сейчас скажу почему; случилось это единственный раз и никогда больше не повторялось. Однажды, когда я растирал ей плечи и она, как обычно, беседовала со мной, я вдруг услышал совсем неожиданные слова. В тот день госпожа, казалось, сперва была на редкость в хорошем расположении духа, вспоминала время, когда жила в замке Одани, говорила о покойном муже, о разных событиях прошлого и, между прочим, рассказала, как много лет назад ее брат, князь Нобунага, впервые встретился с ее мужем в замке Саваяма. Это было вскоре после ее замужества, очевидно в середине годов Эйроку[137], в те времена крепость Саваяма принадлежала князьям Асаи. Князь Нобунага специально прибыл туда из своей вотчины Мино, а князь Нагамаса выехал встретить его к самому перевалу Сурихари и сразу же проводил в замок, где после церемониальных приветствий был устроен в честь гостя роскошный пир в богато разукрашенном зале.

– В мире сейчас неспокойно, – сказал на следующий день князь Нобунага. – Незачем зря тратить время на разъезды туда-сюда… Поэтому разрешите мне устроить ответный пир в вашу честь здесь, в вашем замке, хозяином буду я, а вы – моим гостем! – И он пригласил князя Нагамасу с отцом и там же, в замке Саваяма, потчевал их разными угощениями. Он подарил им на память от дома Ода меч работы Мунэёси, много золота, серебра, щедро одарил всех, вплоть до вассалов, а князь Нагамаса в ответ преподнес ему меч работы Канэмицу, переходивший из поколения в поколение в роду Асаи, а также свиток стихов Фудзивары Тэйка, воспевающих прославленные красотой пейзажи провинции Оми, и сверх того – коня чалой масти, хлопчатую вату, которой славится земля Оми, и много других подарков, а свите – новые мечи и кинжалы. Госпожа тоже специально приехала в Саваяму, чтобы встретиться с братом, которого давно не видала.

Князь Нобунага остался чрезвычайно доволен. Призвав всех заслуженных, старых вассалов дома Асаи, он обратился к ним с такими речами: «Слушайте все, что я скажу вам! Сейчас, когда ваш господин стал моим зятем, вся Япония скоро нам покорится! Служите нам, не щадя сил, и каждого из вас я со временем сделаю владетельным князем-даймё!» Пир длился целый день, а вечером Нобунага и Нагамаса проследовали в покои госпожи и продолжали пировать там втроем, в согласии и дружбе. Чтобы угостить гостя, закинули сети в бухту Саваяма, наловили множество пресноводной озерной рыбы – окуней, серебряных карасей и еще целую уйму различной живности. Эта рыба тоже пришлась Нобунаге очень по вкусу, ведь то было редкостное местное угощение, какого не получишь у него в провинции Мино, он даже сказал, что на обратном пути непременно возьмет с собой такой рыбы в подарок своим домашним…

Наконец наступило время отъезда. Накануне снова был устроен прощальный пир, и князь Нобунага пустился в обратный путь в самом прекрасном расположении духа.

– В то время мой брат и покойный муж были искренними друзьями, всегда приветливо улыбались друг другу, а уж я-то как была рада! – рассказывала мне госпожа. – Теперь я вижу, что эти десять дней были самыми счастливыми в моей жизни!

Иными словами, в ту пору не только госпоже, но и никому из вассалов даже в голову не могло прийти, что между двумя домами вспыхнет вражда, все веселились в чаянии грядущих побед. Но впоследствии я слыхал, что некоторые вассалы уже тогда не одобряли поступок князя Нагамасы и говорили, что не следовало дарить Нобунаге фамильный меч, драгоценное сокровище предков, – это, мол, дурное предзнаменование, означающее, что дом Асаи погибнет от руки князей Ода… Впрочем, всегда легко осуждать других. Несомненно, князь Нагамаса отдал столь дорогой предмет, потому что необычайно высоко ценил свою супругу и ее брата, своего шурина. Нелепо говорить, что из-за этого он погиб. Люди, которым толком ничего не известно, часто любят болтать языком, а потом, увидев, как обернулось дело, по-своему толкуют события… Госпожа согласно кивнула в ответ на такие мои слова.

– Да, ты прав, – сказала она. – Никто не выдаст замуж родную сестру за человека, с которым собирается воевать… В то время мой брат пожаловал к нам в гости издалека, ехал с немногочисленной свитой через враждебные земли, такое путешествие – нелегкое дело! Что ж удивительного, если в знак благодарности мой муж преподнес ему такой дорогой подарок, ведь он всегда был щедр по натуре… Но были среди наших вассалов и нечестные люди, – продолжала она. – Одного из них звали, если не ошибаюсь, Эндо… Мы возвращались в замок Одани, когда он верхом на коне догнал нас и сказал: «Сегодня князь Нобунага ночует в Касивабаре, это удобный случай, надо напасть на него и убить!» Все это он тихонько нашептал в уши мужу, от меня по секрету. Князь засмеялся: «Перестань болтать вздор!» – и, разумеется, оставил без внимания его слова.

…Проводив гостя до перевала Сурихари, князь Нагамаса распрощался со своим шурином и приказал троим своим вассалам, в том числе Эндо, сопровождать гостя до местечка Касивабара. Прибыв в Касивабару, Нобунага остановился на ночлег в монастыре Великого Просветления, Дзёбодай-ин. «Во владениях князя Нагамасы я могу быть спокоен!» – сказал он и, оставив при себе только несколько человек дежурных, разрешил самураям охраны провести ночь в местечке. Увидев это, господин Эндо внезапно повернул коня и, нахлестывая его что было мочи, примчался в замок Одани. Удалив посторонних, он сказал князю: «Все эти дни я внимательно наблюдал за Нобунагой – он скор на внезапные, неожиданные решения, проворен и быстр, словно обезьяна, перепрыгивающая с ветки на ветку. Это страшный военачальник, от которого можно всего ждать в будущем. Между вами неизбежно возникнет спор, в этом не приходится сомневаться. Но нынче вечером он настроен миролюбиво, при нем десятка полтора человек, не больше, вот я и думаю: самое разумное – покончить с Нобунагой сегодня же ночью. Решайтесь же поскорее, пошлите туда отряд и уничтожьте князя Ода и его свиту! Затем надо штурмом овладеть его замком Гифу, и тогда оба края, Овари и Мино, будут в ваших руках. Не переводя духа, тут же, следом, разгромите Сасаки в южных областях Оми, затем идите в столицу, расправьтесь там с князьями Миёси, и в одно мгновенье вся Поднебесная будет ваша!» Так на все лады убеждал он князя Нагамасу, но тот ответил:

– Существуют установления, согласно которым должен действовать полководец. Прекрасно ударить на врага в соответствии с заранее обдуманным планом, но подло напасть на того, кто, доверившись тебе, сам пришел в гости. Нобунага со спокойной душой собирается провести ночь в моих владениях, и, если мы внезапно нападем на него, воспользовавшись его доверием, Небо в конце концов обязательно нас покарает, даже если мы добьемся временного успеха. Если бы я собирался убить его, я мог бы покончить с ним, когда он гостил в Саваяме, но мне претит даже самая мысль о таком вероломстве!

– Что ж, в таком случае ничего не поделаешь… – сказал Эндо. – Но попомните мое слово: неизбежно наступит время, – когда вы пожалеете, что не послушались моего совета! – И он возвратился в Касивабару, ужинал там как ни в чем не бывало вместе со всеми, а на следующий день благополучно проводил князя Нобунагу до равнины Сэкигахара.

Обо всем этом госпожа подробно мне рассказала, а в заключение добавила:

– Но, как теперь вижу, в словах Эндо все-таки была доля правды! – Тут голос у нее вдруг задрожал, и я тоже невольно ощутил дрожь волнения. А она продолжала: – Когда одна сторона соблюдает веления долга, а другая – их нарушает, к добру это не приводит… Неужели, чтобы властвовать в государстве, нужно быть подлым, хуже скотины? – проговорила она, словно обращаясь к самой себе, и умолкла. Казалось, она близка к слезам.

Взволнованный, я невольно опустил руки и, не помня себя, склонился перед ней в земном поклоне:

– Госпожа, простите меня за дерзость… Я сострадаю вам всей душой!

Но она как будто вовсе не услышала моих слов.

– Ну, спасибо за труд! Можешь идти! – сказала она.

Я поспешно удалился в соседний покой; сквозь раздвижную перегородку до меня донеслись тихие, приглушенные рыдания. Еще недавно она была так весела, отчего же настроение у нее вдруг так резко переменилось? Отчего вырвались такие слова? Сперва она просто предавалась воспоминаниям, а потом, быть может чересчур увлекшись, вспомнила то, о чем вспоминать себе запрещала? Не такой была женщиной госпожа, чтоб делиться сокровенными думами с ничтожным слугой, свои переживания она всегда таила глубоко в сердце, терпела все молча, а тут вдруг, сама не отдавая себе отчета, внезапно высказала терзавшие душу сомнения… Подумать только, ведь прошло уже почти десять лет со времени падения замка Одани, а ненависть к врагам – в особенности к князю Нобунаге, родному брату, – до сих пор с такой силой все еще пылает в ее душе! Впервые я понял, как страшен гнев женщины, у которой отняли мужа, матери, потерявшей детей, и долго еще не мог унять невольную дрожь страха и сострадания.

Можно еще много рассказывать о жизни госпожи в замке Киёсу, но боюсь вам наскучить; послушайте лучше, как бесславная, нелепая гибель князя Нобунаги привела к вторичному замужеству госпожи.

О смерти князя Нобунаги вам все хорошо известно и без моих рассказов. В 10-м году Тэнсё[138], в год Коня, в ночь на второе число шестой луны, на него внезапно напали в храме Хоннодзи. Что тут скажешь… Ни единому человеку даже во сне не снилось, что может случиться такое невероятное происшествие… Вдобавок погиб его старший сын – он вспорол себе живот, когда солдаты изменника Акэти окружили его в замке Нидзё. Второй сын Нобунаги находился в это время в провинции Исэ, третий – в городе Сакаи, заслуженные вассалы Сибата и Хидэёси ушли с войсками в дальний поход, так что замок Адзути, главную резиденцию Нобунаги, где проживала госпожа супруга князя и ее дамы, охранял только господин Гамо с немногочисленным гарнизоном. Узнав о гибели князя, он тут же отправил в призамковый город верхового самурая, велев разъезжать по улицам, призывать население к спокойствию и всячески успокаивать жителей, но те, боясь, что изменник Акэти вот-вот нагрянет в город, впали в совершенную панику – кто плакал, кто кричал… Сам господин Гамо сперва решил было запереться в замке, но потом, видимо опасаясь, что стены там ненадежные, внезапно переменил решение и вместе с госпожой супругой и ее дамами бежал в Хинотани, собственную свою усадьбу-крепость. Они покинули замок Адзути в час Зайца[139], на третий день после убийства Нобунаги, а уже на пятый день, рано утром, Акэти подошел к замку, без труда захватил его, похитил все брошенные там сокровища, все золото-серебро подчистую забрал себе, а частью раздал вассалам. В замке Гифу и у нас, в замке Киёсу, все чуть с ума не сошли от страха – раз такое произошло в Адзути, значит, и сюда, того и гляди, нагрянет изменник… В самый разгар переполоха в Киёсу примчался бежавший из замка Гифу господин Гэнъисай Маэда; он доставил в Киёсу супругу старшего сына Нобунаги с сыночком. Этот малыш был прямым наследником убитого князя, его старшим внуком, в то время ему было всего два года, звали его господин Самбоси. Он жил с матерью в замке Гифу, возле горы Инаба. Отец его, старший сын Нобунаги, перед тем как совершить харакири, распорядился, чтобы жена с сыном поскорее укрылись в Киёсу, ибо оставаться в Гифу было опасно. Вассал его Гэнъисай тотчас же тайно выбрался из столицы, помчался в Гифу и оттуда – в Киёсу, причем всю дорогу сам держал мальчика на руках. Тем временем мятежные отряды Акэти покорили все земли вокруг озера Бива, захватили замки Саваяму и Нагахаму и подступили к усадьбе Хинотани, где укрывался господин Гамо. Господин Китабатакэ, находившийся в Исэ, спешно двинулся на выручку по дороге, ведущей в Оми, но на пути повсюду взбунтовались крестьяне, при таких обстоятельствах не могло быть и речи о том, чтобы быстро оказать помощь, так что одно время мы и впрямь опасались за их судьбу.

Однако вскоре мы услыхали, что третий сын Нобунаги соединился с отрядами Городзаэмона Нивы; в сражении у Осакского перевала был убит зять мятежника Акэти, Ситибэй. Узнав об этом, Акэти поручил осаду Хинотани своим вассалам, а сам вернулся в свой боевой лагерь близ Сакамото; тринадцатого числа произошла битва при Ямадзаки, а уже на следующий день, четырнадцатого, князь Хидэёси, устроив свою ставку в монастыре Миидэра, приказал составить вместе тело и отрубленную голову Акэти и распять мертвеца на кресте в столице, в Аватагути. Ну и прославился же он такой молниеносной победой! В этом сражении участвовали многие господа – и третий сын Нобунаги, и Городзаэмон Нива, и правитель земли Кии Икэда, все действовали заодно с Хидэёси и тоже потрудились на славу, но особенно отличился сам Хидэёси. Поспешно замирившись с князем Мори, он уже утром одиннадцатого числа прибыл в Амагасаки – быстротой своих действий он поистине превзошел и демонов, и богов… Так само собой получилось, что Хидэёси сделался главным среди всех полководцев, а после его молниеносной победы слава и величие его так возросли, что никто из вассалов покойного Нобунаги уже не мог с ним сравниться. К нам, в замок Киёсу, тоже доносились вести обо всех этих событиях, и все ликовали; во всяком случае, теперь можно было с облегчением перевести дух!

Между тем все военачальники, и знатные и худородные, один за другим постепенно примчались в Киёсу. К этому времени замок Адзути уже сгорел дотла, сожженный отступающими мятежниками, в замке Гифу никого не осталось, к тому же, что ни говори, замок Киёсу был исконным родовым гнездом дома Ода, а теперь и господин Самбоси тоже здесь находился, так что каждый прежде всего спешил с поздравлениями в Киёсу. Господин Кацуиэ Сибата тоже был среди прибывших. Весть об убийстве Нобунаги застала его в провинции Эттю. Тотчас заключив перемирие с князем Кагэкацу, он поспешно двинулся в столицу, чтобы покарать врагов покойного господина, но оказалось, что Акэти уже убит, и господин Кацуиэ, не заезжая в столицу, сразу прибыл в Киёсу. К шестнадцатому-семнадцатому числу все уже были здесь – второй и третий сыновья Нобунаги – Нобукацу[140] и Нобутака[141], Городзаэмон Нива, правитель земли Кии Икэда с сыном, Хатия, правитель земли Дэва, Дзэнкэй Цуцуи и другие. Князь Хидэёси, похоронив в столице своего господина, ненадолго заехал в свой замок Нагахама и тоже вскоре прибыл в Киёсу. При жизни князь Нобунага то и дело переносил свою ставку, чаще жил не в Киёсу, а в Гифу, потом постоянным местопребыванием его стал замок Адзути, в Киёсу он бывал очень редко, так что долгое время здесь царили тишина и покой.

Давно уже не видал старый замок собрания таких выдающихся полководцев. Все это были старые заслуженные вассалы, во главе со старшим – господином Сибатой, делившие с покойным господином опасности и тяготы военных походов; к этому времени все они уже стали полноправными господами своих земель, владельцами своих собственных замков, а некоторые даже сделались могущественными правителями не одной, а нескольких провинций и многих замков. Богато разодетые, прибывали они один за другим, горделиво красуясь друг перед другом нарядным убранством и пышной свитой, так что в призамковом городке вдруг стало тесно и многолюдно, и, несмотря на траур по убитому господину, общее настроение было уверенное и спокойное.

Ну а в замке начиная с восемнадцатого числа даймё стали ежедневно держать совет в главном зале. Подробностей я, конечно, не знаю, но, судя по всему, обсуждался вопрос о наследнике покойного Нобунаги и о том, кому отойдут земли мятежника Акэти. На этот счет у каждого имелось свое особое мнение, так что никак не удавалось прийти к согласию; совещания шли день за днем, нередко до поздней ночи, иной раз дело доходило до споров и даже ссор. По правде говоря, господин Самбоси был, конечно, прямым наследником, но летами еще младенец, поэтому некоторые настаивали, чтобы до его совершеннолетия дом Ода возглавил второй сын Нобунаги, господин Нобукацу, не все, однако, были с этим согласны. Наверное, по этой причине и возникло расхождение во взглядах, но в конце концов вопрос о главе рода решился все-таки в пользу господина Самбоси.

Между князьями Сибатой и Хидэёси с самого начала отношения не ладились – казалось, они ссорятся по каждому поводу. Дело в том, что во время недавних событий наибольшие подвиги совершил Хидэёси, и многие даймё тайно склонялись на его сторону, зато господин Кацуиэ Сибата был старшим самураем дома Ода, после родных сыновей покойного князя ему принадлежало первое место среди всех остальных вассалов, так что по всем вопросам он стремился диктовать собравшимся свою волю. А главное, когда распределяли земли, господин Сибата своим единоличным решением отдал князю Хидэёси провинцию Тамба, а себе взял владения у озера Бива, ранее принадлежавшие Хидэёси, – замок Нагахаму с землей, приносившей шестьдесят тысяч коку риса. Говорили, что это решение в особенности усилило их взаимную неприязнь. Но только, скажу я вам, оно лишь на поверхности так казалось, на самом же деле они оба были неравнодушны к госпоже О-Ити и каждый стремился получить ее в жены, с этого и началась их вражда, я в этом совершенно уверен.

Еще до этих раздоров господин Кацуиэ, прибыв в Киёсу, сразу же нанес визит госпоже и приветствовал ее почтительно и любезно, а несколько дней спустя, судя по всему, по секрету обратился к господину Нобутаке с просьбой быть его сватом. И вот в один прекрасный день господин Нобутака посетил госпожу свою тетку и, похоже, стал склонять ее сочетаться вторым браком с господином Сибатой. Ну а госпожа, что бы там ни было в прошлом, привыкла всегда и во всем полагаться на покойного старшего брата; конечно, обида на него не угасла в ее душе, но все-таки, когда он погиб, она очень горевала, забыла прежний свой гнев и целиком ушла в молитвы за упокой его души. О себе она не заботилась, но ее тревожило будущее трех ее дочерей, и, наверное, она чувствовала растерянность, не зная, на кого же отныне ей опереться. Возможно, поэтому она благосклонно отнеслась к предложению господина Кацуиэ. Вернее сказать, не то чтобы благосклонно, но, во всяком случае, по-видимому, и не враждебно… Конечно, какое-то время она колебалась – во-первых, ей хотелось остаться верной памяти покойного мужа, а во-вторых, она не могла не думать о том, подобает ли вдове князя Асаи стать женой вассала дома Ода, погубившего дом Асаи… Однако не прошло много времени, как она получила еще одно точь-в-точь такое же предложение – на этот раз от имени Хидэёси. Не знаю, кто выступил тут посредником, – скорее всего, господин Нобукацу. Дело в том, что господин Нобукацу был не полным, а только единокровным братом господина Нобутаки, он родился от другой матери, и, хотя они оба были, разумеется, родным сыновьями покойного Нобунаги, отношения между братьями были прохладные, поэтому один держал сторону господина Кацуиэ, другой же усиленно советовал принять предложение Хидэёси. Конечно, ничего определенного утверждать не берусь, но, прислушиваясь краем уха к тому, о чем то и дело шептались дамы, думал про себя: «Стало быть, Хидэёси мечтал о госпоже еще с тех пор, как она жила в замке Одани. Значит, то была не пустая фантазия с моей стороны, я уже тогда это понял!..» Подумать только, что на протяжении долгих десяти лет, среди непрерывных войн и сражений, постоянно занятый бранным делом, покоряя крепости, осаждая замки, он по-прежнему лелеял в душе прекрасный образ госпожи!.. В те далекие времена она находилась на недосягаемой для него высоте, но теперь, когда в сражении при Ямадзаки он отомстил за покойного господина, он стал человеком, который – если судьба и впредь будет к нему благосклонна, – возможно, будет властелином всей страны. Теперь он наконец открыто высказал то, что давно таилось у него в сердце.

Короче говоря, предложение Хидэёси не показалось мне неожиданным, а вот то, что господин Кацуиэ, суровый воин, помышлявший, казалось, лишь о бранных делах, тоже, оказывается, таил в груди нежные чувства, – этого я никак не предполагал. Впрочем, тут, пожалуй, сыграла роль не только любовь; возможно, господин Кацуиэ, а также господин Нобутака давно уже разгадали тайные помыслы Хидэёси и, сговорившись между собой, решили ему помешать. Пожалуй, были и такие причины…

Но даже если бы никто не мешал, брак госпожи с Хидэёси все равно никак не мог состояться. «Уж не собирается ли Токитиро сделать меня своей наложницей?!» – сказала она, получив его предложение, и негодованию ее не было предела. В самом деле, у князя Хидэёси уже давно имелась законная супруга, госпожа Асахи, так что если бы наша госпожа приняла его предложение, то, сколько бы он ни твердил, что она войдет в его дом законной женой, фактически она оказалась бы, конечно, на положении наложницы. Мало того, ведь при осаде замка Одани больше всех отличился именно Токитиро, все владения князя Асаи захватил опять же Токитиро, обманом заманив господина Мампуку-мару, убил его и приказал вздеть его голову на острие копья все тот же Токитиро, ужасные эти поступки все были делом рук Токитиро Хидэёси; весь гнев, который госпожа испытывала по отношению к брату, теперь, когда князя Нобунаги уже не было на свете, она перенесла на Хидэёси, сосредоточив на нем всю свою ненависть. И уж тем паче мыслимо ли было ей, старшей дочери дома Ода, стать наложницей безродного выскочки, неизвестного, темного происхождения, пусть и добившегося в последнее время громких успехов? Если уж нельзя ей до конца жизни оставаться вдовой, так лучше выйти за господина Кацуиэ, чем за Хидэёси, – правильно рассудила госпожа.

Госпожа еще не высказала какого-либо определенного решения, но слухи об этом уже распространились по замку, и, разумеется, взаимная неприязнь господина Кацуиэ и Хидэёси стала еще сильнее. Господин Кацуиэ досадовал, что Хидэёси лишил его возможности совершить подвиг – отомстить за смерть господина, ведь именно на нем, как на старшем вассале, лежал долг мести. А князь Хидэёси терзался ревностью из-за соперничества в любви, гневался за отобранные поместья… Взаимная ненависть владела ими, и во время совета они все время спорили – стоило одному выступить с каким-либо предложением, как другой, со сверкающим злобой взором, возражал: «Нет, это никуда не годится!» В результате и сыновья Нобунаги, и все остальные даймё разделились, одни поддерживали Кацуиэ, другие – Хидэёси. Передают, что именно по этой причине в самый разгар совещаний господин Кацумаса Сибата отозвал князя Кацуиэ в укромный уголок и принялся нашептывать:

– Пока не поздно, нужно напасть на Хидэёси и раз навсегда с ним покончить! Если он останется в живых, это не пойдет вам на пользу! – Но разумеется, господин Кацуиэ не согласился.

– Мы выставим себя на посмешище, если начнем драться между собой сейчас, когда нам всем нужно сплотиться вокруг юного господина! – ответил он.

Не знаю, правда ли, но говорят, будто князь Хидэёси тоже был начеку и всякий раз, когда ночью вставал по нужде, Городзаэмон Нива поджидал его в галерее и тоже говорил ему такие же речи: «Убейте Кацуиэ, если хотите завладеть Поднебесной!» Но Хидэёси тоже не соглашался: «Зачем же превращать его во врага?..» Однако едва лишь совещания закончились, как он, никому не сказавшись, тайно, среди ночи, покинул замок Киёсу – возможно, решил, что далее оставаться здесь бесполезно, – и возвратился к себе в Нагахаму, так что покамест все окончилось миром. Решено было, что господин Самбоси поселится в замке Адзути под опекой князей Маэды и Хасэгавы и вплоть до совершеннолетия будет получать тридцать тысяч коку риса с земель у озера Бива; замок Киёсу достался господину Китабатакэ, а замок Гифу – князю Нобутаке. Затем все даймё обменялись торжественными письменными клятвами в верности и разъехались по домам.

Вопрос о вторичном замужестве госпожи окончательно решился поздней осенью того же года. Поскольку сватом выступал господин Нобутака, госпожа приехала к нему в замок Гифу; туда же прибыл из своих владений, провинции Этидзэн, князь Кацуиэ. После свершения свадебной церемонии муж с женой и с ними три юные барышни отбыли на север, в Этидзэн. Об этой свадьбе и об отъезде ходили разные толки, но я находился в свите, сопровождавшей свадебный поезд, и потому мне, в основном, хорошо известно все, что тогда происходило. В то время упорно держался слух, будто князь Хидэёси, узнав о замужестве госпожи, сказал, что не позволит князю Кацуиэ беспрепятственно возвратиться в Этидзэн и выставит на дороге боевой заслон, ожидая, когда свадебный кортеж приблизится к Нагахаме, но что будто бы вассалу его, Икэде, удалось отговорить господина от этого замысла. Другие утверждали, что все это ни на чем не основанные вздорные слухи. Правда, сам Хидэёси не приехал на свадьбу, однако прислал своего приемного сына Хидэкацу передать поздравления – дескать, отец мой, князь Хидэёси, сожалеет, что не смог сам приехать, ибо у него случились к тому помехи, но, когда вы будете возвращаться домой, отец встретит вас на дороге, надеется вас приветствовать, устроить пир в вашу честь и в знак своей радости обменяться чарками сакэ… Князь Кацуиэ с удовольствием принял это изъявление гостеприимства и обещал принять приглашение, но в это время из Этидзэна примчались его люди встречать господина и привели с собой многочисленный вооруженный отряд. Состоялось какое-то важное совещание, после чего к Хидэкацу отправили посланца с отказом от приглашения и без промедления, глубокой ночью выехали в далекий северный Этидзэн. Так что в самом ли деле собирался Хидэёси напасть на свадебный поезд – это мне неизвестно, знаю лишь то, о чем сейчас рассказал.

…С каким настроением пустилась в путь госпожа? Какой бы пышной ни была свадьба, второй брак всегда отмечен какой-то грустью. Когда госпожа выходила замуж за князя Асаи, свадьба тоже наверняка была очень пышной, ну а сейчас она была женщиной тридцати с лишним лет, матерью пятерых детей и уезжала в погребенный под снегом край Этидзэн. И ведь вот как распорядилась судьба – ее путь лежал по тем самым местам, что и в прошлый раз, после равнины Сэкигахара потянулись северные земли провинции Оми, и ей пришлось проезжать мимо дорогого сердцу замка Одани! Насколько мне известно, впервые она приехала в замок Одани весной, в год Дракона, 11-й год Эйроку[142], с тех пор прошло уже больше пятнадцати лет. А сейчас, хотя была еще только осень, здесь, на севере, уже наступила зима. Тем более, поскольку отъезд состоялся так поспешно, в глухую полночь, ничего праздничного, торжественного не было в этом свадебном поезде, многие дамы свиты дрожали от страха, сбитые с толку слухами о намерении Хидэёси силой похитить госпожу. А уж каким трудным был этот путь! С горы Ибуки, как на грех, дул ураганный холодный ветер, чем дальше пробирались мы по дороге среди отвесных скал, тем становилось все холоднее, после Киномото и Янагасэ хлынул дождь пополам с ледяной крупой, пар от дыхания людей и коней клубился в холодном воздухе, так что можно себе представить, какая робость охватила, должно быть, сердца барышень и прислужниц. Путешествия всегда были для меня мукой, но больше всего я болел душой при мысли о госпоже, вынужденной пересекать под этими холодными небесами один горный перевал за другим, ехать в чужой, незнакомый край, который ей и видеть-то никогда раньше не приходилось, и я молился лишь об одном, чтобы супруги жили в согласии, не разлучаясь до седых волос, чтобы дом их процветал долго-долго.

К счастью, князь Кацуиэ оказался сверх ожидания добросердечным, с женой обращался бережно, как и подобало по отношению к родной сестре покойного господина, о чем он не забывал; к тому же он знал, что получил ее в борьбе с соперником, – одно это заставляло его нежно ее любить. По прибытии в замок Китаносё госпожа с каждым днем становилась веселее и спокойнее, радуясь заботливому вниманию мужа. Таким образом, хотя погода на дворе стояла холодная, в замке царило весеннее настроение, ну а раз так – значит, и впрямь имело смысл заключить этот второй брак, рассуждали мы, слуги, и впервые за десять лет у нас отлегло от сердца. Но так продолжалось, увы, недолго, в том же году опять началась война. Поначалу князь Кацуиэ собирался предать забвению все недавние споры и помириться с Хидэёси. Вскоре после свадьбы он отправил к нему в столицу своих вассалов с посланием:

Князь Хидэёси тоже, казалось, обрадовался такому посланию.

– ответил он, как всегда находчиво и любезно. Посольство он всячески обласкал и отпустил с миром. Не только князь Кацуиэ, но и все обитатели замка вздохнули с облегчением, услышав о примирении двух домов: больше не придется изнывать от тревоги и за судьбу госпожи тоже можно отныне не беспокоиться… Но не прошло и месяца, как князь Хидэёси во главе многотысячного войска вторгся в северные земли провинции Оми и осадил замок Нагахаму. Кто его знает, по какой такой причине это случилось, некоторые считали, будто бы князь Хидэёси догадался о тайных замыслах нашего господина… Дело в том, что здешний край зимой буквально утопает в снегах, передвижение войск невозможно, поэтому, дескать, князь Кацуиэ притворился, будто желает жить с Хидэёси в мире, а на самом деле ждет весны, когда растают снега, и тогда намерен двинуться против Хидэёси в земли, прилегающие к столице, в сговоре с князем Нобутакой из замка Гифу, и такой сговор будто бы уже состоялся… Ну а как оно было на самом деле – таким ничтожным людишкам, вроде меня, разумеется, неизвестно.

В то время в замке Нагахама сидел приемный сын князя Кацуиэ, правитель Ига; болтали, будто он давно уже питал недобрые чувства по отношению к князю, – он мгновенно переметнулся на сторону Хидэёси, открыл ворота и без боя сдал замок. Отряды Хидэёси, как волны прилива, хлынули в провинцию Мино и осадили замок Гифу.

Сообщения о вторжении в Мино прибывали в замок Китаносё одно за другим, словно зубья частого гребня, но стояла одиннадцатая луна, самое холодное время года, все кругом было погребено под снегом. День за днем в превеликой досаде глядел князь Кацуиэ на этот снег.

– Проклятая обезьяна! Он обманул меня, негодяй! Если б только не этот снег, я разгромил бы его войско так же легко, как разбивают яичную скорлупу! – в ярости скрежетал он зубами, пиная ногами снежные сугробы во дворе замка, так что госпожа и все дамы трепетали от страха.

А тем временем войска Хидэёси с сокрушительным напором растущего бамбука всего за пятнадцать-шестнадцать дней покорили большую часть провинции Мино и отрезали замок Гифу от внешнего мира, так что господину Нобутаке не осталось ничего другого, как объявить, что он сдается и просит мира. Хидэёси пощадил его – что ни говори, ведь то был сын покойного господина, – но взял в заложники его престарелую мать, перевез ее в замок Адзути и с победным кличем возвратился в столицу.

Пока происходили эти события, окончился старый год, наступил Новый, 11-й год Тэнсё[143], но здесь, на севере, все еще держались сильные холода, снег и не думал таять, князь Кацуиэ то бранил «проклятую обезьяну», то ругался: «Проклятый снег!» – и все время пребывал в раздражении, так что новогодние празднества отметили лишь для виду, праздничного настроения совсем не чувствовалось. А Хидэёси, как видно, решил расправиться со всеми нашими союзниками, пока не растаял снег, – стало известно, что сразу после Нового года он опять с огромными силами вступил в провинцию Исэ, уже захватил владения господина Такигавы и там все время идут бои. Значит, хотя у нас, на севере, пока еще все спокойно, но, как только придет весна, здесь тоже неминуемо начнется сражение… Все в замке пришло в волнение, начались спешные приготовления к войне. В такой обстановке я ничем не мог быть полезен и проводил время, целыми днями уныло сидя в одиночестве у огня, не зная, чем бы заняться. Сердце болело при мысли о госпоже. Только было она отдохнула душой, как опять даже нет возможности спокойно побеседовать с мужем… Уж лучше бы она оставалась в Киёсу… Хорошо, конечно, если победят наши, ну а если этот замок тоже станет ареной кровавой битвы? Что если опять будет так, как в замке Одани?.. Не один я так думал, прислужницы тоже то и дело говорили о том же. «Нет, нет, наш господин обязательно одержит победу! Не надо заранее унывать…» – ободряли и успокаивали они друг друга.

Как раз в это время в замок Китаносё в поисках убежища и в надежде на помощь госпожи явился господин Такацугу Кёгоку. Когда-то в замке Киёсу это был несовершеннолетний гонец, но за эти годы он успел превратиться в блестящего молодого человека и, если бы в мире все шло законным порядком, уже был бы знатным военачальником, а вместо этого, предав своего благодетеля – покойного князя Нобунагу, он связался с изменником Акэти и потому считался теперь тягчайшим преступником, которого, как гласит поговорка, отвергают Земля и Небо… Князь Хидэёси учинил за ним строжайший розыск, так что он вынужден был скрываться, перебираясь с места на место по всей провинции Оми, но, по мере того как обстановка на севере Оми становилась все тревожнее и напряженнее, ему и вовсе стало негде приклонить голову, оттого, наверное, он и надумал прибегнуть к покровительству своей неродной тетки. В соломенном плаще и широкополой шляпе, переодетый простым крестьянином, пробрался он в замок Китаносё через горы, по глубоким снегам, в сопровождении всего лишь одного-двух спутников. Говорили, что, когда он явился в замок, его невозможно было узнать, таким он был измученным, исхудалым.

– Умоляю вас, приютите несчастного беглеца! И жизнь и смерть моя в ваших руках! – сказал он, представ перед госпожой, но госпожа, окинув его долгим взглядом, ответила: «Мне стыдно за тебя!» – и некоторое время молчала и только плакала. Уж не знаю, что и как говорила она потом мужу, но только благодаря ее заступничеству князь сжалился над ним, а может быть, сыграло роль и то, что хоть был он сообщником изменника Акэти, но теперь его преследовал Хидэёси… Так или иначе, но князь сказал: «Хорошо, простим его, пусть послужит!» – и позволил остаться в замке. Вот тогда-то и состоялось его обручение с барышней О-Хацу. Об этом обручении я слышал любопытный рассказ от одной дамы из свиты госпожи; не берусь судить, насколько этот рассказ правдив. Как я и думал, господин Такацугу хотел получить в жены госпожу О-Чачу, но она напрочь его отвергла, заявив: «Терпеть не могу таких отщепенцев!» Госпожа О-Чача с детства отличалась высокомерием и была чрезвычайно своенравна, может быть, потому, что мать чересчур ее избаловала, так что, вполне возможно, была способна произнести такие слова, но господину Такацугу, которого обозвали «отщепенцем», было, конечно, оскорбительно это слышать. Не потому ли годы спустя, в сражении при Сэкигахаре[144], он опять изменил, перейдя на сторону Иэясу, что не забыл свой позор и втайне гневался на госпожу Ёдогими?.. Может быть, я опять грешу, приписывая ему свои нечистые домыслы, но сдается мне, что и прибежал-то он в замок Китаносё не столько потому, что уповал на госпожу свою тетку, сколько оттого, что стосковался по госпоже О-Чаче, в которую влюбился еще подростком, когда жил в замке Киёсу… А иначе зачем бы ему стремиться в далекий Этидзэн, когда его собственная родная сестра была замужем за князем Такэдой[145], владельцем земли Вакаса? А наша госпожа хоть и доводилась ему теткой, но ведь не родной, а всего лишь по первому покойному мужу, и тем более была теперь снова замужем за князем Кацуиэ. Как последыш изменника Акэти, он никак не мог рассчитывать на сочувствие князя, – какое там сочувствие! – одно неверное слово, и слетела бы с плеч его голова! И все-таки, рискуя жизнью, он прибежал сюда, по таким непролазным снегам, потому что любил О-Чачу с детства, как говорится, «с колодезного сруба»[146]… Ради нее он рисковал жизнью, но все его мечты и стремления оказались напрасными – это ли не позор? Он не собирался брать в жены госпожу О-Хацу, просто обстоятельства так сложились, так уж оно вышло, как бы в силу момента… Впрочем, в то время это был только сговор, скромно отмеченный в узком семейном кругу всего лишь праздничной чаркой…

Это единственное радостное событие среди тревоги, царившей в замке, произошло в конце первой луны или, может быть, в начале второй, когда передовые отряды князя Кацуиэ под предводительством господина Гэмбы Сакумы, попирая снег копытами своих коней, уже выступили в поход, направляясь в северные области Оми. Князь Хидэёси, бросив свой лагерь в провинции Исэ, прискакал в Нагахаму и уже на следующий день, рано утром, переодевшись рядовым пешим воином, в сопровождении старых заслуженных вассалов поднялся на возвышенность и оттуда внимательно рассматривал каждое укрепление, возведенное отрядами князя Кацуиэ.

– Судя по тому, что я вижу, – сказал он, – легко и просто их сломить не удастся. Ничего другого не остается, как получше укрепить наши позиции и начать длительную осаду…

Он тщательно укреплял свой лагерь и, казалось, не собирался переходить в наступление. Прошла вся третья луна, наступила четвертая, а враждующие стороны так и стояли друг против друга, и тут наконец сам князь Кацуиэ двинулся к Янагасэ. Даже у нас, на севере, уже отцвела сакура, настало время, когда с грустью видишь, что весна уже позади. То был первый после свадьбы отъезд мужа в поход, и госпожа с особым усердием позаботилась об угощении для прощального пира. Были приготовлены разного рода лакомства – устрицы, каштаны, морская капуста, – и в большом зале торжественно отпраздновали «выступление в поход». Князь Кацуиэ пил сакэ в хорошем расположении духа, говорил, что разобьет врага в первой же битве, срубит голову мерзавцу Токитиро и, вот увидите, в этом же месяце победоносно вступит в столицу! «Жди хороших вестей!» – сказал он, направляясь к главным воротам. Госпожа его провожала, но, когда, опираясь на лук, князь хотел сесть верхом, конь внезапно заржал, и мне рассказывали потом, что госпожа побледнела.

Во всяком случае, князь Нобутака, сидевший у себя, в замке Гифу, по-видимому, находился в тайном сговоре с нашим господином и тоже должен был выступить против Хидэёси. Другой союзник нашего недруга, господин Дзюнкэй Цуцуи из провинции Ямато, тоже должен был через несколько дней перейти на нашу сторону. Добавлю к этому, что, хотя Хидэёси несомненно был талантливым, опытным полководцем, князь Кацуиэ славился исключительной храбростью и в совершенстве владел военным искусством. Кроме того, в прошлом старший вассал семейства Ода, он вел за собой многих блестящих воинов. Кто мог подумать, что его ожидает столь сокрушительный разгром? Не буду распространяться о битвах при Янагасэ и Сидзугатакэ – историю этих сражений знают даже малые дети, скажу только, что нельзя без великой досады вспоминать о безрассудном непослушании господина Гэмбы. Если бы он выполнил приказ князя Кацуиэ, немедленно отступил и укрепил свою оборону, господин Дзюнкэй Цуцуи успел бы прийти на помощь, а наши союзники в провинции Мино ударили бы по неприятелю с тыла. Конечно, кто знает, как обернулось бы дело даже и в этом случае, но факт тот, что Гэмба обозвал князя Кацуиэ, своего дядю, выжившим из ума стариком и полностью игнорировал его предостережения, хотя князь чуть ли не семь раз посылал к нему нарочных, все высокопоставленных самураев. В итоге все многочисленное воинство Гэмбы было уничтожено. А между тем ведь лагерь Гэмбы находился всего в пяти-шести ри от ставки князя, это если в обход, а напрямик – так их разделяло и вовсе не больше одного ри. Говорили, будто князь Кацуиэ ужасно разгневался на племянника, но если это правда, так почему же он сам не помчался туда и не заставил господина Гэмбу, хотя бы силком, отвести свое войско? Такое поведение как-то не вяжется с его бурным, решительным темпераментом… Нет, дело не в том, что он постарел… Но может быть, любовь к жене-красавице как-то размягчила его непреклонный нрав… Слишком уж обидно все это кончилось, вот и получается, что даже я и то готов во всем его обвинять…

Двадцатого числа пятой луны в замке Китаносё получили известие, что господин Гэмба разгромил укрепления врага и снял голову Сакёэ-но-дзё Накагаве. Все радовались, посчитав это хорошим предзнаменованием. А тем временем к северу от озера Бива на всех окрестных холмах и горах и по дороге, идущей вдоль побережья со стороны провинции Мино, в ту же ночь небо озарилось светом бесчисленных факелов, затмивших сияние луны, и постепенно стало этих огней так много, словно на празднике Десяти тысяч фонарей. Князь Хидэёси примчался из своей ставки, скакал без передышки всю ночь, очевидно меняя коней, и уже на рассвете двадцать первого числа по ту сторону озера послышался шум сражения и поползли слухи, будто войску господина Гэмбы грозит опасность. Гонец, доставивший эту весть, прибыл в замок в тот же день, на исходе часа Овна[147], но к этому времени сюда уже стали одна за другой стекаться группы бегущих солдат, искавших убежища в стенах замка. Наши войска были разбиты наголову, передавали, что опасность угрожает самому князю. «Да как же это возможно?..» – думали ошеломленные, перепуганные обитатели замка. А к концу дня в замок вернулся князь Кацуиэ в ужасном виде, призвал господ Яэмона Сибату, Кодзиму, Бункасая Накамуру, Токуана и прочих и сказал:

– Гэмба Моримаса не выполнил моих приказаний, я тоже допустил промах… Погибла слава всей моей жизни. Такова, наверное, моя карма! – Было видно, что он уже смирился со своей участью и принимает ее с мужеством, достойным такого замечательного воина.

Никто не знал, уцелел или погиб его сын Гонроку в сумятице тяжелого, беспорядочного сражения. Сам князь тоже хотел найти смерть в бою, но вмешался его вассал Кацуноскэ Кэккэ и уговорил его отступить: «Хотя бы возвратитесь домой, там вы сумеете в спокойной обстановке покончить с жизнью… А здесь я все беру на себя». Князь согласился и передал ему свой жезл полководца. По дороге он заехал к господину Тосииэ Маэде, в его замок Футю, где наскоро подкрепился чашечкой риса, и оттуда спешно прискакал в замок Китаносё. Господин Маэда хотел сопровождать его, но князь Кацуиэ настоял, чтобы тот с полдороги возвратился к себе; минуту спустя, однако, он вернул его и сказал:

– Ты издавна был в хороших отношениях с Хидэёси, не то что я, а клятву в верности, которую ты мне дал, ты уже выполнил до конца. Заключи теперь мир с Хидэёси, чтобы владения твои остались в покое и благоденствии. А за то, что помог мне, – благодарю! – И, говорят, распрощался с Маэдой очень тепло.

Все это произошло вечером двадцать первого, а на следующий день, двадцать второго, первая волна вражеских войск во главе с Таро Хирохисой прихлынула вплотную к замку Китаносё, вскоре сюда же прибыл князь Хидэёси, поднялся на вершину Атаго и оттуда руководил войсками – они окружили замок плотным кольцом, без малейших зазоров. К этому времени в замке остались только те, кто твердо решил принять смерть в его стенах, поэтому никакой паники не было, все хранили спокойствие. Князь Кацуиэ еще накануне призвал вассалов и объявил:

– Я намерен встретить врагов лицом к лицу здесь, в этом замке, сразиться с ними в последний раз, а затем вспороть себе живот. Кто хочет остаться со мной, пусть остается, но у многих из вас еще живы родители-старики, у других дома остались жена и дети. Пусть такие люди без малейших укоров совести как можно скорее возвращаются по домам, я не хочу ненужных смертей! – С этими словами он отпустил всех, кто пожелал уйти, даже заложников, и хотя в замке осталось мало народа, зато все это были люди, ценившие честь дороже жизни, в том числе, разумеется, такие выдающиеся воины, как господин Яэмон или господин Кодзима. Но что сказать, например, о Сингоро, восемнадцатилетнем сыне господина Кодзимы? Прикованный болезнью к постели, он тем не менее поспешил в паланкине явиться в замок и написал на главных воротах:

«Я, Сингоро, сын Кодзимы, правителя Вакасы, не участвовал в сражении при Янагасэ по причине болезни, но ныне прибыл в замок, дабы исполнить долг верности». Были даже еще более молодые, господину Дзюдзо Сакуме было четырнадцать лет, он был зятем князя Маэды, владельца замка Футю, и, кроме того, был еще слишком молод.

– Укройтесь в замке у тестя, – уговаривали его вассалы, – совсем не обязательно вам сидеть здесь в осаде! – Но он отвечал:

– Во-первых, я всем обязан князю Кацуиэ за его милости, он с детских лет моих заботился обо мне и пожаловал мне обширные земли. Я мог бы остаться жить, чтобы выполнить сыновний долг по отношению к матери, но это было бы малодушием. Во-вторых, я считаю низостью цепляться за жизнь, пользуясь тем, что я в родстве с князем Маэдой. В-третьих, уронить свое имя означало бы оскорбить память предков. Вот три причины, по которым я хочу разделить со всеми общую участь. – И он твердо решил сложить голову в осажденном замке.

