Но юрист сказал, что шансов выиграть дело очень немного, это обстоятельство лучше использовать как рычаг давления на противную сторону при заключении мировой. И хотя Томасу была ненавистна сама мысль о переговорах с этими алчными тварями, он признал, что это, пожалуй, самое разумное. Юрист встретился с наследницами и быстро добился соглашения: они отказываются от притязаний на таллинскую квартиру, выкупают долю Томаса в хуторском хозяйстве за двадцать тысяч долларов, а он оформляет им дарственную на хутор.
      На том и сошлись. Из двадцати тысяч пять пришлось отдать юристу, но в руках Томаса оказалась наконец сумма, достаточная, чтобы начать свой бизнес.
      И он его начал.
      В Ленинградскую область он не поехал, из памяти еще не изгладились обещания ментовского капитана, и ему никак не улыбалось совершенно случайно столкнуться с ним. Томас поехал в Тулу и купил там скромную, но довольно приличную двухкомнатную квартиру в блочном доме всего за двенадцать тысяч баксов. Вернувшись в Таллин, дал объявления во все русские газеты и стал ждать. На оставшиеся бабки купил не новые, но еще приличные "Жигули" - белый пикапчик "ВАЗ-2102" - и сделал в квартире капитальный ремонт, соединив две комнаты в одну большую студию. И оборудовал ее, как студию: установил пару мольбертов, накупил кистей, красок, подрамников и холстов. На самый большой холст выдавил килограмма три краски, яростно размазал ее, ощущая при этом какое-то странное чувство - будто бы выдавливает на своем лице угри: и сладостно, и противно. Над названием он не стал долго ломать голову, назвал просто: "Композиция номер шесть". Потом, как советовала Роза Марковна, поехал в Академию художеств и на сто баксов накупил у нищих первокурсников штук пятнадцать абстрактных картин и эскизов самых разных размеров и в художественном беспорядке разбросал их по студии.
      Все это Томас сделал, вовсе не намереваясь принимать предложение Краба насчет охмуряжа его клиенток. Нет, он сделал все это так, на всякий пожарный. Идея Розы Марковны чем-то ему понравилась, почему нет? И при нынешней жизни ни от чего нельзя зарекаться. Может, и к Крабу придется идти. Что ж, придется - значит, придется.
      Но Томас очень надеялся, что не придется.
      Месяца через четыре, после ожесточенных дебатов, был наконец-то принят закон о гражданстве в редакции Национально-патриотического союза. Он был такой подлючий, что на месте любого русского Томас немедленно плюнул бы на эту сраную Эстонию и укатил в Россию, только чтобы не видеть этих наглых эстонских рож, лоснящихся от национального самодовольства. Таллин забурлил митингами протеста, полиция их разгоняла, возникали драки. Горячие эстонские парни метелили горячих русских парней резиновыми дубинками, горячие русские парни разбивали носы горячих эстонских парней кулаками и причиняли членовредительства древками от плакатов.
      Дело сдвинулось. По объявлениям Томаса стали звонить. Но, узнав условия обмена, возмущались и прерывали переговоры. Одна довольно молодая семейная пара заинтересовалась всерьез. Муж даже съездил в Тулу, посмотрел квартиру и, вернувшись, сказал, что они согласны на обмен, если Томас доплатит тридцать тысяч долларов, так как их таллинская квартира стоит по самой скромной оценке не меньше пятидесяти тысяч.
      Квартира действительно была хорошая и стоила даже больше полтинника. И если бы у Томаса были свободные бабки, он бы согласился. Десять штук навара - кисло ли? Но в том-то и беда, что этих тридцати тысяч у Томаса не было. Он отказался. Мелькнула мысль взять кредит под залог своей студии, но Томас отогнал ее. Он уже не верил, как в молодости, в свое везение. А вдруг кинут, а вдруг что-то еще? И превратишься в бомжа. Ему это надо?
      Он продолжал терпеливо ждать.
      Еще через полгода был принят закон о государственном языке. Им, естественно, стал эстонский. Хоть он и в самом деле был флективно-агглютинативным, что, как не поленился выяснить Томас, заглянув в энциклопедию, было всего лишь характеристикой морфологической структуры языка. Еще Томас с удивлением узнал, что в его родном языке всего девять гласных и шестнадцать согласных звуков. Странно. Ему почему-то казалось, что больше.
      Но главное было не в этих лингвистических тонкостях. Лица некоренной национальности, не сдавшие экзамен на знание государственного языка, подлежали увольнению с работы. С любой. Главное было в этом.
      Вот теперь побегут, с удовлетворением решил Томас. Но они не побежали. Уехали единицы. Остальные бесновались в манифестациях, мокли и мерзли в пикетах, жаловались в ООН, но уезжать не желали. Не желали, и все.