Назову еще господина Мацууру, ревностного приверженца секты Хоккэ[148]. Он построил небольшую келью для некоего святого праведника; когда этот отшельник услыхал, что господин Мацуура остался в осажденном замке, он сказал: «Связь между вами и мной, недостойным монахом, была глубока в этой жизни. Чтобы отплатить за ваши милости и отблагодарить за благодеяния, я непременно пребуду с вами также в мире ином!» – и, не слушая уговоров господина Мацууры, тоже заперся в замке. Был еще некто по имени Гэнку. Этот человек, правда, с детских лет был приближен к князю, но после того, как однажды получил тяжелое ранение в бою, сказал: «С таким увечьем я больше не смогу служить вам, поэтому ухожу. Больше я не самурай, стану теперь простым горожанином!» – «Вот как? – ответил князь. – В таком случае будь торговцем, торгуй соевой пастой!» – и каждый год посылал ему сто мешков соевых бобов. «Вот и на сей раз останусь с вами, чтобы по-прежнему снабжать вас соевой пастой в мире ином!» – сказал этот Гэнку и пришел из города в замок. Были еще актеры – танцовщики Вакадаю, Итиросай Ямагути, Камидзака, – они тоже остались. Но были и плохие люди – например, господин Токуан, все считали его одним из самых верных монахов-воинов князя, а он тем не менее выкрал одного из заложников и вместе с ним бежал в замок Футю, понадеявшись на князя Маэду, но тот его не принял, назвав бесчестным негодяем, так что расчеты его не оправдались. Не знаю, что с ним стало потом, никто не хотел с ним знаться, рассказывали, будто встречали его в столице, он блуждал там по улицам совсем как опустившийся нищий…

А вот господин Рокудзаэмон Мураками оставался все время в замке, одетый в саван, но князь приказал ему тайно вывести из замка свою сестру госпожу Суэмори с дочерью и скрыться где-нибудь вместе с ними. Господин Мураками просил поручить это кому-нибудь другому, но ответ гласил: «Нет, я поручаю это тебе. Это и будет доказательством твоей верности!» Делать нечего, сопровождая обеих дам, он укрылся с ними в селении Такада, но, когда двадцать четвертого числа, в час Обезьяны[149], они увидели столбы дыма над главной башней замка, все трое покончили жизнь самоубийством…

Вот примерно те, кого я запомнил. В то время их имена были у всех на устах, так что вы, сударь, тоже, конечно, все это знаете…

…Вы спрашиваете, как сам-то я спасся? Я маленький человек, не то что эти замечательные люди, никакой пользы от меня при осаде быть не могло… В минувшие годы, когда пал замок Одани, моя жизнь уцелела, так что теперь я смирился с мыслью, что на этот раз мне не избежать смерти, и оставался в замке, но, честно говоря, мне все еще было неясно, что будет с, госпожой, и я решил, прежде чем расстаться с жизнью, сперва убедиться, что с нею станет, а там будь что будет… Вы можете посчитать меня большим трусом, но посудите сами – не прошло еще даже года с тех пор, как госпожа вышла замуж за князя Кацуиэ и поселилась здесь. В замке Одани она прожила в супружестве целых шесть лет и тем не менее, из любви к детям, решилась на горестную разлуку с мужем. Значит, теперь и подавно такая возможность не исключалась. Может быть, и сам князь уже говорил с ней об этом… Ведь он пощадил и отпустил даже врагов-заложников, так неужели захочет, чтобы она сошла с ним в загробный мир? Конечно, она ему жена, но ведь они были вместе совсем недолго, к тому же ведь она – родная сестра, а ее дочери – родные племянницы его покойного господина, которому он столь многим обязан… Или, может быть, из упрямой гордыни он не хочет, чтобы его любимая жена досталась князю Хидэёси? Нет, нет, недаром же это благородный князь Кацуиэ, у него не может быть таких низменных побуждений… Таков в общих чертах был ход моих рассуждений; дело не в том, что я хотел спастись сам, – нет, я решил, что жить или умереть – все зависит от того, что будет с госпожой, в любом случае я хотел разделить с ней ее судьбу.

Неприятель начал штурм с первыми петухами утром двадцать второго числа. Враги предали огню все призамковые посады и поселки вдоль дорог, густые клубы дыма заволокли все кругом, так что солнечный свет померк; куда ни кинь взгляд, вся местность представлялась сплошным морем тумана, говорили мне люди. Под этой туманной завесой неприятель, стараясь не издавать ни звука, не производить шума, скрытно приблизился к замку, прикрываясь кто чем мог – связками бамбука, циновками, дощатыми щитами. Тем временем немножко посветлело – они были уже у края рва, похожие на ползущие полчища муравьев. Из замка непрерывно палили из мушкетов, и в этой стороне поубивали всех. Неприятель слал все новые цепи воинов, наши яростно отбивались, видно было, что на этом направлении прорвать оборону замка нипочем не удастся. В этот день сражение так и закончилось, обе стороны отступили, имея множество раненых и убитых.

На рассвете следующего, двадцать третьего дня в неприятельском лагере внезапно смолк барабанный бой, призывающий к наступлению, воцарилась полная тишина, и, пока мы дивились, что сие означает, на той стороне рва появились несколько самураев верхом на конях и что было сил закричали:

– С прискорбием извещаем вас, что вчера мы взяли живыми в плен сына вашего князя, господина Гонроку Сибату, и господина Гэмбу Сакуму!

Когда в замке услышали это, все разом пали духом и уж только кое-как старались оборонять главные ворота, стрельба из мушкетов тоже прежнего успеха не приносила. А я, признаться, втайне надеялся, что от князя Хидэёси вот-вот прибудет какой-нибудь посланец, непременно должен прибыть, если князь все еще помнит о госпоже… Я не ошибся – в это время и в самом деле прибыл посол, кто именно – я уже позабыл, помню только, что то был не самурай, а какой-то монах.

Но кто мог бы поручиться, что таковы искренние намерения Хидэёси? Не только у нас, но и во вражеском лагере люди шептались, что Хидэёси прибег к такому маневру, чтобы заполучить госпожу О-Ити, поэтому никто не принял всерьез его предложение. А уж князь Кацуиэ – тем более…

– Негодяй! Как он смеет предлагать мне такое?! – обрушился он на посланца-монаха. – Давно известно, что победа и поражение зависят лишь от судьбы. Уж не собирается ли он просвещать меня, поведав мне эту истину? Если бы в мире все вершилось по справедливости, если бы счастье оказалось на моей стороне, это я гнал бы сейчас эту мерзкую обезьянью рожу и уж позаботился бы, чтобы он, а не я вспорол бы себе живот! Я проиграл битву при Сидзугатакэ, потому что Гэмба Сакума не выполнил моих приказаний, – горько сознавать, что пришлось опозориться перед этой обезьяной! Теперь мне осталось лишь поджечь эту башню, чтобы грядущие поколения брали пример, как нужно кончать жизнь! Но знайте – здесь, в замке, хранится запас пороха, накопленный в течение десяти лет. Когда он взорвется, будет много убитых, так что пусть ваши воины отступят подальше, я говорю это потому, что не хочу напрасных убийств! Так и передай Хидэёси! – И, сказав это, князь Кацуиэ встал и вышел. Посланец помчался прочь, его миссия полностью провалилась.

Когда я услышал об этом, рухнула моя последняя надежда, я был вне себя от отчаяния, и горько мне было, и зло меня разбирало, но, раз уж так получилось, раз надежда на спасение госпожи исчезла, мне осталось только сопровождать ее к Трем потокам в подземном царстве[150], чтобы вечно служить ей на том свете. Единственное, о чем я теперь молился, – это стать зрячим в будущей жизни, чтобы любоваться ее прекрасным, как луна, ликом. Вот единственное, о чем я тогда мечтал, и смерть стала казаться мне, напротив, даже желанной.

Потом князь Кацуиэ сказал:

– Как ни больно очутиться в таком безвыходном положении, горевать бесполезно. Давайте же проведем нашу последнюю ночь все вместе, веселясь и пируя, а наутро исчезнем вместе с рассветными облаками! – Он распорядился сделать приготовления к пиру, приказал слугам достать все оставшиеся бочонки сакэ, а также нагромоздить целые охапки сухой соломы на главной башне и в других важнейших помещениях замка.

Пока шли эти приготовления, быстро наступил вечер. Враги несколько ослабили кольцо осады и отступили на дальнее расстояние – наверное, поняли, какой решимости преисполнены люди в замке.

– Ага, видите, недаром сторожевые огни противника горят теперь далеко! Хидэёси знает, что я не бросаю слов на ветер! – спокойно сказал наш князь, и голос его звучал как-то по-особому проникновенно.

Вечером, примерно в час Петуха[151], начался пир. Подали сакэ не только господам, но и на все сторожевые башни; князь распорядился, чтобы повара на кухне постарались на славу – угощение было редкостное, роскошное, повсюду в замке шел пир горой. В женских покоях, в большом зале, на возвышении, покрытом медвежьей шкурой, сидел сам князь, рядом с ним – госпожа и три ее дочери. Пониже расположились господа Бункасай, Яэмон-но-дзё, правитель Вакасы, и другие самые прославленные, заслуженные вассалы. Первую чарку князь передал госпоже. По его указанию дамы свиты и все мы, слуги, тоже удостоились чести присутствовать и почтительно занимали места поблизости от господ. Все понимали, что собрались сегодня в последний раз, поэтому и сам князь, и все самураи облачились в парадные кафтаны и разноцветные доспехи, соперничая друг с другом роскошью и блеском мечей и остального убранства. Женщины тоже надели яркие кимоно, стараясь перещеголять друг друга нарядами, и самая прекрасная среди них была госпожа. Белила и румяна она наложила ярче обычного, густо умастила волосы ароматическим маслом. Мне рассказали, что под стать ее белой как снег коже на ней было белое кимоно узорного шелка с широким поясом из золотой парчи, а сверху наброшено одеяние из китайского атласа, затканного золотыми, серебряными и разноцветными нитями.

– Пить сакэ молча – радости мало, – сказал князь, когда чарка обошла круг. – Враги будут насмехаться над нами и, чего доброго, вообразят, будто мы совсем приуныли из-за того, что завтра расстанемся с жизнью… Давайте же, на удивление недругам, проведем этот вечер с песнями, плясками и прочими изящными развлечениями! – Не успел он это сказать, как на одной из башен раздались звуки веселой песни:

затем послышались удары в барабанчик, отбивающий ритм, – очевидно, там кто-то уже плясал.

– Слышите, они нас опередили! Не будем же отставать! – сказал князь и сам первый запел арию Ацумори[152]:

Это была любимая ария покойного князя Нобунаги, он пел ее во время битвы при Окэхадзаме[153], когда одержал победу над господином Имагавой, ария эта считалась чуть ли не священной в семействе Ода.

Я слышал, как он пел громким чистым голосом эту песню, и мне до боли ясно вспомнились времена, когда был еще жив повелитель всех этих мужественных, одетых в доспехи воинов. Слезы невольно выступали у меня на глазах при мысли о том, как быстротечно все в нашем мире, и сидящие в ряд самураи тоже увлажнили слезами рукава своих одежд.

Затем господа Бункасай и Итиросай в свою очередь спели арии из театральных пьес, господин Вакадаю исполнил пляску, нашлись и другие господа, весьма искусные в пении и танцах. По мере того как снова и снова наполнялись чарки, каждый стремился в последний раз блеснуть своим мастерством. Ночь постепенно сгущалась, а в зале становилось все оживленнее, веселью не видно было конца. Но вот чей-то звучный голос запел: «Как ветка абрикосовых цветов…» – и весь зал невольно затаил дыхание, прислушиваясь к дивному пению, – пел Тёрокэн, монах-самурай. Господин этот, искусный во всех делах, на лютне и сямисэне тоже играл отлично, это нас сблизило, я был хорошо с ним знаком и давно уже восхищался также и его пением. Теперь я слушал, как он поет, – оказалось, он выбрал арию из пьесы «Дама Ян»[154].

Это была хвала госпоже, ее красоте, я мог только так воспринимать эту песню, хотя господин Тёрокэн, конечно, не имел в виду ничего такого. Даже в этом миг, когда приближался наш смертный час, я все еще не мог смириться с мыслью, что сегодня вечером этот прекрасный цветок цветет в последний раз и неминуемо обречен увянуть… В это время господин Тёрокэн сказал:

– Слепой хорошо играет на сямисэне. С разрешения госпожи, пусть он сыграет нам и споет!

Вслед за тем послышался голос князя:

– Спой, Яити! Не смущайся!

А я и не собирался отнекиваться, мне как раз очень хотелось спеть, я тотчас взял в руки сямисэн и спел ту самую маленькую песенку: «…только я, томясь любовью, слезы вечно лью…»

– Да, он, как всегда, большой искусник… Ну-ка, попробую теперь я… – сказал господин Тёрокэн и взял у меня сямисэн.

«Любопытные слова!» – подумал я, весь обратившись в слух: между словами он вставлял длинные пассажи аккомпанемента. Эти места звучали очень красиво, но вдруг я заметил, что среди музыкальных фраз дважды повторяется какая-то причудливая мелодия. Нет, я не ошибся, – нам, слепым музыкантам, всем прекрасно это известно… Дело в том, что каждая струна сямисэна имеет шестнадцать ладов, а так как струн – три, получается ровнехонько сорок восемь. Поэтому, когда начинают учиться игре на сямисэне, каждый из сорока восьми ладов обозначают определенным знаком нашей слоговой азбуки и даже надписывают, чтобы легче было запомнить, так что всем музыкантам известно это соотношение, в особенности слепым, – читать знаки они не могут, зато запоминают их наизусть. К примеру, гласному «и» соответствует звук, так и обозначенный «и», а если произносят слог «ро», сразу вспоминается звук, обозначенный знаком «ро». Поэтому, когда слепые хотят в присутствии зрячих незаметно обменяться какими-нибудь словами, они пользуются звуками сямисэна, чтобы тайно сообщить друг другу свои мысли. И вот теперь я явственно уловил: «Нельзя ли как-нибудь спасти госпожу? Обещана награда…»

«Нет, наверное, мне почудилось… Откуда взяться здесь человеку с такими мыслями? Ну, пусть не почудилось – просто из случайного сочетания звуков сами собой сложились такие слова…» – не доверяя сам себе, мысленно твердил я, а в это время господин Тёрокэн опять запел:

И хоть мелодия этой песни была совсем другая, в паузах между словами опять звучали те, прежние фразы… Вот оно что! Выходит, господин Тёрокэн – неприятельский лазутчик, шпион, тайно проникший в замок! Или пусть даже не шпион – значит, в эти последние дни сумел каким-то способом снестись с неприятелем… В любом случае он действует по приказанию князя Хидэёси, пытается передать госпожу целой и невредимой в руки врагов. Вот уж поистине нежданная помощь – и подоспела нежданно!.. Стало быть, князь Хидэёси все еще не теряет надежды добиться своего. «Да, вот это любовь!» – думал я, чувствуя, как от волнения учащенно забилось сердце, а тем временем Тёрокэн со словами «Ну-ка, Яити, сыграй нам еще разок!» опять передал мне мой сямисэн.

Но почему он так полагается на меня, жалкого слепого музыканта? Когда и как успел он заглянуть в самую глубину моей души и, к стыду моему, понять, что ради госпожи я готов в огонь и в воду? Правда, хоть и слепой, я единственный мужчина, который вместе с женщинами служит в ее покоях. Вдобавок я лучше любого зрячего знаю все бесчисленные залы, галереи и закоулки в замке, так что в решительную минуту мог бы отыскать путь быстрее мыши. Да, господин Тёрокэн не ошибся – если я до сих пор не решился прервать бесполезную жизнь свою, так единственно потому, что все еще надеялся как-нибудь спасти госпожу, сослужить ей именно эту службу. «Ну а не удастся – что ж, тогда исчезну с ней вместе в том же пламени и дыму!» – мгновенно созрела решимость в моем сознании. Я взял сямисэн и, отбросив последние колебания, запел:

а сам в то же время, дрожащими пальцами перебирая струны, тайным шифром сообщил ему: «Как только заметишь дым, немедленно беги к главной башне…» Разумеется, люди в зале слышали только песню и звуки струн и никак не могли предположить, что мы тайно обменялись словами. Между тем в голове у меня сложился план спасения госпожи. Мы знали, что с наступлением утра князь с супругой поднимутся на самый верхний, пятый ярус главной башни, чтобы спокойно, без помехи, покончить там с жизнью, после чего вассалы должны поджечь заранее заготовленные охапки соломы. Я решил улучить момент, чтобы успеть поджечь солому, пока они еще не совершили самоубийства, и, воспользовавшись переполохом, который поднимется, когда вспыхнет пожар, впустить наверх Тёрокэна с его людьми. Вклинившись между супругами, они смогут, хотя бы в силу численного своего превосходства, оттеснить князя от госпожи…

Вообще-то я человек робкого десятка, и не потому, что слепой, а таков уж я от природы, ни разу в жизни никого не обманывал и теперь весь трепетал от страха, но если я отважился вступить в сговор с вражеским шпионом, собрался поджечь замок и, в довершение всего, похитить госпожу, то единственно из желания спасти ее от неминуемой смерти. «А это и есть подлинная вассальная верность…» – рассудил я. Тем временем стало светать – летние ночи коротки; в саду, в дальнем храме, запела кукушка, и госпожа, взяв лист бумаги, написала стихотворение:

Вслед за ней написал стихи князь Кацуиэ:

Господин Бункасай прочел вслух оба стихотворения.

– Я тоже сложу стихи! – сказал он и написал:

Нужно было обладать поистине утонченной душой, чтобы слагать стихи в такую минуту.

После этого все разошлись по своим местам, чтобы готовиться к харакири, а женщины, и я вместе с ними, направились к башне, сопровождая князя с супругой. Правда, нас допустили только до четвертого яруса, на пятый ярус с господами поднялись только барышни и господин Бункасай, но я, понимая, что близится решающий миг, украдкой взобрался примерно до середины лестницы, ведущей наверх, затаив дыхание, спрятался там и поэтому слышал все, что происходило наверху.

– Открой-ка все окна, Бунка! – были первые слова князя; он приказал открыть все окна со всех четырех сторон. – А-а, какой приятный ветерок! – опускаясь на циновку, сказал он и торжественным, строгим тоном произнес: – А теперь обменяемся прощальными чарками только своей семьей, между родными! – И предложил Бункасаю разлить и поднести чарки с сакэ. – Госпожа О-Ити! – обратился он к жене, когда обмен чарками был закончен. – Я благодарен тебе за сердечную доброту, с которой ты относилась ко мне все это время. Если бы я предвидел, как обернется моя судьба, я не должен был затевать свадьбу с тобой минувшей осенью. Но теперь поздно об этом толковать. Я всегда считал, что супруги не должны разлучаться, но сейчас, рассудив хорошенько, думаю по-другому. Ты – сестра моего покойного господина, и, кроме того, вот эти сидящие здесь девицы – дочери покойного князя Нагамасы. Долг повелевает мне спасти вас. Подлинный самурай, готовясь к смерти, не обязан тащить за собой на тот свет жену и детей. Если я убью тебя здесь, люди, пожалуй, скажут, что в припадке гордыни Кацуиэ забыл заповедь долга и сострадания. Постарайся же понять мои доводы и покинь этот замок! Возможно, мои слова покажутся тебе неожиданными, но я все хорошо обдумал, прежде чем сказать их тебе! – Вот какие речи я вдруг услышал…

Можно не сомневаться, что сердце говорившего разрывалось от боли, но голос звучал твердо, без малейших признаков дрожи, он говорил спокойно, без запинки, без пауз, – да, не зря считался он сильным духом, мужественным воином! Недаром сказано, что истинному самураю ведомо сострадание!

«О, я, недостойный! – думал я, заливаясь благодарными слезами. – А я-то роптал на него, не доверяя его великодушию! Это потому, что не у него, а у меня низменная натура!» В это время послышался голос госпожи:

– В такую минуту вы обращаетесь ко мне с такими речами! – Рыдания помешали ей продолжать. – Даже при жизни брата я всегда считала себя принадлежащей к семейству мужа, а не к семейству Ода, – продолжала она некоторое время спустя. – А теперь, когда я больше не могу полагаться на помощь брата, если вы покинете меня, куда мне идти? По горькому опыту знаю, что остаться в живых означало бы для меня стать беззащитной перед унижением, а это для меня хуже смерти. Вот почему с первого дня, как я стала вашей женой, я твердо решила – на сей раз я больше не допущу, чтобы меня разлучили с мужем. Наша брачная жизнь длилась недолго, всего полгода, но, если вы позволите мне, как вашей жене, умереть вместе с вами, полгода или целая жизнь – разница не имеет значения… Больно слышать, как вы говорите мне: «Уходи!» Не требуйте этого от меня, прошу вас! – Слова долетали до меня прерывисто и невнятно, как будто она прижимала к лицу рукав, чтобы скрыть слезы.

– Но разве тебе не жаль дочерей? – сказал князь. – Если они умрут, род Асаи прервется… Это нарушение долга по отношению к покойному князю Асаи!

– Как вы заботитесь об Асаи! – воскликнула госпожа и, заплакав еще громче, сказала: – Я останусь с вами, но воспользуюсь вашей добротой, чтобы эти дети смогли молиться за упокой своего отца, а также и за мою душу после моей кончины… – Но тут О-Чача закричала:

– Нет, нет, мама, я тоже останусь здесь!

– Я тоже! Я тоже! – закричали обе младшие барышни, с обеих сторон прильнув к матери, и все четверо залились слезами.

В минувшие годы, когда пал замок Одани, ее дочери были еще малыми детьми, не понимали трагедии, выпавшей на их долю, но теперь даже самой младшей, госпоже Кого, исполнилось уже больше десяти лет, и не было никакой возможности как-нибудь успокоить или утешить их. Госпожа была так потрясена при виде слез своих девочек, что при всей своей твердости духа была не в силах сдержать рыдания. За все годы ни разу не случалось мне слышать, чтобы она так убивалась. «Чем же все это кончится?» – думал я, но тут вмешался господин Бункасай.

– Ну, ну, барышни, вы плохо себя ведете! Вы мешаете вашей матери выполнить свой долг! – сурово прикрикнул он и, протиснувшись между девочками и госпожой, пытался силой оттащить их от матери.

Я понял, что медлить больше нельзя. Вытащив пучок из вороха соломы, приготовленного под лестницей, я поднес к нему пламя светильника. К этому времени на четвертом ярусе башни находились только фрейлины госпожи; одетые в ритуальные одеяния, они были всецело поглощены молитвами к Будде, так что никто не заметил моего поступка. Пользуясь этим, я подносил светильник к лежавшим повсюду связкам соломы, поджигал все подряд – бумажные оконные ставни, рамы, перегородки, разбрасывал горящие пучки сена…

– Пожар! Горим! – закричал я, сам едва не задыхаясь в дыму.

Солома оказалась сухой на славу, к тому же наверху, в пятом ярусе, окна были распахнуты настежь, и ветер взметнулся снизу, как по трубе. Послышался громкий зловещий треск горящего дерева; вопли и стоны перепуганных женщин, метавшихся в поисках спасения, смешались со свирепым свистом разгорающегося пламени. Внезапно большая группа мужчин с криком «Измена! Наш господин в опасности! Берегитесь изменников!» взбежала сквозь дым вверх по лестнице, и я очутился в гуще беспорядочной схватки между защитниками замка и людьми Тёрокэна. Меня толкали из стороны в сторону, полыхавший жаром ветер то и дело осыпал меня жгучими искрами, трудно было дышать. «Раз все равно умирать, умру вместе с госпожой, когда огонь пожрет нас…» – решил я, очутившись в этом Аду Раскаленном[156], но только начал было пробираться к лестнице, ведущей наверх, как кто-то – я так и не узнал кто – крикнул мне: «Яити! Вынеси вниз эту госпожу!» – и посадил мне на спину юную девушку.

– Госпожа О-Чача! – воскликнул я, мгновенно узнав ее. – Что с вашей матерью? – Я непрерывно окликал ее, звал по имени, но она не отвечала и, казалось, потеряла сознание в крутящихся клубах дыма.

Но почему этот самурай доверил ее мне, слепому? Наверное, решил до конца выполнить долг верности и умереть здесь вместе со своим господином… Я тоже чувствовал, что должен до конца оставаться с госпожой, а не бежать прочь. Но как будет гневаться мать, если я не спасу ее дочь!.. «Куда ты дел мое драгоценное дитя, Яити?» – упрекнет она меня на том свете, и мне нечего будет сказать в свое оправдание… И еще мне почудился перст судьбы в том, что ее вот так, неожиданно, посадили ко мне на спину… Но сильнее всех этих мыслей было какое-то странное, сладкое чувство близости, охватившее меня в тот момент, когда обеими руками я подхватил госпожу О-Чачу, бессильно приникшую к моей спине. Ее юная прелесть живо напомнила мне тело ее матери в молодости, каким я ощущал его когда-то под моими руками, и меня охватило давно забытое, удивительно теплое чувство. Как могло такое прийти мне в голову в миг, когда малейшее промедление грозило опасностью сгореть заживо? Поистине причудливые мысли приходят в голову человеку в самые неподходящие мгновения! Стыдно сказать, но мне вдруг вспомнилось, как меня впервые призвали к госпоже О-Ити, когда я только начал службу в замке Одани, – ее руки и ноги были тогда точь-в-точь такими же полными и упругими… Да, как ни прекрасна была моя госпожа, ее тоже не пощадило время… Я вдруг осознал это, и дорогие воспоминания воскресли в памяти одно за другим, как разматывается клубок ниток… Но не только воспоминания, – ощутив нежную тяжесть тела госпожи О-Чачи, мне вдруг почудилось, будто ко мне самому каким-то необъяснимым образом тоже вернулась молодость. Я вдруг подумал, что служить этой юной госпоже будет совершенно то же, что служить госпоже О-Ити, и при этой мысли во мне снова вспыхнула жажда жизни, как ни низко это было с моей стороны…

Возможно, вам покажется, что я колебался долгое время, однако на самом деле все эти мысли промелькнули в моем сознании в одну секунду, и не успел я еще толком их осознать, как уже бежал сквозь дым и огонь, расталкивая встречных, сколько хватало сил. «Дайте дорогу! – во весь голос кричал я. – Я несу одну из молодых барышень!» Слепой, я бегом спускался по лестнице, прокладывая себе дорогу прямо по головам, грубо отталкивая, наступая на людей…

Не я один пытался спастись. Люди толпой стремились прочь из замка, осыпаемые дождем свирепых искр. Я бежал вместе с ними, увлекаемый людским потоком. Когда я миновал мост, переброшенный через ров, позади раздался долгий оглушительный грохот.

– Это рухнула башня? – спросил я.

– Да, – отвечал какой-то человек, бежавший рядом. – В небо взметнулся целый столб огня!.. Очевидно, огонь добрался до порохового погреба.

– Что стало с госпожой О-Ити и двумя другими ее дочерьми? – спросил я у этого человека.

– Дети спаслись, – сказал он, – но госпожа О-Ити, увы, погибла!

Потом я узнал подробно о том, что произошло в башне, а тогда этот человек рассказал мне, что Тёрокэн первым добрался до верхнего яруса, но Бункасай, сразу разгадав его умысел, тут же, на месте, зарубил его и спихнул вниз. Люди Тёрокэна дрогнули, а тем временем много защитников замка прорвалось наверх, так что у вражеских лазутчиков не только не было никакой возможности похитить госпожу О-Ити, но и большинство их погибло от меча или сгорело в огне. Три дочери все еще цеплялись за мать, но Бункасай, стремясь как можно скорее удалить их из башни, вытолкнул их в толпу воинов, крикнув: «Самую верную службу сослужит тот, кто спасет этих девиц и доставит их во вражеский лагерь!» Самураи подхватили девочек и вынесли из огня.

– Наверно, князь Кацуиэ с госпожой покончили с собой в огне пожара… – сказал этот человек. – Я не успел при этом присутствовать.

– А где обе другие дочери? – спросил я.

– Должно быть, наши люди ушли с ними вперед, – сказал он. – Та, которую ты несешь, упрямилась больше всех, до последнего цеплялась за рукав матери и ни за что не хотела отпускать. Но в конце концов ее все-таки оторвали и передали тому самураю, который потом отдал ее тебе, а сам бросился обратно в огонь… Такой самурай достоин восхищения, пусть даже был не из наших…

Слова «не из наших» показались мне странными, но потом я сообразил, что воины Хидэёси уже проникли за внутреннюю ограду замка и подступили к самому основанию башни, готовые по сигналу Тёрокэна ринуться за госпожой О-Ити, и, стало быть, тот, кто бежал сейчас рядом со мной, был либо изменник, либо вражеский пехотинец.

– Во всяком случае, – продолжал он, – как ни старался князь Хидэёси одержать победу в этой войне, это не помогло ему заполучить госпожу, которой он добивался. Навряд ли он доволен стараниями Тёрокэна. Так что для того даже лучше, что его уже нет в живых… – Он ненадолго умолк, потом добавил: – Но тебе повезло, что ты спас эту девицу, так что я буду держаться с тобою рядом…

Опираясь на его руку, я продолжал идти так быстро, как только мог, хотя дышал тяжело и чувствовал, что силы мои на исходе. К счастью, начальник вражеских пехотинцев пришел искать нас, с ним прибыли носилки, куда он велел тотчас же уложить госпожу О-Чачу.

– Эй ты, слепой! – сказал он. – Ты что, все время нес ее?

– Да, господин! – ответил я и рассказал все как было.

– Хорошо, – сказал он, – ступай за носилками! – И я пошел вместе с ними.

Миновали один боевой лагерь, потом другой, пока наконец не добрались до вражеской главной ставки.

К этому времени О-Чача, казалось, уже очнулась, но еще не скоро пришла в себя, и вокруг нее хлопотали слуги. Князь Хидэёси пожелал ее видеть, как только она оправится, и призвал ее вместе с сестрами. Это было, конечно, вполне естественно, но удивительно, что он вспомнил даже обо мне. Когда я распростерся ниц у порога его покоя, я услышал, как он сказал:

– Помнишь мой голос, Яити?

– Да, господин, – ответил я, – я прекрасно помню ваш голос!

– В самом деле? – сказал он. – Прошло немало времени с тех пор, как я видел тебя в последний раз… Сегодня ты совершил поступок, удивительный для слепого. В награду я исполню любое твое желание, говори, чего ты хочешь?

Это было похоже на сон – все закончилось лучше, чем можно было мечтать.

– Я очень благодарен вам за вашу доброту, – сказал я, – но стоит ли награждать труса, позорно покинувшего свою госпожу после того, как я столько лет пользовался ее милостями и благодеяниями? Сердце обливается кровью при мысли о том, какая судьба постигла госпожу О-Ити этим утром. Для меня было бы величайшим счастьем по-прежнему прислуживать ее дочерям. Вот единственное мое желание.

Князь Хидэёси сразу же согласился.

– Разумная просьба! – сказал он. – Я исполню ее, назначу тебя к ним в услужение… Я весьма сожалею о смерти госпожи О-Ити, – добавил он после паузы, – и отныне намерен заменить ее, заботясь об этих детях! Но как они выросли! Ведь эта О-Чача сидела, бывало, у меня на коленях! – И он добродушно рассмеялся.

Так случилось, что вместо участи бесприютного скитальца мне выпало счастье остаться на службе у молодых барышень. Но по правде сказать, в тот день – двадцать четвертый день пятой луны 11-го года Тэнсё[157], когда погибла госпожа, – моя жизнь тоже, можно сказать, окончилась. Больше я никогда не был так счастлив, как, бывало, в замке Одани или Киёсу. Дело в том, что барышни, очевидно, узнали, что это я устроил пожар и впустил предателей в башню, и стали относиться ко мне все хуже и хуже. В особенности госпожа О-Чача. Иногда она нарочно говорила так, чтобы я слышал: «Этот слепой мужик спас меня вопреки моей воле и предал в руки заклятого моего врага!» Состоять при них в услужении было все равно что сидеть на иголках. «Лучше б я умер, когда представился к тому случай…» – сокрушался я о моей несчастной судьбе. Разумеется, я сам заслужил свое наказание, винить было некого, кроме самого себя. Не сумев вовремя умереть, я не смел теперь последовать за госпожой О-Ити и предстать перед ней на том свете. Опозоренный, я продолжал жить в бесчестье, все меня сторонились. Прошло немного времени, и других слуг стали звать аккомпанировать барышням, когда те играли на кото, или растирать им плечи и поясницу. В конце концов, мне стало вовсе нечего делать.

К этому времени госпожа О-Чача вместе с сестрами переехала на жительство в замок Адзути, и если мне вообще еще позволяли оставаться в числе их слуг, так только потому, что таково было приказание князя Хидэёси. Зная их неприязнь, было нестерпимо больно понимать, что меня всего лишь терпят только благодаря его покровительству. И вот в один прекрасный день, ни с кем не простившись, я потихоньку выбрался из замка и пошел прочь, сам не зная куда…

Мне было тогда тридцать два года. Конечно, если б я направился в Киото, пошел на прием к самому регенту Хидэёси[158] и все ему рассказал, я мог бы рассчитывать на пособие, достаточное, чтобы жить безбедно до конца моих дней, но я твердо решил понести наказание за свой грех и остаться в безвестности, нищим, каким вы меня сейчас видите… С тех пор и вплоть до сегодняшнего дня я скитался от одной почтовой станции до другой, растирал ноги и поясницу усталым путникам на постоялых дворах или старался развеять их дорожную скуку неумелым бренчанием на сямисэне. Так прожил я больше тридцати лет, наблюдая со стороны за переменами в мире, и, как видите, все еще живу на свете, – видно, так уж судил мне рок…

О-Чача, питавшая такую ненависть к Хидэёси, «заклятому своему врагу», как она его называла, вскоре покорилась ему и уехала в замок Едо. С того самого дня, как пал замок Китаносё, я знал, что рано или поздно это случится. Рассказывали, что Хидэёси пришел в ярость из-за неудачной попытки похитить госпожу О-Ити, но когда он призвал меня, то, вопреки ожиданию, не выказал ни малейшего гнева, напротив, он меня обласкал – потому что, как только он увидел О-Чачу, настроение у него разом переменилось… Иными словами, он ощутил те же чувства, которые владели мной в те минуты, в огне пожара, – возможно, великие люди, в сущности, ничем не отличаются от нас, простых смертных… Разница только в том, что мне из-за одного-единственного ошибочного поступка пришлось до конца моих дней разлучиться с госпожой О-Чачей, в то время как регент Хидэёси – человек, погубивший ее отца, убивший мать и приказавший вздернуть на пику голову ее брата, – вскоре сделал ее своей наложницей, удовлетворив страсть, которую некогда питал к матери, а теперь перенес на дочь, страсть, тайно пылавшую в его душе со времени далеких дней в замке Одани.

Невольно задаешься вопросом: какая карма внушила Хидэёси такую тягу к женщинам той же крови, что текла в жилах Нобунаги, его покойного господина? Я слыхал, что он домогался также жены Удзисато Гамо, правителя Хиды, – она была дочерью Нобунаги, племянницей моей госпожи, и лицом походила на свою тетку, этим сходством и объясняется, наверное, его интерес к этой женщине. Мне рассказывали, что много лет назад, когда она овдовела, Хидэёси посылал к ней человека сообщить о его намерениях, но вдова даже слушать его не пожелала; напротив, она так оплакивала своего мужа, что постриглась в монахини. Говорили, будто Хидэёси оттого и отнял земли, принадлежавшие дому Гамо в провинции Аидзу, что был разгневан ее отказом.

Как бы то ни было, повзрослев, О-Чача, надо думать, достаточно поумнела и если покорилась могуществу Хидэёси, так не только в силу веления времени, а прежде всего рассудив, что так будет лучше для нее самой. Как я был счастлив, когда узнал, что владелица замка Ёдо, особа, почтительно именуемая госпожой Ёдогими, – старшая дочь князя Асаи! Ее мать так долго и так много страдала, зато девочка ее купается в блеске славы, думал я, и, хотя бесполезная жизнь моя протекала теперь вдали, я по-прежнему был предан ей всей душой, как если бы продолжал ей служить, и молился, чтобы ей никогда не пришлось испытать горестей, выпавших на долю ее матери. Вскоре до меня дошел слух, что у нее родился сын, и я окончательно успокоился за нее, уверенный, что отныне судьба, уж конечно, будет ей улыбаться до конца ее дней. Но, как известно, осенью 3-го года Кэйтё[159] князь Хидэёси скончался, а вскоре после того произошла битва при Сэкигахаре, и снова все в мире переменилось, и каждый день приносил О-Чаче все новые треволнения. Может быть, то была кара за то, что она предала память матери и отца и стала наложницей их врага… Невольно задумаешься над странной судьбой, судившей двум поколениям, матери и дочери, покончить с собой в осажденном замке!

…Ах, если б я мог оставаться у нее на службе вплоть до этой войны в Осаке[160]! Пусть я ни на что не гожусь, но я мог бы хоть немножко приободрить ее, как утешал, бывало, ее мать в замке Одани, и уж на этот раз ушел бы вместе с ней на тот свет, чтобы просить там прощения у ее матери. А вместо этого я вынужден был проводить дни, не находя себе места, терзаясь душой, и, прислушиваясь к грохоту ружейной пальбы, оплакивать свою горестную судьбу.

Как постыдно вели себя иные из прежних вассалов Хидэёси, перешедшие на сторону Иэясу при осаде Осакского замка! Вспомните господина Катагири, палившего из пушек прямо в покои госпожи О-Чачи и ее сына, князя Хидэёри! Этот господин, прославленный в прошлом как один из самых доблестных воинов в битве при Сидзугатакэ, с тех пор пользовался особым покровительством Хидэёси, покойный князь осыпал его благодеяниями. Всем известно, что, умирая, князь призвал его и на смертном одре поручил заботиться о молодом Хидэёри… Даже мы, простые люди, выполнили бы такую просьбу, как велит долг! А он, по секрету скажу вам, забыв о прежних благодеяниях, думал только о том, чтобы подольститься к сёгуну Иэясу, и только притворялся, будто хранит верность прежнему господину, на самом же деле тайно сносился с Иэясу. Нет, что бы кто ни говорил, это именно так и было! Конечно, при желании можно по-разному толковать поведение господина Катагири, но, даже если, допустим, его поставили командовать вражеской артиллерией, все равно – как мог он слать пушечные ядра как раз туда, где – подумать только! – находились юный сын и супруга его покойного господина? И это называется верность?! Я, отрешившийся от мира, слепой массажист, и то разбираюсь в таких вещах! Поэтому в то время я всей душой ненавидел господина Катагири, так ненавидел, что, будь бы я только зрячим, пробрался бы к нему в лагерь и утолил бы свой гнев ударом меча…

Раз уж зашла об этом речь, так величайшего осуждения заслуживает и поведение господина Такацугу Кёгоку, изменившего в решающую минуту во время битвы при Сэкигахаре. Подумайте, ведь он был обручен с госпожой О-Хацу, а бежал из замка Китаносё еще до начала штурма и укрылся в семействе Такэда, в провинции Вакаса, а когда князь Такэда вскоре после того погиб, не стало ему пристанища во всех Трех мирах[161], и он скитался по всей стране, боясь собственной тени. В конце концов князь Хидэёси внял его мольбам о прощении и принял в число дайкё – а благодаря кому, как по-вашему? Да, конечно, супруга князя Такэда тоже за него заступалась… Но главное в том, что он состоял в родстве с госпожой О-Чачей. В прошлом он уже уцелел однажды, припав к стопам своей тетки, госпожи О-Ити, затем снова прибегнул к помощи ее дочери, они дважды спасали его от смерти, а теперь, позабыв, как пробирался когда-то по непролазным снегам в замок Китаносё, он изменил в самую решающую минуту, окончательно подорвав своей изменой дух защитников Осакского замка… Но что толку ворошить теперь все эти события! Не счесть тяжелых воспоминаний, но сейчас, когда и господин Такацугу, и Катагири, и даже сам сёгун Иэясу уже ушли в мир иной, все прошедшее кажется пустым, мимолетным сном… Теперь, когда все благородные дамы и господа, которых я когда-то знавал, сошли в могилу, я невольно спрашиваю себя: долго ли еще суждено мне, старику, влачить свою бесполезную жизнь? Я долго живу на свете, со времен годов Гэнки и Тэнсё[162], и единственное, что мне теперь осталось, – это молиться о блаженстве в загробной жизни. Но все-таки я мечтаю, чтобы мне представился случай рассказать кому-нибудь обо всем, что пришлось пережить…

…Как вы сказали, сударь? Вы спрашиваете, помню ли я голос госпожи? Еще бы! Я помню звук ее голоса, когда она обращалась ко мне, и как дивно она пела, когда играла на кото. У нее был чудесный голос, звонкий и в то же время удивительно теплый, богатый, голос, сочетавший в себе звонкую трель соловья и грудное воркованье голубки. У О-Чачи голос был точь-в-точь такой же, слуги всегда путали, кто зовет… Я вполне понимаю, почему Хидэёси так обожал ее. Все знают, каким великим человеком он был, но только я один с самого начала догадался, что у него на сердце. Подумать только, я один разгадал самую сокровенную тайну его души, я, которому судьба даровала честь спасти от смерти будущую госпожу Ёдогими, мать его наследника Хидэёри! Так о чем же, спрашивается, мне еще жалеть в этой жизни?

…Нет, сударь, спасибо, не надо больше сакэ. Я и так уже выпил чересчур много и слишком долго докучал вам своими глупыми стариковскими россказнями. Дома у меня жена, но я никогда не рассказывал ей того, о чем поведал вам нынче вечером. Хотелось бы только, чтобы вы, по доброте душевной, записали кое-что из того, что я рассказал, – пусть грядущие поколения узнают, что жил когда-то на свете такой бедняга слепой…

А теперь, прошу вас, прилягте еще на минутку, сударь. Дайте-ка я еще немножко разотру вам спину, пока еще не так поздно…

1931

История Сюнкин

Кото Модзуя, известная под именем Сюнкин, родилась в семье осакского аптекаря в квартале Досёмати. Скончалась в 14-й день десятой луны 19-го года Мэйдзи[163] и похоронена в буддийском храме, принадлежащем секте Дзёдо. Храм расположен в Осаке, в квартале Ситадэра.

Недавно мне довелось побывать в этих местах. Решив посмотреть могилу Сюнкин, я осведомился у служителя, как к ней пройти. «Могилы господ Модзуя – вон там», – ответил монах и провел меня к задней стене главного павильона. Здесь, в тени раскидистых камелий, я увидел могилы многих поколений рода Модзуя, но среди них не было могилы Сюнкин. Я объяснил служителю, о ком идет речь. Подумав немного, он сказал: «Что ж, тогда ее могила, наверное, та, что наверху», – и повел меня к ступенькам, уходившим ввысь по склону крутого холма с восточной стороны храма.

Как известно, к востоку от Ситадэры на возвышенности стоит синтоистское святилище Икутама, и дорожка из храма привела нас прямо на этот холм. Вершина сплошь заросла деревьями, что несколько необычно для Осаки, а могила Сюнкин находилась на маленькой расчищенной площадке у обрыва.

На каменной плите я прочитал высеченные слова: «Обретшая сладостный покой и осиянная славой Сюнкин». Ниже шла надпись, гласившая: «Здесь похоронена Кото Модзуя, по прозванию Сюнкин, скончавшаяся 14-го дня десятой луны 19-го года Мэйдзи в возрасте 58 лет». Сбоку на плите было добавлено: «Воздвигнуто учеником Сасукэ Нукуи». Хотя Сюнкин при жизни и носила имя Модзуя, известно, что они жили с «учеником» Нукуи как муж и жена, – должно быть, поэтому ее могила находилась вдали от места захоронения прочих членов семьи.

По словам служителя, род Модзуя давно пришел в упадок, так что сейчас лишь изредка является кто-нибудь почтить память предков, да и то обычно идут не к могиле Сюнкин. Однако, когда я предположил, что могила совсем заброшена, бонза решительно возразил: «Одна старушка лет семидесяти, что живет при чайном павильоне Хаги, приходит сюда раз или два в год. Она и ухаживает за могилой. Тут есть еще другая, – сказал он, показывая на небольшую могилку по левую сторону от надгробия Сюнкин, – так вот на эту она тоже приносит цветы, жжет там благовонные курения и молится. И нам она платит за чтение сутр».

Я подошел взглянуть на могилу, указанную служителем. Надгробная плита была раза в два меньше, чем на могиле Сюнкин. В верхней части плиты были выбиты иероглифы: «Почтенный праведник Киндай», а ниже: «Сасукэ Нукуи, по прозванию Киндай, ученик Сюнкин Модзуя. Скончался 14-го дня десятой луны 40-го года Мэйдзи[164] в возрасте 82 лет». Так вот где покоится слепой музыкант!.. Могила была чисто прибрана – старушка из павильона Хаги позаботилась и о ней. Однако само надгробие по сравнению с тем, что стояло на могиле Сюнкин, было намного меньше, да еще это слово «ученик» в надгробной надписи – все говорило о желании верного Сасукэ оставаться и в смерти почтительным к любимой учительнице.

Закатное солнце заливало багряным сиянием гранитные плиты. Я стоял на холме, любуясь панорамой огромного города, открывавшейся передо мной. Должно быть, вид длинной гряды холмов, что протянулась к западу до самого храма Тэнно, ничуть не изменился со времен старой Нанивы[165]. Сейчас трава и листья поблекли, убитые дымом и копотью: большие деревья стоят засохшие, покрытые пылью, но во времена, когда появились эти могилы, все выглядело по-иному. Однако и в наши дни это уединенное кладбище остается одним из самых мирных уголков города, откуда можно в тишине полюбоваться прекрасным видом Осаки. Волею судеб здесь, на холме, спят вечным сном учительница и ее верный ученик, а под ними раскинулся самый большой промышленный город Востока, с его огромными зданиями, смутно проступающими в вечерней мгле. Ныне город так переменился, что не осталось даже преданий о слепых музыкантах, и лишь эти каменные стелы стоят как напоминание о негасимой любви Сасукэ и Сюнкин.

Семья Нукуи всегда принадлежала к последователям секты Нитирэн, и все ее члены похоронены на родине, в храме городка Хино провинции Госю[166]. Сам же Сасукэ, следуя велению чувства, отказался от веры предков и вступил в секту Дзёдо только затем, чтобы и в могиле не разлучаться с Сюнкин. Все распоряжения касательно похорон – о записи имен, о положении надгробных плит и об их пропорциях – были сделаны заранее, еще при жизни Сюнкин. Высоту надгробного камня для могилы Сюнкин сам Сасукэ определил в шесть сяку, в то время как его собственный не превышал и четырех.

Обе глыбы помещались на низких каменных постаментах. Справа от могилы Сюнкин росла сосна, и ее зеленые ветви простирались над гранитной плитой. Могила Сасукэ находилась в двух-трех сяку левее – как раз там, где оканчивались ветви сосны. С виду надгробие напоминало преданного слугу, стоящего на коленях. Глядя на эти могилы, я представил себе, как преданно служил Сасукэ своей учительнице при жизни, повсюду, словно тень, следуя за ней, и мне подумалось, что у камней тоже может быть душа, а если так, то Сасукэ и сейчас находит радость в своем служении.

Я с благоговением преклонил колени перед могилой Сюнкин, а затем, положив руку на надгробие Сасукэ и ласково поглаживая шероховатую поверхность камня, оставался на холме до тех пор, пока солнечный диск не исчез вдали, за городскими кварталами.

Незадолго до посещения кладбища мне в руки попала небольшая книжечка под названием «Жизнеописание Модзуя Сюнкин». Книга – всего страниц шестьдесят – была напечатана большими иероглифами на белейшей рисовой бумаге. Вероятно, Сасукэ поручил кому-то составить биографию своей учительницы, чтобы впоследствии раздать несколько экземпляров в узком кругу друзей и родственников на третью годовщину смерти Сюнкин. Хотя содержание изложено старописьменным языком, а сам Сасукэ упоминается в третьем лице, есть основание полагать, что все материалы подобраны им, а может быть, он-то и является истинным автором книги.

Как явствует из «Жизнеописания», «семья Сюнкин на протяжении многих поколений содержала аптечную лавку под вывеской „Ясудзаэмон Модзуя“». Жили Модзуя в осакском квартале Досё-мати и вели торговлю лекарственными травами. Отец Сюнкин, унаследовавший дело, был седьмым в роду. Мать происходила из семейства Атобэ, обитавшего в Киото, в квартале Фуятё. Выйдя за Ясудзаэмона, она родила ему двух мальчиков и четырех девочек. Сюнкин, бывшая второй дочерью, родилась в 24-й день пятой луны 12-го года Бунсэй[167].

Рассказывается также, что «уже в раннем детстве Сюнкин отличалась необычайной одаренностью; к этому следует добавить несравненную благородную красоту и врожденное изящество. Когда с трех лет ее начали обучать танцам, плавность движений и законченность жестов давались ей без труда, как бы сами собой. Пластичности ее рук могла бы позавидовать любая танцовщица. Учитель частенько говорил, прищелкивая языком: „Эта малышка с ее внешностью и способностями могла бы прославить свое имя как прекраснейшая гейша Поднебесной. Как знать, к счастью или к несчастью, она родилась в хорошей семье…“ Читать и писать Сюнкин научилась очень рано и вскоре намного обогнала даже своих старших братьев».

Учитывая, что все приведенные записи оставлены Сасукэ, который боготворил Сюнкин, трудно судить об их достоверности. Однако немало других источников подтверждает, что внешность, доставшаяся в удел Сюнкин, действительно «отличалась красотой и благородством».

В те времена женщины были маленького роста, и Сюнкин, как свидетельствует «Жизнеописание», ростом была не более пяти сяку. Черты ее лица, руки и ноги были чрезвычайно миниатюрны и изящны. При взгляде на фотографию Сюнкин видно, что ее овальное лицо имело классическую форму «тыквенного семени», а нос и чудесные, с бесподобным разрезом глаза были как бы любовно вылеплены пальцами скульптора. Все же, поскольку фотография сделана в начале эпохи Мэйдзи и кое-где выступили пятна, в целом воспринимается она как смутное напоминание о далеком прошлом. Возможно, именно поэтому фотография Сюнкин произвела на меня столь слабое впечатление: ведь на ней нельзя было различить ничего, кроме лица женщины из зажиточной купеческой семьи – красивого, но без какой-либо отчетливо выраженной индивидуальности. По виду ей можно было дать как тридцать шесть лет, так и двадцать шесть.

Хотя фотография сделана более двадцати лет спустя после того, как Сюнкин лишилась зрения, на снимке она выглядит скорее как человек, прикрывший глаза, чем как слепая. Харуо Сато[168] однажды заметил, что глухие обычно кажутся дураками, а слепые – мудрецами. Причина здесь довольно проста. Глухие, стремясь уловить сказанное, вечно морщат брови, разевают рты, выпяливают глаза, вытягивают шеи – все это придает им вид людей не вполне нормальных. В то же время слепые, сидящие с чуть склоненной головой, словно поглощенные какой-то мыслью, производят впечатление мудрецов, погруженных в глубокое раздумье. Не знаю, возможно, мы слишком привыкли к полуприкрытым глазам Будды и бодхисатв, которыми они созерцают все живое, и потому закрытые глаза могут содержать для нас большую привлекательность, нежели открытые. К тому же Сюнкин казалась такой мягкосердечной, что в ее прикрытых глазах, словно во взоре милостивой бодхисатвы Каннон со старинной картины, угадывалось сострадание.

Насколько мне известно, ни до, ни после этого Сюнкин ни разу не фотографировалась. Когда она была ребенком, искусство фотографии еще не проникло в Японию, а затем, в тот самый год, когда был сделан снимок, Сюнкин неожиданно постигло такое несчастье, после которого она ни за что не позволила бы себя сфотографировать. Итак, остается лишь представить себе ее образ по дошедшему до нас расплывчатому фотопортрету. Читатель, должно быть, останется не удовлетворен тем впечатлением о внешности Сюнкин, которое он вынес из моего рассказа, сочтя последний неполным и невразумительным. Но если бы он и собственными глазами увидел фотографию, ему так же трудно было бы составить ясное представление об оригинале, поскольку сама фотография была еще более тусклой и выцветшей, чем в моем описании.

Сопоставляя факты, можно предположить, что в тот же год, когда была сделана фотография Сюнкин, то есть когда ей было тридцать шесть лет, Сасукэ тоже ослеп. Вероятно, поэтому его последние воспоминания о том, как выглядела Сюнкин, близки к этому снимку. И не был ли облик, сохранившийся в памяти Сасукэ к старости, таким же потускневшим, как ветхая карточка? Или, может быть, воображение восполняло слабеющую память, создавая полностью отличный от действительности образ дорогой ему женщины?

Далее «Жизнеописание Сюнкин» повествует:

Неясно, какого рода глазной болезнью страдала Сюнкин, и «Жизнеописание» не дает об этом никаких сведений. Правда, Сасукэ как-то раз обронил такое замечание: «Поистине высокое дерево открыто ветру. Учительница превосходила других красотой и талантом. Из-за этого она дважды в жизни стала жертвой завистников, отсюда берут начало все ее невзгоды». Его слова позволяют заключить, что здесь кроется какая-то тайна.

Сасукэ утверждал, что Сюнкин перенесла гнойную офтальмию. Откуда взялась эта болезнь? В детстве Сюнкин избаловали чересчур мягким воспитанием, но она всегда была приятной собеседницей, доброй к слугам. Характер у нее был ровный и веселый, и потому она всегда со всеми ладила, дружила с братьями и сестрами – словом, была общей любимицей. Однако у младшей ее сестры была кормилица, которая злилась, что родители отдают предпочтение другой девочке, и в глубине души ненавидела Кото.

Известно, что гнойной офтальмией называется заразное заболевание, которое вызывает воспаление слизистой оболочки глаза, и Сасукэ намекает, что нянька могла прибегнуть к какому-нибудь средству, чтобы, заразив Сюнкин, лишить ее зрения. Впрочем, трудно сказать, располагал ли Сасукэ достаточными основаниями для такого предположения или же то были беспочвенные домыслы.

Для тех, кто знал вспыльчивый нрав Сюнкин в последующие годы, было очевидно, что слепота оказала решающее воздействие на формирование ее характера. Нельзя безоговорочно доверять версии Сасукэ, ибо, оплакивая Сюнкин, он был склонен подозревать и ни в чем не повинных людей. Возможно, все его обвинения по адресу няньки всего лишь плод возбужденной фантазии. Но не будем понапрасну вдаваться в выяснение причин слепоты Сюнкин, достаточно просто помнить, что в восемь лет она потеряла зрение.

Итак, «с этого времени Сюнкин оставила танцы и решила полностью посвятить себя изучению тонкостей игры на кото и сямисэне, ступив на стезю служения музыке». Она всерьез занялась музыкой в поисках забвения, стремясь уйти хоть на время от постигшего ее несчастья. Однако сама Сюнкин любила повторять Сасукэ: «Настоящее мое призвание – танец. Те, что хвалят мою игру на кото или сямисэне, просто не знают еще, на что я способна. Ах, если бы не мои глаза, я бы никогда не обратилась к музыке». Заявление это звучит достаточно претенциозно, так как Сюнкин словно подчеркивает, сколь многого удалось ей добиться даже в области, к которой она не чувствовала особого влечения. Впрочем, не исключено, что Сасукэ сильно преувеличил, приняв за чистую монету случайную фразу, брошенную Сюнкин в минуту запальчивости, и вложив в нее особый смысл, свидетельствующий о необычайной одаренности его учительницы.

Упомянутая выше женщина из «чайного павильона» Хаги по имени Тэру Сигисава, в свое время обучавшаяся игре на кото по правилам школы Икута, до старости преданно служила Сюнкин и Сасукэ. Когда я передал ей приведенные слова Сюнкин, она поделилась со мной своими соображениями: «Говорят, госпожа действительно была искусна в танце, но играть на кото и сямисэне она тоже начала рано, лет с трех-четырех. Когда ее отдали в обучение к мастеру Сюнсё, занималась она очень старательно, и неправда, будто она пристрастилась к музыке только после того, как потеряла зрение. Да, в те времена все девочки из хороших семей начинали заниматься музыкой совсем маленькими, но говорят, в восемь лет госпожа запомнила со слуха сложную мелодию „Ущербная луна“ и сама переложила ее для сямисэна. Вот уж поистине дар Божий! Ведь простому человеку разве такое под силу! А когда госпожа ослепла, она еще больше времени стала отдавать музыке – других-то развлечений у нее не было. По-моему, она всю душу вкладывала в музыку»

Возможно, Тэру права, и у Сюнкин в самом деле с детства проявились незаурядные музыкальные способности. Что же касается танцев, то тут ее таланты вызывают определенное сомнение.

Хотя Сюнкин, судя по уверениям Тэру, «вкладывала в музыку всю душу», по-видимому, сначала она отнюдь не намеревалась избрать профессию музыканта, так как заботы о хлебе насущном ее не волновали. Только впоследствии и совсем из иных соображений она увлеклась преподаванием и постепенно стала учительницей игры на кото. Однако и тогда доходы от занятий были очень незначительны. Во всяком случае сумма, которую она ежемесячно получала из родительского дома в Досё-мати, была несравненно больше, но и этих денег не хватало на удовлетворение всех прихотей Сюнкин и ее стремления к роскоши.

Таким образом, поначалу Сюнкин усердно оттачивала свое мастерство для собственного удовольствия, не строя каких-либо далеко идущих планов на будущее, и ее природный талант расцветал, согретый пылом молодости. Нет сомнения и в правдивости «Жизнеописания», которое гласит: «В четырнадцать лет Сюнкин так преуспела, что намного опередила своих товарищей по занятиям. Ни один из учеников в группе не мог с ней сравниться». По словам Тэру Сигисавы, «госпожа часто говорила, что учитель Сюнсё, который вообще был очень строг с учениками, ее никогда не ругал, а только хвалил. Госпожа еще говорила, что учитель сам задавал ей упражнения, а спрашивал всегда мягко и ласково, так что она его не боялась, как другие ученики. Должно быть, и впрямь у госпожи была искра Божья, если ей удалось выучиться без всяких мучений и стать такой знаменитой».

Не следует упускать из виду, что Сюнкин принадлежала к почтенному семейству Модзуя, и, как бы ни был строг учитель, он никогда бы не посмел обращаться с девочкой так же, как с детьми простых актеров и музыкантов. К тому же мастер Сюнсё, вероятно, глубоко сочувствовал своей маленькой ученице, рожденной в богатстве, но утратившей зрение по воле злого рока. Однако более всего Сюнкин снискала расположение и любовь старого музыканта своим талантом. Сюнсё заботился о ней больше, чем о собственных детях: если девочка пропускала урок по болезни, он немедленно посылал кого-нибудь к ней домой, в Досё-мати, узнать, как обстоят дела, а иногда и сам заходил навестить больную.

Все знали, что мастер гордится Сюнкин. Он частенько внушал другим ученикам, детям артистов, когда те собирались у него на урок: «Все вы, негодники, должны брать пример с маленькой госпожи Модзуя в искусстве игры. (Замечу, кстати, что в Осаке и поныне к молодой госпоже обращаются не: „о-дзёсан“, как принято, а „ито-сан“ или „то-сан“, а младшую сестру в отличие от старшей называют „които-сан“ или – в просторечии – „кои-сан“, то есть „маленькая госпожа“. Так как Сюнсё обучал старшую сестру Сюнкин и вообще считался другом дома, он мог позволить себе назвать Сюнкин без излишних церемоний.) Скоро вам придется зарабатывать своим ремеслом на пропитание, а ведь куда вам тягаться с этой крошкой, которая занимается вместе с вами только из любви к искусству!»

Однажды, когда кто-то из учеников заявил, что мастер чересчур снисходителен к Сюнкин и строг к остальным, старик Сюнсё ответил: «Не говори глупостей. Чем строже учитель во время занятий, тем лучше для ученика. Если я не ругаю малышку, так от этого ей должен быть только вред. Но она, видишь ли, так преуспела в музыке и так хорошо понимает, сколь труден путь к истинному совершенству, что – брани я ее, не брани – она все равно будет усердно учиться. Да пожелай я вбить ей всю науку в голову побыстрее, она бы сделала такие успехи, что вам, будущим музыкантам, было бы стыдно. Просто Сюнкин из богатой семьи, она ни в чем не нуждается – вот я и не учу ее, как должен бы, все силы отдаю вам, дуракам. А вы еще недовольны!»

Дом учителя Сюнсё находился в Уцубо, на расстоянии около десяти те от лавки Модзуя в Досё-мати, и Сюнкин, держа за руку поводыря, каждый день отправлялась в Уцубо на урок. Поводырем у нее был мальчик по имени Сасукэ, прислуживавший в лавке, – тот самый Сасукэ, который прославился впоследствии как музыкант Нукуи. С этого времени и началось его знакомство с Сюнкин.

Как уже сообщалось ранее, Сасукэ родился в деревне Хино провинции Госю. Его семья содержала небольшую аптекарскую лавчонку. И отец, и дед Сасукэ обучались в торговом доме Модзуя, так что мальчику господа Модзуя приходились как бы исконными хозяевами. Сасукэ был на четыре года старше Сюнкин, а службу свою в учениках начал с двенадцати лет. Его «маленькой госпоже» как раз исполнилось восемь лет, и в тот же год лишились света ее прекрасные глаза. Сасукэ всегда считал себя счастливым, что ему не довелось видеть Сюнкин до того, как она ослепла. Ведь если бы он знал ее прежде, то красота ее лица впоследствии могла показаться ему ущербной, сейчас же он находил внешность Сюнкин безупречной. С самого начала лицо ее представлялось ему безукоризненно совершенным.

В наши дни зажиточные осакские семьи переселяются в пригороды. Девушки из этих семей увлекаются спортом, они вырастают под лучами солнца, дышат вольным воздухом полей. Давно уже исчез тип оранжерейной красавицы, воспитанной в уединении внутренних покоев. Однако до сих пор городские девушки более изящны и хрупки, чем деревенские, лица у них заметно бледнее, чем у крестьянок. Они более утонченны, а проще говоря – более болезненны, чем жительницы деревень, и это отличие характерно не только для Осаки, но и для всех больших городов.

Если в Эдо женщины гордятся легкой смуглотой, то в Киото и Осаке в старых купеческих семьях особенно ценят белизну кожи. Даже юноши там имеют женоподобный облик – настолько изнеженными, хрупкими и изящными они выглядят. Только когда им перевалит за тридцать, лица начинают загорать и грубеть, они быстро жиреют и вскоре приобретают внешность, достойную процветающего дельца. Однако до тех пор они полностью уподобляются женщинам – не только белизной кожи, но во многом и нарядами. Каким же чудом, должно быть, выглядела в глазах деревенского мальчишки Сасукэ «маленькая госпожа» – девочка, родившаяся в те далекие времена в семье зажиточных горожан и взращенная в затворничестве, с ее прозрачной бледностью и аристократическим изяществом.

В то время старшей сестре Сюнкин минуло одиннадцать, а младшей – пять лет. Сасукэ, только что приехавшему из провинции, все четыре девочки представлялись необычайно красивыми, но более всего он был поражен странной прелестью слепой Сюнкин. Затянутые пеленой вечного мрака глаза Сюнкин казались ему прекраснее и светлее, чем глаза ее сестер. Сасукэ инстинктивно сознавал, что лицо ее – законченное совершенство, что оно просто не может выглядеть иначе.

Говорят, Сюнкин считалась самой красивой из четырех сестер. Если даже допустить, что эти слухи не преувеличены, остается вероятность пристрастной оценки со стороны тех, кто сочувствовал ей из-за физического изъяна, хотя Сасукэ решительно отвергал подобные предположения. Уже в преклонные годы ничто не ранило его так сильно, как сплетни, будто он любил Сюнкин из жалости. Он говорил, что люди, распространяющие эти гнусные домыслы, сами достойны жалости. «Когда я любуюсь лицом учительницы, мне и в голову не придет пожалеть ее, – пояснял Сасукэ. – Разве ее лицо, вся ее божественная красота нуждаются в жалости? Нет, это она, госпожа, по праву жалеет меня и зовет „бедный Сасукэ-дон“. Мы с вами обыкновенные людишки, глаза и нос у нас на месте, но куда нам равняться с госпожой! Не мы ли и есть настоящие калеки?»

Но так он рассуждал много позже, а вначале Сасукэ оставался лишь преданным слугой, хотя пламя тайной страсти уже разгоралось в его сердце. Вероятно, он еще не вполне понимал, что влюблен, – ведь Сюнкин была не просто невинной маленькой девочкой, а дочерью его хозяина. Сасукэ почитал за величайшее счастье уже то, что ему разрешили в чем-то помогать Сюнкин и каждый день провожать ее на урок.

Может показаться странным, что мальчишке-новичку доверили такую драгоценность, как крошка Сюнкин, но дело в том, что поначалу он был не единственным среди домашних. Иногда Сюнкин отводила на занятия служанка, пока однажды девочка не заявила: «Хочу с Сасукэ!» С того времени ее целиком препоручили заботам Сасукэ, которому уже исполнилось тринадцать лет. Гордясь оказанной ему честью, Сасукэ ежедневно проходил все десять те до дома Сюнсё, сжав маленькую ручку Сюнкин в своей ладони, дожидался окончания урока, а затем вел свою подопечную обратно.

По дороге Сюнкин почти не открывала рта, и Сасукэ, пока госпожа не соизволит заговорить с ним, шел молча, сосредоточив все внимание на выборе более безопасного пути. Когда Сюнкин задавали вопрос: «Почему маленькая госпожа выбрала Сасукэ?» – она неизменно отвечала: «Потому что он ведет себя скромно и не надоедает болтовней».

Как я уже отмечал, Сюнкин в детстве была очень приветлива и прекрасно ладила с окружающими, но, потеряв зрение, она стала своенравна и угрюма, почти никогда не смеялась и редко говорила не повышая тона. Возможно, поэтому ей и нравилось, что Сасукэ без лишних слов, ничем не докучая, добросовестно исполняет свои обязанности. (По слухам, Сасукэ не любил смотреть на лицо Сюнкин, когда она смеялась. Скорее всего, ему было неприятно это зрелище из-за того, что лицо слепого от смеха делается жалким и глупым.)

Однако только ли потому Сюнкин отдала предпочтение Сасукэ, что он не обременял ее разговорами, или же она начинала смутно ощущать его обожание и, даже будучи ребенком, получала от этого удовольствие? Такое предположение может показаться нелепым в отношении девятилетней девочки, но, если принять во внимание необычайное умственное развитие Сюнкин и ее быстрое созревание, разве не могло у нее в результате слепоты развиться некое шестое чувство? По здравом размышлении такая возможность кажется вполне реальной. Самолюбивая Сюнкин и впоследствии, уже в полной мере осознав свое чувство, никому не изливала душу и долго запрещала Сасукэ затрагивать эту тему.

Итак, хотя полной ясности мы не можем добиться, вероятно, вначале Сюнкин вела себя так, будто вообще не замечала существования Сасукэ, – во всяком случае, так казалось самому Сасукэ. Когда ему приходилось вести Сюнкин на урок, он поднимал левую руку на уровень ее плеча, так что кисть ее правой руки покоилась на его ладони. Для Сюнкин весь Сасукэ был не более чем услужливой рукой. Когда ей что-то было нужно от него, она ограничивалась жестом, гримасой или оброненным шепотом, как бы про себя, словечком. Она давала ему задания, похожие на шарады, никогда не говоря прямо: сделай то-то и то-то. Если же мальчик чего-нибудь не замечал или не понимал, Сюнкин страшно раздражалась, так что он вынужден был неотрывно следить за малейшими изменениями в ее лице. Казалось, Сюнкин проверяет его на внимательность. Взбалмошная, избалованная воспитанием и ставшая решительно невыносимой под влиянием слепоты, она не давала Сасукэ ни минуты передышки.

Однажды, когда они дожидались своей очереди на урок в доме мастера Сюнсё, Сасукэ вдруг заметил, что его подопечная исчезла. Взволнованный, он начал обшаривать окрестности и обнаружил, что Сюнкин потихоньку вышла в уборную. В подобных случаях Сюнкин всегда молча вставала и выходила, а Сасукэ должен был спешить за ней следом, чтобы довести до двери уборной и затем, дождавшись, когда она выйдет, полить ей воду на руки. Однако в тот день он немного отвлекся, и вот Сюнкин пошла одна, на ощупь. Когда Сасукэ прибежал, она уже протягивала руку к ковшу в тазике с водой. «Я очень виноват!» – дрожащим голосом сказал он. Сюнкин в ответ, качнув головой, бросила: «Ничего», но Сасукэ знал, что в такой ситуации ее «ничего» означало «ах вот ты как!» и что потом ему несдобровать. Ему оставалось только взять у нее ковш, хотя в этом уже не было необходимости, и полить ей на руки.

В другой раз, когда они ожидали очереди на урок и Сасукэ по обыкновению скромно сидел чуть позади Сюнкин, она вдруг произнесла одно-единственное слово: «Жарко». – «В самом деле жарко», – выжидательно подтвердил он, но Сюнкин ничего не ответила и лишь через некоторое время повторила: «Жарко». Догадавшись, в чем дело, он достал веер и начал обмахивать ее из-за спины, чего она, очевидно, и ожидала, но стоило ему на минуту ослабить рвение, как она снова недовольно повторяла: «Жарко».

Таковы примеры своенравия и упрямства Сюнкин, но все свои капризы она приберегала в основном для Сасукэ, а с другими слугами вела себя более сдержанно. Поскольку Сасукэ всегда потакал ее прихотям, с ним Сюнкин могла давать себе полную волю, и кто знает, возможно, как раз желание ни в чем себя не стеснять и побудило ее выбрать Сасукэ в поводыри. Сам же Сасукэ не только не обижался на госпожу, но, наоборот, был очень доволен, считая ее придирки знаком особого расположения, принимая их как некую милость свыше.

Мастер Сюнсё давал уроки в одной из дальних комнат на втором этаже. Когда подходила очередь Сюнкин, Сасукэ провожал ее на место, усаживал перед учителем, затем клал рядом кото и сямисэн и спускался вниз ждать, пока кончится урок. К этому моменту он должен был снова подняться, чтобы встретить Сюнкин, так что бедняге приходилось все время быть настороже, прислушиваясь, не кончился ли уже урок, чтобы немедленно, не дожидаясь зова, бежать наверх. Естественно, он поневоле разучил несколько мелодий из тех, что играла Сюнкин. Так в Сасукэ начал пробуждаться вкус к музыке.

Учитывая, что в дальнейшем Сасукэ стал большой знаменитостью, можно предположить и наличие у него врожденного таланта, но, если бы не возможность прислуживать Сюнкин, если бы не пылкая любовь, заставившая его стараться во всем подражать госпоже, Сасукэ, вероятно, был бы вскоре принят в дело торговым домом Модзуя и окончил бы свои дни как заурядный аптекарь. Даже в старости, уже будучи слепым и слывя превосходным музыкантом, Сасукэ продолжал утверждать, что его искусство не идет ни в какое сравнение с мастерством Сюнкин и что всеми своими достижениями он обязан только ей, учительнице.

Разумеется, нельзя понимать буквально слова Сасукэ, всегда неимоверно принижавшего себя и превозносившего до небес учительницу, но тем не менее, как бы ни оценивать их способности, вряд ли приходится сомневаться в том, что Сюнкин была отмечена подлинной гениальностью, а Сасукэ обладал большей усидчивостью и упорством.

Когда Сасукэ пошел четырнадцатый год, он решил тайно приобрести сямисэн и начал откладывать деньги из тех, что получал на содержание от хозяина и чаевые за мелкие услуги. Следующим летом он наконец смог купить дешевый сямисэн для упражнений. Крадучись, чтобы не заметил старший приказчик, он принес сямисэн в свою комнатушку в мансарде и с тех пор по ночам, дождавшись, когда все уснут, в одиночестве разучивал упражнения.

Однако вначале у Сасукэ не было намерения полностью посвятить себя музыке, избрав ее своей профессией и забросив дело своих предков. Только преданность Сюнкин и любовь ко всему, что нравилось ей, заставили его в конце концов заняться музыкой. А что Сасукэ не видел в музыке легкого средства заслужить благосклонность госпожи, явствует хотя бы из того факта, что он скрывал свои занятия даже от Сюнкин.

Сасукэ делил тесную, низенькую комнату, где нельзя было даже распрямиться во весь рост, с пятью-шестью другими учениками и приказчиками. С ними он договорился, что не будет мешать им спать, а они, со своей стороны, обещали держать язык за зубами. Все товарищи Сасукэ по комнате были в том возрасте, когда, сколько ни спишь, все мало, так что стоило им добраться до постели, как они тут же засыпали беспробудным сном. Тем не менее, хотя среди его соседей не было ябед, Сасукэ дожидался, пока все крепко уснут, а затем вставал и, уединившись в уборной, разучивал свои упражнения.

Сама комнатушка в мансарде была жаркой и душной, но в плотно закрытой уборной духота летней ночи казалась особенно невыносимой. Правда, в этом месте было и определенное преимущество: звон струн не был слышен снаружи, а внутрь не проникали храп и сонное бормотание соседей.

Чтобы играть тише, Сасукэ пришлось отказываться от дощечки-медиатора, и он, не решаясь зажечь огонь, в кромешной тьме перебирал струны пальцами на ощупь. Однако Сасукэ не испытывал особых неудобств от окружающей его темноты, так как представлял себе мир вечной ночи, в котором живут все слепые, а значит, и его госпожа играет на сямисэне в таком же мраке. То, что он, Сасукэ, тоже мог погрузиться в царство тьмы, было для него наивысшим блаженством. Даже впоследствии, когда Сасукэ получил возможность заниматься открыто, он по привычке, взяв в руки музыкальный инструмент, закрывал глаза, говоря при этом, что хочет все делать, как маленькая госпожа.

Сам обладая способностью видеть, он хотел испытать те же трудности, которые выпали на долю слепой Сюнкин, пытаясь ввести, насколько было возможно, в свою жизнь все неудобства, с которыми сталкиваются слепые. Временами казалось даже, что Сасукэ завидует слепым, и, когда он действительно потерял зрение, в этом не было особой неожиданности – можно было подумать, что он отдал дань заветной мечте своего детства.

Вероятно, одинаково сложно научиться хорошо играть на любом музыкальном инструменте, но труднее всего для начинающего скрипка и сямисэн, потому что на них нет ладов, и каждый раз перед выступлением их нужно настраивать заново.

Этими инструментами труднее всего овладеть самостоятельно. Во времена, когда не существовало ни самоучителей, ни нотной грамоты, обучение игре на кото даже с учителем занимало, говорят, три месяца, а на сямисэне – три года. У Сасукэ не было денег на покупку такого дорогого инструмента, как кото, и, кроме того, он не мог бы незаметно пронести в дом такой громоздкий предмет, поэтому начинать ему пришлось с сямисэна. То, что Сасукэ с самого начала мог без посторонней помощи правильно подобрать мелодию, говорит о его природном музыкальном даровании, но одновременно показывает, насколько внимательно он прислушивался к упражнениям учеников в доме Сюнсё, сопровождая Сюнкин на уроки. Тонкости настройки, слова песен, многочисленные мелодии – все он должен был доверить своей памяти, так как больше рассчитывать было не на что.

С того лета, когда ему пошел пятнадцатый, Сасукэ упорно занимался музыкой, стараясь не обнаруживать своего увлечения даже перед товарищами по комнате. Но вот однажды зимой случилось нечто непредвиденное. Перед рассветом, часа в четыре, когда на улице было еще темно, госпожа Модзуя, мать Сюнкин, вышла в туалет и вдруг услышала доносящуюся откуда-то песню «Снежок».

В те времена у музыкантов было принято иногда проделывать так называемые упражнения на холоде. Для этого нужно было встать на заре и играть на улице при холодном утреннем ветре. Однако такой деловой квартал, как Досё-мати, с его аптечными лавками и рядами солидных магазинов, отнюдь не походил на улицы, заселенные бродячими музыкантами и актерами. Пожалуй, во всем Досё-мати не нашлось бы и одного увеселительного заведения. К тому же на дворе еще стояла ночь – время слишком раннее даже для любителей «упражнений на холоде». Едва ли то вообще могли быть «упражнения на холоде»: музыкант играл тихо, легко касаясь струн пальцами, и все время повторял одно место, как бы отрабатывая его. Больше всего это напоминало усердные занятия начинающего.

Госпожа Модзуя в тот раз, хотя и была сильно удивлена, не придала особого значения услышанному и ушла спать. Тем не менее после описанного происшествия она еще несколько раз, вставая ночью, слышала странные звуки, да и другие домашние поговаривали, что, мол, слышат по ночам музыку и что вроде бы она не похожа на шутку барсука-оборотня, который колотит себя в брюхо, как в барабан. Для всех членов семьи, которые не догадывались спросить приказчиков, возникла загадка.

Все было бы хорошо, если бы Сасукэ продолжал заниматься в уединении, но, поскольку никто как будто не обращал на него внимания, он наконец осмелел. Как-никак, ведь он выкраивал время для упражнений от своего досуга, от сна – и вот постепенно начало сказываться недосыпание. В своем закутке Сасукэ вскоре начинал дремать. Тогда с конца осени он избрал для занятий сушильную площадку, размещавшуюся на крыше, и стал играть там. Спать он обычно ложился в четвертую вечернюю стражу, то есть в десять часов, затем просыпался часа в три на рассвете и, прихватив сямисэн, выходил на свою площадку. Окруженный ночной прохладой, он в одиночестве продолжал занятия, пока небо на востоке не начинало светлеть. Тогда он снова возвращался в постель. В такие часы его и услышала мать Сюнкин. Так как сушильня, куда украдкой пробирался Сасукэ, находилась на крыше лавки, то его могли слышать не только спавшие внизу приказчики, но и все домашние, когда, проходя по коридору, отодвигали перегородку, закрывавшую выход во внутренний дворик.

Хозяева в конце концов всерьез обратили внимание на странную музыку, все работники лавки подверглись допросу, и секрет Сасукэ вскоре выплыл наружу. Старший приказчик вызвал мальчика к себе, дал ему изрядный нагоняй, строго-настрого запретил впредь заниматься подобными вещами и отобрал сямисэн – чего, собственно, и следовало ожидать. Но тут совершенно неожиданно ему протянули руку помощи: господа объявили, что желают послушать Сасукэ, и сама Сюнкин заступилась за него.

Сасукэ был уверен, что маленькая госпожа будет оскорблена, узнав о его ночных занятиях. Он, мальчик на побегушках, который должен был бы скромно довольствоваться отведенной ему ролью поводыря, вздумал обмануть судьбу! Сасукэ мучили опасения. Пожалеет ли его Сюнкин или посмеется над ним – ни то ни другое не сулило ничего хорошего.

При словах Сюнкин: «Ну-ка, сыграй нам что-нибудь», Сасукэ совсем оробел. Конечно, он был бы счастлив, если бы его искреннее чувство тронуло сердце маленькой госпожи, но на это он не смел и надеяться. Скорее всего повинуясь очередной своей прихоти, Сюнкин просто решила выставить его на посмешище. К тому же Сасукэ вообще не хватало уверенности для выступления перед аудиторией. Тем не менее Сюнкин продолжала настаивать, чтобы он играл, а потом к ней присоединились мать и сестры. Наконец его позвали во внутренние покои, и там, страшно волнуясь, он продемонстрировал все, чему самостоятельно научился.

В то время Сасукэ освоил пять-шесть мелодий, и, когда его попросили исполнить все, что он может, он, собравшись с духом, тронул струны. Играть он старался как можно лучше, но мелодии шли без всякой очередности, несколько вещей подряд: от легкой песенки «Черные волосы» до сложной – «Сборщики чая». Само собой разумеется, все эти песни Сасукэ запомнил и разучил на слух. Вероятно, вначале члены семьи Модзуя, как и предполагал Сасукэ, собирались над ним посмеяться. Однако, послушав его, они поняли, что для человека, обучавшегося самостоятельно, да еще столь короткое время, и техника игры, и голос просто замечательны. Все были восхищены способностями Сасукэ.

«Жизнеописание Сюнкин» повествует:

Отчего же своенравная Сюнкин внезапно проявила такую симпатию к Сасукэ? Некоторые предполагают, что инициатива исходила не от самой Сюнкин, что окружающие постарались внушить ей такую мысль. Ведь слепая девочка, даже живя в полном благополучии, была очень одинока, часто грустила, и тогда все – от родных до последней служанки – должны были возиться с ней, ломая голову, как бы ее получше развлечь. И вот стало известно, что Сасукэ во всем угождает прихотям маленькой госпожи. Наверняка слуги, не раз обжигавшиеся на крутом нраве Сюнкин, только и мечтали облегчить свою участь. Они не упускали случая поболтать в присутствии Сюнкин, какой, мол, Сасукэ замечательный, и как прекрасно было бы, если б маленькая госпожа взялась его обучать, и уж как бы он сам был этому рад.

Впрочем, так как речь идет о Сюнкин, ненавидевшей грубую лесть и заискивание, вероятно, вовсе не вмешательство слуг сыграло решающую роль. Может быть, она наконец перестала презирать Сасукэ и где-то в глубине души у нее, словно вешние воды, поднялось новое чувство? Как бы то ни было, когда Сюнкин заявила, что берет Сасукэ в ученики, довольны были и родители, и сестры, и прислуга.

Никто даже не спрашивал, может ли десятилетняя девочка при всем ее таланте действительно научить кого-нибудь музыке. Достаточно было того, что скука ее рассеется и у домашних поубавится хлопот. Другими словами, у Сюнкин появилась как бы новая игра в «школу», где Сасукэ предназначалась роль ученика. Подразумевалось, что вся эта затея будет полезнее для Сюнкин, чем для Сасукэ, но, как мы увидим, Сасукэ извлек для себя неизмеримо больше пользы.

В «Жизнеописании» сказано: «Каждый день ему отводились определенные часы, когда он был свободен от всех поручений в лавке». В действительности же Сасукэ уже в тот период ежедневно прислуживал маленькой госпоже по нескольку часов как поводырь, а если сюда добавлять те часы, когда его вызывали в комнату Сюнкин на урок, станет ясно, что времени для работы в лавке у него совсем не оставалось.

Видимо, Ясудзаэмон чувствовал за собой вину перед родителями мальчика, которого он принял на воспитание, пообещав сделать из него купца, а сам превратил в игрушку своей дочери. Однако хорошее настроение Сюнкин значило для него больше, чем будущее какого-либо ученика, да к тому же и Сасукэ был не против. Таким образом, отец Сюнкин дал молчаливое согласие на все происходящее.

Именно с той поры Сасукэ начал называть Сюнкин «госпожа учительница». Хотя обычно она позволяла называть себя «маленькая госпожа», но во время уроков требовала, чтобы к ней обращались «госпожа учительница», и сама называла его не Сасукэ-дон, а более просто – Сасукэ. Сюнкин во всем старалась подражать мастеру Сюнсё, установив жесткие правила отношений учителя с учеником.

Итак, дети играли в «школу», как и рассчитывали взрослые. Находя развлечение в игре, Сюнкин забывала про свое одиночество. Месяц за месяцем пролетел год, но ни «учительница», ни «ученик», казалось, и не думали расставаться со своей забавой. По прошествии нескольких лет стало очевидно, что оба они постепенно вышли за границы обычной игры.

Сюнкин каждый день около двух часов пополудни отправлялась в Уцубо на урок к старому Сюнсё и проводила у него полчаса, иногда час, а затем, вернувшись домой, до темноты разучивала заданные упражнения. Поужинав, она, если была в духе, приглашала к себе, на второй этаж, Сасукэ. В конце концов они стали заниматься ежедневно, без перерывов, причем нередко Сюнкин задерживала его до девяти-десяти часов.

Порой служанки внизу только поеживались от страха, слыша, как госпожа во весь голос гневно отчитывает своего ученика. «Сасукэ! – кричала она. – Разве этому я тебя учила?! Не так, опять не так! Сиди и упражняйся хоть всю ночь, пока не сыграешь как надо!» Бывали случаи, когда маленькая учительница доводила бедного Сасукэ до горьких слез. «Бестолочь, ну почему ты не можешь запомнить?!» – ругалась она, колотя его плектром по голове.

В старину, как известно, учителя изящных искусств проделывали со своими учениками такие вещи, что у тех буквально искры из глаз сыпались. Физическая расправа считалась обычным явлением. Стоит хотя бы прочитать опубликованную в нынешнем году в воскресном выпуске «Асахи симбун» от 12 февраля статью известного актера Косидзи II[169] «Кровавое обучение в кукольном театре дзёрури». Меж бровей у этого человека, который после смерти Дайдзё Сэцуцу занимает ведущее место в нашем театре, остался глубокий шрам в форме трехдневного месяца – напоминание о том дне, когда учитель сбил его с ног ударом плектра, воскликнув: «Да запомнишь ли ты, наконец!»

Такой же шрам можно найти и на затылке у актера театра Бунраку – Тамадзиро Ёсиды. История его такова. В молодости Тамадзиро ассистировал знаменитому Тамадзо Ёсиде в пьесе «Ворота прибоя». Сам мастер управлял куклой-героем, а Тамадзиро помогал ему, отвечая за движения ног. Почему-то Тамадзо не понравилось, как ученик справляется со своим делом. В мгновение ока он схватил кукольный меч с настоящим, стальным лезвием и, крикнув: «Дурак!» – полоснул мальчика по затылку. Рубец хорошо виден и поныне.

Впрочем, и самому Тамадзо, который чуть не убил своего ученика, его учитель Кинси однажды раскроил голову той же куклой, Дзиробэем, да так, что вся кукла окрасилась кровью. Тамадзо выпросил у учителя залитые кровью отлетевшие ноги куклы, завернул их в шелковый лоскут и положил в шкатулку из неструганого дерева. Время от времени он доставал эти реликвии и молился, словно поклоняясь духу покойной матери. Со слезами на глазах он говорил: «Ведь если бы меня не ударили этой куклой, так бы я и остался на всю жизнь ничтожным паяцем».

Покойного Дайю Осуми в период ученичества называли тупицей, потому что соображал он туго, как вол. Игре на сямисэне он обучался у Дамбэя Тоёдзавы по прозванию Великий Дамбэй. Как-то душным летним вечером Осуми разучивал в доме учителя песню «Деревня Мибу» из пьесы дзёрури «Битва под сенью деревьев». Ему никак не удавалось правильно спеть фразу «Готова сеть врага опутать». Сколько ни повторял он это место, слов одобрения не было слышно.

Укрывшись за москитной сеткой, учитель Дамбэй молча слушал, а Осуми все играл и пел одно и то же – сто, двести, триста раз. Уже почти захлебываясь кровью, он без конца повторял свое упражнение, пока не забрезжило утро. Даже учитель, утомившись, как будто бы задремал, но Осуми с упрямством настоящего тупицы решил не отступать, изо всех сил стараясь петь лучше, пока не дождется от учителя заветного слова. И вот наконец из-под москитной сетки раздался голос Дамбэя: «Верно». Учитель, который, казалось, мирно спал, на самом деле всю ночь не смыкал глаз, внимательно слушая Осуми.

Существует бесчисленное множество подобных историй о певцах дзёрури и кукловодах, равно как и об учителях игры на кото и сямисэне. Дело в том, что большинство преподавателей музыки – слепые. Среди них встречается немало таких, которые наделены присущими физически неполноценным людям качествами: вздорностью и склонностью к жестоким поступкам. Таков был и Сюнсё, наставник Сюнкин, известный своим крутым нравом. С учениками, многие из которых, как и учитель, были слепы, он зачастую давал волю не только языку, но и рукам. Обычно, когда он набрасывался на кого-нибудь из учеников, бедняга от страха тихонько пятился назад, пока в конце концов с шумом и грохотом не скатывался по лестнице, прижимая к себе сямисэн.

Впоследствии, когда Сюнкин сама стала преподавать игру на кото и у нее появились свои ученики, она тоже прославилась строгостью, причиной чему, вероятно, было стремление подражать учителю. Впрочем, началось все с того времени, когда она приступила к обучению Сасукэ. То, что было лишь заложено в маленькой учительнице, постепенно развилось и приобрело четкие формы.

Известно много случаев, когда ученики терпели побои от своих наставников, но мало найдется примеров, чтобы женщина-преподаватель хлестала и колотила своих учеников, как это делала Сюнкин. Некоторые считают, что у нее просто была склонность к садизму и уроки музыки она использовала как средство для получения извращенного сексуального наслаждения. Сейчас уже трудно судить, насколько такая версия справедлива. Только одно можно сказать наверняка: дети в своих играх всегда стараются походить на взрослых. Хотя старый музыкант любил Сюнкин и никогда ее не наказывал, она слишком хорошо знала его обычную манеру обращаться с учениками. Своим детским сердечком Сюнкин усвоила, что именно так должен вести себя учитель. Играя с Сасукэ, она, естественно, начала подражать мастеру Сюнсё, а затем привычка постепенно укрепилась, превратившись во вторую натуру.

Вероятно, Сасукэ от природы был плакса. Во всяком случае, стоило Сюнкин его ударить – и он уже готов был разреветься во весь голос, да так жалобно, что слуги только головами качали: «Опять маленькая госпожа разошлась».

Родители, намеревавшиеся сперва лишь порадовать Сюнкин новой забавой, были весьма обеспокоены таким оборотом дела. Не говоря уж о том, что им доставляло мало удовольствия каждый вечер допоздна слушать упражнения на сямисэне и кото, жизнь становилась просто невыносимой, когда до глубокой ночи в ушах звенело от громкой брани Сюнкин, дававшей своему ученику очередную взбучку, а к ней еще добавлялись рыдания Сасукэ.

Порой служанки, жалея Сасукэ и думая, что самой маленькой госпоже от такого поведения тоже пользы не будет, прибегали в комнату Сюнкин и начинали ее увещевать: «Госпожа, что вы делаете, перестаньте! Разве можно так обращаться с мальчиком!» Но Сюнкин только гневно вскидывалась на них: «Прочь! Вы ничего не понимаете. Я ведь не играю, а учу его по-настоящему. Это все для него же. Пусть занимается до седьмого пота, а уж бранить и наказывать его буду как хочу – учеба это или не учеба! Ну что, не доходит до вас?»