      Томас был возмущен, охвачен чувством искреннего негодования на этих оккупантов, которые полвека держали в рабстве его свободолюбивый народ и продолжают жировать на священной эстонской земле, политой потом его дедов и прадедов. Под влиянием этого чувства Томас пришел в отделение Национально-патриотического союза и набрал там целый рюкзак листовок с надписями типа: "Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!" По вечерам, прячась, как подпольщик, он рассовывал листовки в почтовые ящики в домах российских военных пенсионеров. Это были очень приличные дома в хорошем районе, квартиры там тянули на полную цену. Весь этот район был обклеен объявлениями Томаса об обмене. Но на них не откликался никто. Запихивая пачки листовок в узкие щели жестяных ящиков, Томас злорадно думал: "Уберетесь, гады! Все уберетесь!"
      Первый рюкзак он распределил за неделю, взял у национал-патриотов второй. Но он остался почти нетронутым. Однажды поздним вечером российские военные пенсионеры отловили Томаса и умело, не оставляя следов на лице, так отмудохали его, что он еле добрался до дома и неделю отлеживался, охая при каждом вздохе и обкладывая компрессами отбитые почки.
      Когда немного полегчало и в унитазе вместо крови заплескалось просто нечто розоватое, Томас начал выползать из дома. Эстонских политических изданий он больше не покупал, зато стал покупать русские газеты московские. И словно прозрел. Российские шахтеры перекрывали Транссиб, рабочим годами - Господи милосердный, годами! - не платили зарплату, сопоставление пенсий с ценами на продукты вызывало оторопь. Как же они там вообще еще живы?!
      Все стало понятным. Какой же идиот поедет в эту Россию из бедной, но сравнительно все-таки благополучной Эстонии?!
      Томас понял, что со своим верняковым бизнесом он пролетел. До него доходили слухи, что крупные риелторские фирмы скупают жилье в Подмосковье и в русских городах средней полосы. Даже Краб создал при своей "Foodline-Balt" дочернюю фирму по операциям с недвижимостью и ведет строительство чуть ли не целого микрорайона в Смоленске. Но это Томаса не волновало. Их дела. Может, они считают, что это выгодное помещение капитала, так как из-за инфляции квартиры все время повышаются в цене. Может, ждут, когда в России все устаканится и русские все же потянутся на родину. Пусть ждут. Они могут себе это позволить. А Томас не мог. Окончательно отлежавшись, он съездил в Тулу и продал квартиру за свою цену. И считал, что ему повезло. Двенадцать штук "зеленых" были хорошими бабками, особенно если не гусарить и чем-нибудь прирабатывать на жизнь.
      Этим он и занялся. Когда жизнь поджимала, подкалымливал на своих "Жигулях". Не брезговал и сдавать свою студию знакомым центровым девочкам за почасовую оплату. Почему нет? Девочкам надо жить, Томасу надо жить. Время от времени обслуживал важных клиенток Краба, за что тот в зависимости от результата переговоров платил от двухсот до трехсот баксов. Иногда сам кадрил богатых иностранных туристок. Устанавливал мольберт с подходящим к случаю наброском на набережной или возле ратуши и прохаживался возле него с задумчивым видом, покуривая прямую данхилловскую трубку, которую купил специально для создания имиджа.
      Туристок прямо-таки тянуло посмотреть на набросок, а дальше было уже все просто. Наметив подходящий объект, Томас завязывал непринужденную беседу, жаловался на творческий кризис, потом показывал гостье город, угощал шампанским в кафе и приглашал в свою студию посмотреть его работы. Иногда осмотр заканчивался на широкой тахте, застланной домотканой эстонской дерюжкой, а иногда обходилось и без этого. Дамы смотрели студенческую мазню и, что самое поразительное, почти всегда что-нибудь покупали. Но что потрясло его до глубины души, так это то, что одна из клиенток Краба, старая выдра из Гамбурга, оказавшаяся не такой уж и старой, вдруг загорелась купить его собственную работу - "Композицию номер шесть", тот самый холст, на который Томас выдавливал краски с таким чувством, с каким давят угри. И купила. И выложила восемьсот баксов. Сама! И при этом не было никакой широкой тахты. Ни до того, ни после. Боже милостивый, да что же это за странный мир искусства?
      Томас срочно изготовил вторую такую же картину - "Композицию номер семь", но на нее покупательниц почему-то не находилось.