«Жизнеописание Сюнкин» передает ее подлинные слова:

– решительно заявляла она. Слушатели, пораженные и пристыженные уничтожающей отповедью Сюнкин, молча удалялись».

Из приведенного эпизода можно заключить, какой незаурядной силой воздействия обладала Сюнкин. Сасукэ, которого она постоянно доводила до слез, всякий раз, слыша такие речи, испытывал к своей наставнице безмерную признательность. Его слезы были не только слезами боли, но и слезами благодарности за то, что эта девочка, ставшая для него одновременно госпожой и учительницей, не жалея стараний, заставляет его заниматься.

Как бы ему ни доставалось от Сюнкин, он никогда не пытался уйти от наказания и, даже обливаясь слезами, все-таки исполнял упражнение до конца, пока маленькая учительница не останавливала его словом «хорошо».

Что касается настроения, то у Сюнкин день на день не приходился. Периоды веселья сменялись глубокой меланхолией. Не так страшны бывали минуты, когда она разражалась жестокой бранью, – гораздо хуже было, если она молча хмурила брови и с силой тренькала третьей струной сямисэна или же предоставляла Сасукэ играть одному и слушала его, не делая вообще никаких замечаний. В такие-то дни Сасукэ и проливал больше всего слез.

Однажды вечером, когда они разучивали вступление к песне «Сборщики чая», Сасукэ был очень рассеян и никак не мог сыграть правильно. Много раз он повторял одну музыкальную фразу и все время ошибался. Потеряв терпение, Сюнкин опустила свой сямисэн и стала отбивать ритм, резко хлопая правой рукой по колену и напевая мелодию: «…я-а-тири-тири-ган, тири-ган, тири-ган, тири-ган, тири-га-а, ти-тэн, тон-тон-тон-тон-рун, я-а, ру-рутон…» Наконец она оставила и это, погрузившись в мрачное молчание.

Сасукэ ничего не мог поделать, но и остановиться он тоже не решался, а поэтому решил продолжать играть, хотя уже не надеялся услышать от Сюнкин слов одобрения. Наоборот, он начал делать все больше и больше ошибок. По всему телу у него выступил холодный пот, и постепенно он стал играть как придется, забыв о правилах.

Сюнкин продолжала упорно хранить молчание, лишь крепче сжимая губы да все больше хмурясь, так что складка у нее на лбу врезалась все глубже и глубже. По прошествии двух часов госпожа Модзуя поднялась наверх в ночном кимоно и попыталась урезонить дочь. «Есть предел всякому усердию, – сказала она, заставляя их разойтись. – Подумай, ведь это вредно для здоровья».

На следующий день родители вызвали Сюнкин для серьезного разговора. Вот что они ей сказали: «Очень хорошо, что ты взялась обучать Сасукэ, но бранить и бить ученика могут позволить себе только те, кто имеет на это право, – например, мы или же какой-нибудь известный музыкант. Ты же, как бы велико ни было твое мастерство, сама еще занимаешься с учителем. Если ты с детских лет будешь так себя вести, то станешь тщеславной и заносчивой, а ведь в искусстве самомнение не дает достигнуть настоящих высот. К тому же не годится девушке из хорошей семьи бить мужчину или называть его болваном и другими грязными словами. Больше так не делай и впредь, пожалуйста, назначай определенное время для занятий, чтобы заканчивать до наступления ночи. Плач Сасукэ звенит у всех в ушах и не дает спать».

Отец и мать Сюнкин, никогда не ругавшие любимую дочь, сделали ей внушение так мягко, что даже своенравная Сюнкин выслушала их, не возражая. Однако то была лишь обманчивая видимость, а на самом деле беседа с родителями не внесла особых изменений в поведение Сюнкин. Бедному Сасукэ она едко заметила: «Эх, Сасукэ, никакой у тебя нет силы воли. По каждому пустяку ревешь как теленок. Вот и меня из-за тебя отругали. Если уж ты стал на путь искусства, то должен все вытерпеть – хоть зубы разжуй, а если не можешь, то и я больше не буду тебя учить». С тех пор Сасукэ никогда не плакал, как бы плохо ему ни приходилось.

Супруги Модзуя, как видно, были весьма озабочены поведением дочери. И в самом деле, характер Сюнкин, сильно испортившийся после того, как девочка лишилась зрения, стал совершенно невыносимым, когда она начала давать уроки Сасукэ. В том, что партнером она выбрала именно Сасукэ, были свои плюсы и свои минусы. Родители были благодарны Сасукэ за то, что он поддерживает у их дочери хорошее настроение, но в глубине души они опасались за будущее Сюнкин. Ведь Сасукэ потакает малейшим ее прихотям, а это со временем может еще больше развить в девочке дурные наклонности, и во что тогда превратится ее характер!

С зимы того года, когда Сасукэ исполнилось семнадцать, он, по решению хозяина, стал брать уроки у самого мастера Сюнсё, что положило конец его занятиям с Сюнкин. Вероятно, родители сочли, что подражание манерам учителя для Сюнкин слишком вредно и оказывает пагубное влияние на ее характер. Их решение определило и дальнейшую судьбу Сасукэ: с этого времени он был полностью освобожден от обязанностей приказчика и стал посещать дом мастера Сюнсё не только как поводырь Сюнкин, но и как ее соученик. Стоит ли говорить, что сам мальчик всей душой жаждал учиться музыке. Ясудзаэмон порядком потрудился, чтобы добиться согласия родителей Сасукэ. Да, он действительно посоветовал мальчику отказаться от ремесла аптекаря, но он, Ясудзаэмон, и впредь не оставит Сасукэ, позаботится о его будущем, – убеждал он стариков.

Вероятно, уже тогда родителями Сюнкин завладела одна мысль: подыскать для дочери подходящую партию. Поскольку девушке с физическим изъяном трудно было рассчитывать на выгодный брак с равным по положению, родители рассудили, что Сасукэ был бы ей неплохим мужем. Каково же было их удивление, когда два года спустя (Сюнкин исполнилось в то время пятнадцать, а Сасукэ девятнадцать лет), впервые заговорив с дочерью о замужестве, они встретили резкий и категорический отказ. «В муже я вообще не нуждаюсь и замуж в жизни не выйду, – кричала обозленная Сюнкин, – а уж о таком, как Сасукэ, и вовсе подумать не могу!»

Тем не менее, как это ни странно, мать вдруг стала замечать в фигуре Сюнкин подозрительные перемены. Она пыталась убедить себя, что такого просто не может быть, но чем дольше наблюдала, тем больше укреплялась в своих подозрениях. Тогда госпожа Модзуя решила, что, как только все станет заметнее, слуги тут же разболтают о случившемся каждому встречному-поперечному и потому нужно срочно спасать положение. Ничего не говоря отцу, она попыталась исподволь выяснить у Сюнкин обстоятельства дела, но та заявила, что не понимает, о чем речь.

Считая неудобным продолжать расспросы, мать переждала еще месяц, до тех пор, пока положение Сюнкин уже невозможно было отрицать. Теперь Сюнкин не отрицала, что беременна, но, как ее ни расспрашивали, наотрез отказалась назвать имя любовника. Когда ее все-таки принудили отвечать, Сюнкин сказала, что они поклялись не выдавать друг друга. В ответ на вопрос, не замешан ли здесь Сасукэ, она с возмущением воскликнула: «Как вы могли подумать! Этот ничтожный приказчик!»

Конечно, каждый бы заподозрил прежде всего именно Сасукэ, но для родителей, слышавших в прошлом году слова Сюнкин о замужестве, такое предположение казалось маловероятным. Да если бы между ними и существовали недозволенные отношения, это не укрылось бы от глаз домашних. Неопытный мальчик и неискушенная девочка не могли бы не выдать себя. Кроме того, с тех пор как Сасукэ начал заниматься с учителем Сюнсё, у него уже не было повода засиживаться допоздна наедине с Сюнкин. Лишь изредка она помогала ему, как старший товарищ по классу, подготовить трудное задание, а в остальное время оставалась надменной молодой госпожой, для которой Сасукэ не более чем жалкий слуга-поводырь. Никто из прислуги не допускал, что между этими двумя могут существовать отношения другого рода. Скорее наоборот, они были склонны думать, что оба слишком резко подчеркивают неравенство госпожи и слуги.

Если бы Сасукэ согласился толком отвечать на вопросы, возможно, что-нибудь и прояснилось бы. Супруги Модзуя были уверены, что виновник – кто-либо из учеников мастера Сюнсё, но Сасукэ твердил, что знать ничего не знает и ведать не ведает. «Представить невозможно, кто бы это мог быть», – говорил он. Однако, будучи вызван на строгий допрос к хозяевам, Сасукэ повел себя крайне странно: он смущался, мялся и выглядел таким виноватым, что подозрения родителей Сюнкин возросли. Чем пристрастнее его допрашивали, тем больше он запутывался. Наконец, расплакавшись, он сказал, что, если во всем признается, маленькая госпожа будет сердиться. «Да нет же, нет, – настаивали родители. – Конечно, хорошо, что ты всегда выгораживаешь Сюнкин, но почему же ты не слушаешь нас, своих хозяев? Ведь если ты не расскажешь всей правды, твоей маленькой госпоже будет очень плохо. Пожалуйста, назови нам его имя».

Однако, несмотря на все уговоры, Сасукэ не сознавался, и в конце концов родители с изумлением поняли, что виновником является не кто иной, как он сам. Говорил Сасукэ так, словно, пообещав Сюнкин ничего не открывать, он хотел в то же время, чтобы родители обо всем догадались. Делать было нечего, и супруги Модзуя, увидев, что речь идет о Сасукэ, заключили, что ситуация еще не столь безнадежна. Но почему же во время их беседы о замужестве в прошлом году Сюнкин отвечала, что слышать не хочет о Сасукэ?

«Вот ведь скверная девчонка, никогда не угадаешь, какую еще штуку она выкинет», – рассуждали между собой родители, хотя и огорченные, но уже почти успокоившиеся. Теперь, конечно, нужно было как можно скорее поженить молодых людей, пока не разнеслись сплетни об их связи. Тем не менее, когда отец с матерью снова завели с Сюнкин разговор о замужестве, та, как и раньше, предложила им не тратить понапрасну времени. «Я уже говорила вам в прошлом году: такой, как Сасукэ, мне не пара. Пусть я слепая, калека, но я еще не пала так низко, чтобы отказаться от свободы и выйти замуж за слугу. К тому же тогда я буду виновата перед отцом ребенка, которого ношу», – сказала она, покраснев. Родители еще раз попытались выяснить, кто же все-таки настоящий отец ребенка, но Сюнкин только отмахнулась: «А об этом, пожалуйста, не спрашивайте. Во всяком случае, замуж я за него не собираюсь».

Но тогда слова Сасукэ оказывались выдумкой. Родители были в затруднении, не зная, кому верить, на чьей стороне истина. В сущности, не было никаких оснований подозревать кого-либо, кроме Сасукэ. Возможно, Сюнкин отрицала все из-за одного лишь упрямства?

Прекратив дальнейшие расспросы, родители немедля отправили Сюнкин на воды в Ариму, где ей предстояло провести срок, оставшийся до родов. Шел пятый месяц того памятного года, когда Сюнкин исполнилось шестнадцать. Сасукэ остался жить в Осаке, а Сюнкин с двумя служанками уехала в Ариму и пробыла там вплоть до девятого месяца, то есть до того момента, когда она благополучно разрешилась от бремени. Так как личиком ребенок был вылитый Сасукэ, казалось, что загадка наконец разгадана. Тем не менее Сюнкин не только не желала слушать советы о замужестве, но и упорно отказывалась признать Сасукэ отцом ребенка.

Когда оба предстали перед родителями, Сюнкин держалась высокомерно и заявила, обращаясь к Сасукэ: «Послушай-ка, мой милый, что это ты тут плетешь? И всем морочишь голову, и мне доставляешь неприятности. Немедленно говори правду, пусть все знают, что ты тут ни при чем». Услышав столь недвусмысленное указание, Сасукэ весь сжался и забормотал, что, мол, разумеется, для него такое просто невозможно. Речь-то ведь идет о бесчестье молодой госпожи, а сам он с детских лет обязан хозяевам за бесконечные милости, так что ему и помыслить страшно о подобной неблагодарности. Тем самым Сасукэ поддержал версию Сюнкин, категорически отрицавшей их связь, и дело еще больше запуталось.

«Неужели ты не любишь своего ребенка! – увещевали Сюнкин родители. – Ведь если ты откажешься выйти замуж, нам придется отдать кому-нибудь незаконнорожденного, как бы нам ни было жаль его». Однако уговоры нисколько не тронули сердце Сюнкин. «Пожалуйста, отдавайте куда хотите. Я ведь всю жизнь собираюсь жить одна, без мужа, так что ребенок для меня только обуза», – холодно отвечала она.

Во 2-м году Кока[170] ребенок Сюнкин был отдан на воспитание. Неизвестно, жив ли он сейчас и в какое именно место его отослали, но можно предположить, что родители Сюнкин позаботились о материальном обеспечении внука. Итак, Сюнкин удалось настоять на своем и замять скандал с незаконнорожденным. Вскоре она снова с беззаботным видом ходила на уроки музыки, а поводырем у нее по-прежнему был Сасукэ.

К тому времени их отношения с Сасукэ уже ни для кого не были тайной, но на все предложения оформить наконец свой союз оба отвечали, что между ними ничего нет и быть не может. Хорошо зная характер своей дочери и не будучи в силах повлиять на нее, родители, по-видимому, были вынуждены примириться с создавшимся положением. Странные и неестественные отношения между молодыми людьми, бывшими одновременно госпожой и слугой, соучениками и любовниками, продолжались несколько лет, пока Сюнкин не исполнилось девятнадцать. В это время скончался мастер Сюнсё, и Сюнкин, обретя независимость, сама занялась преподаванием.

Покинув родительский дом, Сюнкин обосновалась в Ёдоябаси, и верный Сасукэ последовал за ней. Старый музыкант при жизни очень ценил способности своей ученицы, и перед смертью он, вероятно, как водится, завещал Сюнкин учительскую лицензию. Мастер Сюнсё сам выбрал для нее и прозвище Сюнкин (что означает Весенняя лютня), включавшее первый иероглиф его собственного имени. Сюнсё приложил немало усилий, чтобы помочь любимой ученице добиться признания в музыкальном мире: он выступал с ней дуэтом на публичных концертах, поручал ей ведущие партии, и поэтому не было ничего неестественного в том, что после смерти учителя Сюнкин сама стала давать уроки. Однако, учитывая ее возраст и такое особое обстоятельство, как слепота, трудно предположить, чтобы у Сюнкин возникла действительная необходимость в столь раннем отделении. Скорее всего, решающую роль сыграли ее отношения с Сасукэ. Вероятно, родители решили, что если ее теперь для всех уже очевидной связи с Сасукэ суждено продолжаться, служа дурным примером для всей челяди, то уж лучше им двоим уехать и поселиться в другом месте, да и сама Сюнкин едва ли была против.

Конечно, положение Сасукэ и после переезда в Ёдоябаси ничуть не изменилось: он по-прежнему выполи обязанности поводыря. Теперь, когда старый мастер умер, Сюнкин как бы вновь приобрела права учителя. Она без стеснения требовала, чтобы Сасукэ называл ее «госпожа учительница», а сама, не церемонясь, обращалась к нему просто «Сасукэ».

Сюнкин решительно противилась тому, чтобы их с Сасукэ считали мужем и женой; неукоснительно требовала, чтобы сожитель проявлял к ней должное почтение как слуга и как ученик. Она установила для Сасукэ целую иерархию вежливых форм речи, вплоть до мельчайших оттенков значения слова. Если же какое-либо из ее установлений нарушалось, она делала бедняге строжайшее внушение за грубость и не скоро соглашалась принять извинения, каким бы жалким и смущенным он ни выглядел. Вот почему новые ученики не сразу понимали, что Сюнкин и ее покорного раба соединяют еще какие-то невидимые узы. А слуги доме Модзуя шептались между собой: «Интересно, как маленькая госпожа обращается с Сасукэ в постели. Вот бы взглянуть!»

Почему же Сюнкин столь странно вела себя с своим сожителем? Дело в том, что, когда речь заходит о браке, жители Осаки проявляют куда большую щепетильность в вопросах семьи, благосостояния и положения в обществе, чем, например, токийцы. Осака издавна славится своими солидными торговыми домами, а насколько завиднее была жизнь купечества в феодальные времена, до Мэйдзи!

Нетрудно догадаться, что такая девушка, как Сюнкин, должна была рассматривать Сасукэ, чьи предки из поколения в поколение были слугами ее семьи, как существо низшего порядка. К тому же, с присущим слепым болезненным самолюбием, она старалась ни в чем не обнаруживать слабости и никому не дать себя одурачить. Возможно, она считала, что, взяв в мужья Сасукэ, покроет себя несмываемым позором или вообще как-то уронит честь своего рода. Может быть, от физической близости с низшим по положению она испытывала чувство стыда, и ее чрезмерная холодность с Сасукэ была как бы защитной реакцией. А что если она видела в общении с Сасукэ всего лишь физиологическую необходимость? По здравом размышлении напрашивается вывод: таково и было ее истинное отношение к Сасукэ.

«Жизнеописание» повествует: «Сюнкин отличалась чистоплотностью в быту. Она никогда не надевала даже чуть запачканное платье, ежедневно меняла и отдавала в стирку нижнее белье, строго следила за тем, чтобы в ее комнатах делали уборку утром и вечером. Перед тем как сесть, она проводила кончиками пальцев по татами – настолько ненавистны ей были даже малейшие следы пыли.

Однажды к Сюнкин пришел ученик, страдавший несварением желудка. Не понимая, что у него дурно пахнет изо рта, он устроился напротив учительницы и стал показывать заученные упражнения. Сюнкин, по своему обыкновению, резко звякнула третьей струной сямисэна, потом отложила инструмент и нахмурилась, не говоря ни слова. Ученик, не догадываясь, в чем дело, спросил, почему госпожа учительница сердится. Когда он повторил свой вопрос в третий раз, Сюнкин ответила: «Правда, я слепа, но ведь нос-то у меня на месте. Убирайся и пойди прополощи рот, невежа!»

Может быть, именно слепота явилась причиной необычайной чистоплотности Сюнкин. Во всяком случае, когда такой человек, как она, к тому же лишен зрения, заботам тех, кто за ним ухаживает, нет конца. Быть поводырем Сюнкин означало не только водить ее за руку, но и следить за мельчайшими моментами ее повседневной жизни: за тем, как она ест, пьет, встает, ложится, умывается, ходит в уборную и прочее и прочее. Так как Сасукэ с детства находился при Сюнкин, исполняя все эти обязанности и подстраиваясь ко всем ее прихотям, то никто, кроме него, не мог ей угодить. Можно даже сказать, что он был скорее необходим ей в этом смысле, нежели просто как объект удовлетворения плотских желаний.

Живя в Досё-мати, Сюнкин еще как-то прислушивалась к мнению родителей, братьев и сестер. Когда же она стала полноправной хозяйкой собственного дома, ее болезненная чистоплотность и своенравие заметно возросли, а обязанности Сасукэ соответственно умножились.

Тэру Сигисава сообщила мне некоторые подробности, пропущенные в «Жизнеописании».

«Госпожа учительница, даже выйдя из уборной, никогда сама не мыла руки, потому что сызмальства не приучена была делать такие вещи. Все – от сих до сих – выполнял за нее Сасукэ. Он даже купал ее. Говорят, знатные дамы вообще не считают зазорным, чтобы их мыл слуга, ну а госпожа учительница вела себя с Сасукэ как знатная дама. Правда, может быть, тут еще примешивалась ее слепота, но скорее всего она с детства привыкла так держаться с Сасукэ, а уж потом и вовсе не придавала никакого значения условностям.

Госпожа еще очень любила покрасоваться. После того как она ослепла, смотреться в зеркало она уже не могла, но у нее навсегда осталась уверенность в своих чарах. На одевание, прическу и грим госпожа тратила ничуть не меньше времени, чем любая другая женщина, – рассказывала Тэру. – У госпожи была прекрасная память, и она, наверное, хорошо помнила, как миловидна была когда-то, в восьмилетнем возрасте. Кроме того, постоянно выслушивая похвалы своей красоте, восхищенные комплименты окружающих, она все более проникалась сознанием собственного совершенства и не жалела усилий для ухода за внешностью. Госпожа держала у себя в доме несколько соловьев и использовала их помет, смешанный с рисовыми высевками, как питательный крем для кожи. Еще она употребляла для растирания сок тыквы-горлянки. Она до тех пор не чувствовала себя спокойной, пока лицо и руки не станут совершенно гладкими, – больше всего на свете ей была отвратительна шершавая кожа.

Люди, играющие на струнных инструментах, прижимают струны к грифу, потому им обычно приходится подстригать ногти на левой руке. Госпожа этого не делала, но зато она всегда следила за тем, чтобы каждые три дня ногти у нее на обеих руках и ногах были аккуратно подпилены и отполированы. Хотя за такое короткое время ногти еще не могут отрасти на видимую глазом величину, госпожа хотела, чтоб они всегда были совершенно одинаковы. Всякий раз после маникюра она тщательнейшим образом ощупывала ноготок за ноготком, чтобы не допустить ни малейшей разницы. Уход за ее ногтями был тоже в ведении Сасукэ. В свободное от таких вот забот время она давала Сасукэ уроки, а иногда ему доводилось замещать госпожу учительницу на занятиях с учениками».

Физическое общение между людьми может быть достаточно разнообразно. Сасукэ, например, изучил тело Сюнкин до мельчайших деталей. Их связывали узы настолько тесные, что о подобной близости не могли бы мечтать ни нежные любовники, ни обычная супружеская пара. Не удивительно, что впоследствии, когда сам Сасукэ уже был слеп, он без труда продолжал ухаживать за телом своей госпожи.

До конца дней своих Сасукэ так и не женился. С ученических лет и до глубокой старости (а умер он в 82 года) он не знал ни одного существа другого пола, кроме Сюнкин. На склоне лет, уже оставшись в одиночестве, он не уставал рассказывать всем и каждому, какая у нее была нежная кожа, какие изящные ручки и ножки. Бывало, он вытягивал руку и говорил, что ножка госпожи как раз умещалась у него на ладони, или хлопал себя по щеке и приговаривал, что даже пятка ее была глаже, чем у него вот тут.

Ранее я отмечал, что Сюнкин была миниатюрного сложения, однако тело у нее было вовсе не столь худощаво, как могло показаться под одеждой, – в обнаженном виде ее формы являли взору неожиданную округлость и пышность. Кожа была белая, гладкая, и ее бархатную свежесть Сюнкин удалось сохранить до преклонного возраста. Возможно, этим она была обязана своим наклонностям гурмана, столь необычным для женщины той эпохи. Воздавая должное в равной степени блюдам из птицы и рыбы, в особенности окуневому филе, она любила и вино, никогда не забывая пропустить за ужином чашечку-другую сакэ. (Слепой человек за едой выглядит как-то неприятно и вызывает чувство жалости, тем более если речь идет о юной и прелестной девушке. Возможно, Сюнкин знала это, – во всяком случае, она не позволяла никому, кроме Сасукэ, присутствовать при своей трапезе. Будучи приглашена в гости, она держалась очень церемонно и, казалось, только из вежливости притрагивалась к палочкам для еды, снискав тем самым репутацию весьма утонченной особы.

В действительности же Сюнкин любила хорошо поесть. Ее нельзя было назвать обжорой: она довольствовалась всего двумя чашечками риса, добавляя к ним по маленькому кусочку от всех прочих блюд, но зато этих блюд должно было быть изрядное количество. Ее заказы словно нарочно были придуманы, чтобы ставить в тупик Сасукэ. Постепенно он стал весьма искусен в разделывании вареного окуня, в очистке креветок и крабов, а из такой рыбы, как морской лещ, мог вынуть все кости, не повредив при этом туловища.)

Волосы у Сюнкин были густые, пышные и шелковистые, руки маленькие и изящные, кисть хорошо прогибалась, а пальцы от постоянного соприкосновения со струнами окрепли, так что, если она давала кому-нибудь пощечину, было и впрямь больно. Сюнкин страдала головокружениями. Будучи очень чувствительной к холоду, она даже в разгар лета никогда не потела, а ноги ее оставались ледяными. Круглый год она спала под толстым двойным пуховым одеялом, обтянутым сатином или шелковым крепом, рукава ночного кимоно длиннее обычного, ноги тщательно закутаны в длинный подол. Такая форма одежды на ночь никогда не нарушалась.

Опасаясь приступа головной боли, Сюнкин не согревалась с помощью жаровни-котацу или грелок с горячей водой. Когда же становилось особенно холодно, Сасукэ ложился с нею и прятал ноги госпожи к себе за пазуху, под кимоно. Правда, согревал он их недостаточно, но сам успевал промерзнуть до костей.

Когда Сюнкин принимала ванну, то окна в ванной комнате даже зимой должны были быть распахнуты настежь, чтобы не скапливался пар. Много раз она залезала в бочку с чуть теплой водой, сидела там минуту-две и снова вылезала. От долгого сидения в горячей ванне у нее начиналось сердцебиение, а от пара кружилась голова, поэтому ей приходилось париться как можно меньше и почти сразу же начинать мыться.

Чем больше подобных вещей мы узнаем о Сюнкин, тем яснее становится, сколько хлопот доставляла она Сасукэ. Между тем получаемое им материальное вознаграждение было ничтожно: складывалось оно из случайных подачек, которых порой и на табак не хватало. Платье он получал от госпожи, по старинному обычаю, дважды в год – на праздник Бон[171], в середине лета, и под Новый год. Иногда ему случалось замещать учительницу на уроках, но никакими особыми правами он не пользовался, а ученикам и служанкам было приказано называть его просто «Сасукэ-дон». Когда ему случалось сопровождать Сюнкин на дом к ученику, он должен был, как слуга, ожидать ее у ворот.

Однажды у Сасукэ разболелся зуб и правая щека ужасно распухла. С наступлением ночи страдания его стали невыносимы, но он, собрав все силы, терпел, не показывая, что ему больно. Время от времени он украдкой споласкивал рот и, прислуживая Сюнкин, старался не дышать в ее сторону. Наконец она улеглась в постель, приказав Сасукэ помассировать ей спину и плечи. Через несколько минут она сказала: «Довольно, теперь согрей-ка мне ноги». Сасукэ послушно лег в ногах на футон, распахнул кимоно и прижал ледяные пятки к своей груди. Однако, хоть грудь его совсем окоченела, погруженное в покрывало лицо пылало по-прежнему, а зубная боль становилась все неистовей. Изнемогая от мучений, он осторожно переложил одну ногу с груди на свою распухшую щеку, как вдруг Сюнкин, словно говоря «Нет!», резко пнула его пяткой прямо в злополучный зуб. Обезумев от боли, Сасукэ с воплем вскочил. Тогда она сказала ему: «Хватит, можешь быть свободен. Я тебе велела отогреть мои ноги грудью, а не лицом. Думаешь провести меня, потому что я слепая? Как бы не так! Я знаю, что у тебя весь день болит зуб. Для слепого невелика разница – глаза или пятки. Я и пяткой прекрасно могу определить, что правая щека у тебя распухла и болит, потому что она отличается от левой и температурой, и объемом. Уж если тебе так больно, можно было сказать об этом раньше – я ведь не истязаю своих слуг. Ты все хвастаешься, какой ты верный слуга, а сам-то хотел охладить больной зуб телом своей госпожи! – негодовала она. – Какая дерзость!»

Так относилась Сюнкин к Сасукэ. Особенно ее раздражало, когда он был внимателен к молоденьким ученицам, помогал им с заданиями. Чем больше Сюнкин старалась скрыть свою ревность, тем хуже приходилось Сасукэ, а в подобных случаях ему доставалось больше всего.

Когда женщина, да еще слепая, живет в одиночестве, всем ее прихотям есть предел, и, даже если она привыкла к роскоши в одежде и пище, ее приобретения обходятся сравнительно недорого. Однако в доме Сюнкин, где вместе с хозяйкой жило еще пять-шесть слуг, месячные расходы составляли изрядную сумму.

Нетрудно понять, почему Сюнкин требовалось столько денег и столько рабочих рук: разгадка кроется в ее увлечении певчими птицами, среди которых она предпочитала всем прочим соловьев. В наши дни соловей с красивым голосом стоит до десяти тысяч иен, да и в те времена, должно быть, стоил не меньше. Правда, сейчас по сравнению со стариной вкусы любителей соловьиного пения и их оценки сильно изменились. Так, например, теперь больше всего ценятся соловьи, которые кроме своей обычной песни «хоо-хо-кэ-кё» могут вывести еще так называемую волнистую трель долины: «кэ-кё, кэ-кё, кэ-кё» – и протянуть высокие ноты: «хоо-ки-бэ-ка-кон». Дикие соловьи такой мелодии воспроизвести не в состоянии, у них в лучшем случае получается грубое «хоо-кии-бэ-тя». Чтобы освоить красивые серебристые звуки «бэ-ка-кон» и «кон», они нуждаются в длительном обучении.

Для этого обычно ловят птенца дикого соловья, пока он еще не оперился, и подсаживают его к соловью-учителю. Подсадку нужно делать обязательно до того, как у птенца появится хвостовое оперение, иначе он затвердит примитивные трели дикого соловья – и тут уж ничем не поможешь. Соловьев-учителей с самого начала растят в искусственных условиях, причем наиболее отличившиеся из них получают почетные прозвища: например, Феникс или Друг Навеки. Когда становится известно, что у кого-нибудь в доме живет такая прославленная птица, владельцы соловьев съезжаются отовсюду, чтобы поучить своего питомца у знаменитости, в надежде, что «учитель передаст голос ученику».

Обучение начинается рано утром и продолжается несколько дней без перерыва. Иногда клетку с соловьем-учителем помещают на специально отведенное место, а соловьи-ученики располагаются вокруг – прямо как в настоящем кружке пения. Разумеется, разные соловьи по-разному выводят рулады и коленца, с большим или меньшим искусством берут высокие и низкие ноты, поэтому найти первоклассного соловья совсем непросто. А поскольку при продаже учитывается и плата за обучение, цена такой птицы бывает чрезвычайно высока.

Сюнкин назвала лучшего из своих соловьев Тэнко, то есть Небесный барабан, и с утра до вечера наслаждалась его пением. Голос у Тэнко был и в самом деле замечательный. Он мастерски вытягивал высокий звук «кон», а чистотой тонов его песня напоминала скорее музыкальный инструмент, чем голос птицы. Трели его всегда звучали звонко и заливисто. Обращались с Тэнко очень бережно, а пуще всего следили за его кормом.

Вообще корм для соловьев представляет собой довольно сложное блюдо. Его готовят из сушеных соевых бобов и неочищенного риса, смешивая их, перетирая и добавляя рисовые высевки. Получается так называемая белая смесь. Затем нужно растолочь сушеного карпа или ельца, чтобы приготовить «рыбную смесь». После этого оба порошка смешиваются в равной пропорции и заливаются соком из протертой ботвы редьки. Кроме того, чтобы улучшить голос соловья, ему обязательно нужно ежедневно добавлять в пищу несколько жучков-эбидзуру, водящихся на стеблях дикого винограда. У Сюнкин было с полдюжины птиц, требующих такого ухода, и они постоянно находились на попечении одного, а то и двоих из ее слуг.

Соловьи никогда не поют в присутствии людей, поэтому их клетки помещают в специальные ящички из дерева павлонии, называемые «ведерко», и плотно задвигают бумажные окошки-сёдзи, так что снаружи доходит лишь едва заметный, тусклый и рассеянный свет. Сёдзи, как правило, обрамлены сандаловым или эбеновым переплетом с тончайшей резьбой или же покрыты золотым (иногда серебряным) лаком и инкрустированы перламутром. Встречаются прелюбопытные и весьма искусно выполненные изделия, за которые в наше время частенько платят немалые деньги – сто, двести, даже пятьсот иен.

У Тэнко «ведерко» было привезено из Китая и слыло большой редкостью. Рамы были из сандалового дерева, в нижней части помещены нефритовые панели с миниатюрными инкрустациями в стиле «дворцы под вишнями меж гор и вод». То была действительно очень ценная вещица.

Сюнкин держала клетку с Тэнко в своей комнате, чтобы всегда слышать его чарующий голос. Трели соловья приводили ее в хорошее расположение духа, и потому слуги всячески старались заставить Тэнко петь почаще, порой даже брызгая на него холодной водой. Поскольку пел соловей больше в ясные дни, настроение Сюнкин соответственно ухудшалось вместе с погодой. Чаще всего пением Тэнко можно было наслаждаться в конце зимы и весной, летом же он постепенно начинал петь все реже и реже, а Сюнкин становилась все мрачнее и мрачнее.

Соловьи, если за ними правильно ухаживать, могут прожить долго, но для этого требуется постоянное и неотступное внимание. Стоит поручить уход человеку неопытному, как соловей зачахнет. После смерти своего питомца любители обычно спешат купить ему на смену нового. У Сюнкин ее Тэнко умер в возрасте семи лет. Вскоре Сюнкин решила подыскать ему преемника, но равного Тэнко так и не нашла. Лишь через несколько лет ей удалось вырастить прекрасного соловья, не уступавшего своему предшественнику. Назвала она его тоже Тэнко и очень к нему привязалась. Тэнко-второй обладал голосом столь изумительным, что мог бы посрамить своим пением райскую птицу Карёбинку[172].

Сюнкин днем и ночью держала клетку с Тэнко подле себя. Когда соловей пел, Сюнкин говорила ученикам: «Ну-ка, послушайте эту птицу!» Затем она обращалась ко всем присутствующим, как бы увещевая их: «Прислушайтесь получше к голосу Тэнко. Ведь раньше он был самым обыкновенным птенцом, но с самого детства неустанно упражнялся – и вот теперь его песни по красоте намного превосходят голоса диких соловьев».

Может быть, некоторые возразят мне, что это красота искусственная, что она никогда не сравнится с природным очарованием, что ей далеко до дивной соловьиной трели, внезапно прозвучавшей в тумане над ручьем, когда бредешь узкой тропкой по лугу, собирая весенние цветы. Но я с ними не соглашусь. Только волшебство места и времени заставляет песню дикого соловья звучать с такой прелестью. Стоит вслушаться повнимательнее – и станет ясно, что этому голосу далеко до совершенства.

И напротив, когда вы слушаете божественный голос Тэнко, вам чудится шелест ветра в чарующем безмолвии межгорных лощин, слышится журчание потоков, бегущих с гор, перед вашим мысленным взором проплывает сакура в белом облаке цветения. Да, в его голосе вы находите и цветы, и рассветную дымку, позабыв, что вокруг раскинулся огромный пыльный город. Сила искусства спорит с картинами живой природы – не здесь ли кроется глубочайшая тайна музыки?

Часто Сюнкин стыдила отстающих учеников: «Даже маленькие птички постигают секреты искусства, а вы хоть и рождены людьми[173], но куда вам тягаться с этой пичужкой!» В словах Сюнкин, конечно, содержалась доля истины, но вряд ли столь нелестные сравнения с талантами соловья были приятны Сасукэ, не говоря уж о прочих учениках.

Кроме соловьев Сюнкин питала слабость к жаворонкам. Инстинкт влечет эту птицу ввысь, к небесам; даже в клетке она всегда взлетает как можно выше. Вот почему клетки для жаворонков делали узкими и высокими – в три, четыре, а иногда и все пять сяку высотой. Для того чтобы по-настоящему получить удовольствие от пения жаворонка, нужно выпустить его на волю и слушать с земли его трели, когда маленький певец, взмывая и кружась в небе, устремляется все выше, к облакам, пока не скроется из виду. Это называется наслаждаться «рассечением облаков». Обычно жаворонок, пробыв в небе какое-то время, возвращается назад, в клетку, причем в воздухе он всегда остается на определенный срок – от десяти до тридцати минут. Чем дольше жаворонок задерживается в воздухе, тем лучше считается птица.

На состязаниях жаворонков клетки ставят в ряд, а затем одновременно распахивают дверцы и выпускают участников. Побеждает тот жаворонок, который вернется последним. Жаворонки похуже ошибаются и возвращаются не в свою клетку, а те, что хуже всех, опускаются на расстоянии в один-два те от места пуска, но, как правило, жаворонки все-таки прилетают обратно в свои клетки. Дело в том, что взлетают они вертикально вверх и, покружив в воздухе на одном месте, опускаются так же вертикально вниз, попадая, вполне естественно, в собственную клетку. Хотя само зрелище и называется «рассечение облаков», жаворонки вовсе не врезаются в облака, стремясь пролететь сквозь них, – просто создается такое впечатление, потому что облака проплывают мимо.

Ясными весенними днями те, кто жил неподалеку от дома Сюнкин в Ёдоябаси, часто наблюдали, как слепая красавица, выйдя на крышу, на площадку для сушки, выпускает в небо жаворонка. Ее всегда сопровождали Сасукэ и служанка с клеткой. По приказу Сюнкин служанка открывала дверцу, и жаворонок радостно устремлялся ввысь, напевая свое «цун-цун», пока очертания его не затеряются в весенней дымке. Сюнкин, подняв голову, незрячими глазами следила за полетом птицы, а потом с упоением слушала доносящуюся из облачных далей песню. Временами к ней присоединялись другие любители со своими жаворонками, и тогда она развлекалась, устраивая состязание. В таких случаях жители окрестных домов, поднявшиеся на крыши, тоже слушали пение жаворонков, но среди них больше было таких, кто не столько интересовала птицами, сколько жаждал взглянуть на прекрасную учительницу музыки.

Хотя все молодые люди в квартале имели возможность смотреть на Сюнкин круглый год, все же находились глупцы, которые, едва заслышав пение жаворонка, готовы были спешить на крышу с единственной мыслью: «Увидеть ее!» Возможно, их привлекала слепота Сюнкин, растравляя их любопытство и превращаясь в некую притягательную силу. А может быть, она была особенно красива, когда наслаждалась пением жаворонков, – она бывала оживлена, улыбалась и весело беседовала со всеми в отличие от тех минут, когда в строгом молчании шествовала на урок к ученику, крепко держась за руку Сасукэ.

Еще Сюнкин держала малиновок, попугаев, овсянок и других птиц, порой по пять-шесть разных. Обходились они недешево.

Сюнкин была из тех людей, что «показывают зубки у себя дома». На людях же она была чрезвычайно мила. Глядя на ее изящные манеры и привлекательную внешность, никто из тех, к кому Сюнкин бывала приглашена в гости, в жизни не заподозрил бы, что дома она издевается над Сасукэ, бьет и бранит учеников. Для поддержания хорошего мнения о себе в обществе она не скупилась на показные эффекты: щедро, не считаясь с установленным этикетом, одаривала слуг в праздник Бон, на Новый год и в других случаях, как бы демонстрируя качества, которые должны быть присущи члену почтенного рода Модзуя. Слуги и служанки, носильщики паланкина и рикши – все получали от Сюнкин на удивление большие чаевые.

Можно предположить, что Сюнкин была всего лишь беспечной расточительницей, но по здравом размышлении такое предположение окажется неверным. Один писатель в своей книге «Осака и осакцы, как я их видел» пишет о бережливости обитателей Осаки. Их вкусы, утверждает автор, отличаются от стремления к показному великолепию, присущего жителям столицы. Осакцы, хотя и любят роскошь, на первое место ставят порядок в расчетах и делах. Везде, где это можно сделать, не привлекая особого внимания, они стараются хоть что-нибудь сэкономить.

Почему же, спрашивается, Сюнкин, которая родилась и выросла в Досё-мати, в купеческой семье, допускала такие странные промахи в этой области? Дело в том, что в характере Сюнкин сильнейшая тяга к роскоши и комфорту соединялась с непомерной скаредностью и жадностью. Ее душу жгло одно желание – никому не уступать в экстравагантности и блеске. Кроме этой цели, больше она ни на что зря денег не тратила и вообще была из тех, кто на собственные похороны полушки не даст. Сюнкин терпеть не могла попусту сорить деньгами и все свои вложения старалась делать так, чтобы они принесли какой-то доход. В подобных вопросах она была расчетлива и осторожна.

Иногда ее страсть к деньгам превращалась в неприкрытое стяжательство. Например, месячную плату с учеников она брала как прославленные мастера, вовсе не считаясь с тем, что ей больше пристало равняться на преподавателей-женщин. Это бы еще ничего, но Сюнкин без стеснения постоянно напоминала своим ученикам, что ожидает от них подарков в середине лета и на Новый год, и чем больше, тем лучше.

Как-то к ней начал ходить слепой ученик. Он был из бедной семьи и поэтому все время запаздывал с месячной платой за обучение. Богатые подношения тоже были ему не по карману, и вот на праздник Бон, в середине лета, он в простоте душевной, купив коробку рисовых пирожков, обратился к Сасукэ: «Пожалуйста, попросите госпожу учительницу принять этот ничтожный подарок, снизойдя к моей бедности». Сасукэ, пожалев мальчика, робко попытался вступиться за него перед Сюнкин, но та, изменившись в лице от гнева, заявила: «Ты что же думаешь, я так строго слежу за месячной платой и этими подарками только из жадности? Деньги меня меньше всего интересуют, но, если раз и навсегда не установить какие-то нормы, невозможны будут правильные отношения между учителем и учеником. Этот мальчик даже месячную плату не вносит, а теперь он еще имеет наглость явиться ко мне с коробочкой пирожков вместо праздничного подарка! Здесь не может быть двух мнений – он непочтителен к своей учительнице. К тому же, как бы он ни старался, при такой бедности ему нечего мечтать о настоящем успехе в искусстве. Конечно, при иных обстоятельствах я могла бы взяться за его обучение и вовсе бесплатно – но для этого он должен быть кладезем талантов, как детеныш волшебного зверя Цзилинь[174]. Очень мало таких людей, которым удается, преодолев нищету, добиться успеха в искусстве. Какая дерзость – просить снизойти к его бедности! Чем досаждать другим и позорить себя, лучше бы уяснил, что на этом пути ему делать нечего. Если он все-таки хочет учиться, то в Осаке и без меня достаточно хороших учителей, так что пусть идет куда угодно, но ко мне чтобы больше не показывался!» Как ее ни упрашивали, как ни извинялись, Сюнкин оставалась непреклонной и действительно выгнала бедного мальчика.

Когда же кто-то из учеников однажды принес ей особенно ценное подношение, Сюнкин, обычно столь строгая на занятиях, смягчилась. Весь день она улыбалась ему и расхваливала его до тех пор, пока похвалы госпожи учительницы не начали его пугать.

Сюнкин все подарки, один за другим, изучала сама, вплоть до малюсенькой коробочки конфет. Так же тщательно она проверяла свои месячные счета, позвав Сасукэ и заставляя его все пересчитывать на соробане. Сюнкин была очень сильна в математике, особенно в устном счете: стоило ей раз услышать цифру, как она надолго запоминала ее. Спустя несколько месяцев она твердо помнила, сколько тогда-то уплатила торговцу рисом, сколько – торговцу сакэ.

В сущности, ее пристрастие к роскоши было глубоко эгоистичным. Деньги, потраченные на удовлетворение своих прихотей, она старалась компенсировать, экономя на чем-либо, и в конечном итоге жертвами ее экономии оказались слуги. Она одна из всех обитателей дома вела жизнь даймё, а Сасукэ и все слуги перебивались с риса на воду, как говорится, собственные ногти жгли вместо лучины, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Зачастую даже дневная порция риса бывала так мала, что все оставались голодными. Слуги за спиной Сюнкин перешептывались: «Госпожа говорит, что соловьи и жаворонки ей больше преданы, чем мы. Что же, ничего удивительного – она ведь о птицах заботится куда больше, чем о нас».

Пока был жив отец Сюнкин, старый Ясудзаэмон, она получала ежемесячно столько денег, сколько просила, но после смерти отца, когда во главе дома стал старший брат, получать ссуды стало не так-то просто. В наши дни пристрастие к роскоши не чуждо состоятельным независимым дамам, но в старину даже мужчины из уважаемых зажиточных семей наравне с отпрысками древних аристократических фамилий привыкли воздерживаться от излишеств и жили скромно, не желая, чтобы знать презрительно сравнивала их с нуворишами.

Отец и мать Сюнкин, подчиняясь родительскому чувству, мирились подчас с непомерными запросами дочери, так как тяжелый физический недостаток лишал ее многих других радостей жизни. Когда же хозяйство перешло в руки старшего брата, тот отнесся к поведению Сюнкин весьма неодобрительно и установил некую небольшую сумму как максимальный предел ее месячного содержания; все просьбы о дополнительных дотациях оставались без ответа. Не исключено, что этим и объясняется отчасти скупость Сюнкин. Однако и тех денег, что поступали от брата, с лихвой хватило бы на жизнь, так что Сюнкин могла и не обременять себя преподаванием музыки. Естественно, что, не будучи заинтересована в уроках, она могла позволить себе любые вольности с учениками. Всего несколько человек посещало занятия Сюнкин, поэтому она вела замкнутый и одинокий образ жизни, располагая свободным временем для развлечений со своими птицами.

Однако то, что Сюнкин была одним из лучших исполнителей на кото и сямисэне среди осакских музыкантов того времени, не является плодом ее тщеславных вымыслов. Это единодушно признавали и друзья и враги. Даже люди, не выносившие ее заносчивости, в душе тайно завидовали искусству Сюнкин или просто боялись его.

Один старый музыкант, знакомый автора, в молодости несколько раз слышал, как она играет на сямисэне. Хотя сам старик был аккомпаниатором на сямисэне в театре дзёрури и, следовательно, специализация его тоже была несколько иной, он клялся, что на земле нет человека, который мог бы сравниться с Сюнкин в изяществе исполнения. Он рассказывал, что однажды в молодости Дамбэй, прослушав выступление Сюнкин, сокрушенно заметил: «Как жаль! Родись она мужчиной, она могла бы играть на большом сямисэне и наверняка стала бы великим мастером». Что хотел сказать Дамбэй? Может быть, он считал большой сямисэн лучшим из всех музыкальных инструментов и жалел, что Сюнкин лишена возможности играть на нем? Или же тем самым он хотел похвалить ее талант и, полагая, что подлинной силы и глубины чувства в музыке может достигнуть лишь мужчина, жалел, что Сюнкин родилась женщиной? Наверное, в руках Сюнкин сямисэн действительно звучал так, словно на нем играл мужчина. Мой знакомый, старый музыкант, говорил, что, слушая игру Сюнкин, он иногда закрывал глаза и тоны были так чисты, что казалось, действительно играет мужчина. Но секрет очарования крылся не столько в чистоте звуков, сколько в их неисчерпаемом богатстве. Порой Сюнкин удавалось извлечь из струн мелодию, проникавшую до глубины души. Видимо, для женщины она обладала поистине неслыханным талантом.

Если бы Сюнкин вела себя скромнее с людьми менее способными, чем она сама, то, по всей вероятности, ее имя приобрело бы широкую известность. Однако, воспитанная в довольстве и роскоши, не зная забот о хлебе насущном, она всегда следовала только собственным прихотям и причудам, оставаясь, таким образом, чуждой для окружающих. Ее одаренность повсюду создавала ей врагов. Она была осуждена на полное одиночество, но этот приговор являлся, в сущности, лишь воздаянием за ее грехи. Такова была трагедия Сюнкин.

Ее учениками становились те, кого покорила сила ее мастерства, те, кто пришел добровольно, решив, что не доверятся больше никакому иному учителю, те, кто ради чести учиться у Сюнкин готовы были примириться с самой жестокой дисциплиной, выносить брань и побои. И все же мало кто оставался у нее, большинство вскоре уходило, не в силах терпеть мучения. Любители, не собиравшиеся стать профессиональными музыкантами, не выдерживали и месяца.

Можно предположить, что методы обучения, избранные Сюнкин, – методы, выходившие за границы обычной строгости и превратившиеся в злобное глумление над учениками, доходящее порой до садизма, – своим происхождением обязаны твердой уверенности Сюнкин в собственной гениальности. Другими словами, поскольку ее нрав ни для кого не был секретом, а все обращавшиеся к ней заранее знали о жестоких порядках в доме учительницы, она, должно быть, считала, что чем больше будет наказывать учеников, тем весомее подтвердит свою славу мастера. Постепенно все больше распоясываясь, она в конце концов совершенно потеряла контроль над собой.

Тэру Сигисава свидетельствует: «У госпожи было совсем немного учеников. Некоторые из них пришли учиться только из-за красоты госпожи, и среди любителей таких, пожалуй, было большинство». Красавица, незамужняя, да еще дочь состоятельных родителей – не удивительно, что она притягивала внимание мужчин. Говорят, ее чрезмерная резкость в обращении с учениками отчасти служила средством для отпугивания не в меру назойливых поклонников. Последние же, как это ни парадоксально, вероятно, находили некую прелесть и в ее жестокости.

Идя дальше, я допускаю, что и среди наиболее серьезных учеников были такие, которых куда больше, чем занятия, привлекало странное приятное ощущение, пережитое под плеткой слепой красавицы. Возможно, некоторые из них испытывали чувство, родственное тому, о котором упоминает Жан-Жак Руссо[175] в своей «Исповеди».

Итак, настало время перейти к рассказу о втором несчастье, постигшем Сюнкин. К сожалению, так как «Жизнеописание» не дает ясного представления о случившемся, мне трудно с точностью указать причину несчастья, равно как и назвать его виновника. Наиболее естественно предположить, что своим жестоким обращением Сюнкин вызвала жгучую ненависть кого-нибудь из учеников, который и отплатил ей за все с лихвой. Одним из возможных виновников был сын богатого торговца зерном Кубэя Миноя из Тосабори по имени Ритаро – юноша крайне развращенный и к тому же уверенный в исключительности своего музыкального таланта. С некоторых пор он пришел на обучение к Сюнкин и стал заниматься в ее классе. Гордясь отцовским богатством и привыкнув вести себя как барчук, Ритаро имел дурное обыкновение всюду похваляться деньгами своего родителя. На соучеников он смотрел как на приказчиков в отцовской лавке. Хотя Сюнкин этот молодой человек с самого начала пришелся не по душе, его подарки и подношения всегда были настолько щедры, что она и не думала порицать его в глаза, а наоборот, во всем старалась с ним ладить.

Вскоре Ритаро, пользуясь своей безнаказанностью, начал распускать слухи, будто строгая учительница к нему неравнодушна. К Сасукэ он относился с подчеркнутым презрением, отказываясь с ним заниматься, когда тот заменял Сюнкин, и не успокаиваясь до тех пор, пока на место Сасукэ вновь не приходила госпожа учительница. Постепенно самонадеянность и дерзость Ритаро настолько возросли, что с ними стало трудно мириться.

Однажды во вторую луну Ритаро пригласил Сюнкин на пирушку по случаю Праздника любования цветущей сливой, выбрав для этой цели уединенный чайный павильон Тэнка, выстроенный на манер беседки по заказу его отца, Кубэя, в тихом саду под сенью старых сливовых деревьев. Все устроил сам молодой повеса, пригласив гейш и нескольких приятелей. Сюнкин, разумеется, явилась в сопровождении Сасукэ.

В тот день Ритаро и его помощники то и деле подносили Сасукэ чарки с вином, так что бедняге пришлось нелегко. Ведь Сасукэ, хотя и привык в последнее время понемногу выпивать за ужином вместе с Сюнкин, никогда не был большим любителем спиртного, а уж вне дома ему и вовсе не разрешалось даже пригубить сакэ. Понимая, что в пьяном виде он не сможет выполнять свои обязанности поводыря, Сасукэ только притворялся, будто отхлебывает из чашечки, и это не укрылось от глаз Ритаро. Наклонившись к Сюнкин, он сказал ей шепотом, но так, чтобы слышали все вокруг: «Госпожа учительница, Сасукэ-дон не пьет без вашего позволения. Дайте ему выходной – сегодня ведь Праздник любования цветущей сливой. А если он потом не сможет вас проводить, так здесь найдется не один желающий заменить его». С вымученной улыбкой Сюнкин ответила: «Ну что ж, если только чуть-чуть. Но пожалуйста, не давайте ему пить слишком много, а то он начнет задирать нос». Получив разрешение, Ритаро с приятелями принялись усердно потчевать Сасукэ вином, ежеминутно поднося ему чашечку то с одной стороны, то с другой. Однако Сасукэ держался стойко, ухитряясь ловко выливать большую часть в стоявший рядом кувшин.

Наверное, среди собравшихся в павильоне гуляк и гейш, которые уже не раз слышали о знаменитой учительнице музыки, не было ни одного человека, оставшегося равнодушным, когда Сюнкин предстала перед ними. Молва не преувеличивала: зрелая красота ее форм была безукоризненна, а лицо пленяло глубокой одухотворенностью. Все наперебой превозносили Сюнкин, и, хотя, возможно, некоторые старались польстить ей, только чтобы угодить Ритаро, Сюнкин, без сомнения, была и в самом деле очаровательна. С таким чудесным, юным лицом она выглядела лет на десять моложе своих тридцати шести. Один взгляд на ее шею и плечи заставил бы любого мужчину задрожать от восторга. Она сидела, скромно сложив на коленях нежные, белые ручки, слегка наклонив головку вперед, и прелесть ее лица приковывала к себе взоры присутствующих, вызывая всеобщее восхищение.

И тут гости решили пошутить. Когда все отправились гулять в сад, Сасукэ тоже повел Сюнкин за руку, стараясь идти помедленнее, отводя в сторону ветви и заботливо предупреждая ее: «Осторожно, вот тут еще дерево». Перед каждой развесистой сливой они останавливались, и Сасукэ направлял руку Сюнкин, чтобы она могла пощупать ствол.

Все слепые убеждаются в существовании вещей с помощью осязания. Точно так же Сюнкин привыкла наслаждаться цветением деревьев. Тогда один из кутил, видя, как любовно Сюнкин поглаживает корявый, шероховатый ствол старой сливы, воскликнул дурашливым тонким голоском: «О, как я завидую этому дереву!» Другой тотчас же забежал вперед и стал перед Сюнкин в неприличную позу, раскорячившись, растопырив руки и ноги, с воплем: «Я тоже сливовое дерево!» – так что все покатились со смеху.

Все это, разумеется, было своеобразным выражением восхищения, и у шутников не было намерения обидеть Сюнкин или поиздеваться над ней. Однако утонченная Сюнкин, не привыкшая к пьяным забавам веселых кварталов, почувствовала себя не в своей тарелке. Она всегда требовала, чтобы с ней обращались как с нормальным, зрячим человеком, и подобные шутки, подчеркивающие ее физический изъян, очень больно ее задевали.

Наконец спустились сумерки. Гости вернулись в павильон после перемены циновок и приготовились продолжать пиршество, Ритаро обратился к Сасукэ: «Эй, Сасукэ-дон, ты небось устал. Я пока позабочусь о госпоже учительнице, а тебя в соседней комнате ждет хороший ужин. Пойди закуси и выпей сакэ за наше здоровье». Полагая, что будет неплохо подкрепиться, пусть даже не слишком налегая на вино, Сасукэ покорно ушел в другую комнату и раньше всех остальных гостей уселся за угощение. «Мне бы немного риса», – попросил он, но оказавшаяся рядом немолодая гейша с бутылкой сакэ вместо этого принялась наливать ему чарку за чаркой, приговаривая: «Ну, дружок, еще одну, а ну-ка еще одну!» Таким образом, Сасукэ провел за едой гораздо больше времени, чем рассчитывал, но и закончив, он должен был ждать, пока его позовут. Между тем в зале творилось что-то неладное. Сюнкин встала и попросила позвать Сасукэ – наверное, ей нужно было выйти в уборную, и она хотела, чтобы Сасукэ ее проводил. Однако просьбы ее были тщетны: Ритаро преградил ей путь и сказал, что если нужно только полить воду на руки, то он и сам прекрасно может ее проводить. Сюнкин ни за что не соглашалась. «Нет-нет, позовите Сасукэ!» – умоляла она, а когда Ритаро попытался силой ее вывести, она резко оттолкнула его, и тут на крик прибежал Сасукэ. Одного взгляда на выражение ее лица было достаточно Сасукэ, чтобы понять ситуацию.

Сюнкин считала, что после этого случая Ритаро больше не осмелится показаться у нее, но она ошиблась. По-видимому, Ритаро не мог вынести такого удара по своей репутации неотразимого кавалера. Во всяком случае, на следующий день он как ни в чем не бывало явился на урок. Тогда Сюнкин решила переменить тактику, рассудив про себя так: «Что ж, если он и вправду хочет учиться, я уж постараюсь вбить ему в голову эту премудрость – пусть терпит, если сможет». С тех пор она была с ним беспощадна на занятиях.

И вот Ритаро стал заниматься до седьмого пота, так что некогда было вздохнуть, но если прежде Сюнкин не разубеждала его в безукоризненности его мастерства, то теперь она только зло высмеивала горе-ученика, указывая ему на бесчисленные ошибки и промахи. Постоянно слыша от Сюнкин язвительную критику в свой адрес, Ритаро мало-помалу начал охладевать к занятиям, которые раньше служили ширмой для других его устремлений. Чем настойчивее и взыскательнее Сюнкин его учила, тем меньше мастерства и души вкладывал он в игру. Наконец, однажды Сюнкин не выдержала и, воскликнув: «Болван!» – ударила его наотмашь плектром, оставив глубокую ссадину меж бровей. Ритаро только охнул: «Ой больно!» Потом, утирая кровь, капавшую со лба, он пробормотал: «Ну ладно, ты меня попомнишь» – и, разъяренный, выбежал из комнаты. С тех пор Сюнкин его больше не видела.

Согласно иной версии, человеком, изувечившим Сюнкин, мог быть отец одной девочки, жившей в северном квартале Синти. Эта девочка готовилась стать гейшей и пошла в ученицы к Сюнкин, снося все ее капризы, в надежде получить от обучения немалую пользу. Но однажды Сюнкин и ее ударила плектром по голове, так что девочка, плача, убежала домой. Поскольку от ссадины остался заметный рубец, то больше, чем сама девочка, рассердился ее отец. Вне себя от гнева, он отправился за объяснением. Судя по всему, он и впрямь доводился девочке родным отцом, а не приемным. «Можете что угодно твердить о порядке, но нельзя же так мучить ребенка! – резко заявил он. – Это возмутительно! Вы ей поранили лицо, а в нем для бедной крошки все ее состояние. Что вы теперь намерены делать?»

Сюнкин, в которой от его речей пробудился дух противоречия, надменно ответила: «Всем известно, что я не даю спуску на уроках, – поэтому ко мне и приходят заниматься. А вы что, не знали этого? Зачем же тогда вы отдали мне в учение свою дочь?» Взбешенный отец возразил, что если нужно, то не грех и отругать или даже шлепнуть ребенка, «но, когда бьет незрячий человек, это просто преступление. Он ведь не разбирает, какое увечье и на каком месте может нанести. Слепому и надо вести себя как пристало слепому!» Окончательно распалившись, он уже готов был и сам перейти к действиям, так что потребовалось вмешательство Сасукэ, которому с большим трудом все-таки удалось убедить разгневанного родителя оставить их дом и вернуться восвояси. Тем временем Сюнкин сидела, сильно побледнев, вся дрожа, и упорно молчала, до самого конца не проронив ни единого слова извинения.

Некоторые утверждают, что этот человек в отместку за рану дочери и изуродовал внешность Сюнкин. Однако след от ссадины на лице девочки вряд ли мог быть чем-то большим, чем еле видимый шрам на лбу или за ухом. Даже для отца, переживающего за свою дочь, было бы слишком невероятной жестокостью из-за подобного пустяка навсегда загубить красоту Сюнкин тяжким увечьем. А так как объект его мести был слеп, то, даже если бы красота ее внезапно превратилась в уродство, это не должно было бы послужить настолько уж страшным ударом для Сюнкин.

Если бы злодей хотел расправиться с одной лишь Сюнкин, он мог бы найти более чувствительный для нее способ мести. Правильнее предположить, что действия его были направлены сразу против двоих: не ограничиваясь мучениями Сюнкин, негодяй рассчитывал одновременно заставить страдать и Сасукэ, что в конце концов еще усугубило бы душевные муки его жертвы. Если согласиться с таким предположением, то подозрение падает скорее все же не на отца девочки, а на Ритаро.

Никто не может точно сказать, до каких пределов разгорелось вожделение Ритаро, но хорошо известно, что молодые мужчины предпочитают неопытным девушкам зрелых женщин значительно старше себя по возрасту. Вероятно, слепая красавица обладала для Ритаро особой привлекательностью уже хотя бы потому, что неутоленная страсть его подогревалась решительными отказами. Если даже вначале он собирался просто поразвлечься с Сюнкин, то уже одно то, что ему пришлось перенести от нее побои, что она посмела ударить его, мужчину, по голове, могло заставить Ритаро искать беспощадной мести.

И все же, так как Сюнкин имела слишком много врагов и мы не знаем, кто еще и по каким причинам ее ненавидел, нельзя с полной уверенностью заключить, что виновником был именно Ритаро. К тому же вовсе не обязательно здесь была замешана любовная интрига; возможно, мотивом преступления послужили деньги – ведь Сюнкин выгнала немало учеников из-за их бедности, как того слепого мальчика, который запаздывал с месячной платой. Кроме того, среди учеников были и такие, кто, хоть и не столь открыто, как Ритаро, ревновал ее к Сасукэ.

То, что Сасукэ занимает в доме странное положение «поводыря», не могло долго оставаться тайной, и скоро слухи об этом распространились среди учеников. Юноши, влюбленные в Сюнкин, тайно завидовали Сасукэ и в то же время презирали его за столь безропотное послушание. Если бы Сасукэ был ее законным мужем или если бы Сюнкин хоть обращалась с ним как с любовником, не было бы никакого повода для сплетен. Но внешне Сасукэ оставался для всех лишь ее поводырем, слугой. Как преданный раб, он выполнял для нее любые работы, вплоть до таких гигиенических процедур, как массаж и мытье в бане. Для тех, кто знал о другой стороне их жизни, беспрекословное раболепство Сасукэ должно было казаться чем-то унизительным. Многие шутили: «Что ж, хоть и достается тут работы, но побыть таким поводырем я бы тоже не отказался».

Те, кто ненавидел Сасукэ, могли рассуждать так: «Любопытно, какую гримасу состроит этот бездельник, когда увидит однажды утром вместо прекрасной Сюнкин страшную образину. То-то интересное будет зрелище!» Вполне вероятно, что решающую роль здесь сыграло враждебное отношение к Сасукэ.

В общем, существует так много версий, что из них трудно выбрать наиболее близкую к истине. Есть еще одно достаточно правдоподобное предположение, совершенно неожиданное и направляющее все подозрения в другую сторону. Согласно этой версии, злоумышленником был не ученик Сюнкин, а кто-то из ее конкурентов, профессиональных преподавателей музыки. Хотя нет никаких доказательств, подтверждающих такой вариант, все же именно он может оказаться самым достоверным. Ведь Сюнкин, всегда отличавшаяся большим самомнением, считала, что в игре на кото ей нет равных, и публика была склонна ее поддерживать в таком убеждении. Это, разумеется, больно задевало тщеславие других музыкантов, а порой и представляло для них серьезную угрозу конкуренции. Собственно, звание мастера слепому музыканту (мужчине) жаловалось в старину императорским двором, находившимся в Киото, и обеспечивало особое, привилегированное положение, в том числе разрешение на специальную одежду и паланкин. Прием, который оказывала таким мастерам публика, тоже сильно отличался от того, как принимали простых музыкантов. Когда же в народе разнеслась молва, что всем мастерам, вместе взятым, далеко до искусства Сюнкин, те уже в силу особых качеств, присущих слепым, могли почувствовать неприязнь к незваной сопернице и придумать какое-нибудь дьявольское средство, чтобы разом покончить с ее искусством и всеми слухами о нем. Недаром часто можно услышать истории, как музыканты из профессиональной ревности травили своих собратьев ртутью. Впрочем, коль скоро Сюнкин не только играла, но и пела, чрезвычайно гордясь своей внешностью, завистник мог ограничиться тем, что изуродует ее так, чтобы она никогда больше не решилась выступить публично. Если же виновником был не музыкант-мужчина, а какая-нибудь учительница музыки, то ей ненавистно было прежде всего упоение Сюнкин собственной красотой, и уничтожить эту красоту явилось бы для нее величайшим наслаждением.

Итак, видя, сколько возникает объектов для подозрений, можно сделать вывод, что рано или поздно кто-нибудь обязательно решил бы свести счеты с Сюнкин. Сама того не замечая, она сеяла вокруг себя семена беды.

Это случилось месяца полтора спустя после описанной пирушки на Празднике любования цветущей сливой в павильоне Тэнка, а именно в конце третьей луны, ночью, в восьмую стражу, то есть часа в три ночи.

«Сасукэ, разбуженный стонами Сюнкин, прибежал из соседней комнаты и торопливо зажег светильники. Вглядевшись, он понял, что кто-то открыл ставни и пробрался в спальню, но, видимо услышав, что Сасукэ проснулся, злодей бежал, ничего с собой не прихватив. Сейчас уже и след его простыл. Однако вспугнутый вор успел схватить подвернувшийся под руку чайник и швырнуть его в голову Сюнкин, так что на ее прекрасную белоснежную щеку брызнуло несколько капель кипятка.

От ожога остался шрам. И хотя шрам был не больше, чем пустяковое пятнышко на белой стене, а лицо ее, ничуть не изменившись, оставалось по-прежнему прекрасным, как цветок, Сюнкин стеснялась даже такого маленького изъяна и с тех пор всегда прятала лицо под шелковой вуалью. Целыми днями просиживала она взаперти, не смея показаться людям. Даже близкие родственники и ученики вряд ли видели ее лицо, что порождало самые различные слухи и домыслы». Так говорится в «Жизнеописании Сюнкин».

Далее «Жизнеописание» продолжает: «В сущности, след от ожога был совсем незначительный и почти не повредил ее божественной красоты, но Сюнкин, со свойственным ей вниманием к своей внешности и болезненной чистоплотностью, а также с присущей слепым склонностью к преувеличениям, вероятно, считала этот рубец чем-то постыдным».

Повествование гласит: «Затем, по странному совпадению, спустя несколько недель у Сасукэ началась катаракта, и вскоре он ослеп на оба глаза. Когда все начало расплываться и тускнеть у него перед глазами и он постепенно перестал различать очертания предметов, Сасукэ неверными шагами человека, только что лишившегося зрения, добрался до комнаты Сюнкин и в безумном радостном волнении объявил: „Госпожа! Сасукэ ослеп. Теперь мне до конца моих дней не видеть шрама на вашем личике. Поистине, как вовремя я стал слепым! Конечно же, это воля небес“. Выслушав его, Сюнкин долгое время оставалась задумчива и печальна».

Тем не менее, если принять во внимание глубокое чувство, владевшее Сасукэ, и его стремление утаить истину, нельзя не догадаться, что приведенная в «Жизнеописании» история целиком вымышлена. Трудно поверить, что Сасукэ внезапно заболел катарактой; не верится также, что Сюнкин, при всей ее болезненной любви к опрятности и склонности к преувеличениям, могла бы кутать лицо в платок и избегать общения с людьми только из-за какого-то пустякового ожога, который не нанес никакого ущерба ее красоте. Дело в том, что ее прекрасное, как яшма, лицо было жестоко изуродовано.

Судя по сведениям, полученным от Тару Сигисавы, и по рассказам еще нескольких человек, злодей заранее пробрался на кухню, развел огонь и вскипятил воду. Затем с чайником в руках он проскользнул в спальню, наклонил носик чайника прямо над лицом Сюнкин и аккуратно вылил весь кипяток. С самого начала он поставил себе именно такую цель. Совершенно очевидно, что это был не простой вор и действовал он совсем не в растерянности и не в испуге.

В ту ночь Сюнкин надолго потеряла сознание от боли. Утром она наконец пришла в себя, но рана была так серьезна, что потребовалось более двух месяцев, чтобы обожженная кожа слезла и заменилась новой. Так объясняются многочисленные странные слухи об ужасной перемене в наружности Сюнкин, и не стоит пропускать мимо ушей как безосновательные сплетни разговоры о том, что часть волос у нее выпала и левая половина головы облысела.

Сасукэ, который вскоре сам ослеп, возможно, и не видел, как выглядела Сюнкин после той злополучной ночи, но могло ли быть так, что «даже близкие родственники и ученики вряд ли видели ее лицо»? Невероятно, чтобы она наотрез отказывалась показаться всем без единого исключения, и уж кто-нибудь вроде Тэру Сигисавы просто не мог не видеть лица своей госпожи. Однако Тэру из уважения к воле Сасукэ ни за что не соглашалась открыть тайну обличья Сюнкин. Я тоже попробовал однажды напрямик спросить у нее об этом, но она так ничего и не ответила, заметив только: «Сасукэ-сан считал госпожу учительницу несравненной красавицей, и я сама всегда о ней так думаю».

Сасукэ лишь более десяти лет спустя после смерти Сюнкин поведал своим ближайшим друзьям о подлинных событиях той ночи, и по его рассказу можно составить довольно точное представление о том, что же в действительности произошло.

Итак, в ночь, когда Сюнкин подверглась злодейскому нападению, Сасукэ, как всегда, находился в комнате, примыкавшей к ее спальне. Услышав шум, он проснулся и увидел, что ночные светильники погашены. В кромешной тьме из комнаты Сюнкин доносились стоны. Сасукэ, пораженный и напуганный, вскочил, тут же зажег фонарь и поспешил к ложу Сюнкин, которое помещалось за ширмой. Позолота ширмы блеснула под лучом. В неверном свете фонаря он огляделся вокруг, но обстановка комнаты казалась нетронутой, только возле изголовья Сюнкин валялся брошенный чайник. Сама Сюнкин тоже как будто бы спокойно лежала на спине, укрытая одеялом, но почему-то громко стонала. Сасукэ вначале подумал, что ее мучат ночные кошмары, и попытался ее разбудить, наклонившись к ложу со словами: «Что случилось, госпожа?» Когда он уже было собрался приподнять ее и встряхнуть, Сюнкин вдруг вскрикнула от ужаса и прижала руки к глазам. Перемежая слова стонами, она твердила: «Сасукэ, Сасукэ, я стала безобразной. Прошу тебя, не смотри на мое лицо!» Извиваясь от боли, она бессознательно старалась закрыть лицо ладонями.

Сасукэ успокаивал ее, повторяя: «Не волнуйтесь, не волнуйтесь, я не смотрю на ваше лицо, у меня глаза закрыты», и он отставил подальше фонарь. Услышав это, Сюнкин, казалось, успокоилась и впала в беспамятство, но затем, уже в забытьи, она продолжала шептать: «Не показывай никому мое лицо… Храни все в тайне…» Сасукэ пробовал утешить ее: «Не волнуйтесь так, не надо, – когда ожог пройдет, вы будете выглядеть по-прежнему». Однако, придя в себя, Сюнкин была безутешна: «Разве может ничего не измениться после такого огромного, страшного ожога?! Полно меня утешать. Лучше просто не смотри на мое лицо».

Никому, кроме врача, – даже Сасукэ – она не соглашалась показать, в каком состоянии находится рана. Когда нужно было менять повязки и пластыри, все попросту изгонялись из комнаты. Вероятно, в тот момент, когда Сасукэ ночью подбежал к ложу Сюнкин, он увидел мельком ее ошпаренное лицо, но зрелище было настолько ужасно, что он тут же отвернулся, и память сохранила лишь смутное видение – нечто далекое от человеческого облика в колеблющихся бликах света под фонарем. А затем он мог видеть только ее ноздри и рот, оставшиеся свободными от бинтов. Если Сюнкин боялась, что ее увидят, то Сасукэ сам не меньше боялся увидеть ее и потому, приближаясь к постели больной, всегда крепко зажмуривался или отворачивался. Таким образом, он действительно не знал, какие перемены произошли во внешности Сюнкин, и сам избегал возможности узнать.

Однажды, когда здоровье Сюнкин уже шло на поправку и ожог почти зажил, она выбрала момент и с давно скрываемым волнением обратилась к Сасукэ, сидевшему у изголовья: «Скажи, Сасукэ, ты, наверное, видел мое лицо?» – «Нет, что вы! – ответил он. – Ведь вы мне приказали не смотреть, разве мог я ослушаться!»

Тут даже мужественная Сюнкин не выдержала, утратив всю свою силу воли: «Но ведь рана скоро заживет, и повязку придется снять, и доктор больше не будет приходить. Тогда кто-нибудь обязательно должен будет увидеть это страшное лицо, пускай даже ты один…» Что было совсем уж невероятно, слезы ручьем лились у нее из глаз, и она вытирала их бинтами. Сасукэ тоже не находил слов от горя, и они плакали вместе. Наконец он сказал твердым голосом, как будто приняв какое-то решение: «Успокойтесь, я сделаю так, чтобы никогда больше не видеть вашего лица».

Прошло несколько дней, и Сюнкин стала вставать с постели. Делать было нечего – настало время снимать повязки. Тогда Сасукэ как-то рано поутру, незаметно взяв в комнате служанок швейную иголку и зеркало, унес их в свой уголок. Затем он сел на кровать и, глядя в зеркало, вонзил иглу себе в глаз. Он вовсе не был уверен, что если уколоть иглой глаз, то обязательно ослепнешь, но предполагал, что это наиболее безболезненный и легкий способ добиться слепоты. Сначала он попытался нанести укол, целясь в левый зрачок, но уколоть зрачок иглой оказалось делом нелегким: мешал слишком плотный белок. Ему пришлось повторить попытку несколько раз, пока наконец он не попал в цель. Игла, как ему показалось, вошла суна на два. Тут же все глазное яблоко затуманилось, и он понял, что теряет зрение. Не было ни крови, ни жара; боль тоже почти не ощущалась. По всей вероятности, он повредил линзу хрусталика, вызвав травматическую катаракту. Затем Сасукэ применил уже опробованный способ на правом глазу – и вот уже оба глаза были приведены в полную негодность. Правда, еще дней десять после этого он мог различать смутные контуры предметов, но вскоре ослеп окончательно.

Позже, когда Сюнкин проснулась, он ощупью добрался до ее комнаты и, склонив голову, сказал: «Госпожа, я ослеп. Теперь я никогда в жизни не увижу больше вашего лица». – «Правда, Сасукэ?» – только и промолвила Сюнкин. Потом она долго молчала, как видно обдумывая что-то. Никогда в жизни Сасукэ не испытывал такого счастья, как в эти минуты молчания.

Известно, что в древности Кагэкиё Акуситибёэ был настолько поражен меткостью Ёритомо[176], своего соперника в стрельбе из лука, что, отчаявшись добиться победы, поклялся никогда больше не смотреть на торжествующего врага и вырвал себе оба глаза. Конечно, Кагэкиё руководствовался совсем иными побуждениями, но Сасукэ, во всяком случае, не уступал ему в силе духа и решимости.

И все же такова ли была воля Сюнкин? Действительно ли своими слезами она говорила Сасукэ: «Раз со мной случилось такое несчастье, я хочу, чтоб и ты ослеп»? Трудно с уверенностью судить об этом, но Сасукэ показалось, что в коротком восклицании «Правда, Сасукэ?» голос ее дрогнул от радости. Позже, когда оба сидели друг против друга, шестое чувство, присущее только слепым, подсказало Сасукэ, что в сердце Сюнкин его поступок не встретил ничего, кроме искренней и глубокой благодарности. До сих пор даже в мгновения физической близости их разделяла бездонная пропасть – сознание неравенства между учителем и учеником. Впервые Сасукэ почувствовал, что сердца их слились в единое целое. В его памяти всплыли воспоминания детских лет о мраке, царившем в уборной, где он разучивал упражнения на сямисэне. Сейчас ощущение было совсем другое.

Большинство слепых могут различать направление, откуда падает свет. Слепые живут в тускло мерцающем мире, а не в мире кромешного мрака, как полагают некоторые. Сасукэ понял, что теперь взамен способности видеть внешний мир у него открылись глаза на внутреннюю сущность вещей. «А, – подумал он, – так вот каков тот мир, в котором живет моя госпожа! Наконец-то мы будем жить в нем вместе». Его ослабевший взор уже не мог отчетливо различать ни обстановку комнаты, ни облик Сюнкин – перед ним смутно вырисовывался лишь бледный, расплывчатый контур лица, закрытого бинтами, но о бинтах он и не думал. В неясном свете он видел то прекрасное лицо Сюнкин, каким оно было всего два месяца назад, – похожее на лик Будды, улыбающийся праведнику.

«Это было не больно, Сасукэ?» – спросила она. «Нет, – ответил он, повернувшись к едва различимому, смутному диску, бывшему лицом Сюнкин. – Разве может это сравниться с тем, что пришлось вынести госпоже!. Я не могу простить себе, что заснул той ночью, когда негодяй пробрался в дом. Ведь моя обязанность – быть в соседней комнате и охранять вас. И все же я цел и невредим, а вы из-за меня перенесли такие муки! Днем и ночью я молился душам предков, чтобы они послали и мне какое-нибудь несчастье, – ведь больше ничем я не мог искупить свою вину. И вот, благодарение богам, мое желание исполнилось. Когда я встал сегодня утром, то почувствовал, что слепну. Боги услышали мою просьбу и сжалились надо мной. Госпожа! Дорогая моя госпожа! Я не вижу никакой перемены в вашем лице. Сейчас передо мной только то милое, прекрасное лицо, которое вот уже тридцать лет запечатлено глубоко в моем сердце. Прошу вас, позвольте мне служить вам, как прежде. Правда, я совсем недавно ослеп и еще не привык, – наверное, я не смогу делать все как надо, но я так хочу по-прежнему заботиться о вас, выполнять все ваши желания!»

Лицо Сюнкин просияло от счастья. «Твое решение так великодушно, Сасукэ, – сказала она. – Я не знаю, кто так возненавидел меня, что решился на это черное дело… Признаюсь тебе: даже если бы другие и видели сейчас мое лицо, больше всего я боялась, что его увидишь ты. Я так благодарна тебе за то, что ты все понял!»

«Ах, – отвечал Сасукэ, – потерять глаза для меня ничто в сравнении со счастьем услышать вашу благодарность. Не знаю, кто внес в нашу жизнь столько горестей, но, кто бы он ни был, если этот злодей хотел, обезобразив ваше лицо, нанести удар и мне, то он просчитался. Из его гнусного замысла ничего не вышло, потому что я больше не вижу! Да, я стал слепым, и теперь для меня все по-прежнему, как будто с вами ничего не случилось. Разве это несчастье? Наоборот, никогда я не был счастливее, чем сейчас. Сердце просто рвется из груди от радости, как подумаю, что я все-таки посрамил этого подлого труса!»

«Сасукэ, не надо, не говори больше ничего!» – воскликнула Сюнкин, и, обнявшись, они зарыдали.

Из тех, кто знал о подробностях дальнейшей совместной жизни Сасукэ и Сюнкин после того, как они превратили свою беду в счастье, осталась одна Тэру Сигисава. В этом году ей исполнилось семьдесят, а когда она стала ученицей и одновременно служанкой Сюнкин, ей не было еще и одиннадцати лет.

Изучая в основном под руководством Сасукэ игру на струнных инструментах, Тэру помогала слепой чете в самых различных вещах, будучи и поводырем для обоих, и неким связующим звеном между ними. Конечно, они нуждались в такой помощи: ведь Сасукэ ослеп недавно и еще плохо ориентировался в пространстве, а Сюнкин, хоть и лишилась зрения еще в детстве, всю жизнь прожила в роскоши и никогда пальцем не пошевелила, чтобы заняться какой-нибудь работой. Поэтому они решили нанять скромную девочку, которая бы их не стесняла, и после того, как Тэру была принята в услужение, ее честность и старательность произвели хорошее впечатление на хозяев, завоевав полное доверие обоих. Рассказывают, что Тэру прослужила в доме Сюнкин много лет, уже после смерти госпожи помогая Сасукэ по хозяйству, вплоть до 23-го года Мэйдзи[177], когда ему было пожаловано звание мастера.

В 7-м году Мэйдзи[178], когда Тэру впервые поселилась у своих новых хозяев, Сюнкин было уже сорок пять лет. Молодость осталась позади – даже со времени постигшего ее несчастья минуло уже девять лет. Тэру было сказано, что госпожа по определенным соображениям никому не показывает лица и она, Тэру, тоже никогда не должна пытаться его увидеть. Сюнкин носила двойное кимоно с гербом, а голову и лицо плотно укутывала крепдешиновым платком песочно-серого цвета, так что был виден только кончик носа. Края платка нависали над глазами, скрывая также щеки и рот.

Сасукэ, когда он выколол себе глаза, было сорок лет. Нелегко ослепнуть на пороге старости, а ведь он к тому же один должен был обслуживать Сюнкин, выполнять все ее желания и капризы, устранять малейшие неудобства, даже не помышляя о том, чтобы пренебречь каким-нибудь поручением. Что и говорить, здесь нужны были зрячие глаза, но Сюнкин больше никому не доверяла заботы о своем туалете, повторяя: «Зрячие вовсе ни к чему, чтобы ухаживать за мной. Дело только в навыке, а он приходит с годами. Сасукэ ведь все знает лучше других – он управится один». Сасукэ занимался ее одеванием, купанием, массажем, он провожал ее в уборную и чего только еще не делал.

Итак, услуги Тэру сводились, в общем, к обслуживанию Сасукэ, а непосредственно к телу Сюнкин она и не притрагивалась. Однако по части приготовления пищи Тэру была незаменима, а кроме того, она занималась покупками и кое в чем помогала Сасукэ, когда тот прислуживал Сюнкин. Например, она провожала их до дверей ванной и оставляла там, пока Сасукэ, как было условлено, не позовет ее хлопком в ладоши. К тому времени Сюнкин уже успевала вылезти из бочки и накинуть легкий халат с капюшоном – только тогда Тэру выходила навстречу. До этого момента Сасукэ все делал сам. Каким образом одному слепому удавалось купать другого слепого? Должно быть, он прикасался к ней так же осторожно, так же нежно, как Сюнкин в свое время гладила шершавый ствол старой сливы. Без сомнения, это было нелегкое дело.

Люди только дивились, почему Сасукэ мирится со всеми ее причудами и как это они так хорошо уживаются друг с другом. Но Сасукэ и Сюнкин, казалось, наслаждались самими трудностями своего существования, безмолвно упиваясь глубоким взаимным чувством любви. Наше воображение не в силах представить, какие радости приносила любящей чете, лишенной дара зрения, способность осязать друг друга. И нет ничего удивительного в том, что Сасукэ столь ревностно прислуживал Сюнкин, а Сюнкин столь настоятельно требовала именно его услуг, равно как и в том, что оба никогда не утомляли друг друга.

Так повелось, что Сасукэ, как бывший помощник Сюнкин, в свободное время стал обучать детей и женщин музыке. (Сюнкин в эти часы уединялась в своей комнате.) От Сюнкин он получил прозвище Киндай и не раз пользовался ее советами относительно ведения занятий. На табличке у входа в дом рядом с именем Модзуя Сюнкин иероглифами поменьше было выведено: «Нукуи Киндай».

Верность и благородство Сасукэ завоевали ему симпатию соседей, и к нему приходило куда больше учеников, чем бывало раньше у Сюнкин. Пока Сасукэ вел урок, Сюнкин обычно в полном одиночестве слушала у себя в комнате соловьиное пение. Когда же ей что-либо было нужно, она без стеснения, даже в самый разгар занятий, могла позвать: «Сасукэ, Сасукэ!» – и Сасукэ, все бросив, опрометью бежал к ней. Беспокоясь о Сюнкин, он даже отказывался давать уроки на стороне, принимая учеников только у себя дома.

Надо сказать, что дела торгового дома Модзуя к тому времени сильно пошатнулись, и потому ежемесячное пособие Сюнкин все более и более урезалось. Если бы не это, разве стал бы Сасукэ заниматься преподаванием! Ведь и так он использовал каждую свободную минутку, чтобы забежать проведать Сюнкин, даже во время занятий сгорая от нетерпения поскорее вновь оказаться рядом с ней. Как видно, и Сюнкин очень тосковала без Сасукэ.

Чем же объясняется, что Сасукэ так и не оформил свой брак с Сюнкин, несмотря на то что он в сущности взял на себя все обязанности по преподаванию и даже вел хозяйство, испытывая немалые трудности из-за своего увечья? Или ее гордость все еще восставала против этого? По словам Тэру, Сасукэ признавался, что ему больно чувствовать, какой подавленной и несчастной стала Сюнкин. Он просто не мог привыкнуть к мысли, что ее нужно жалеть, как любую обыкновенную женщину.

Вероятно, лишив себя зрения, Сасукэ вообще хотел закрыть глаза на действительность и целиком устремился к своему прежнему неизменному идеалу. В его сознании реально существовал только мир прошлого. Если бы характер Сюнкин изменился из-за постигших ее бедствий, она уже не могла бы оставаться для Сасукэ кумиром. Он хотел всегда видеть в ней былую Сюнкин, гордую и высокомерную, – иначе образ прекрасной Сюнкин, созданный его воображением, был бы разрушен.

Следовательно, у Сасукэ было больше оснований противиться женитьбе, чем у Сюнкин – возражать против замужества. Так как Сасукэ стремился через посредство реальной Сюнкин вызвать к жизни образ Сюнкин вымышленной, он избегал вести себя с ней на равных и во всем неукоснительно старался придерживаться правил отношений слуги с госпожой. Он прислуживал ей с еще большим самоуничижением, нежели прежде, чтобы помочь ей быстрее позабыть о перенесенном несчастье и снова обрести уверенность в себе.

Как и много лет назад, он довольствовался ничтожным жалованьем, скудной пищей и – убогой одеждой слуги, отдавая все заработанные деньги на нужды Сюнкин. Вдобавок в целях экономии Сасукэ сократил число слуг, но, идя на определенные ограничения в других вопросах, он всегда следил, чтобы ни одна мелочь не была забыта, когда речь шла об удовлетворении капризов Сюнкин. Таким образом, с тех пор, как Сасукэ ослеп, работы ему прибавилось вдвое.

Из рассказов Тэру видно, что ученики, сочувствуя жалкому обличью Сасукэ, не раз советовали ему проявлять побольше внимания к своей внешности. Однако Сасукэ их не слушал и, больше того, до сих пор запрещал ученикам называть себя «господин учитель», требуя, чтобы к нему обращались просто «Сасукэ-сан», но это требование приводило учеников в такое смущение, что они вообще избегали обращаться к учителю по имени или по званию. Только Тэру, которая прислуживала по хозяйству и не могла обойтись без имени, величала его «Сасукэ-сан», а Сюнкин – «госпожой учительницей». После смерти Сюнкин Тэру была единственной женщиной, с которой Сасукэ доверительно беседовал, – должно быть, она пробуждала в нем воспоминания о покойной госпоже.

Впоследствии, когда он был официально удостоен звания мастера и все ученики теперь уже единогласно называли его «господин учитель», а в обществе он был известен не иначе как «учитель Киндай», ему доставляло большое удовольствие, если Тэру обращалась к нему по-прежнему «Сасукэ-сан», и он не позволял ей называть себя более почтительно. Однажды Сасукэ сказал ей: «Мне кажется, все считают слепоту страшным несчастьем, но я, с тех пор как ослеп, никогда не испытывал такого чувства. Скорее наоборот, этот мир превратился для меня в обитель блаженства, где я жил вместе с госпожой, словно Будда в цветке лотоса.

Только ослепнув, начинаешь замечать множество вещей, которые оставались невидимы, пока ты был зрячим. Став слепым, я впервые по-настоящему понял, какая красота заключена в лице госпожи, впервые я до конца постиг изящество ее тела, нежность кожи, волшебное звучание ее голоса… «Почему же я никогда так хорошо не чувствовал всего этого, будучи зрячим?» – удивлялся я. Но более всего, лишившись зрения, я был поражен ее искусством игры на сямисэне. Конечно, я всегда знал, что талант госпожи не идет ни в какое сравнение с моими скромными способностями, но только теперь я в полной мере оценил всю глубину его превосходства.

«Как мог я, глупец, не понимать этого раньше?» – спрашивал я себя. И если бы боги предложили вернуть мне зрение, я бы отказался. Ведь только потому, что мы с госпожой оба были слепы, нам довелось испытать счастье, недоступное вам, зрячим».

Трудно сказать, насколько соответствовало действительности столь субъективное признание Сасукэ. Однако что касается мастерства Сюнкин, то разве не могло постигшее ее второе несчастье послужить неким отправным пунктом, стимулом к достижению еще более полного совершенства в музыке? Как ни велики были врожденные способности Сюнкин, никогда ей не удалось бы постигнуть святая святых искусства, не изведав бед и невзгод на жизненном пути. С самого детства все баловали ее и всячески ублажали. Строго требуя с других, она никогда не знала ни тяжкого труда, ни горечи унижения, и не находилось человека, который мог бы хоть немного сбить с нее спесь. Наконец, само небо послало Сюнкин суровое испытание, поместив ее на грань между жизнью и смертью и сломив ее непомерную гордыню. Мне представляется, что несчастье, погубившее красоту Сюнкин, обратилось для нее во благо: и в любви, и в искусстве ей открылись такие глубины, о которых прежде она не могла и мечтать.

Тэру рассказывает, что Сюнкин часто подолгу сиживала, перебирая струны сямисэна и вслушиваясь в их звучание, а рядом, склонив голову, весь обратившись в слух, пристраивался Сасукэ. Бывало, ученики, зачарованные волшебными звуками, доносившимися из внутренних покоев, перешептывались, что это совсем не похоже на обыкновенный сямисэн. В то время Сюнкин не только совершенствовала искусство игры, но и занималась сочинением музыки. Даже по ночам она иногда тихонько наигрывала новые мелодии. Тэру запомнились две ее песни: «Соловей весной» и «Шесть цветков». Как-то я попросил Тэру сыграть эти песни для меня – мелодии привлекали своеобразием и свежестью, не оставляя никаких сомнений в таланте композитора.

Сюнкин тяжело заболела в первую декаду шестой луны 10-го года Мэйдзи[179]. За несколько дней перед этим они вдвоем с Сасукэ вышли прогуляться в садик перед домом и там, открыв клетку с любимым жаворонком Сюнкин, выпустили его в небо. Тэру видела, как учительница и ее верный ученик стояли рука в руке, подняв головы, устремив невидящие взоры ввысь, и слушали доносившиеся издалека трели. Весело распевая, жаворонок поднимался все выше и выше, пока не исчез в облаках. Он так долго не возвращался, что Сасукэ и Сюнкин начали беспокоиться. Они прождали больше часа, но жаворонок так и не вернулся в клетку. С той поры Сюнкин была безутешна, ничто не могло ее развеселить. Вскоре у нее началась бери-бери, к осени состояние резко ухудшилось, и в 14-й день десятой луны она скончалась от сердечного приступа.

Кроме жаворонка Сюнкин держала еще соловья, Тэнко-третьего, который пережил свою хозяйку. Сасукэ, многие месяцы горевавший по Сюнкин, плакал каждый раз, когда слышал пение Тэнко. Он подолгу возжигал благовонные курения перед поминальной табличкой Сюнкин, а иногда, взяв кото или сямисэн, наигрывал «Соловья весной». Эта песня, начинающаяся со слов «Соловей сладкоголосый трель рассыпал на холме», наверное, лучшее творение Сюнкин, в которое она вложила всю свою душу. Хотя текст песни и короток, в ней есть некоторые очень сложные инструментальные пассажи. Сюнкин пришла на ум мелодия «Соловья», когда она слушала пение Тэнко, и звучит песня как бы напоминанием о словах: «Лед соловьиных слез теперь растает»[180]. При этих словах нам чудится журчание вздувшегося горного ручья, когда начинается таяние снегов на вершинах, чудится шелест сосновых крон, дуновение восточного ветерка, аромат сливовых цветов, укрывших белой дымкой горы и долы, облака распустившейся сакуры – и соловей, перелетая из долины в долину, порхая меж ветвей деревьев, приглашает всех насладиться прелестью весны…

Когда Сюнкин начинала играть свою песню, Тэнко радостно запевал, словно споря со звоном струн ее сямисэна. Должно быть, песня напоминала ему о зелени родной лощины, звала к свободе и солнечному свету. А куда устремлялся душой Сасукэ, когда играл «Соловья весной»? Может быть, он, долгие годы знавший Сюнкин лишь по слуху и осязанию, восполнял музыкой свою утрату. Люди помнят об умерших, пока их образ окончательно не изгладится из памяти, но для Сасукэ, который и при жизни видел свою возлюбленную только в мечтах, возможно, не существовало четкого рубежа между жизнью и смертью…

У Сасукэ и Сюнкин, кроме того ребенка, о котором упоминалось в начале повествования, родились еще девочка и два мальчика. Девочка вскоре после рождения умерла, а мальчики были отданы на воспитание одному крестьянину в Кавати. Сасукэ даже после смерти Сюнкин не проявлял к сыновьям никакой привязанности и не стремился забрать их обратно, да и сами ребята не хотели возвращаться к своему слепому отцу. До конца своих дней он жил один, без жены и детей, и умер глубоким стариком, окруженный учениками, в 14-й день десятой луны 40-го года Мэйдзи[181] в возрасте восьмидесяти двух лет. Этот день пришелся на годовщину смерти Сюнкин. Вероятно, за двадцать лет, проведенных в одиночестве, Сасукэ мысленно создал для себя другую Сюнкин, совсем не похожую на ту, настоящую, которую он знал в былые дни.

Когда преподобный Гадзан из храма Тэнрю услышал историю о самоослеплении Сасукэ, он восхвалил его за постижение духа Дзэн. Ибо, сказал он, с помощью духа Дзэн удалось этому человеку в одно мгновение изменить всю свою жизнь, превратив безобразное в прекрасное и совершив поступок, близкий к деяниям святых. Не знаю, согласятся ли с таким суждением читатели.

1933

Похвала тени

(эссе)

В наше время любителям домостроительства, задающимся целью построить жилой дом в чисто японском стиле, приходится немало ломать голову над вопросом, как устроить электрическое освещение, газовое отопление, водопровод и т. п. Они вынуждены прибегать ко всяческим ухищрениям, чтобы это оборудование гармонировало с общим стилем японских комнат. Тот, кто не имеет собственного опыта в постройке таких домов, легко может убедиться в этом при посещении «домов свиданий», ресторанов, гостиниц и т. п. Если бы вопрос касался здесь только любителей чайной церемонии, которые из прихоти могут игнорировать дары цивилизации и воздвигать избушки на курьих ножках где-нибудь в глухих деревушках, не прибегая к современному оборудованию, то им и карты в руки, но лицам, проживающим в столице, если они к тому же обременены немалочисленной семьей, конечно, не приходится отказываться от необходимых в современных условиях жизни средств отопления и освещения и от санитарно-гигиенических удобств.

Приверженцам строго выдержанного стиля приходится ломать голову при установке даже какого-нибудь телефона – его стараются установить под лестницей, в углу коридора – в таком месте, где он меньше всего бросался бы в глаза. Электрические провода заземляют, чтобы они не висели над садом; выключатели в комнатах помещают в нишах для ставен; ламповый шнур, чтобы он был незаметен, проводят по тыльной части ширм.

Нередко бывает, однако, что излишняя предусмотрительность такого рода только приводит к неудаче: создается впечатление искусственности, нарочитости, которая неприятно режет глаз. В самом деле, наш глаз уже настолько привык к электричеству, что совершенно исключается необходимость в каком-то особом камуфляже: естественность, безыскусственность и простота, столь ценимые строгим японским стилем, могут быть достигнуты скорее укреплением обыкновенного плоского абажура из молочного стекла, из-под которого выглядывает наружу простая электрическая лампочка. Когда в вечерний час вы любуетесь из окна вагона пробегающим мимо сельским пейзажем, крытыми соломой крестьянскими домами с раздвижными бумажными рамами, за которыми тусклым светом горят электрические лампочки под этими плоскими абажурами, кажущимися теперь каким-то анахронизмом, вы чувствуете в них своеобразное очарование.

Зато электрические веера с их гулом и несуразными формами все еще не могут достигнуть гармонии с японской гостиной. В обыкновенных семьях при желании без них можно, разумеется, и обойтись, но в тех домах, где гости служат источником дохода, положение складывается трагично: в летнее время здесь уже не приходится считаться с одними вкусами хозяев. Мой приятель, хозяин известного ресторана «Кайракуэн», чрезвычайно придирчивый там, где дело касается выдержанности архитектурного стиля, долгое время уклонялся от установки в гостиных электрических вееров, к которым питал ненависть, но и он в конце концов вынужден был уступить требованиям гостей, каждое лето выражавших ему свое неудовольствие по поводу отсутствия электрических вееров.

Автор этих строк имел в прошлом такой же горький опыт. С разными архитектурными препонами ему пришлось столкнуться несколько лет тому назад при постройке дома, на который он затратил огромные, не соответствующие его положению денежные средства. Действительно, стоит только начать вникать во все мелочи оборудования и меблировки дома, как тотчас же натолкнешься на самые разнохарактерные затруднения. Взять, например, бумажные раздвижные рамы – сёдзи. С точки зрения вкуса, застекление их казалось бы нежелательным. А вместе с тем, попробуйте быть последовательным до конца и употребить одну только бумагу – вы остановитесь перед такими затруднениями, как вопрос о подаче дневного света и вопрос о прочности запоров. Принужденные искать какой-то выход, вы оклеиваете бумагой только внутреннюю сторону раздвижных дверей, вставляя в них стекла снаружи. Но это связано с необходимостью устраивать двойную решетчатую раму – внутреннюю и внешнюю, что значительно увеличивает расходы. Если вас не пугают расходы, то все-таки в конечном результате вы не получите желаемого результата: снаружи дверь кажется обыкновенной, стеклянной, внутренняя же ее сторона, оклеенная бумагой, не дает впечатления настоящей бумажной раздвижной двери: свойственная бумаге мягкая плотность утрачивает свой вид, так как за бумагой чувствуется стекло, – впечатление получается плоское, вульгарное. Тогда приходит позднее раскаяние, начинаешь думать о том, что лучше было с самого начала делать двери стеклянными. В таких случаях еще можно посмеяться над другими, но когда попадаешь в подобные положения сам, то не находишь ничего лучшего, как пробовать одно средство за другим, пока не примиришься с чем-нибудь окончательно.

В настоящее время уже имеются в продаже электрические лампы, более или менее гармонирующие с японскими гостиными: висячие фонари в виде плоских октаэдров или свечных канделябров и т. п. Тем не менее я долго не мог найти себе формы по вкусу – я специально ходил по антикварным магазинам, разыскивал старинные керосиновые лампы, японские фонари – «юмё», фонари-ночники, ставившиеся прежде у изголовья постельного ложа, – и, найдя нужную мне форму осветительного прибора, заставлял приделывать к нему электрическую лампочку.

Но больше всего хлопот доставили мне отопительные приборы. Дело в том, что все, что носит название печей, по своей форме совершенно не подходит к японской гостиной. Печки газовые иногда бывают удовлетворительны, но они неприятно шумят при горении, а без особой трубы тотчас же вызывают головную боль. Считающиеся идеальными в этом отношении печки электрические не удовлетворяют своей формой. Можно было бы пользоваться теми отопительными приборами, какие употребляются в трамваях, сделав их потайными, но они не способствуют созданию того домашнего уюта, тех зимних настроений, которые вызываются видом красного пламени. Я всячески ломал голову, пока наконец не придумал устроить в полу комнаты большой очаг, какие бывают в крестьянских домах, применив в качестве топлива «электрический уголь». Очаг оказался очень удобным как для кипячения воды, так и для отопления комнаты. Если не принимать в расчет увеличения расходов, то в смысле удовлетворения требованиям стиля мою идею можно считать, в общем, удачной.

Итак, вопрос с отоплением может быть решен более или менее успешно, но далее на очереди стоит вопрос с ванной комнатой и уборной. Упомянутый выше хозяин «Кайракуэна», не выносивший фаянсовой облицовки бассейна и пола ванной, имел для гостей ванную чисто японскую – деревянную. Однако, с точки зрения экономности и практичности, нечего и говорить, что облицовка ванны фаянсовыми изразцами имеет все преимущества. Правда, когда потолок, стоки и панель ванной комнаты сделаны из превосходного японского дерева и лишь в одной ее части употреблен фаянс с его неприятным глянцем, общая гармония комнаты нарушается. Это не так бросается в глаза, пока материал постройки еще нов, но с течением времени, когда дерево стареет, когда начинает проявляться красота его узора, фаянс же остается белым и глянцевитым, как прежде, создается такое впечатление, как будто к стволу сосны привили ветку бамбука. Впрочем, ванная комната еще допускает принесение соображений практичности в жертву вкусу, но когда дело доходит до уборной, то здесь перед строителем возникает новый ряд всяких осложнений.

Каждый раз, когда я бываю в храмах Киото или Нары и меня проводят в полутемные, но идеально чистые уборные, построенные в старинном японском вкусе, я до глубины души восхищаюсь достоинствами японской архитектуры. Комнаты для чайной церемонии тоже имеют свои хорошие стороны, но японские уборные поистине устроены так, чтобы в них можно было отдыхать душой. Они непременно находятся в отдалении от главной части дома, соединяясь с ней только коридором, где-нибудь в тени древонасаждений, среди ароматов листвы и мха. Трудно передать словами это настроение, когда находишься здесь в полумраке, слабо озаренном отраженным от бумажных рам светом, и предаешься мечтаниям либо любуешься через окно видом сада. Писатель Сосэки[182] одним из наслаждений признавал времяпрепровождение в уборной утром и называл это разновидностью физиологического удовольствия. Для достижения этого удовольствия нет более идеального места, чем японская уборная, – здесь человек, окруженный тихими стенами с благородно простыми деревянными панелями, может любоваться через окно голубым небом и зеленой листвой. Но для этого, повторяю, непременными условиями являются некоторый полумрак, предельная чистота и такая тишина, чтобы ухо различало даже комариное пение. Находясь в такой уборной, я люблю слушать шелест дождевых капель. В провинции Канто, где принято устраивать в уборных на уровне пола узкие и длинные раздвижные форточки для удаления через них выметаемого сора, мягкий звук капель, падающих с карниза и листвы к подножию каменных японских фонарей, слышится как-то особенно близко от уха: вам кажется даже, что вы различаете, как эти капли увлажняют мох на каменных плитах, разбросанных на дорожке, и проникают в землю. Поистине уборная хороша и для того, чтобы слушать в ней стрекотанье насекомых и голоса птиц, и вместе с тем самое подходящее место для того, чтобы любоваться луной и наслаждаться разнообразными явлениями четырех времен года. Я думаю, что поэты старого и нового времени именно здесь почерпнули бесчисленное множество своих тем. Это позволяет мне утверждать, что из всех построек японского типа уборная наиболее удовлетворяет поэтическому вкусу. Наши предки, которые не в состоянии были оставить что-нибудь неопоэтизированным, из места, долженствующего быть самым нечистым во всем доме, создали храм эстетики, связанный с цветами, птицами, луной, красотами природы и трогательными ассоциациями. Я нахожу, что, сравнительно с европейцами, безо всяких обиняков находящими уборную нечистым местом и избегающими даже упоминать это слово в обществе, наше отношение к этому учреждению гораздо разумнее и несравненно эстетичнее. И если уж говорить о недостатках японской уборной, то можно лишь указать на удаленность ее от главной части дома, делающую неудобным сообщение с нею среди ночи и создающую возможность простудных заболеваний в зимнее время. Но еще писатель Рёкуу Сайто[183] говорил, что «поэтический вкус – вещь холодная». Я считаю, что приятнее, когда в подобных местах стоит температура не выше температуры внешнего воздуха. Как неприятны европейские уборные в отелях с их паровым отоплением и постоянно нагретым воздухом.

Итак, любители стильных построек, считая уборную японского типа идеальной, явно предпочтут ее другим. Но японские уборные хороши в таких местах, как храмы, где в сравнительно просторном помещении немного обитателей и достаточно рук для содержания уборных в чистоте. Сложнее обстоит дело в обыкновенных квартирах, где труднее соблюдать чистоту постоянно, особенно если пол деревянный или же устланный циновками. Несмотря на все требования о соблюдении чистоты, несмотря на поощрение частого протирания пола, он быстро загрязняется, и вид его неприятно режет глаз. Соображения гигиены и экономии трудовых усилий, естественно, заставляют выкладывать пол фаянсовыми плитками, устраивать сиденье промывного типа с баком для воды и т. п. Зато при таких усовершенствованиях нечего и думать об «эстетике», о цветах, о птицах, о луне. Режущий глаза свет и совершенно белые стены таких уборных, конечно, мало располагают к появлению того чувства физиологического удовольствия, о котором говорил Сосэки. Ровная белизна стен, сияющая во всех уголках, несомненно, имеет отношение к чистоте и опрятности, но сам собою напрашивается вопрос, нужно ли распространять столь придирчивое внимание вплоть до того места, куда отправляются выделения собственного тела. Подобно тому как невежливо выставлять перед людьми обнаженные ноги, даже если они принадлежат ослепительной красавице, точно так же неудобно пересаливать и в чересчур откровенной подаче света: чем чище и опрятнее выглядят части, выставленные напоказ, тем сильнее ассоциируются они с частями, не видимыми глазу. Места подобного рода лучше всего окутывать полумраком, завуалировав границу, где кончается чистое и начинается нечистое. Этими соображениями руководствовался и я при постройке собственного дома. Примирившись с установкой промывного оборудования, я все же решил отказаться от облицовки пола фаянсовыми плитками и в угоду японскому вкусу для настила пола воспользовался досками из камфорного дерева. Но я остановился в недоумении перед вопросом о сиденье. Дело в том, что сиденья промывной системы, как известно, изготовляются из совершенно белого фаянса и снабжены ярко сияющими металлическими ручками. Я лично предпочел бы, чтобы эти сооружения, как для джентльменов, так и для дам, были деревянными. Отполированные воском, они были бы идеальными, но недурны и сделанные из некрашеного дерева, которое с годами темнеет, дает восхитительный узор и действует на редкость успокоительно на нервы. В особенности же идеальными представляются деревянные писсуары, набиваемые хвоей криптомерии: они не только дают приятное зрительное впечатление, но и безукоризненны в смысле восприятий звуковых. Не будучи в состоянии позволить себе подобной роскоши, я мечтал хотя бы о сосуде, сделанном по моему вкусу, к которому думал приспособить промывное устройство, но в конце концов должен был отказаться и от этой мысли, так как выполнение такого сооружения по особому заказу было сопряжено с техническими трудностями и немалыми расходами. И тогда мне невольно пришла в голову следующая мысль: мы ничего не имеем против принятия всех современных достижений цивилизации в виде средств освещения и санитарно-гигиенических устройств, но почему же они не усовершенствуются в соответствии с нашими привычками и вкусами, которые, казалось бы, заслуживают несколько большего уважения к себе?

В последнее время вошли в моду электрические лампы, имеющие форму японских фонарей – «андон»[184]. С одной стороны, это результат того, что у людей снова открылись глаза на ту мягкость и теплоту, какими обладает забытая одно время японская бумага, с другой стороны, это доказывает, что такого рода фонари признаны более подходящими для японских домов. Что же касается оборудования уборных и печей, то до настоящего времени в продаже еще не обращаются такие модели их, которые вполне гармонировали бы с японской архитектурой. На мой взгляд, лучшим типом печи был бы очаг с электрическим углем, подобный устроенному мною, но даже и эта бесхитростная выдумка не находит себе применения (здесь не приходится говорить о так называемых электрических жаровнях, которые, как средство отопления, так же несовершенны, как и обыкновенные японские жаровни). То, что имеется в продаже, сводится все к тем же электрическим печкам европейского вкуса с их неуклюжими формами. Мне могут сказать, что заботы о мелочных вкусах в вопросе об одежде, пище и жилище являются ненужной роскошью, что достаточно иметь возможность защиты от холода, жары и голода и что о стиле в этом случае можно и не говорить. В самом деле, когда идет снег и тело коченеет от холода, воздержание, диктуемое вкусом, становится неуместным и всяческие рассуждения о стильности или нестильности отпадают сами собой. Волей-неволей тянешься рукой к благодетельным дарам цивилизации, находящимся тут же перед глазами. И все-таки при виде их я каждый раз думаю о том, что было бы, если бы на Востоке получила развитие самобытная техническая культура, не имеющая ничего общего с западной. Как отличались бы тогда наши общественные формы от современных. Например, если бы у нас были собственные физика и химия, то развитие техники и промышленности, основанных на них, возможно, пошло бы совсем иным путем, в повседневном употреблении появились бы машины, химикалии, технические изделия и пр., более отвечающие нашим национальным особенностям? Да и не только это. Возможно, что самые физика и химия были бы построены на совершенно иных началах, чем европейские, а наши представления о существе и действии света, электричества, атомов и т. п., почерпнутые нами в школе, может быть, приняли бы совершенно иной вид. Все это относится к области науки, в которой я очень мало смыслю и, следовательно, могу лишь только фантазировать, но нетрудно себе представить, что если бы изобретения практического характера развивались у нас самобытными путями, то они оказали бы широкое воздействие не только на формы одежды, пищи и жилища, но также и на формы политической и религиозной жизни, на искусство, на экономическую деятельность и т. д. – и тогда Восток раскрыл бы перед всеми совсем особый, самобытный мир. Возьмем простой пример. Несколько лет тому назад я писал в журнале «Бунгэй сюндэю» на тему о сравнительных качествах «вечного пера» и кисти. Я утверждал, что если бы «вечное перо» было изобретено в Японии или Китае, то на его конце сидело бы не металлическое перо, а волосяная кисть, чернила были бы заменены жидкостью, близкой по качествам к разведенной туши, которая посредством известного приспособления посылалась бы из ручки в кисть и напитывала бы последнюю. Тогда и бумага употреблялась бы не европейская, не приспособленная для писания кистью, а похожая на японскую, изготовляемая в массовом производстве, что-нибудь вроде японской кайре баней. И если бы японская бумага, жидкая тушь и кисть получили такое распространение, то перья и чернила оказались бы в меньшем ходу, чем в настоящее время, и тогда едва ли столь громко звучали бы голоса в пользу латинизации японской письменности – наоборот, окрепли бы общие симпатии к иероглифам и знакам «кана». Даже больше. Возможно, что и наши идеи, и наша литература устремились бы не по пути подражания европейским образцам, а к новым, совершенно самобытным сферам. Когда представляешь себе все это, невольно в голову приходит мысль, сколь огромно влияние такой, казалось бы, незначительной вещи, как канцелярская принадлежность.

Возможно, что размышления о подобных вещах не что иное, как плод досужей фантазии писателя. Для всякого ясно, что, раз вещи получили свой современный облик, нет смысла возвращаться к прошлому, для того чтобы начать все сызнова. Возможно, что говорить, как я, – значит мечтать о невозможном, брюзжать по поводу невыполнимого. Пусть так, но да позволено нам будет размышлять о том, какой ущерб несем мы в сравнении с европейцами. Ведь дело в том, что европейская цивилизация достигла современно уровня, развиваясь нормальным путем, в то время как мы, столкнувшись с более развитой цивилизацией и приняв ее, вынуждены были отклониться в сторону от того пути, каким шли несколько тысячелетий. Естественным поэтому было возникновение разных препятствий и неудобств. Правда, если бы мы так и остались предоставленными самим себе, возможно, что в области культуры материальной мы ушли бы недалеко от того, что было лет пятьсот тому назад. Ведь в деревнях Китая и Индии и в настоящее время жизнь протекает почти так же, как и во времена Шакья-Муни[185] и Конфуция. Но зато направление развития тогда было бы взято отвечающим нашему национальному характеру. И кто знает, быть может, продолжая медленно идти своим путем, мы со временем дошли бы до открытия, собственных, незаимствованных, приспособленных к нашим нуждам орудий цивилизации, заменяющих современные трамвай, аэроплан, радио и т. п. За примерами недалеко ходить. Возьмем кинематограф. Как резко отличаются друг от друга кино американское, французское и немецкое своей светотенью и расцветкой, не говоря уж об игре артистов и особенностях инсценировок. В самой фотосъемке мы можем в чем-то уловить характерные национальные особенности, хотя фотосъемки и производятся теми же самыми аппаратами, с применением тех же химикалий. И вот приходит в голову мысль: а что если бы у нас было собственное искусство фотографии? Как оно отвечало бы и цвету нашей кожи, и нашей наружности, и нашему климату, и нашему пейзажу? То же самое можно сказать о граммофоне и радио: если бы они были изобретены нами, то, несомненно, лучше передавали бы и тембр нашего голоса, и особенности нашей музыки. Наша музыка носит характер интимный, главное место в ней отведено настроению. Поэтому при записи на граммофонную пластинку, при передаче ее путем звукоусилителя прелесть исчезает более чем наполовину. Такова же и наша ораторская речь: мы не обладаем сильным голосом, мы немногословны, в речевом потоке у нас важную роль играет пауза. В машинной же передаче эта пауза просто задавливается. Таким образом, наше заискивающее отношение к машине ведет лишь к тому, что мы искажаем свое собственное искусство. Совершенно иное мы видим у иностранцев: у них машина получила развитие в их собственной среде и, разумеется, была создана с учетом всех особенностей их искусства. В этом смысле мы несем большой ущерб.

Говорят, что бумага – изобретение китайское. В то время как в европейской бумаге мы видим только предмет практической необходимости, и ничего больше, при взгляде на бумагу китайскую или японскую мы воспринимаем от нее какую-то теплоту, доставляющую нам внутреннее успокоение. Одна и та же белизна носит совершенно иной характер в бумаге европейской, с одной стороны, и в бумаге японской хосё либо белой китайской тоси – с другой. Поверхность европейской бумаги имеет склонность отбрасывать от себя лучи, в то время как поверхность хосё и тоси мягко поглощает в себя лучи света, подобно пушистой поверхности первого снега. Вместе с тем листы этих сортов бумаги очень эластичны на ощупь и не производят никакого шума, когда их перегибаешь или складываешь. Прикосновение к ним дает то же ощущение, что и прикосновение к листьям дерева: бесшумности и некоторой влажности. Говоря вообще, при виде предметов блестящих мы испытываем какое-то неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из серебра, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим. Мы тоже употребляем изделия из серебра: кипятильники, кубки, графинчики и т. п., но никогда не начищаем их до блеска. Наоборот, мы радуемся, когда этот блеск сходит с поверхности предметов, когда они приобретают налет давности, когда они темнеют от времени. В каких семьях не случается, что непонятливая прислуга начищает до блеска серебряные вещи, уже отмеченные знаком времени, и получает за это выговор от хозяев. В последнее время в китайских ресторанах всюду стали подавать на оловянной посуде – вероятно оттого, что китайцам нравится цвет, который эта посуда приобретает от времени. Пока она нова, она не производит хорошего впечатления, будучи похожей на алюминиевую. Но китайцы не оставляют ее в покое до тех пор, пока она не приобретает благородного отпечатка времени. Часто на такой посуде бывает выгравирован какой-нибудь стихотворный текст, который, по мере того как металл темнеет, все больше начинает гармонировать с его фоном. Таким образом, олово – дешевый легкий металл с ярким блеском – приобретает постепенно глубину, какая бывает свойственна красной туши, и матовую солидность. Китайцы любят также камень, называемый нефритом. Эта удивительная легкая муть, этот густой тусклый блеск, чувствуемый в самой глубине камня, где как будто застыл кусок старинного воздуха, слежавшегося в течение столетий, – прелесть всего этого дано чувствовать едва ли не одним лишь людям Востока. Нам, японцам, тоже не совсем понятно, что именно привлекает китайцев в этом камне, не обладающем ни цветом рубина и изумруда, ни блеском алмаза, но, когда мы видим его мутную поверхность, он кажется нам именно «китайским» камнем, мы чувствуем, что в этой мути, имеющей какую-то глубину, отложился осадок многовековой культуры, и мы уже не удивляемся тому, что китайцы так любят цвет, блеск и вещество этого камня. То же самое и с хрусталем. В последнее время хрусталь в больших количествах импортировался из Чили, но чилийский хрусталь по сравнению с японским имеет один недостаток: он чересчур прозрачен. Гораздо солиднее выглядит японский хрусталь, добываемый в Косю: в его прозрачности разлита легкая муть, а так называемый хрусталь с прожилками содержит в глубине примесь какого-нибудь непрозрачного твердого вещества – он очень ценится японцами. Даже стекло китайского производства, носящее название «ченлунского стекла», пожалуй, ближе к нефриту либо к янтарю, чем к стеклу. Искусство производства стекла уже давно было известно на Востоке, но оно так и не получило того развития, какое получил фарфор, что опять-таки связано с особенностями нашего национального характера. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего, но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути, которая неизбежно вызывает в представлении лоск времени, – безразлично, будет ли это натуральный камень или же из искусственного материала сделанный сосуд. Впрочем, выражение «лоск времени» звучит несколько сильно, правильнее было бы сказать – «заселенность руками». В Китае есть слово «шоуцзэ», а в Японии – «нарэ». И то и другое слово обозначает глянец, образовывающийся в течение долгого времени на предметах, которых касаются человеческие руки: от постоянного обращения одного и того же места в руках жировое вещество проникает и впитывается в материю предмета, в результате чего и получается именно «засаленность от рук». Таким образом, выражение «поэтический вкус – вещь холодная» можно перефразировать и так: «поэтический вкус – вещь нечистоплотная». Нельзя отрицать того, что в «художественную изящность», радующую наш взор, одним элементом входит некоторая нечистоплотность и негигиеничность. Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая предметы жестокой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохранить ее, возвести в некий эстетический принцип. Быть может, все это – аргументация стороны, просто не желающей сдавать своих позиций, но мы знаем, что причины родят следствия: мы действительно любим вещи, носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и дождевых подтеков. Мы любим расцветку, блеск и глянец, вызывающие в нашем представлении следы подобных внешних влияний. Мы отдыхаем душой, живя в такого рода зданиях и среди таких предметов, – они успокаивающе действуют на наши нервы. И я всегда думаю о том, что в больницах, поскольку они обслуживают японских пациентов, не следовало бы допускать ярко блестящих и совершенно белых цветов для больничных стен, операционных халатов и медицинских инструментов, а употреблять тона темные и мягкие. Если бы больные проходили курс лечения в японских комнатах с песчаной штукатуркой стен, лежа на циновках, то это, несомненно, вносило бы успокоение в возбужденное состояние больного. Отчего мы не любим ходить к зубным врачам? Оттого что не переносим этого неприятного звука бормашины, но в еще большей степени, я думаю, оттого, что видим чрезмерное изобилие стекла и блестящих металлических предметов, которые заставляют нас внутренне содрогаться. Во время жестокой неврастении я однажды почувствовал ужас от известия, что вернулся из Америки на родину зубной врач, вооруженный новейшими орудиями зубной техники. Я предпочитал ходить к отставшим от века дантистам, имеющим зуболечебные кабинеты в старинных японских домах, – таких врачей можно найти в маленьких провинциальных городишках. Конечно, медицинские инструменты, потемневшие от времени, – вещь неприятная, но все же если бы в Японии получила развитие своя собственная медицина, идущая в ногу с веком, то, вероятно, были бы изобретены такое оборудование и такой инструментарий, которые вполне гармонировали бы с общим тоном японских помещений. Вот еще один пример того, в чем мы несем ущерб от заимствований.

В Киото есть известный ресторан «Варандзия». До последнего времени здесь не пользовались электрическим освещением – ресторан был известен тем, что в его кабинетах горели свечи в старинных канделябрах. Я давно уже не был в этом ресторане, и когда весной этого года как-то зашел туда, то очень удивился, увидев в нем электрический свет, правда, приспособленный к японским фонарям в стиле «андон». Я спросил, с какого времени здесь стали пользоваться электричеством. Мне ответили, что с прошлого года, притом против собственного желания, по настоянию многочисленных посетителей, находивших, что свечи дают слишком слабый свет. Впрочем, для гостей, предпочитающих прежнее освещение, все также приносятся свечи. Я пришел, заранее предвкушая удовольствие посидеть при свечах, и поэтому попросил заменить ими электрические фонари. Когда это было сделано, я вновь почувствовал, что красота японских лакированных вещей в полной мере выявляется в обстановке именно такого полутемного, неверного света. Комната в «Варандзии», где я сидел, была небольшим уютным помещением для чайной церемонии, площадью в четыре с половиной циновки. Для почерневших от времени столбов ниши, где висит панно, и деревянного потолка был недостаточен свет даже от электрического фонаря «андон», но когда были принесены свечи, то в их слабом, колеблющемся, мигающем свете лакированный столик и расставленные на нем лакированные чашки приобрели совершенно новое обаяние, показав ту глубину и толщину глянца, которая чувствуется в дремлющей воде пруда. Глядя на эту обстановку, я понял, что изобретение нашими предками японского лака уруси и их пристрастие к блестящим, покрытым этим лаком предметам – совсем не случайность. Мой друг Саварвар рассказывал мне, что у них в Индии до настоящего времени пользуются лакированной посудой, считая употребление посуды фарфоровой дурным тоном. У нас же в Японии наблюдается совершенно обратное явление: за исключением случаев чайной и других церемоний теперь употребляется почти всегда и везде фарфоровая утварь, исключение делается лишь для лакированных столиков и чашек для супа, – вся остальная лакированная посуда считается признаком дурного вкуса. Возможно, что частичную роль сыграл здесь яркий свет, принесенный современными средствами освещения. И действительно, можно смело сказать, что прелесть лакированной посуды немыслима без одного привходящего условия: «темноты». В наши дни появилась лакированная посуда белого цвета, но в старое время обычным цветом ее был черный, коричневый или же красный – цвет ряда наслоений «темноты», естественно родившийся из окружающего мрака. Когда смотришь при дневном свете на лакированные блестящие шкатулки с яркой золотой росписью либо на такие же настольные пюпитры для книг и этажерки – они кажутся безвкусными, лишенными спокойной солидности, иногда даже мещански пошлыми. Но попробуйте заменить окружающий их дневной свет темнотою, попробуйте направить на них не лучи солнца или электрических ламп, а слабый свет японского светильника «томё»[186] либо свечи – и вся эта кажущаяся безвкусица спрячется куда-то глубоко на дно, вещь будет выглядеть строго и солидно. Несомненно, что старинные мастера, покрывая вещи лаком и нанося на них золотой узор, всегда имели в виду эту темноту комнат и предвидели тот эффект, какой должны дать лакированные вещи при слабом свете. Они не жалели позолоты, представляя себе, как будет выделяться золотой узор в темноте, как он будет отражать пламя слабого источника света. Короче говоря, золотая роспись на лакированных изделиях предназначалась не для того, чтобы ее можно было одним взглядом окинуть при ярком свете, а для того, чтобы показывать понемногу ее глубинный блеск, скрывая большую часть роскошного рисунка в темноте. В этом чувствуется какой-то барственный вкус. Зеркальный блеск не покрытой золотом части предмета, обрамленный темным фоном, отражая колеблющееся пламя свечи, зовет к мечтательности, говоря о невозмутимой глади покоя, иногда посещаемой ветерком. Как потеряли бы в своем очаровании и этот мир грез, создаваемый призрачными бликами свечей или светильника, и это биение пульса ночи, вызываемое колебанием их пламени, если бы в этой наполненной тенью комнате не было лакированных предметов. Глянцевые блики лакированных вещей создают впечатление то разбежавшихся по поверхности циновок веселых ручейков, то дремлющей в пруду воды, они то там то сям выхватывают из темноты лучи света, передают их тоненькими, робкими полосками, мелькающими искорками и как будто ткут золотой узор для покрова ночи. Для столовой посуды не плох и фарфор, но у фарфора нет той тени, нет той глубины, какую дает посуда лакированная. Прикосновение рукою к фарфору дает ощущение тяжести и холода. Кроме того, фарфор быстро нагревается и неудобен для горячего. Неприятно для уха и его звяканье. Лакированные же изделия дают ощущение легкости, мягкости и не издают тревожащих ухо звуков. Я ничего не люблю так, как эту живую теплоту и тяжесть супа, ощущаемые ладонью сквозь стенки лакированной суповой чашки, когда берешь ее в руки. Ощущение это подобно тому, когда держишь в руках нежное тельце новорожденного младенца. Вполне понятно, почему до настоящего времени посуда для супа делается из лакированного дерева: посуда фарфоровая не в состоянии вызывать таких ощущений. Когда вы снимаете крышку с фарфоровой чашки с супом, вы прежде всего сразу же различаете и его цвет, и все его содержание. В деревянной же лакированной чашке хорош именно этот первый момент, когда вы сняли крышку и несете чашку ко рту, любуясь, как на глубоком дне ее беззвучно покоится горячая влага почти того же цвета, что и стенки сосуда. Невозможно различить глазом, что именно скрыто во мраке внутри этой деревянной чашки, но тихое колыхание супа передается вашей руке; по капелькам, образовавшимся на верхнем крае стенок чашки, вы судите, что из нее поднимается пар; еще не прикоснувшись к ней губами, вы уже предчувствуете вкус содержимого по тому аромату, который несет с собою тот пар. Как отличается восприятие этого момента от того, когда суп подается вам по-европейски, в плоской белой тарелке! В этом моменте есть даже что-то мистическое, что-то от настроений дзэн-буддизма[187].

Когда я сижу перед лакированной чашкой с супом, слушаю неуловимый, напоминающий отдаленный треск насекомых звук, льющийся из нее непрерывной струйкой, и предвкушаю удовольствие, какое получу сейчас от того, что буду есть, – я чувствую, как чья-то невидимая рука увлекает меня в мир тончайших настроений. Состояние это, вероятно, аналогично тому, какое бывает у служителя чайного культа, когда он, слушая клокотанье котелка с горячей водой на очаге, вызывает в своем представлении звон горного ветра в сосновой хвое и уносится мыслью в тот мир, где собственное «я» совершенно растворяется. Говорят, что японские блюда предназначены не для того, чтобы их вкушать, а для того, чтобы ими любоваться. Я бы сказал даже, не столько любоваться, сколько предаваться мечтаниям. Действие, ими оказываемое, подобно беззвучной симфонии, исполняемой ансамблем из пламени свечей и лакированной посуды. Когда-то мой учитель, писатель Сосэки, в своем произведении «Подушка из травы» («Куса-макура») посвятил восторженные строки цвету японского мармелада ёкан. Не находите ли вы, что цвет его тоже располагает к мечтательности? Эта матовая, полупрозрачная, словно нефрит, масса, как будто вобравшая внутрь себя солнечные лучи и задержавшая их слабый грезящий свет, эта глубина и сложность сочетания красок, – ничего подобного вы не увидите в европейских пирожных. В сравнении с цветом ёкана каким пустым и поверхностным, каким примитивным кажется, например, цвет европейского крема! А когда еще ёкан положен в лакированную вазу, когда сочетание его красок погружено в глубину «темноты», в которой эти краски уже с трудом различимы, то навеваемая им мечтательность еще более усугубляется. Но вот вы кладете в рот холодноватый, скользкий ломтик ёкана, и вам кажется, как будто вся темнота комнаты собралась в одном этом сладком кусочке, тающем сейчас у вас на языке. И вы чувствуете, что вкус этого не бог весть какого вкусного ёкана приобрел какую-то странную глубину и содержательность.

В любой стране обеденным блюдам стараются придать такое сочетание красок, чтобы оно гармонировало с цветом посуды и стен столовой. Японские кушанья особенно требуют такой гармонии – их нельзя есть в светлой комнате и на белой посуде: их аппетитность от этого уменьшается наполовину. При одном взгляде на суп, приготовленный из красного мисо, который мы едим каждое утро, вам становится ясно, что в старину это мисо было изобретено в полутемных домах. Однажды я был приглашен на чайную церемонию, где нам подали суп из мисо. До того времени я ел этот суп, не обращая на него особенного внимания, но когда я увидел его поданным при слабом свете свечей в лакированных черных чашках, то этот густой суп цвета красной глины приобрел какую-то особенную глубину и очень аппетитный вид. Соя обладает такими же свойствами. В районе Камигата в качестве приправы к сырой рыбе, нарезанной ломтиками, а также к соленым и вареным овощам употребляют сою довольно густой консистенции. Эта липкая блестящая жидкость обладает богатой «тенью» и прекрасно гармонирует с темнотой. И даже такие блюда, как белое мисо, бобовый творог, прессованная вареная рыба камабоко, сбитый крем из одной разновидности картофеля тороро, сырая белая рыба и т. д., то есть блюда, имеющие белый цвет, также не дают надлежащего колористического эффекта в светлой комнате. Да и отваренный рис ласкает взор и возбуждает аппетит только тогда, когда он наложен в черную лакированную кадушечку и стоит в затемненном месте. Для кого из японцев не дорог вид этого белого, только что отваренного риса, наложенного горкой в черную кадочку, в момент, когда с него снята крышка и кверху поднимается теплый пар, а каждая крупинка риса блестит, словно жемчужинка. Разве не говорит все это об одном: что наши национальные блюда неразрывно связаны с темнотой и основным тоном своим имеют «тень».

В архитектуре я не смыслю ничего. Говорят, что красота европейских храмов готического стиля кроется в их высоких заостренных кровлях, вонзающихся в небо. Храмы нашей страны являют в этом отношении полную противоположность. Отличие их заключается прежде всего в том, что верх здания покрывается большой черепичной кровлей, корпус же скрывается в глубокой и широкой тени, образуемой навесом кровли. Да и не только храмы – будь то дворец или дом простолюдина, безразлично, – в их внешнем контуре прежде всего бросаются в глаза большая кровля, крытая в одних случаях черепицей, в других соломой, и густая тень, таящаяся под нею. Под их карнизом даже среди белого дня бывает темно, словно в пещере: вход, двери, стены, балки – все погружено в густую тень. Вы не найдете в этом отношении разницы между величественными постройками, вроде храмов Тионъин и Хонгандзи, и крестьянскими избами в глухих деревнях. Когда вы сравниваете части здания старинной постройки, находящиеся выше и ниже карниза, то вы уже при одном поверхностном осмотре убеждаетесь, насколько кровля тяжелее, громоздче и занимает большую площадь, чем остальная часть здания. Строя себе жилище, мы прежде всего раскрываем над ним зонт – кровлю, покрываем землю тенью и уже в тени устраиваем себе жилье. Европейские дома, конечно, тоже не обходятся без кровли, но у них назначение последней состоит скорее в защите от дождя, чем от солнечных лучей; можно даже усмотреть обратное стремление: не давать места тени, а дать возможно больший доступ свету внутрь здания. Об этом говорит один внешний вид европейских строений. Если японскую кровлю можно сравнить с зонтом, то кровлю европейскую можно уподобить головному убору, притом с очень небольшими полями, вроде кепи. Это позволяет даже отвесным лучам солнца освещать стены здания почти до самого края карниза. Длинные навесы у крыш японских домов обязаны своим происхождением, по-видимому, климатическим и почвенным условиям, а также особенностям строительного материала. Быть может, то обстоятельство, что раньше мы не пользовались ни кирпичом, ни стеклом, ни цементом, создало необходимость защищаться от ливней, захлестывающих сбоку, путем устройства далеко выступающих навесов. Вероятно, и японцы признавали более удобными не темные комнаты, а светлые, но сама необходимость заставила их отказаться от последних. Однако то, что мы называем красотой, развивается обыкновенно из жизненной практики: наши предки, вынужденные в силу необходимости жить в темных комнатах, в одно прекрасное время открыли особенности тени и в дальнейшем приучились пользоваться тенью уже в интересах красоты. И мы действительно видим, что красота японской гостиной рождается из сочетания света и тени, а не из чего-нибудь другого. Европейцы, видя японскую гостиную, поражаются ее безыскусственной простотой. Им кажется странным, что они не видят в ней ничего, кроме серых стен, ничем не украшенных. Быть может, для европейцев такое впечатление вполне естественно, но оно доказывает, что ими еще не разгадана загадка «тени». Наши гостиные устроены так, чтобы солнечные лучи проникали в них с трудом. Не довольствуясь этим, мы еще более удаляем от себя лучи солнца, пристраивая перед гостиными специальные навесы либо длинные веранды. Отраженный свет из сада мы пропускаем в комнату через бумажные раздвижные рамы, как бы стараясь, чтобы слабый дневной свет только украдкой проникал к нам в комнату. Элементом красоты нашей гостиной является не что иное, как именно этот профильтрованный неяркий свет. Для того же, чтобы этот бессильный, сиротливый, неверный свет, проникнув в гостиную, нашел здесь свое успокоение и впитался в стены, мы нарочно даем песчаной штукатурке стен окраску неярких тонов. В глинобитных амбарах, на кухнях, в коридорах мы подмешиваем в штукатурку специальные блестки, но стены в гостиной покрываем обычно матовой песочной штукатуркой, ибо блеск стен уничтожал бы всякое впечатление от скудного, мягкого, слабого света. Нам доставляет бесконечное удовольствие видеть это тонкое неясное освещение, когда робкие, неверные лучи внешнего света, задержавшись на стенах гостиной, окрашенных в цвет сумерек, с трудом поддерживают здесь последнее дыхание своей жизни. Мы предпочитаем этот свет на стенах, вернее, этот полумрак всяким украшениям – на него никогда не устанешь любоваться. Естественно, что штукатурка делается исключительно ровного цвета, без узора, для того чтобы не возмутить полусвета, отдыхающего на песочных стенах. Каждая комната имеет свою, отличную от других, окраску стен, но как незначительно и трудноуловимо это отличие! Это даже не цветовая разница, а разница в оттенках, – даже больше: разница в зрительном восприятии наблюдающих лиц. От этой едва уловимой разницы в цвете стен каждая комната приобретает и свой нюанс «тени». Впрочем, следует оговориться: наши гостиные пользуются и украшениями. В каждой гостиной устроена ниша, где висит на стене картина-панно и красуются в вазе живые цветы. Но эти картины и цветы не столько играют роль украшения залы, сколько придают глубину «тени». Вешая картину-панно, мы прежде всего обращаем внимание на то, гармонирует ли она с общим тоном ниши и стен. «Гармония ниши» чрезвычайно почитается нами. Поэтому, наряду с художественными достоинствами картины или же каллиграфической надписи, составляющих содержание панно, мы придаем такое же значение и их окантовке, так как если последняя нарушает «гармонию ниши», то вся ценность панно от этого пропадает, какими бы художественными достоинствами оно ни обладало. И наоборот, бывает так, что, не имея большой самостоятельной художественной ценности, панно-картина либо панно-надпись, повешенные в нише чайной комнаты, чрезвычайно гармонируют с нею, и от этой гармонии выигрывает как само панно, так и комната. Чем же именно гармонирует с комнатой такое панно, само по себе не обладающее особенными достоинствами? Элементом гармонии является всегда «цвет давности», которым отмечены фон картины, оттенок туши и измятость окантовки. «Цвет давности» поддерживает соответствующий баланс с темнотою ниши или комнаты. Когда мы посещаем знаменитые храмы Киото или Нара, нам показывают сокровища этих храмов: панно, висящие в глубоких нишах их больших аудиторий. Очень часто в этих нишах даже днем царит полумрак, мешающий разглядеть рисунок, и, лишь слушая объяснения гида, по полустертым следам туши представляешь себе, как прекрасна была картина-панно. И то, что время наложило свою руку на эту старинную картину, совсем не мешает целостности гармонии ее с полутемной нишей, даже наоборот: как раз самая неясность картины и дает это прекрасное сочетание. Картина в данном случае играет ту же роль, что и песочная стена, представляя художественную «плоскость», имеющую назначение улавливать и удерживать на себе неверный свет комнаты. Вот где кроется причина того, почему мы, выбирая панно, придаем такое значение его давности и строгости его стиля. Картины новые, будут ли они написаны тушью или же исполнены в бледных тонах акварелью, безразлично, при неудачном выборе могут только испортить теневой эффект ниши.

Если уподобить японскую залу картине, исполненной тушью, то бумажные раздвижные рамы будут ее самой светлой частью, а ниша – самой темной. Каждый раз, когда я смотрю на выдержанную в строгом стиле нишу японской залы, я прихожу в восхищение перед тем искусством распределения светотени, которое свойственно только японцам, постигшим тайну «тени». Здесь вы не увидите никаких ухищрений: комбинацией простого дерева с простыми стенами в глубине комнаты ограничено пространство, где лучи света, дошедшие извне, рождают неясную тень. Вы вглядываетесь в мрак, наполняющий пространство за выступом карниза над нишей, плавающий вокруг цветочной вазы, таящийся под этажеркой тигаидана, и, зная, что это только тень, вы тем не менее чувствуете, как будто это воздух тихо притаился здесь, как будто тишина вечности владеет этими темными углами. Я думаю, что «таинственность Востока», о которой так любят говорить европейцы, связывается в их представлении именно с этой жуткой тишиной, свойственной мраку. В детские годы нам тоже приходилось испытывать неизъяснимый страх, когда мы всматривались в глубь ниши в чайной комнате или в кабинете. Где ключ к этой таинственности? Секрет ее в магической силе тени. Если бы тень была изгнана изо всех углов ниши, то ниша превратилась бы в пустое место. Гений надоумил наших предков оградить по своему вкусу пустое пространство и создать здесь мир тени. Тень внесла настроение таинственности, с которым не могут соперничать ни стенная живопись, ни украшения. Фокус как будто бы простой, на самом же деле не всякому доступный. Круглый вырез окна сбоку ниши, глубина свисающего над нишей карниза, высота верхней балки ниши – все их пропорции создавались ценой усилий, незаметных глазу, но легко вообразимых. Особенно заслуживает быть отмеченным кабинетное окно – сёин, с его бумажными рамами, пропускающими слабый белесый свет. Стоя перед ним, я не замечал, бывало, как течет время. То, что мы называем кабинетом, как показывает самое имя, в старину было комнатой для чтения и письма, и окно в ней было устроено именно с этой целью, но с течением времени оно превратилось в источник света для ниши. Впрочем, в большинстве случаев окно это служит не столько источником света, сколько фильтром, процеживающим сквозь бумагу боковые лучи внешнего света, заглядывающие в комнату, и в нужной мере ослабляющим их. Какой холодный, молчаливый оттенок имеет этот свет, отражающийся на внутренней стороне бумажных рам! Солнечные лучи, пронырнув из сада под навес кровли, пробравшись через веранду и с большим трудом проникнув сюда, уже бессильны освещать предметы – они словно утратили всю свою живительную энергию и способны только выделять белым пятном квадрат бумажных раздвижных рам. Я часто стаивал перед этими рамами и пристально вглядывался в их бумажную поверхность, светлую, но не режущую глаз. В залах больших храмов лучи света, гораздо более удаленные от сада, становятся еще слабее и почти не меняют своего слабого белесоватого тона ни весной, ни летом, ни осенью, ни зимой, ни в ясную, ни в пасмурную погоду, ни утром, ни днем, ни вечером. И тень, окаймляющая узенькие, длинные полоски бумаги, заключенные между деревянными палочками частой решетки рамы, кажется недвижной пылью, навсегда впитавшейся в бумагу.

В такие моменты я застываю, словно зачарованный, и, прищурив глаза, как сквозь сон, гляжу на этот свет. Я стою под впечатлением, как будто перед моими глазами поднимаются вверх дрожащие струйки воздуха и ослабляют силу моего зрения. Это свет, излучаемый белой бумагой. Бессильный разогнать мрак ниши и даже отбрасываемый им обратно, он создает какой-то свой призрачный мир, в котором трудно разграничить свет и тьму.

Не казалось ли вам, когда вы входили в такую залу, что плавающие в ней лучи света – не обыкновенные лучи, а лучи, имеющие какую-то особенную ценность, вес и значительность? Не приходилось ли вам испытывать какой-то безотчетный страх перед «вечностью», когда, находясь в такой комнате, вы вдруг переставали замечать время и вам казалось, что прошли целые месяцы и годы, что, выйдя на свет божий, вы увидите себя уже седым стариком?

Бывали ли вы в залах, расположенных в самой глубине больших зданий, куда почти не проникает наружный свет и где стоят в темноте позлащенные ширмы и золотого цвета раздвижные бумажные двери? Они улавливают самые кончики световых лучей, едва-едва добравшихся сюда через целую анфиладу комнат, и стоят, отсвечивая слабым призрачным светом. Это отсвечивание озаряет окружающий мрак тем самым золотистым сиянием, какое бывает на горизонте после заката солнца. Я не знаю других случаев, когда цвет золота приобретал бы такую болезненную красоту. Проходя мимо этих золотых ширм и дверей, неоднократно оглядываясь, вы каждый раз смотрите на них новыми глазами, следя, как поверхность этой позлащенной бумаги отливает золотом, постепенно ширясь и давая какой-то глубинный свет. Это не суетливое мигание, а молниеносные вспышки света через большие интервалы. Они подобны меняющемуся выражению на лице великана. Иногда вы замечаете, что золотые крапинки, украшающие узор ширм и дверей, которые только что отливали тусклым блеском, вдруг вспыхивают, моментально загораясь, лишь только вы зайдете сбоку. И вы недоумеваете: каким образом эти золотые крапинки могут собирать в такой темноте столько лучей? Теперь я понимаю, отчего в старину так любили покрывать золотом изваяния Будды и стены комнат, где жили знатные люди. Современному человеку, живущему в светлом доме, такая красота золота неизвестна. Но люди, обитавшие в старое время в темных домах, вероятно, не просто любовались этой красотой, но и знали ее практическую ценность, пользуясь этими золотыми поверхностями в темных комнатах как рефлекторами. Не одна только любовь к роскоши побуждала их к щедрому употреблению золотой фольги и золотого порошка – пользуясь их рефлекторными способностями, наши предки, вероятно, восполняли этим недостаток света в комнатах. Если так, то понятным становится, почему золото было прежде в таком необычайном почете: оно одно было в состоянии освещать мрак комнат, долгое время не утрачивая своего блеска, тогда как серебро и другие металлы быстро тускнели. Я уже говорил о том, что на золотую роспись лакированных изделий следует смотреть в темноте – она делалась именно с таким расчетом. Но это положение касается не одной лишь золотой росписи – то же самое можно сказать, например, и о тканях. Для старинных тканей в изобилии употреблялись золотые и серебряные нити. Из каких побуждений это делалось, мы лучше всего можем установить на примере одежд буддийского духовенства, пышно расшитых золотом. В настоящее время в большей части буддийских храмов, применительно ко вкусам современной городской публики, главный зал устраивается с хорошим дневным освещением. Но при дневном свете золотое облачение значительно теряет в своем благородстве и – какой бы высокой степени буддийский иерарх ни надевал его – не возбуждает в зрителе надлежащего чувства торжественности. Между тем, когда вы присутствуете в знаменитых старинных храмах на богослужениях, совершаемых по старинному буддийскому обряду, вы чувствуете, как вас охватывает торжественное настроение от гармоничного сочетания пышных, шитых золотом облачений с цветом кожи на морщинистых лицах престарелых священников и мерцанием светильников перед буддийским алтарем. Точно так же, как и в случае с золотой росписью лакированных изделий, это настроение вызывается тем, что большая часть пышного узора золотого шитья окутана мраком, из которого время от времени проблескивают золотые и серебряные нити. Отмечу еще одно обстоятельство. Не знаю, быть может, это лишь мое личное впечатление, но мне кажется, что ничто не идет так к лицу японца, к цвету его кожи, как костюмы старинной хорео-мелодрамы Но. Как известно, костюмы эти отличаются своей пышностью – на них не жалеют ни золота, ни серебра. Артисты, исполняющие драмы Но, совершенно не прибегают к гриму, особенно к пудре, составляя в этом отношении полную противоположность артистам классической драмы Кабуки. Свойственная японцам коричневая, с красноватым отливом кожа тела в сочетании с желтоватым, цвета слоновой кости лицом редко создают такое очарование, как во время спектакля Но. Когда я бываю на этих спектаклях, я всегда прихожу в восторг от этого сочетания. Парчовые одежды оридаси, вытканные из золота и серебра, и расшитые елками утиги хорошо идут к лицам японцев, но еще лучше идут им темно-зеленые или цвета хаки суо и суйкан, белоснежные гладкие косодэ и огути. Если к тому же в роли артиста Но выступает юноша, то одежды эти еще более выделяют цвет его лица с плотной, молодой, глянцевитой и как-то по-иному, чем у женщин, обворожительной кожей. При взгляде на лицо такого юного артиста становится понятным, отчего в старину владетельные князья даймё так прельщались иногда наружностью своих любимых дворовых мальчишек. В классической драме Кабуки, особенно в драме исторической и пантомимической, костюмы не уступают по своей красоте и пышности костюмам Но, а в смысле чувственного воздействия на зрителя, по общему мнению, даже превосходят последние. Но тот, кто одинаково часто посещал как драму Кабуки, так и Но, легко может убедиться в обратном. Бесспорно, на первый взгляд, костюмы Кабуки кажутся и более эротическими, и более красивыми, но на самом деле это не так: оставляя в стороне вопрос, как выглядели костюмы Кабуки в старину, мы должны признать, что на современной сцене, применяющей европейское освещение, яркие цвета этих костюмов очень часто кажутся вульгарными и быстро надоедают. То же самое можно сказать и о гриме. Красота, наведенная гримом, так и остается красотой искусственной, не дающей эффекта подлинной красоты незагримированного лица. В противоположность этому артисты Но выходят на сцену, не налагая грима ни на лицо, ни на шею, ни на руки, оставляя свою кожу в натуральном виде. Если артист обладает от природы красивой наружностью, то его красота выглядит естественно, нисколько не обманывая нашего зрения. Поэтому у артиста Но не может быть такого положения, как у артиста Кабуки, выступающего в женских ролях: незагримированное лицо последнего вызывает зачастую сильное разочарование. Иногда просто поражаешься, насколько выигрывает наружность артистов Но в пышных одеждах в стиле феодальных времен, так как на первый взгляд кажется, что эти одежды никак не могут идти к цвету их кожи, такой же обыкновенной, как и у нас. Я видел артиста Ивао Конго в драме «Император», где Конго выступал в роли красавицы Ян-гуйфэй[188]. Я до сих пор не могу забыть красоты его рук, выглядывавших во время танца из широких рукавов его одежды. Глядя на них, я не один раз переносил свой взгляд на собственные руки, покоившиеся на коленях. Несомненно, впечатлению красоты содействовала отчасти и игра его рук – эти тонкие, трудноуловимые движения ладоней от запястья до кончиков пальцев и неподражаемая игра самих пальцев, – но меня приводило в недоумение, откуда берется этот блестящий цвет кожи, как будто просвечивающей изнутри. Я думал об этом с недоумением, потому что руки его были руками самого обыкновенного японца и ничем не отличались от моих рук, покоившихся у меня на коленях. И я снова принимался сравнивать и снова не улавливал никакой разницы между своими руками и руками игравшего на сцене Конго. А между тем как поразительно красиво выглядели эти руки на сцене и как обыденно – у меня на коленях! И это явление я наблюдал не только в случае с Конго. Во время исполнения из пышных одежд артиста выглядывает наружу лишь самая незначительная часть его тела: лицо, шея и руки от запястья до кончиков пальцев. В таких драмах, как «Император», где красавица Ян-гуйфэй танцует в маске, лица даже и не видно. А между тем какое поразительное впечатление производит на зрителя цвет кожи этой незначительно выдающейся части тела! Не только руки Конго, но и руки почти каждого артиста – самые обыкновенные руки японца, в которых нет ничего удивительного, – на сцене выглядят очаровательно и привлекают к себе восхищенные взоры. Повторяю, для этого артисту не нужно даже выступать в роли красивой девушки или юноши. То же самое можно сказать и о губах: в обыкновенной обстановке немыслимо, чтобы мужские губы имели притягательную силу, но на сцене, во время спектакля Но, темно-малиновый цвет губ артиста и их влажный глянец кажутся даже обольстительнее накрашенных дамских губок. Отчасти это зависит от того, что артист, произнося нараспев монолог утаи[189], все время увлажняет свои губы, но, конечно, дело здесь не только в этом. Детский румянец на щеках артистов также бросается в глаза со сцены, особенно же, как я заметил, когда они играют в костюмах, в которых превалирует зеленый цвет. Разумеется, при светлом цвете кожи румянец выделяется явственнее, но у юных артистов со смуглым лицом румянец приобретает особый характер, сразу бросающийся в глаза. Объясняется это, по-видимому, тем, что у светлолицых людей контраст белой кожи с румянцем выступает чересчур явственно, что при темных и глубоких тонах костюмов Но дает чрезмерно резкий эффект, тогда как при темно-коричневой окраске кожи у артистов смуглых румянец выделяется не столь сильно, гармонируя с цветом костюма. Строгий зеленый цвет одежды и строгий коричневатый цвет лица – эти промежуточные цвета удивительно идут один к другому. В гармонии красок цвет кожи, свойственный желтой расе, получает надлежащее место, привлекая взоры зрителей. Я не знаю других случаев, когда гармония красок создавала бы такую красоту. Я думаю, что если бы в драмах Но применялось современное освещение, каким пользуется театр Кабуки, то резкие лучи света уничтожили бы этот эстетический эффект. Подчиняясь естественному требованию, сцена для Но поэтому остается, как и в старину, слабо освещенной. Помещение для Но также подчиняется этому требованию: чем оно старее, тем лучше. Самым идеальным местом для Но будет такое, где полы приобрели уже натуральный блеск, столбы и доски потолка отливают черным глянцем и где тьма, начинаясь у потолочных балок и разливаясь во все стороны к карнизам, нависает над головами артистов, словно огромный колокол. В этом смысле перенесение постановок Но в такие помещения современного типа, как зрительный зал в здании газеты «Токио асахи» либо Общественное собрание в Токио, быть может, в каких-то отношениях и хорошо, но то особенное очарование, которое отличает Но, от этого теряется наполовину.

Темнота, входящая основным элементом в Но и рождающая своеобразную красоту, в наше время создает какой-то особый мир «тени», который можно увидеть лишь на сцене, но в старое время этот мир не был разобщен с реальной жизнью. Темнота, царящая теперь в Но, прежде царила в каждом жилище японца, а узор и окраска костюмов Но если и не были столь праздничными в быту, то в общем были схожи с узором и окраской одежды придворной аристократии и владетельных князей даймё. Когда я думаю об этом, я представляю себе, насколько красивее сравнительно с нами одевались прежние японцы, особенно в период междоусобных войн и в эпоху Момояма[190], когда представители военного сословия – буси – носили пышные, великолепные одежды. Рисуя в своем воображении эту эпоху, я всецело нахожусь во власти ее очарования. Поистине в драмах Но демонстрируется высшая форма нашей мужской красоты. Какой мужественностью, каким величием были проникнуты фигуры наших старинных воинов, выступавших на полях битв одетыми в эти пышные суо, даймон, камисимо, с цветом и блеском которых так гармонировали их черные с медно-красным отливом скуластые лица, отшлифованные ветрами и дождями. У всякого, кто наслаждается зрелищем Но, с этим чувством наслаждения связаны в какой-то степени и такого рода ассоциации. Представляя себе, как этот мир красок, развертывающийся на сцене, существовал когда-то в действительности, зритель черпает удовольствие не только в игре артистов, но и в том очаровании, какое навевает старина. Рядом с драмой Но классический театр Кабуки в этом смысле представляет мир обмана, не имеющий никакого отношения к нашей подлинной национальной красоте. Кто может хоть на минуту поверить, что женщина в старину имела тот облик красоты, какой показывают нам на современной сцене Кабуки, – о красоте же мужской и говорить нечего. Правда, женские роли и в драме Но далеки от действительности, так как исполняются в масках, но женщины, выступающие в драмах Кабуки, совершенно не дают чувства реальности. В этом виновато чрезмерно яркое освещение современной сцены Кабуки. В старину, когда сцена освещалась не современными средствами, а свечами или керосиновыми лампами, дававшими слабый свет, женщины, выступавшие на сцене, казались, вероятно, более близкими к действительности. Часто приходится слышать сетования театралов на то, что в настоящее время нет уже таких артистов Кабуки, исполняющих женские роли, какие бывали прежде. Я думаю, что объяснение этого следует искать не в том, что снизились качество игры или деградировала наружность артиста. Если бы знаменитых артистов старых времен Кабуки заставили играть в современных условиях ярко освещенной сцены, то твердые линии мужского лица давали бы себя знать так же, как и у современных артистов. Прежде эти линии скрадывались темнотой. Я почувствовал это особенно сильно, когда увидел артиста Байко в последнюю пору его жизни в роли девушки О-Кару. Мне стало ясно, что ненужный, излишний свет, подаваемый на сцену, убивает Кабуки. По словам одного моего знакомого из Осаки – знатока кукольного театра Бунраку, – в эпоху Мэйдзи, когда еще долгое время пользовались ламповым освещением, оно создавало гораздо больше настроения, чем освещение электрическое, которым пользуется этот театр теперь. И все-таки для меня кажется гораздо более естественным даже лицо марионетки из кукольного театра Бунраку, нежели лицо артиста Кабуки, загримированного женщиной. А если бы действительно лицо куклы освещалось еще тусклым светом лампы, то присущая марионетке некоторая грубоватость черт лица смягчалась бы, а неизбежный глянец, которым отливает краска, покрывающая лицо куклы, был бы затушеван. Рисуя в своем воображении ту поразительную красоту, какая была свойственна старинной сцене, я не могу без горечи думать о переживаемом ею в настоящее время упадке.

Как известно, в кукольном театре Бунраку у кукол женского пола имеются только голова и кисти рук. Тело и ноги отсутствуют, и отсутствие это скрыто под длинным платьем. Куклы приводятся в движение руками артиста, просунутыми под их одеяние. На мой взгляд, в этом очень много реального: женщина в старину существовала лишь над воротом платья и снаружи рукавов, – вся остальная часть ее тела была скрыта в темноте. В то далекое время женщины, принадлежавшие к сословию выше среднего, в очень редких случаях появлялись на улице, а когда появлялись, то сидели в глубине повозки, не показываясь наружу. Можно поэтому сказать, что, находясь в своем тереме, в одной из комнат темного дома, они напоминали о своем существовании одним лишь своим лицом, так как все остальные части тела и днем и ночью были окутаны мраком. В силу этого и одежда у них была не такой яркой, как у мужчин, которые в то время одевались гораздо пышнее, чем теперь. В эпоху раннего феодализма дочери и жены лиц мещанского сословия одевались поразительно просто и неярко – одежда являлась как бы частью мрака и была призвана служить не чем иным, как промежуточным звеном между мраком и лицом. Обычай чернения зубов, являвшийся разновидностью косметики, преследовал, по-видимому, ту же цель: наполнить мраком все щели, оставив только одно лицо. С этой целью темнотою набивался даже рот. В настоящее время подобные явления женской красоты можно увидеть разве лишь в таких специальных местах, как квартал Симабара в Киото. Тем не менее, когда я вспоминаю детские годы и вызываю в памяти образ матери, сидящей за шитьем с иглой в руках, при слабом свете из сада, в дальней комнате нашего темного дома в Нихонбаси, я отчасти представляю себе, какой должна была быть японская женщина в старину. В то время, то есть в девяностые годы прошлого столетия, дома горожан были очень темными, а женщины в возрасте моей матери или моих теток все чернили зубы. Какова была их домашняя одежда, я не помню, но выходные платья были обыкновенно серого цвета с мелким узором. Мать моя была очень маленького – менее пяти футов – роста, но такой рост, по-видимому, был обычным для всех женщин того времени. Если не бояться впасть в крайность, то можно утверждать, что тогдашние женщины не имели тела. Кроме лица и рук, я смутно помню у матери лишь ее ноги, что же касается ее туловища, то оно не оставило в моей памяти никакого следа. Это обстоятельство вызывает в моем представлении туловище изваяния богини Авалокитешвара в храме Тюгудзи, оно мне кажется типичным для тела японской женщины прежних времен. Эта плоская, как доска, грудь с тонкими, словно лист бумаги, отвислыми грудями; этот тонко перехваченный живот; эта прямая, без всякого рельефа, линия спины, поясницы и бедер; все туловище, утратившее гармонию с лицом, руками и ногами, худосочное и плоское, производящее впечатление не тела, а палки, – не является ли оно прототипом женского тела старого времени? Да и теперь еще можно встретить женщин с таким телом среди старых дам в блюдущих древние традиции семьях и среди гейш. При виде их я невольно вспоминаю стержень, на котором держится кукла. Их тело и на самом деле имеет назначение служить лишь стержнем, на который надеваются одежды. Главную часть их бюста составляет облекающий его в несколько слоев покров одежды и ваты: если же совлечь этот покров, то останется, как и у куклы, один лишь неприглядный стержень. Но в старину такая комплекция имела и свои хорошие стороны. Для женщин, живших в темноте, было достаточно одного лица, блестевшего во мраке, – в туловище необходимости не было. Я думаю, тем, кто воспевает светлую красоту тела современной женщины, трудно представить эту мистически темную красоту женщины прежних времен. Быть может, некоторые скажут, что красота, завуалированная темнотой, не настоящая. Но я уже говорил, что мы, люди Востока, создавая «тень», творим красоту в местах самых прозаических. В одной нашей старинной песне говорится: «Набери ветвей, заплети, завей – вырастет шатер. Расплети – опять будет пустовать лишь степной простор». Слова эти хорошо характеризуют наше мышление: мы считаем, что красота заключена не в самих вещах, а в комбинации вещей, плетущей узор светотени. Вне действия, производимого тенью, нет красоты: она исчезает подобно тому, как исчезает при дневном свете привлекательность драгоценного камня «ночной луч», блещущего в темноте. Так или иначе, но наши предки считали женщину неотделимой от темноты, как неотделимы от нее и лакированные изделия с золотой росписью или инкрустациями. Для того же, чтобы полностью погрузить ее фигуру в тень, они затеняли ее руки и ноги длинными рукавами и длинными подолами одежд, оставляя выделяться из темноты лишь ее голову. Быть может, и действительно, это асимметричное плоское туловище кажется безобразным рядом с телом европейской женщины. Но нам нет надобности рисовать в воображении то, что скрыто от взора. Те же, кто все-таки стремится взглянуть на это безобразие, собственноручно изгоняют красоту, подобно тому как электрическая лампа в сто свечей, поднесенная к нише чайной комнаты, изгоняет красоту ниши.

Чем же объясняется, что наклонность искать красоту в темноте свойственна одним лишь людям Востока? Ведь в Европе тоже было время, когда электричество, газ и керосин были неизвестны, но я ничего не знаю о пристрастии европейцев к тени. Быть может, в этом виновата моя слабая осведомленность? Японские привидения уже давно не имеют ног. Привидения же европейские, говорят, появляются с ногами, но зато тело у них совершенно прозрачное. Уже один этот мелкий факт говорит о том, что в нашем воображении неизменно присутствует темнота черного лака, в то время как воображению европейцев даже привидения рисуются светлыми, как бы сделанными из стекла. Во всякого рода художественных изделиях мы отдаем свои симпатии тем цветам, которые представляют как бы напластование тени, в то время как европейцы любят цвета, напоминающие нагромождение солнечных лучей. Серебряную и медную утварь мы любим потемневшей, они же считают такую утварь нечистой и негигиеничной и начищают ее до блеска. Чтобы не оставлять затемненных мест в комнате, они окрашивают потолок и стены в белые тона. При устройстве сада мы погружаем его в густую тень деревьев, они же оставляют в нем простор для ровного газона. Откуда эта разница во вкусах? Мне кажется, что нам, людям Востока, свойственно искать удовлетворения в той обстановке, в какой мы очутились. Мы покорно миримся с существующим положением вещей. В силу этого мы не питаем чувства недовольства к темноте, примиряемся с нею как с неизбежностью, оставляем слабый свет таким, как он есть, добровольно затворяемся в тень и открываем в ней присущую ей красоту. Что касается европейцев, то они, движимые своим активным характером, всегда стремятся к лучшему. От свечи к керосиновой лампе, от керосиновой лампы к газовой, от газовой к электрической – так не прекращают они своего движения в поисках света, стремясь рассеять последние остатки тени. Разница характеров здесь играет несомненную роль, но какую-то роль играет и разница в окраске кожи – ее нельзя упускать из виду. Надо сказать, что и мы всегда, со времен глубокой древности, отдавали предпочтение белому цвету кожи перед черным. И мы считали белую кожу красивее черной. Но белизна кожи у представителей белой расы и у нас не одна и та же. Среди отдельных индивидуумов нам попадутся и японцы, более белокожие, чем европейцы, и европейцы с более темной кожей, чем японцы, но в характере этой белизны и черноты существует разница. Утверждение это вытекает из личного опыта. Я жил некоторое время в Иокогаме, в европейском квартале Яманотэ, и вел обширное знакомство с проживающими там иностранцами. Я часто проводил время вместе с ними на банкетах и танцевальных вечерах. И вот еще тогда я обратил внимание на то, что белизна их кожи вблизи не выделяется так сильно, как издали: со стороны разница в окраске кожи японцев и европейцев особенно бросается в глаза. На этих собраниях японцы бывали одеты не хуже европейцев, некоторые японские дамы могли поспорить белизной кожи с любой из европеянок, но стоило одной такой японской даме замешаться среди представительниц белой расы, как она сразу же бросалась в глаза издали. Все дело в том, что в японской коже, какой бы белизной она ни отличалась, чувствуется всегда слабое присутствие тени. Не желая отставать от европейских дам, японские женщины с большим усердием покрывали густым слоем белил все обнаженные части тела, начиная от спины и кончая руками до подмышек. Тем не менее уничтожить темный цвет, сквозящий из-под кожного покрова, им не удавалось. Его можно было различить на взгляд так же легко, как легко бывает рассмотреть с высоты темное пятно на дне под прозрачною водою. Особенно заметно выделяется эта темная, похожая на налет пыли тень между пальцами рук, около ноздрей, на шее и на линии позвоночника. Внешний покров на теле европейца может иногда казаться мутным, но из-под него просвечивает ясное и светлое дно, – ни в одном уголке его тела вы не заметите этой грязноватой тени. Начиная с головы и до самых кончиков пальцев кожа у него сверкает чистой, беспримесной белизной. И когда хотя бы один из нас появляется на их собраниях, он так же режет глаз, как пятно слабо разведенной туши на белом листе бумаги. Для меня психологически понятно, почему в Америке питают такой антагонизм к цветным расам: мимо внимания белого человека, особенно человека с повышенной нервной впечатлительностью, конечно, не может пройти появление в общественном месте одного-двух представителей цветной расы, которые кажутся каким-то пятном на чистом фоне. Я не знаю, каково отношение к цветным людям в Америке в данное время, но нам известно, с какой ненавистью, с каким презрением относились американцы во время войны Севера с Югом не только к неграм, гонение на которых тогда достигало небывалого ожесточения, но и к их потомкам, происшедшим от смешанных браков негров с белыми, метисов с метисами, метисов с белыми и т. д. Гонению этому подвергались все лица с малейшим признаком негритянской крови: так называемые «половинки», «четвертушки», «восьмушки», «полувосьмушки» и т. д. От упорного подозрительного взгляда не ускользала ни малейшая тень чужого пигмента, скрывающегося в безукоризненно белом покрове кожи метиса, который имел несчастье иметь два-три поколения тому назад в своем роду одного негритянского предка, хотя он сам по виду мог ничем не отличаться от чистокровного белого человека. Все это говорит о том, какое глубокое отношение мы, люди Востока, имеем к тени. Никто по своей воле не захочет ставить себя в положение, вызывающее отвращение у других. Очевидно, были какие-то естественные причины, которые заставили нас пользоваться предметами домашнего обихода, имеющими затененную окраску, а наших предков – погружаться в атмосферу мрака. Наши деды, разумеется, не отдавали себе отчета в том, что в коже их таится «тень». Они не знали о существовании людей с более белой, чем у них, окраской кожи. Следовательно, не здесь следует искать объяснения вышеотмеченным явлениям. По-видимому, какая-то интуитивная колористическая восприимчивость расы была виновницей появления у наших предков этого своеобразного вкуса.

Ограничив пространство на светлой земле четырьмя стенами, полом и потолком, наши предки создали здесь мир «тени». Укрыв в глубине ее женщину, они стали считать ее самым белым человеком на свете. Если белизна кожи – необходимое условие женской красоты, то нам не оставалось делать ничего иного – в этом не было и ничего предосудительного. Белые люди имеют светлый цвет волос, у нас же волосы темные – так сама природа учила нас законам темноты. Следуя этим законам, древние люди безотчетно постигали искусство показывать в темноте желтое лицо белым. Я уже говорил об обычае чернения зубов у женщин старого времени. Ему сопутствовал обычай брить брови. И то и другое было, очевидно, средством для подчеркивания белизны женского лица. Но более всего меня приводит в восхищение краска, применявшаяся в старину для губ: она была того золотисто-травяного цвета, каким отливают крылышки одной породы жучков. Теперь ею почти не пользуются даже гейши из квартала Гион в Киото, а между тем в этой краске есть какая-то своя привлекательность, которую можно представить лишь в обстановке полумрака и колеблющегося пламени свеч. Женщины в старину намеренно скрывали алый цвет своих губ под слоем этой черно-зеленой краски, устраивая при этом на губах инкрустацию из мелких крапинок перламутра. Они сгоняли всякий признак румянца со своего обольстительного лица. Когда я представляю себе молодую японскую женщину, озаренную неверным, колеблющимся светом светильника ранто и улыбающуюся этими зелеными губами цвета «болотного огня», из-под которых черным блеском сверкают зубы, я не могу представить себе лица более белого. В том мире образов, который я себе рисую, эта белизна, бесспорно, превосходит белизну, присущую лицу европейской женщины. У представительниц белой расы эта белизна прозрачна, элементарно понятна и шаблонна – у японской женщины она в какой-то степени сверхчеловечна. Возможно, что такую белизну вы не увидите в натуре. Возможно, что это лишь игра светотени, капризная и мимолетная. Пусть будет так – для нас достаточно и этого. Мы не желаем большего. Когда я вызываю в своем воображении образ женского лица с этой специфической белизной кожи, мне одновременно представляется цвет «мрака», который его окружает. Я скажу о нем несколько слов. Я до сего времени не могу забыть одного «мрака», который мне пришлось видеть в ресторане «Кадоя» в Симбаре, куда я пригласил своего гостя, приехавшего из Токио. Насколько мне помнится, это было в большой комнате, носившей название «Мацу-но-ма», впоследствии сгоревшей от пожара. Надо сказать, что густота мрака в большой комнате, освещаемой небольшим числом свеч, совсем не та, что в комнате маленькой. Когда нас с приятелем провели в «Мацу-но-ма», мы увидели там пожилую горничную с бритыми бровями и выкрашенными в черный цвет зубами. Она только что внесла в комнату подсвечник и, поставив его перед большой ширмой, сама села перед ней на пятки в почтительной позе. Освещенной ширмой отгораживалось светлое пространство размером около двух циновок, вся же остальная часть комнаты за ширмой была погружена в густой одноцветный мрак, свисавший с потолка. Слабый свет свечи был бессилен пронизать эту толщу мрака и отскакивал от него назад, как от непроницаемой черной стены. Приходилось ли вам видеть такой «озаренный светом мрак»? Он представлял собой материю совсем иного свойства, чем ночной мрак на улице. Мне он показался наполненным мельчайшими крупинками похожего на золу вещества, каждая крупинка которого блестела всеми цветами радуги. Я невольно замигал, глядя на него, как бы боясь, чтобы мне не запорошило глаза. В наше время, когда вошло в моду устраивать комнаты небольшого размера, площадью в десять, восемь или шесть циновок, такого цвета мрака вы уже не увидите даже при свечах. В прежнее же время во дворцах и домах комнаты устраивались обыкновенно площадью в несколько десятков циновок, с высокими потолками и широкими, открытыми со стороны комнаты коридорами. В этих комнатах мрак нависал подобно туману. В его густой мути сидели погруженными до головы знатные дамы. В своих «Записках Кисёана» я уже писал о том, что современные люди, привыкшие к электрическому свету, забыли о существовании такого мрака. «Мрак, видимый глазу», в комнате способен вызывать галлюцинации зрения: он похож на дрожащее марево и кажется иногда более жутким, чем мрак уличный. Не из этого ли мрака возникали в древности лесные духи и привидения? Не были ли привидениями и сами эти женщины, жившие в этом мраке под глубокими пологами, окруженные несколькими рядами ширм и раздвижных бумажных стен? Мрак окутывал их своими пеленами, наполнял собою все щели: за воротниками, в рукавах, в месте соединения бортов кимоно. А может быть, наоборот, это они, эти женщины, выпускали из себя – из своих ртов с черными зубами, с кончиков своих черных волос – этот мрак, подобно тому как выпускает из себя паук нити паутины?

Несколько лет тому назад писатель Такэбаяси Мусоан[191], вернувшись из Парижа, рассказывал, что ночной Токио или Осака несравненно светлее любого из городов Европы. В Париже, даже в центре Елисейских Полей, еще можно найти дома, освещаемые керосиновыми лампами, какие встречаются в Японии лишь в самых глухих горных деревнях. По его словам, нигде на свете не расточают электрическую энергию с такой щедростью, как в Америке и Японии, причем Япония в этом отношении, как и во многих других, является подражательницей Америки. Надо сказать, что слова Мусоана относятся ко времени, когда еще не было в таком ходу неонового освещения. Воображаю, как поразился бы он теперь, вернувшись в Японию и увидев, насколько освещение здесь стало ярче. Мне вспоминается рассказ издателя журнала «Кайзо» Ямамото, несколько лет тому назад сопровождавшего в провинцию Кансай Эйнштейна. Они проезжали в поезде мимо одного из красивейших мест Японии – Исияма. Эйнштейн любовался из окна вагона чудным пейзажем. Вдруг он воскликнул: «Смотрите, какая неэкономность!» – «В чем дело?» – спросил Ямамото. Ученый в ответ показал пальцем на электрический столб, где средь бела дня горела электрическая лампочка. Рассказав это, Ямамото добавил: «Вот что значит еврейская натура – поражаться такими мелочами». Так или иначе, но, оставляя в стороне Америку, мы должны признать, что в Японии действительно электричество расходуется без всякого сожаления. Кстати, о городе Исияма. С этим названием у меня связано еще одно комическое воспоминание: как-то зашел разговор о том, куда поехать в этом году любоваться полнолунием в Праздник осеннего солнцестояния. После долгого обсуждения остановились на храме Исияма-дэра. Каково же было мое удивление, когда накануне праздника я прочел в газетах следующее сообщение: «Завтра вечером администрация храма Исияма-дэра, желая доставить удовольствие гостям, которые приедут полюбоваться луной, установит в храмовой роще громкоговоритель для передачи граммофонного концерта. Будет исполняться „Лунная соната“ Бетховена». Это сообщение заставило меня тотчас же отказаться от мысли ехать в Исияму. На мое решение повлиял не только этот громкоговоритель, но еще и то соображение, что предусмотрительная администрация, вероятно, не преминет осветить всю гору Исияма электричеством и даже устроит иллюминацию, чтобы создать у наехавшей публики оживленное настроение. У меня уже был подобный горький опыт, испортивший мое лунное настроение в один из этих праздников. Однажды мы большой компанией задумали поехать полюбоваться луной в храмовый парк Сума, где имеется озеро: мы думали встретить восход луны на лодках. Захватив с собой корзинки со съестными припасами, мы отправились в путь. Каково же было наше разочарование, когда, достигнув озера, мы увидели, что оно окружено веселой цепью разноцветных электрических лампочек, от света которых совершенно померк свет луны. Сопоставляя все эти случаи, я прихожу к мысли, что электричество притупило нашу впечатлительность: мы уже не замечаем тех неудобств, какие создаются излишком освещения. Оставляя в стороне случаи с неудачным любованием луной, мы должны признать, что во всех «домах свидания», ресторанах, отелях и т. д. электрический ток расходуется у нас с непозволительной расточительностью. Быть может, для привлечения гостей это отчасти и необходимо, но что сказать о привычке зажигать электричество летом еще засветло? Помимо того что это неэкономно, это еще и не способствует прохладе. Куда бы вы ни пошли летом, вы повсюду наталкиваетесь на это неприятное явление. Снаружи уже наступила вечерняя прохлада, внутри же помещения стоит нестерпимая жара. И почти всегда причина этого лежит или в излишне сильном электрическом токе, или же в чрезмерно большом числе электрических лампочек. Я пробовал гасить часть лампочек, и тотчас же наступало освежение, но, как это ни удивительно, ни хозяин, ни гости не обращали на это никакого внимания. Вообще говоря, комнатное освещение следует усиливать только зимою, летом же лучше несколько затемнять его: во-первых, это создает впечатление прохлады, во-вторых, привлекает меньше насекомых. Но больше всего раздражает, когда зажигают ненужное количество электрических лампочек и, изнывая от жары, пускают в ход электрические веера. В японских комнатах температура еще как-то понижается боковой вентиляцией, но в европейских отелях, где нагреваются и пол, и стены, и потолок, которыми жар отражается во все стороны, бывает совершенно невыносимо. Немного неудобно ссылаться в качестве такого примера на отель «Мияко» в Киото, но те, кому приходилось выходить на веранду этого отеля летним вечером, я думаю, согласятся со мною. Отель находится на северном склоне холма, откуда открывается изумительный вид на гору Хиэйдзан с ее монастырями, на пик Нёигатакэ, на долину Куродани с ее пагодами, на леса, на зеленый покров всей цепи гор Хигасияма. Здесь все дышит свежестью и прохладой, все располагает к спокойному и радостному созерцанию красот природы. А между тем, когда вы выходите на веранду подышать вечерним воздухом, ваше настроение моментально портится: над своей головой вы видите вделанные в потолок абажуры молочно-белого стекла, внутри которых неистовым светом горит электричество. Вы чувствуете, как эти огненные шары пылают у вас над головой, как на вас льется оттуда нестерпимый жар, действующий тем сильнее, что потолки в европейских постройках в последнее время стали устраиваться очень низкими. Части тела, ближайшие к потолку, страдают особенно сильно: у вас такое ощущение, как будто вам поджаривают голову и шею. Для освещения всей веранды было бы вполне достаточно одного такого огненного шара, а между тем на потолке сверкают две или три большие лампы. Кроме этого, по стенам и колоннам горит бесчисленное множество лампочек меньшего размера, совершенно ненужных и только изгоняющих последнюю тень из углов. Что же этим достигается? Вся комната, лишенная малейшей тени, лезет в глаза, как свежеотпечатанная олеография, – своими белыми стенами, красными колоннами и пестрой мозаикой паркетного пола. От всего пышет жаром. Когда вы входите сюда из коридора, вы чувствуете ощутимую разницу температур. Волны ночной прохлады, наплывая сюда, бессильны что-либо сделать, так как тотчас же превращаются в горячее дыхание. В этом отеле я часто останавливался раньше и очень привык к нему. Это обстоятельство давало мне смелость делать замечания, исходившие из чувства симпатии. И действительно, как было не пожалеть о том, что этот чудесный вид, все это место, приспособленное для спасения от летней жары, так много теряет от электрического освещения. Не говоря о японцах, даже любящие яркий свет европейцы – и те, я думаю, найдут, что жара здесь бывает несносна. А что она исходит именно от электрического освещения, становится понятным, лишь только вы без лишних объяснений притушите часть света. И это не единственный пример – таковы почти все отели. Даже отель «Империал» в Токио, пользующийся отраженным освещением, приятным в обычное время, и тот вызывает летом желание несколько затемнить свет. Так или иначе, но в наше время комнатное освещение уже давно перешагнуло границы, отвечающие требованиям чтения, письма, шитья и т. п., – оно расходуется теперь на то, чтобы изгнать последнюю тень из углов комнаты. Но эта цель несовместима с понятиями красоты, присущей японскому дому. В частных домах, где электрическую энергию экономят, этот эстетический баланс как-то поддерживается, но в тех домах, которые рассчитаны на доход с гостей, дается слишком много света в коридорах, на лестницах, в вестибюлях, в саду, у ворот и т. д. Этот свет уничтожает впечатление глубины комнат, бассейнов и садовых устройств. Зимою это избыточное освещение, способствуя повышению температуры, может быть даже и приятным, но в летнее время вечером оно просто приводит в отчаяние, если находишься в самых глухих дачных местах, так как и там отели стараются не отставать от «Мияко». В результате этого опыта у меня составилось убеждение, что самый лучший способ наслаждения прохладой – это тот, когда вы открываете настежь все двери и окна в доме и сидите под сеткой от комаров в абсолютной темноте.

Некоторое время тому назад мне попалась на глаза в каком-то журнале или газете заметка о том, как английские старухи жалуются на молодежь. «Мы, – говорят они, – в молодые годы берегли стариков, заботились о них, а теперешние девушки не обращают на нас никакого внимания, обращаются с нами, как с ненужной вещью, даже близко к себе не подпускают. Нет, совсем другие нравы стали у молодежи, чем прежде». Прочитав это, я подумал, что в любом государстве старики говорят об одном и том же. По-видимому, люди, старея, начинают по всякому поводу думать, что прежде жилось лучше, чем теперь. Сто лет тому назад старики вздыхали по временам, которые были двести лет назад; старики, жившие двести лет назад, говорили, вероятно, как хорошо было триста лет тому назад. Одним словом, нет такого поколения, которое было бы довольно существующим положением вещей. Особенно это относится к нашему времени, когда развитие культуры идет вперед такими головокружительными темпами. Наше же государство находится еще в особом положении тех перемен, которые произошли у нас за сравнительно короткий период со времени Великой реставрации 1867 года. Все сказанное мною, быть может, напоминает старческое брюзжание и, как всякое брюзжание, вероятно, кажется смешным, но нельзя оспаривать того факта, что современные культурные достижения угождают более вкусам молодежи, создавая эпоху, угрожающую старикам. Возьмите, например, систему сигнализации, установленную на перекрестках улиц. Теперь старикам нечего и думать о том, чтобы спокойно выйти на улицу. Хорошо еще тому, кто имеет возможность пользоваться автомобилем. Я же, например, когда приезжаю в Осаку, должен напрягать всю нервную систему лишь для того, чтобы перейти с одной стороны улицы на другую. Прежде всего, как можно располагать так сигнальные огни «вперед» и «стой»: они хорошо еще видны, когда устроены посередине перекрестка; но, когда зеленый и красный огни перемигиваются где-то наверху неожиданно вынырнувшего переулка, их, прежде всего, трудно заметить. Когда же переулок еще и широк, то очень часто боковой сигнал по ошибке может быть принят за фасадный. Если уж в Киото появились теперь на улицах полисмены, регулирующие движение, то положительно дальше некуда идти. В наше время чисто японский вид города можно лишь узреть в таких местах, как Нисимия, Сакаи, Какаяма, Фукуяма, и им подобных. В больших городах трудно стало даже найти кушанья по вкусу стариков. Не так давно у меня был корреспондент одной газеты, просивший меня рассказать о каком-нибудь вкусном и вместе с тем оригинальном блюде. Я поведал ему способ изготовления одного блюда, которое едят в глухой горной местности в Ёсино. Называется оно каки-но-ха-зуси, изготовляется же следующим образом. Отваривается рис с японским вином сакэ в пропорции на один сё риса один го сакэ. Сакэ вливается тогда, когда рис уже вскипел. После того как рис распарится, надо дать ему совершенно остыть и затем приступить к изготовлению крокетов. Крокеты крепко отжимаются в руке, посыпанной солью. Необходимо следить за тем, чтобы рука была совершенно сухая. Весь секрет изготовления кроется в том, что отжимка крокетов делается с солью в руке. После того как крокеты изготовлены, нарезается тонкими ломтиками свежепросоленная кета. На каждый крокет накладывается по одному ломтику рыбы, и затем это вместе обертывается свежим листом дерева каки[192], который кладется глянцевой стороной внутрь. Как рыба, так и лист каки предварительно протираются досуха чистой тряпочкой. Затем изготовленные таким образом суси плотно укладываются один к одному в совершенно сухую кадочку для суси или для риса и накрываются крышкой, которую придавливают камнем. Кадочку оставляют в этом виде на ночь. Утром на следующий день суси уже можно есть. В этот день они особенно вкусны, но могут держаться два-три дня. Перед едой хорошо покропить суси уксусом из стебля травы тадэ. Изготовлять это блюдо научил меня приятель, которому пришлось быть в Ёсино. Пораженный необычайным его вкусом, он узнал секрет его изготовления. Блюдо можно приготовить в любом месте, лишь бы были свежепросоленная кета и листья каки. Важно не забывать одного: чтобы приготовление было совершенно сухое и чтобы рис вполне остыл. Я попробовал приготовить эти суси у себя дома и нашел, что они в самом деле очень вкусны. Кетовый жир и соль чудесно пропитывают рис, ломтики кеты становятся настолько мягкими, что напоминают свежую рыбу, все вместе создает непередаваемый вкус. С этим вкусом не могут поспорить даже нигиридзуси[193], изготовленные в Токио. Мне так понравилось это блюдо, что я питался им целое лето. Я восхищался изобретательностью жителей горных деревень, не избалованных обилием продуктов и нашедших такой изумительный способ приготовления соленой кеты. Если порасспросить о том, как и что едят в наших деревнях, подчас можно наткнуться на такие тонкости гастрономии, какие не придут в голову и жителям столицы. Это говорит о том, что в настоящее время деревня обладает гораздо более верным вкусом, нежели город. Недаром наши старики, уходя на покой, с легким сердцем расстаются с городской жизнью и переезжают в деревню. Но будет ли долговременным их покой и здесь – приходится невольно сомневаться, когда видишь, как деревня тянется за Киото и начинает обзаводиться гирляндами арочных электрических фонарей. Существует мнение, что в скором времени культура настолько шагнет вперед, что пути сообщения переместятся в воздух и под землю, и тогда на улицах городов наступит древняя тишина. Но едва ли можно сомневаться в том, что к этому времени на голову стариков будут изобретены какие-нибудь новые усовершенствования. Быть может, старикам вообще рекомендуется не совать своего носа в новые дела? Быть может, им в удел оставлена одна лишь область: сидеть у себя дома, искать удовлетворения в собственноручно изготовленных по своему вкусу блюдах под рюмочку сакэ и слушать радиопередачи? Но нет, оказывается, не одни только старики ворчат в наше время. Недавно я прочел в газете «Осака-Майнити» негодующую статью г. Тэнсэй-Дзингоси по поводу того, что муниципалитет, задумав проложить в парке Миномо автомобильное шоссе, безжалостно вырубает деревья, обнажая склоны холмов. Прочитав эту статью, я почувствовал прилив бодрости, найдя себе единомышленника. В самом деле, какая необдуманность: уничтожать тень деревьев даже в отдаленных горах! Если дать этому волю, то все известнейшие места Японии, как, например, окрестности городов Нары, Киото, Осаки, в процессе дальнейшей вульгаризации дойдут до полного исчезновения растительности. Конечно, и эти ламентации в конце концов не что иное, как род старческого брюзжания. Конечно, и я согласен, что мы должны с благодарностью относиться к современности. Ведь, что бы ни говорили сейчас люди, раз Япония вступила на путь развития по линии европейской культуры, ей не остается делать ничего иного, как смело идти вперед по этому пути, оставив стариков на дороге. Но мы не должны забывать о том, что, до тех пор пока не изменится цвет нашей кожи, нам суждено вечно нести известный ущерб; с этим надо примириться. Впрочем, я должен оговориться: я задумал написать эту статью, исходя из предпосылки, что должна все-таки существовать такая область, как, например, литератураили искусство, где мы могли бы компенсировать этот ущерб.

Я желал бы снова вызвать к жизни постепенно утрачиваемый нами «мир тени», хотя бы в области литературы. Мне хотелось бы глубже надвинуть карнизы над дворцом литературы, затемнить его стены, отнести в тень то, что слишком выставлено напоказ, снять ненужные украшения в его залах.

Я даже не претендую на то, чтобы это было сделано во всех домах. Достаточно хотя бы одного такого дома. Отчего бы не попробовать погасить в нем электричество и посмотреть, что из этого получится?

Словарь японских слов

Бунраку – название кукольного театра, обобщенно – спектакли кукольного театра.

Го – мера емкости, 0,18 литра.

Гэта – японская деревянная обувь для улицы.

Даймё (букв.: «большое имя») – так именовались владетельные феодалы в средневековой Японии.

Даймон (букв.: «большой герб») – одежда, украшенная пятью вышитыми большими фамильными гербами.

Дзабутон – подушка для сидения.

Дзё – мера длины, 3,03 м.

Дзёрури – пьеса для кукольного театра.

Дзори – японские сандалии для улицы (плетенные из бамбуковой коры или соломы).

Дон – в старой Японии вежливая приставка к именам собственным при обращении к равным или к нижестоящим (напр., к слугам). В настоящее время вышла из употребления.

Иена – денежная единица Японии.

Камисимо – парадный мужской костюм в феодальной Японии.

Кан – мера веса, 3,75 кг.

Кана – японская слоговая азбука.

Коку – мера емкости для риса, 150 кг.

Косодэ – старинная женская одежда, кимоно с узким рукавом.

Кото – японский тринадцатиструнный музыкальный инструмент. Звук извлекался с помощью изготовленных из рога плектров, надеваемых на пальцы.

Кун – вежливая приставка к мужским именам собственным при обращении к равным или к младшим (напр., между друзьями или при обращении учителя к ученику).

Кэн – мера длины, 1,81 м.

Мисо – густая бобовая паста, служит в качестве приправы и для приготовления супов.

Оби – пояс.

Огути – очень широкие мужские штаны, в отличие от шаровар не собранные внизу.

Оридаси – вытканный; тканый (об узоре).

Ри – мера длины, около 4 км (3927 м).

Сакэ – рисовое вино, принято пить подогретым.

Сан – «господин», «госпожа», обязательная приставка к именам собственным при обращении и даже при упоминании имени отсутствующего.

Сасими – кушанье; нарезанные ломтиками деликатесные части рыбы (в сыром виде) с острой приправой.

Сё – мера емкости, 1,8 литра.

Сёдзи – внешние раздвижные перегородки в японском доме. Легкие решетчатые деревянные рамы, оклеенные белой бумагой, в старину заменявшие оконные стекла.

Соробан – японские счеты.

Суйкан – старинная мужская одежда.

Сумо – вид японской борьбы.

Суо – мужская одежда, получившая распространение с XVI в. в городах феодальной Японии.

Суси – кушанье; колобки из вареного риса, покрытые рыбой, овощами, яйцом и т. п., приправленные соусом.

Сутра – священное писание буддизма.

Сэна – мелкая денежная единица, 1/100 иены (после 1945 г. отменена).

Сэнко – ароматические курительные палочки.

Сзнсэй (букв.: «учитель») – вежливое обращение к уважаемым или старшим людям.

Сяку – мера длины, 30,3 см.

Сямисэн – трехструнный щипковый инструмент.

Таби – носки (как правило, белого цвета) с отделенным большим пальцем (наподобие наших рукавиц).

Татами – циновка, соломенный мат стандартного размера (несколько больше 1,5 кв. м), очень плотный, служит для настилки полов.

Тё – старинная мера площади, около 1 га.

Тгаидана – полка с отделениями разного уровня, вешается в нише в парадной комнате японского дома. На нее обычно ставят вазу с цветами, статуэтку или какое-нибудь другое украшение.

Тян – приставка к имени собственному при ласковом обращении (напр., к детям).

Утиги – женское кимоно с узкими рукавами в средневековой Японии, поверх которого, как правило, надевали широкие, заложенные у пояса в глубокую складку штаны-юбку (хакама) другого цвета.

Фусума – раздвижная перегородка между комнатами в японском доме.

Футон – ватное одеяло, но также и тюфяк для спанья.

Хакама – широкие штаны-юбка, заложенные у пояса глубокими складками. Надевались поверх кимоно. Так же как хаори, обязательная принадлежность мужского и женского официального парадного костюма.

Хаори – верхнее укороченное (выше колен) кимоно, принадлежность японского мужского и женского выходного, парадного костюма.

Харамаки – набрюшник.

Хибати – жаровня, традиционное средство отопления в японском доме, отапливается древесным углем.

1

Пер. Е. Катасоновой.

2

Цит. по – MakotoUeda Modern Japanese writers//The Nature of Literature. California, 1976. C. 114.

3

Эдо (ныне Токио) – столица военных правителей Японии династии Токугава (1601—1867).

4

Ёсивара, Тацуми – районы «веселых кварталов» в Эдо.

5

…Укиё-э школы Тоёкуни и Кунисады. – Гравюры жанрового характера, реалистически изображавшие жизнь и обитателей так называемых «веселых кварталов». Тоёкуни и Кунисада – художники, писавшие портреты актеров театра Кабуки (конец XVIII – нач. XIX вв.).

6

Эдокко – коренной житель Эдо. Считалось, что эдокко свойственны живой ум, находчивость, остроумие, умение не унывать в трудных обстоятельствах.

7

Рюкю – архипелаг на юге Японии с главным островом Окинава, который в старину служил перевалочным пунктом в торговле между Японией и Китаем.

8

Дзёро – вид паука, По созвучию слово «дзёро» может означать также «гетера».

9

Цзилинь – древний тотем, мифический единорог с туловищем оленя и хвостом буйвола, покрыт панцирем и чешуей. Символизирует «жэнь» (человеколюбие) – главную из пяти конфуцианских добродетелей и служит благим знамением рождения праведника.

10

Феникс – мифическая птица, в Древнем Китае считалась олицетворением благоденствия в стране и добродетели правителя. Считалось, будто эта пятицветная с разводами птица, похожая на петуха, водится на сказочной Горе Киноварной пещеры, изобилующей золотом и нефритом, откуда вытекает Киноварная река. Узор оперения на голове птицы напоминает иероглиф «дэ» (добродетель), на крыльях – «и» (справедливость), на спине – «ли» (благовоспитанность), на груди – «жэнь» (человеколюбие), на животе – «синь» (честность).

11

Эпиграф – песня блаженного Цзе-юя из страны Чу. В книге изречений древнекитайского мудреца и философа Конфуция (Кун-цзы, Кун-цю; VI-V вв. до н.э.) «Беседы и наставления» рассказано, как, услышав однажды эту песню у ворот своего дома, Конфуций хотел остановить Цзе-юя и поговорить с ним, но тот убежал.

12

Цзо Цзю-мин (V в. до н. э.) – ученый-конфуцианец из княжества Лу.

13

Мэн Кэ (390—305? гг. до н. э.) – древнекитайский философ Мэн-цзы, последователь Конфуция, уроженец княжества Лу.

14

Сыма Цянь (145-86? гг. до н. э.) – выдающийся писатель и историограф ранней династии Хань (206– 8 гг. до н. э.), автор знаменитых «Исторических записок».

15

Цзяо – ритуальное жертвоприношение из фруктов, сладкого вина, мяса яков, быков, кабанов, баранов и т. д., подносимое на специальном алтаре правителем страны для Верховного Владыки Шанди, духа Великого Единого, для Пяти небесных императоров (Синего на востоке, Красного на юге, Желтого в центре, Белого на западе и Черного на севере), для духов Неба и Земли.

16

…достигли границ земли Лу, каждый с грустью обернулся на родную сторону… – намек на луского сановника Цзи Хуань-цзы, на три дня забросившего государственные дела из-за развлечений, что и побудило Конфуция покинуть княжество Лу. Княжество Ци, опасаясь усиления соседа, специально прислало в подарок правителю Лу восемьдесят танцовщиц и сто двадцать четыре коня и тем отвлекло Цзи Хуань-цзы от политики. «Не имея власти (топора), невозможно повлиять на сановника», – сокрушается Конфуций.

17

Ю (542—481 гг. до н. э.; полное имя – Чжун-ю; наст. имя Цзы-лу, букв.: «Путь мудреца») – ученик Конфуция.

18

Лао-цзы – прозвище древнекитайского философа Ли Даня (Лао Дань; VI-V вв. до н. э.), автора древнейшего даосского трактата «Дао дэ цзин».

19

Зовут его Линь Лэй… – Весь последующий отрывок является цитатой из знаменитого классического даосского трактата «Ле-цзы» (VI-IV вв. до н. э.).

20

Вэйский государь Лин-гун… – Время правления – 534—493 гг. до н. э.

21

Башня духов – Башни как элемент дворцовой архитектуры первоначально выполняли оборонные и ритуальные функции, а впоследствии стали служить площадкой для астрологических наблюдений и любования пейзажем.

22

Радуга-дракон. – В дальневосточной мифологии радуга часто идентифицируется с небесным змеем или драконом, покровителем водной стихии.

23

Яо и Шунь (III тыс. до н. э.) – мифические императоры, идеальные правители древности.

24

Гао Яо – придворный министр Яо и Шуня, мудрый судья.

25

Цзы Чань – современник Конфуция, первый министр княжества Чжэн, отличался справедливостью и человеколюбием.

26

Цунь – мера длины в старом Китае; 3,2 см.

27

Юй (III тыс. до н. э.) – мифический император, в прошлом министр при дворе Яо и Шуня. Вырыв каналы, покончил с наводнениями, получил престол от Шуня и основал государство Ся.

28

В молодые лета… – Слова Ван Сунь-мая являются цитатой из «Родовых анналов Конфуция», входящих в «Исторические записки» Сыма Цяня. Так описал Конфуция, разминувшегося с учениками в княжестве Чжэн, некий местный житель. Далее в описании следуют слова: «Однако он кажется усталым и отчаявшимся, как бродячий пес».

29

Лао Дань. – См. коммент.[18].

30

У этого человека губы полны, словно у буйвола… – В описании внешности Конфуция использованы элементы традиционной портретной символики, сложившейся к I в. н. э. Когда-то это были признаки чудесного происхождения мифических персонажей и их родства с тотемными предками, но впоследствии они получили рационалистическое истолкование в метафорическом или физиогномическом смысле.

31

Чи – мера длины в старом Китае; 32 см.

32

Вэнь-ван (XII в. до н. э.) – правитель страны Чжоу, олицетворение мудрости и милосердия.

33

Три правителя – Юй-ван, правитель страны Ся; Тан-ван, правитель страны Инь; У-ван, правитель страны Чжоу. Иногда вместе с У-ваном называют и другого правителя страны Чжоу, Вэнь-вана (см. коммент.[32]).

34

Цзе и Чжоу – имена, ставшие нарицательными для правителей-тиранов, поплатившихся за свои пороки. Последний правитель страны Ся, жестокий властелин Цзе-ван (время правления – 1767—1718 гг. до н. э.) был в конце концов изгнан из страны иньским Тан-ваном. Чжоу-ван (время правления – 1154—1122 гг. до н. э.), последний правитель страны Инь, известный своим пристрастием к жестокой красавице Дань-цзи и бесчеловечным правлением, был убит чжоуским У-ваном.

35

Владыка мириад колесниц (букв.: «Десяти тысяч колесниц») – правитель, имеющий в своем распоряжении огромную армию; в переносном значении – Сын Неба, император.

36

Шесть искусств. – В конфуцианстве – ритуал, музыка, стрельба из лука, управление колесницей, письмо и математика.

37

…простерся ниц в направлении севера. – Дворец правителя располагался в северной части города, а трон – в северной части тронной залы.

38

Дань-цзи – любимая супруга иньского тирана Чжоу-вана, известная своим распутством и жестокостью. Впоследствии была убита У-ваном.

39

Бао-сы – любимая жена чжоуского Ю-вана. Для увеселения своей капризной супруги Ю-ван несколько раз зажигал сигнальные огни, заставляя свои войска собираться по тревоге, в минуту же настоящего нашествия никто не поверил огням, Ю-ван был убит, а Бао-сы взята в плен.

40

Три царя. – В данном случае имеются в виду либо правители княжеств Ся, Инь и Чжоу (см. коммент.[33]), либо три мифических императора древности – Фу-си, Шэнь-нун и Хуан-ди.

41

Пять императоров – Шао-хао, Чжуань-сюй, Ку, Яо и Шунь. В различных источниках называются и другие имена.

42

«Греющая чаша». – В китайских старинных книгах упоминается «тонкая, словно древесный лист, чаша сапфирно-голубого цвета с узором спутанных нитей и надписью наверху: „Цзы нуань бэй“ (букв.: „самогреющаяся чаша“). Вино, налитое в нее, якобы вскипало само собой.

43

«Я еще не видел человека…» – Это высказывание Конфуция встречается в «Беседах и наставлениях» дважды, что говорит о его значимости.

44

Кангакуся – ученый-китаевед в феодальной Японии.

45

Ниномия Сонтоку (1787—1856) – ученый-самоучка в области экономики сельского хозяйства, добившийся успеха в деле культивации непригодных или заброшенных земель и повышения урожайности сельскохозяйственной продукции. Его девизом были жестокая экономия и усердный труд.

46

Тайко Хидэёси. – См. коммент.[113].

47

Провинция Ямато – в феодальной Японии одна из пяти так называемых Ближних земель, т. е. областей, прилегающих к столице Киото (совр. префектура Нара).

48

Южная династия. – В 1336 г. император Годайго (1287—1338), пытавшийся восстановить власть императорского дома, отобранную военно-феодальными правителями, вынужден был бежать под ударами коалиции феодалов из столицы на юг в горы Ёсино, где установил свою резиденцию и продолжал вооруженную борьбу. Годайго и его потомство образовали так называемую Южную династию, в противовес Северной, которую поддерживала другая коалиция феодалов, посадившая на трон в Киото отпрыска другой ветви императорского дома. Эта чисто феодальная по своему характеру борьба за власть продолжалась пятьдесят шесть лет, с 1336 по 1392 год.

49

Император Камэяма (1259—1305). – От этого императора вела свою генеалогию Южная династия.

50

Сегун Есимицу (1358—1408) – глава феодального дома Асикага, поддерживавшего Северную династию. Третий по счету верховный правитель (сегун) Японии из феодального дома Асикага. При нем в 1392 г. произошло примирение между воюющими сторонами. «Южный» император отрекся от престола в пользу «Северного».

51

1392 г.

52

1336 г.

53

Кусуноки Дзиро Масахидэ – феодал, внук ревностного приверженца Южной династии Кусуноки Масасигэ (1294—1336).

54

Император Цутимикадо (1442—1500). – Правильно: Го-Цуги-микадо.

55

Три священные регалии – зеркало, меч и яшма, символизировавшие добродетели, необходимые императорскому дому, – храбрость, доброту, мудрость.

56

Гора Хиэй (яп. Хиэйдзан) – гора к северу от столицы Киото, на которой находился монастырь буддийской секты Тэндай, обладавший в Средние века большой политической и военной силой.

57

1457 г.

58

«Повесть о Великом мире» – феодальная эпопея, повествующая о войне между Южной и Северной династиями (XIV в.; авторы неизвестны).

59

Акамацу и Коцуки – феодальные дома; в 1441 г. (по яп. летосчислению в 1 г. Какицу) Мицускэ, глава дома Акамацу, убил шестого по счету сегуна из дома Асикага – Ёсинори, после чего дом Акамацу был уничтожен, Мицускэ с сыном покончили с собой.

60

Смута годов Какицу. – Так именуются события, связанные с убийством сегуна Ёсинори, и карательные меры, предпринятые правительством против феодального дома Акамацу.

61

…о бегстве принца Моринаги из Кумано. – Сын императора Го-Дайго девятнадцати лет был назначен настоятелем монастыря на горе Хиэй. После неудачной попытки помочь отцу в борьбе против феодальных правителей Ходзё бежал в Кумано. Сложив с себя духовное звание и снова став мирянином, вернулся из Кумано и снова вступил в борьбу на стороне отца, но, оклеветанный перед Го-Дайго, был арестован и в 1335 г. казнен.

62

Эн-но Гёдзя – буддийский монах, отшельник, основатель монастырей Оминэ и Кимбусэн в горах Ёсино (конец VII-начало VIII вв.).

63

Бакин (полное имя – Кёкутэй Бакин; 1767—1848) – писатель-прозаик, автор псевдоисторических приключенческих романов, пользовавшихся большой популярностью в первой половине XIX в.

64

Император Тэмму (622—686) – покровитель искусств и наук, способствовавший становлению японской государственности.

65

Монахи-ямабуси – странствующие монахи-пилигримы.

66

Манъёсю (букв.: «Собрание десяти тысяч лепестков») – поэтическая антология, в которую вошло более 4000 произведений народной и авторской поэзии (VIII в.).

67

Камигата (букв.: «Высокая, высшая сторона») – так с древних времен назывался район столицы (Киото) и ее окрестностей.

68

Пьеса «Имосэяма» (полное название: «Имосэяма, или Семейные наставления для женщин», автор – Тикамацу Хандзи; 1725 – 1783). – Пьеса была написана для кукольного театра «дзёрури» в Осаке, впоследствии переделана для исполнения актерами в театре Кабуки. Юноша Коганоскэ и девушка Хинадори любят друг друга, но их семьи разделяет вражда, непреодолимая, как река Ёсино, текущая через земли, на которых они живут. Молодые люди погибают (Коганоскэ принуждают сделать харакири, Хинадори отрубают голову), но их смерть примиряет оба семейства. В этой пьесе – своеобразном японском варианте «Ромео и Джульетты» – весьма эффектна сцена, когда актеры переговариваются между собой, стоя на двух «ханамити» – помостах, ведущих через весь партер на сцену (как правило, в спектаклях Кабуки используется только один помост), а декорация на сцене изображает текущую между ними реку Ёсино, по берегам которой цветет сакура. «Сэ» означает «возлюбленный, любимый», «имо» – «возлюбленная», «яма» – «гора». Коганоскэ живет у горы Сэяма, Хинадори – у горы Имояма. Название двух этих гор, соединенное в одно слово, может быть переведено как «Горы любящей пары» или «Горы влюбленных».

69

«Вишни Ёсицунэ» (полное название: «Тысяча вишен Ёсицунэ», авторы – Намики Сэнрю и Такэда Идзумо; 1691—1756). – Пьеса написана в 1747 г. для кукольного театра «дзёрури» в Осаке, но уже полгода спустя переделана для актеров театра Кабуки. В настоящее время исполняются, как правило, наиболее эффектные сцены этой многоактной пьесы – «В горах Ёсино», «Лавка суси» и некоторые другие. В первой сцене на фоне гор Ёсино, сплошь покрытых цветами сакуры, выступает красавица Сидзука, профессиональная танцовщица и певица, покинутая в горах Ёсино своим возлюбленным, самураем Ёсицунэ Минамото, вынужденным спасаться от врагов. Барабанчик, в который ударяет Сидзука, – непременный атрибут певицы в эту эпоху (XII в.). На звук этого барабанчика появляется Таданобу – верный вассал Ёсицунэ, в действительности же, как оказывается, лис. Он помогает Сидзуке выбраться из горной глуши. Сцена завершается танцем обоих актеров.

В сцене «Лавка суси» главным героем выступает сын хозяина лавки «У колодца» Гонта, прозванный «Гонтой-Плутом» за беспутное поведение. Разгневанный отец, полагающий, что сын совершил предательство – выдал властям князя Корэмори, который скрывается у него в лавке под видом работника Ясукэ, – убивает сына мечом. Однако вскоре выясняется, что Гонта не только не выдал властям беглеца Корэмори, но, напротив, пожертвовал для его спасения собой, своей женой и маленьким сыном. (Такое неожиданное «превращение» негодяя в положительного героя – распространенный прием драматургии Кабуки.) О-Сато – дочь хозяина, сестра Гонты, полюбила работника Ясукэ, не зная, что на самом деле он знатный самурай Корэмори. В пьесе действуют персонажи, фигурирующие в феодальном эпосе «Повесть о доме Тайра» (XIII в.), – Корэмори, Сидзука, Ёсицунэ, Таданобу. Однако весь сюжет целиком создан драматургами XVIII в.

70

«Две Сидзуки» (XV в.) – пьеса театра Но. Дух давно умершей Сидзуки вселяется в сборщицу трав у реки Нацуми. Пьеса заканчивается арией, в которой рассказывается о горестной судьбе Сидзуки, и танцем.

71

Здесь и далее в этом рассказе перевод А. Долина.

72

Эпоха Хэйан – IX-XII вв.

73

Каса-но Канамура – один из авторов, представленных в поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.).

74

Хитомаро (полное имя – Какиномото Хитомаро, ум. в нач. VIII в.) – поэт, один из наиболее ярких представителей авторской поэзии в антологии «Манъёсю».

75

Сайгё (1118—1190) – известный поэт Средневековья, проведший жизнь в странствиях (см.: Сайгё. Горная хижина//Перевод Веры Марковой. М.: Художественная литература, 1979).

76

1855 г.

77

Эпоха Нара – период с 710 по 784 гг., когда г. Нара был столицей Японии.

78

Смута годов Дзинсин – борьба за престолонаследие между императором Кобуном и его дядей Тэмму, закончившаяся победой последнего (672 г.).

79

1736-1741 гг.

80

«Восточное зерцало» (конец XIII в.) – историческое сочинение неизвестного автора, подробно описывающее период с 1180 по 1266 гг.; «Повесть о доме Тайра» (конец XIII в.) – феодальный эпос, рассказывающий о борьбе феодальных домов Тайра и Минамото. О Сидзуке в «Повести» сказано очень кратко, упоминается только, что Есицунэ вынужден был покинуть ее в горах Есино.

81

…танцевала перед Еритомо… – О дальнейшей судьбе Сидзуки подробно рассказано в «Повести о Ёсицунэ» (XV в.). Не сумев захватить Ёсицунэ, посланцы Ёритомо схватили Сидзуку и привезли ее в резиденцию Ёритомо, город Камакуру, где она содержалась в темнице. Наслышанный об искусстве Сидзуки, Ёритомо заставил ее танцевать, несмотря на то что к этому времени она была уже на сносях. Поскольку родившийся вскоре ребенок оказался мальчиком (сыном Ёсицунэ), его тут же убили – согласно обычаю феодальной Японии, мужское потомство врага подлежало уничтожению. Сидзука постриглась в монахини. Такова литературная версия судьбы Сидзуки, точные исторические сведения отсутствуют.

82

Журавлиный холм, Цуругаока – название возвышенности в г. Камакура, где находится храм бога Хатимана. Здесь происходили все торжественные церемонии в XII– XIV ее.

83

Каибара Экикэн (1630—1714) – конфуцианский ученый, автор исторических и этнографических трудов.

84

Таки – в переводе с японского «водопад».

85

Мон – мелкая монета эпохи феодализма.

86

Кукольный театр Бунраку. – Кукольный театр Бунраку возник в конце XVIII в. в г. Осака, продолжив традицию кукольных представлений (пьес «дзёрури»). В 1963 г. переименован в театр «Асахи».

87

Пьеса «Листок. Лианы» – легенда о белой лисице, живущей в лесу Синода, превратившейся в женщину по имени Листок Лианы и родившей сына, ставшего затем мудрецом Харуаки Абэ, изложена уже в самых старинных литературных памятниках Японии. Этот популярный сюжет неоднократно интерпретировался в кукольном театре «дзёрури» и в театре Кабуки.

88

…шестой акт «Сокровищницы вассальной верности»… – Пьеса «Сокровищница вассальной верности» (авторы: Такэда Идзумо, Миёси Сёраку, Намики Соскэ; 1748 г.), пьеса для кукольного театра «дзёрури», состоящая из одиннадцати актов, полное представление которых занимало несколько дней, была сразу же переделана для театра Кабуки и до сих пор считается одной из наиболее представительных пьес национального японского театра. В шестом акте юноша Кампэй пытается освободить свою возлюбленную О-Кару, которую ее отец Ёитибэй продал в «веселый квартал», чтобы выручить деньги, нужные для дела мести за господина.

89

Бог Инари – в японской мифологии божество пищи, «пяти злаков», покровитель земледелия. С развитием торговли бога Инари стали широко почитать также и в городской среде как приносящего обогащение, удачу в торговых делах. С Инари связан народный культ лисы, считающейся его посланцем или даже воплощением.

90

…похожей на Сигэнои, героиню пьесы о погонщике Санкити… – Речь идет о пьесе выдающегося драматурга Тикамацу Мондзаэмона (1653—1724) «Ночная песнь погонщика Ёсаку из Тамбы» (см.: Тикамацу. Драматические поэмы//Перевод Веры Марковой. М.: Художественная литература, 1968).

91

Митиюки (букв.: «странствие», «путешествие») – термин, часто обозначающий заключительную сцену многих пьес «дзёрури», когда влюбленные, на пути к счастью которых жизнь поставила непреодолимые преграды, идет к месту, где они решили вместе покончить жизнь самоубийством.

92

1863 г.

93

1877 г.

94

1891 г.

95

Хиро – мера длины, 1,81 см. В старину письма писали на узких полосках бумаги, свернутой в рулон.

96

…голос кукушки… – Голос кукушки считается в поэзии Китая и Японии исполненным грусти, тоски. По древней китайской легенде, правитель царства Шy (IV в. до н. э.) уступил свой престол другому, а сам стал отшельником. После смерти его душа превратилась в кукушку, но не переставала тосковать о земной жизни. Прилетая из царства мертвых, она грустно выкликает: «Лучше вернуться, хочу вернуться!» На протяжении веков образ печальной кукушки широко использовался японскими поэтами.

Стихотворение Ки-но Цураюки (X в.).

Перевод А. Глускиной. – Японская поэзия. М.: ГИХЛ, 1956).

97

Реставрации Мэйдзи. – Буржуазная революция на рубеже 1867—1868 гг. именуется в официальной японской истории «реставрацией», поскольку, свергнув военно-феодальную диктатуру дома Токугава, она формально «возвратила» власть императорскому дому.

98

1865-1868 гг.

99

1868 г.

100

«Море», «берега», «драконьи рога» и т. п. – названия определенных участков на корпусе кото, музыкального тринадцатиструнного инструмента, который изготовляют из дерева павлонии.

101

Слива, бамбук, сосна – три растения, символизирующие стойкость, долголетие, энергию. Изображение этих трех растений – до сих пор излюбленный узор на различных бытовых предметах, тканях и т. п.

102

Священная соломенная веревка – толстая веревка, сплетенная из соломы в виде жгута, непременный атрибут синтоистских храмов; считается, что эта веревка преграждает путь силам зла.

103

Прини, Огура – потомок Южной династии, в начале XV в. делал безрезультатные попытки вернуть себе трон. Когда войска поддерживавших его феодалов были разбиты, вернулся в местность Огура, где принял постриг в храме Мандзюдзи. Еще одна попытка посадить на трон этого представителя Южной династии (1440) также не имела успеха.

104

1552 г.

105

Нагамаса Асаи (1545—1573) – последний князь феодального дома Асаи.

106

Хисамаса Асаи (1524—1573) – отец князя Нагамасы.

107

1559 г.

108

Сукэмаса Асаи (1495—1546) – основатель феодального дома Асаи.

109

…Бамбуковый остров, Тикубу… – остров в северной части озера Бива, известен древним храмом, посвященным богине Каннон.

110

О-Ити – младшая сестра Нобунаги. По свидетельству современников, отличалась красотой и благородным характером. В 1583 г. покончила с собой вместе со своим вторым мужем, феодалом Кацуиэ Сибатой, в осажденном замке Китаносё.

111

Нобунага Ода (1534—1582). – Восемнадцати лет возглавив феодальный дом Ода, Нобунага всю жизнь провел в непрерывных войнах, сперва против членов своего же семейства, представлявших потенциальную угрозу его единовластию, затем – против соседей-феодалов. Одаренный военачальник, Нобунага сумел разгромить своих противников и подчинить себе почти всю центральную и юго-западную Японию. Решительный и беспощадный, Нобунага выделялся жестокостью даже по меркам мрачной эпохи Средневековья, однако объективно его деятельность положила начало процессу ликвидации феодальной раздробленности, способствовала консолидации власти и созданию абсолютистского феодального государства.

112

О-Чача (1569—1615) – дочь О-Ити от ее первого брака с Нагамасой Асаи, более известная под именем Ёдогими (букв.: «госпожа Ёдо», т. е. «хозяйка замка Ёдо»). Любимая жена диктатора Японии Хидэёси, известна в японской истории не только как волевая, властная женщина, но и как активная участница политических интриг после смерти Хидэёси (1598). Вместе со своим сыном Хидэёри покончила жизнь самоубийством в осажденном Осакском замке.

113

Хидэёси (1536—1598; полное имя – Тоётоми Хидэёси) – вассал и сподвижник Нобунага. После смерти Нобунаги сумел постепенно оттеснить соперников в борьбе за власть и стать фактическим диктатором, тем самым продолжив дело превращения Японии из раздираемой усобицами страны в единое централизованное государство. Выходец из низов (его родители были простыми крестьянами, отсюда его «плебейское» имя – Токитиро Киносита), Хидэёси сумел выдвинуться и завоевать доверие Нобунаги благодаря своим незаурядным качествам военачальника и политика. Яркая личность и головокружительная карьера Хидэёси – исключительное явление в эпоху феодализма в Японии.

114

Хидэёри (1593—1615) – единственный сын и наследник Хидэёси. Покончил с собой в осажденном Осакском замке вместе со своей матерью Ёдогими.

115

«Бонза, бонза!» – В средневековой Японии слепые наголо брили голову, как буддийские священники и монахи (бонзы). Поэтому О-Чача называла слепого рассказчика бонзой.

116

Здесь и далее в этом рассказе перевод А. Долина.

117

1570 г.

118

Ёсикагэ Асакура (1533—1573) – глава старинного феодального дома Асакура. Проиграв войну против Нобунаги, покончил с собой вместе со всей своей семьей.

119

Ступа – каменное, деревянное или глиняное сооружение конусообразной формы, которое воздвигалось над каким-либо священным захоронением. Верхушка ступы украшалась резьбой, узорами.

120

Час Змеи – время от 10 до 12 часов дня.

121

…в едином венчике лотоса… – В буддийскол раю каждому праведнику уготовано прекрасное сиденье – благоуханная чаша лотоса. Любящие души могут поместиться там вместе. В особенности часто мечтают и молятся об этом любящие супруги.

122

Ритуальное оплечье «кэса» – деталь одежда буддийского монаха, широкая полоса ткани, перекинутая через левое плечо, сшитая из четырехугольных кусков материи разной величины. «Кэса» символизирует одежду будда Шакья-Муни, который, дав обет бедности, подобрал выброшенные за негодностью тряпки и сшил себе из этих тряпок покров. Надев поверх панциря это оплечье, князь Нагамаса как бы показывает, что уже полностью отрешился от мирской суеты и готов к смерти.

123

Такацугу Кёгоку (1560—1609) – глава старшей ветви старинного феодального дома Кёгоку. Служил Нобунаге, который выдал за него одну из своих племянниц (О-Хацу, дочь О-Ити от первого брака, сестру Ёдогими)

124

Сёгун (букв.: «военачальник, полководец»). – Так именовали князей династии Токугава, фактических правителей Японии, начиная с XVII в. и вплоть до буржуазной революции 1868 г. Сёгун, о котором в данном случае идет речь, – Хидэтада (1579—1632), второй сёгун династии Токугава.

125

«Последняя служба». – Чтобы избавить от физических страданий совершающего самоубийство путем харакири, его вассал или ближайший друг одним ударом меча, должен был срубить ему голову, как только самоубийца вспорет себе живот. Это и называлось сослужить «последнюю службу», а выполнявший ее именовался «помощником».

126

Час Коня – время от 12 до 2 часов дня.

127

Кацуиэ Сибата (1530—1583) – глава феодального дома Сибата, вассал Нобунаги. После смерти последнего боролся с Хидэёси за верховную власть в стране, потерпел поражение и покончил с собой в осажденном замке Китаносё (совр. г. Фукуи). Вместе с ним покончили с собой его жена О-Ити и несколько десятков приближенных слуг и вассалов.

128

1582 г.

129

Мицухидэ Акэти (1526—1582) – один из главных вассалов Нобунаги. В июне 1582 г. неожиданно напал на своего господина Нобунагу (к которому ввиду ряда причин давно питал ненависть), когда тот с малочисленной охраной находился в храме Хоннодзи, поджег храм. В огне Нобунага погиб или покончил с собой. Акэти объявил себя верховным правителем, сёгуном, однако власть его продолжалась всего 13 дней. В битве при Ямадзаки войско Акэти потерпело сокрушительное поражение от армии Хидэёси. Акэти пытался спастись бегством, но был схвачен и убит крестьянами.

130

Мицухидэ Акэти (1526—1582) – один из главных вассалов Нобунаги. В июне 1582 г. неожиданно напал на своего господина Нобунагу (к которому ввиду ряда причин давно питал ненависть), когда тот с малочисленной охраной находился в храме Хоннодзи, поджег храм. В огне Нобунага погиб или покончил с собой. Акэти объявил себя верховным правителем, сёгуном, однако власть его продолжалась всего 13 дней. В битве при Ямадзаки войско Акэти потерпело сокрушительное поражение от армии Хидэёси. Акэти пытался спастись бегством, но был схвачен и убит крестьянами.

131

…похож на обезьяну! – По свидетельству современников, Хидэёси отнюдь не отличался красивой внешностью и лицом напоминал обезьяну.

132

1582 г.

133

1600 г.

134

1573 г.

135

Рютацу (полное имя – Такадзо Рютацу; 1527—1611) – поэт и музыкант, создатель множества песен и стихов, в основе которых лежит фольклор.

136

Театр Но – средневековый театр, возникший как своеобразный синтез фольклорного, народного действа, уходящего корнями в глубокую древность, и религиозных представлений-мистерий, культивировавшихся при синтоистских и буддийских храмах. Особого расцвета театр Но достиг в XV-XVI вв.

137

1558-1570 г.

138

1582 г.

139

Час Зайца – время от 6 до 8 часов утра.

140

Нобукацу (1558—1630) – второй сын Нобунаги.

141

Нобутака (1558—1583) – третий сын Нобунаги. Хидэёси вынудил его покончить жизнь самоубийством.

142

1569 г.

143

1583 г.

144

Сражение при Сэкигахаре. – Здесь, на равнине у деревни того же названия в провинции Мино 21 октября 1600 г. произошло решающее сражение между коалицией феодалов во главе с Иэясу Токугавой (1542—1616) и бывшими вассалами Хидэёси, сторонниками его наследника Хидэёси. Несмотря на значительное численное превосходство противников Токугавы, последний одержал решительную победу. С этой даты начинается так называемая эпоха Токугава, продолжавшаяся более двух с половиной столетий, когда верховная власть в Японии принадлежала династии Токугава.

145

Кацуёри Такэда (1546—1582) – последний представитель могущественного феодального дома Такэда, в XVI в. грозного противника Нобунаги и Иэясу. Борьба закончилась, однако, поражением дома Такэда. Кацуёри и его сын Нобукацу покончили жизнь самоубийством вместе со всеми домочадцами.

146

…как говорится, «с колодезного сруба»… – В классической повести «Исэ-моногатари» (X в., авторство приписывается поэту Араваре Нарихира) говорится о юноше и девушке, друживших с детства, когда они вместе играли у колодезного сруба. Повзрослев, они полюбили друг друга. Повесть «Исэ-моногатари» была чрезвычайно популярна в феодальной Японии. Многие слова и выражения из этой повести превратились в крылатые. Так и слова «с колодезного сруба» означают любовь, зародившуюся еще в детские годы. (См.: Исэ-моногатари, гл. XXII, пер. Н. И. Конрада, М.: Наука, 1979.)

147

Час Овна – время с 2 до 4 часов дня.

148

Секта Хоккэ – буддийская секта, основанная монахом Нитирэном в 1253 г. Приверженцы этой секты отличались воинственностью и фанатизмом.

149

Час Обезьяны – время с 4 до 6 часов дня.

150

…сопровождать ее к Трем потокам в подземном царстве… – Согласно религиозным представлениям синтоизма, в подземном царстве, куда нисходят души умерших, течет река, имеющая три рукава-переправы, через один из которых предстоит перейти покойнику.

151

Час Петуха – время с 6 до 8 часов вечера.

152

Ария Ацумори – ария из пьесы театра Но «Ацумори», в основу сюжета которой положен один из эпизодов феодального эпоса «Повесть о доме Тайра», рассказывающий о гибели юного Ацумори, одного из отпрысков этого феодального дома.

153

Битва при Окэхадзаме. – В 1560 г. в местности Окэхадзама, в провинции Овари, Нобунага одержал победу над войском феодала Ёсимото Имагавы (1519—1560). С этой победы началось стремительное возвышение дома Ода.

154

Пьеса «Дама Ян» – пьеса театра Но, сюжет которой основан на поэме великого китайского поэта Бо Цзюй – и (XIII в.) «Песнь о вечной печали», рассказывающей о любви императора Сюань-цзуна к своей прекрасной возлюбленной Ян-гуйфэй.

155

Перевод А. Е. Глускиной.

156

Ад Раскаленный. – Ад, как его описывают японские средневековые буддийские авторы, имел сложную структуру и разделялся на восемь сфер. Самыми страшными были последние три, Ад Раскаленный являлся предпоследней, седьмой сферой.

157

1583 г.

158

Регент Хидэёси – Титул регента в течение долгих веков был наследственной привилегией придворных аристократических родов и в свое время, в особенности в IX-XII вв., означал фактическую верховную власть в стране. С приходом к власти военного дворянства-самурайства (конец XII в.), сохранившего формальную структуру императорского двора, все старинные придворные титулы и звания на деле превратились, так сказать, в «звук пустой», однако – возможно, в силу многовековой традиции – продолжали импонировать новым властям Японии – самураям. Неудивительно поэтому, что Хидэёси, сделавшись фактическим диктатором Японии, пожелал присвоить себе и этот старинный аристократический титул.

159

1598 г.

160

Война в Осаке. – В 1615 г. Иэясу Токугава окончательно разгромил последних своих противников, приверженцев дома Тоётоми Хидэёси, и после довольно длительной осады взял штурмом Осакский замок, вынудил покончить жизнь самоубийством укрывавшихся в замке Хидэёри и его мать Ёдогими, сына и вдову Хидэёси.

161

…во всех Трех мирах – распространенная буддийская формула. Имеется в виду прошедшее, настоящее и будущее.

162

Годы Гэнки – 1570—1573; годы Тэнсё – 1573—1592.

163

1886 г. 19-й год Мэйдзи. – Уже на самом раннем этапе своей истории в VI-VII вв. японцы заимствовали систему летосчисления из Китая. В Китае император, вступая на престол, избирал себе какой-нибудь многообещающий девиз. В Японии дело обстояло несколько иначе. Хотя новое название лет часто совпадало с воцарением нового императора, однако случалось, что под одним девизом царствовало несколько императоров. И наоборот – в царствование одного императора девизы могли меняться несколько раз. Обычно название годов изменяли из-за какого-нибудь «несчастливого происшествия» или стихийного бедствия, землетрясения, морового поветрия, засухи и т. п. Эта система летосчисления сохраняется в Японии (наряду с европейской) до сих пор с той лишь разницей, что после буржуазной революции 1868 г. названия годов стали точно совпадать с началом царствования нового императора.

164

1907 г.

165

Нанива – древнее название местности и селения, где впоследствии (в XV-XVI вв.) возник город Осака.

166

Госю – второе название провинции Оми в феодальной Японии.

167

1829 г.

168

Харуо Сато (1892—1964) – известный поэт-символист, прозаик и критик.

169

Косидзи II. – В Японии, начиная с эпохи феодализма, существовали актерские династии, в которых мастерство передавалось от отца к сыну.

170

1845 г.

171

Праздник Бон – день поминовения умерших. Отмечается пятнадцатого июля и в ближайшие семь дней до и после пятнадцатого числа.

172

Карёбинка (санскр. Калавинка) – мифическая птица с прекрасным человеческим лицом, обитающая в буддийском раю и услаждающая дивным пением священных сутр души праведников.

173

…рождены людьми… – Согласно буддийским верованиям, умерший может перевоплотиться в другого человека или в животное – по закону кармы, воздаяния за дела в минувших рождениях.

174

Детеныш волшебного зверя Цзилинь (мифического животного) – идиома, соответствующая понятию «вундеркинд» (см. коммент.[9]).

175

Жан-Жак Руссо (1712—1778) – знаменитый деятель французского Просвещения, писатель и философ. В своей «Исповеди» он пишет, что чувствовал влечение к молодой учительнице, которая наказывала его розгами.

176

Кагэкиё Акуситибёэ был настолько поражен меткостью Ёритомо… – Этот эпизод из средневекового эпоса о вражде феодальных домов Тайра и Минамото послужил основой для пьесы театра Но «Кагэкиё» и ряда баллад.

177

1890 г.

178

1874 г.

179

1877 г.

180

«Лед соловьиных слез теперь растает» – фраза из поэтической антологии «Собрание старых и новых песен Ямато» («Кокин-вакасю», X в.). В традиционной поэзии этот образ символизирует наступление весны.

181

1907 г.

182

Писатель Сосэки (1867—1916) – Нацумэ (фам.) Сосэки (литературный псевдоним), видный японский писатель-прозаик, один из создателей современной японской литературы.

183

Рёкуу Сайта (1867—1904) – Сайте (фам.) Рёкуу (литературный псевдоним), японский писатель.

184

Японские фонари «андон» – легкий деревянный каркас четырехугольной формы, оклеенный белой бумагой, внутри которого помещали плошку с маслом и фитилем. Ставился на пол или подвешивался к опорному столбу в комнате.

185

Шакья-Муни (санскр., букв.: «Святой из рода Шакьев») – земное воплощение Будды. Согласно буддийской религии, родился, жил и проповедовал свое учение в Индии в V в. до н. э.

186

Японский светильник «томё» – тип лампады, который зажигают на домашнем алтаре перед изображением Будды на праздниках или при поминовении умерших.

187

Дзэн-буддизм – буддийская секта «дзэн» придавала большое значение медитации, углубленному самосозерцанию, тренировке духа, отрицала пышную обрядность и ритуалы, характерные для других буддийских сект. Получила широкое распространение в феодальной Японии.

188

…в роли красавицы Ян-гуйфэй. – Все женские роли в классическом японском театре (Кабуки, «дзёрури», Но) исполняли актеры-мужчины.

189

Утаи (букв.: «пение») – исполнение нараспев текстов пьес театра Но.

190

Эпоха Момояма – период примерно в двадцать лет в конце XVI в., когда правителем страны был Тоётоми Хидэёси. Это время отмечено расцветом искусства (архитектуры, живописи). Момояма – название района Киото.

191

Такэбаяси Мусоан (1880—1962). – Такэбая-си (фам.) Мусоан (литературный псевдоним) – писатель и переводчик французской литературы.

192

Дерево каки – японская хурма.

193

Нигиридзуси – см.: суси.