      Политикой он вообще перестал интересоваться. И лишь когда в России разразился августовский финансовый кризис и Томас прочитал в "Новых известиях", что цены на недвижимость стремительно падают, он испытал удовлетворение оттого, что угадал и вовремя избавился от тульской квартиры. И одновременно -злорадство. Злорадствовать по поводу несчастий ближних было делом не совсем богоугодным, но Томас не мог сдержаться. Да и какие они ему ближние - все эти киты-риелторы или тот же Краб. Наварить хотели на беде русских, с которыми эстонцы многие века мирно жили на эстонской земле, поливая ее общим потом и украшая общим трудом? Вот и наварили!
      Недвижимость продолжала валиться. Цена квадратного метра элитного московского жилья снизилась с полутора тысяч долларов до тысячи, потом до семисот и продолжала снижаться. Стремительно падали цены и на типовое жилье. На Краба было страшно смотреть. Томас однажды увидел его возле мэрии и узнал только по квадратной фигуре. Он выглядел уже не на сорок с лишним, а на все шестьдесят. Томас приветственно помахал ему, но Краб его даже не заметил. Он рявкнул на телохранителя, не слишком проворно открывшего ему дверь "мерседеса", и укатил.
      Вот так-то, Краб. Кто теперь ты, а кто я? Я - свободный художник и болт на все забил. А ты? Загнанный в угол хорек. Краб - ты и есть Краб. И всегда останешься Крабом. Господин Анвельт, блин.
      Но все же злорадство - нет, не любит его Господь. И карает безжалостно. Покарал он и Томаса, подверг душу его испытанию искушением. И Томас этого испытания не выдержал.
      Однажды утром, в середине января, месяцев через пять после черного для России 17 августа 1998 года, в студии Томаса раздался телефонный звонок. Секретарша Краба на своем изысканном эстонском сообщила господину Ребане, что его срочно хочет видеть господин Анвельт. Краб принял Томаса в своем солидном кабинете, в котором все было изощренно-изысканно, кроме самого хозяина. Он рыхлой квашней лежал в черном офисном кресле, утопив плоскую голову в квадратные плечи, посверкивал маленькими злыми глазками, как из норки. Красное крабье лицо его выражало раздражение человека, который вынужден отвлекаться от серьезной работы на сущую ерунду. При этом он словно бы удивлялся себе - тому, что все-таки отвлекается.
      На этот раз не было ни дружеских объятий, ни "Джонни Уокера". Краб сразу перешел к делу:
      - Бабки есть?
      - Какие у меня бабки! - уклончиво ответил Томас. - Это у тебя бабки, а у меня - так, семечки.
      - Сколько?
      - Ну, штук несколько, может, и наскребу.
      - Сколько? - повторил Краб.
      - Ну, около десяти.
      В заначке у Томаса было почти одиннадцать тысяч долларов, но он решил, что негоже кичиться своим богатством, скромней нужно быть, скромней.
      - Мало, - заключил Краб. - Нужно сорок. Можешь достать?
      Томас только руками развел:
      - Где? Да и зачем?
      Краб объяснил:
      - Предлагают партию компьютеров. Сто штук. "Пентиумы". Потроха японские, сборка минская. Отдают по четыреста баксов за штуку. Я у тебя заберу по шестьсот. Вник? Твой навар - двадцатник чистыми.
      - А твой? - спросил Томас. Он не разбирался в компьютерах, но знал, что "Пентиумы" - это какие-то новые машины и в магазинах они уходят не меньше чем по тысяче долларов.
      - Мои дела, - отрезал Краб. - Только лететь в Минск нужно сегодня же. Дело горящее. Самолет через два часа. Белорусская таможня и транспорт - за их счет, фуру дадут. На нашей таможне тебя встретит мой начальник охраны. У него там все схвачено. Получишь, все проверишь, привезешь, сдашь мне. Расчет налом. Ты платишь им, я тебе.
      - Почему бы тебе самому не взять компьютеры и не получить весь навар? поинтересовался Томас. Краб отмахнулся:
      - Только и дел у меня, что этой мелочевкой заниматься.
      - Однако же занимаешься.
      - Недоделанный ты, Фитиль. Полжизни прожил, а самого главного так и не понял. От бабок нельзя отказываться. Ни от каких. Один раз откажешься, а потом они от тебя откажутся. Шанс я тебе даю. Не хочешь - найду кому предложить.
      При этом он продолжал смотреть на Томаса выжидающе и словно бы с каким-то любопытством, как смотрят на хорошо знакомого человека, в котором вдруг выявилось что-то новое, ранее неизвестное, странное.
      Томас не обратил внимания на его взгляд. Он обдумывал замечание Краба о том, что от бабок нельзя отказываться. Вообще-то он и сам никогда от них не отказывался, но мысль показалась ему глубокой и не лишенной философского содержания.
      - Думай быстрей, время! - напомнил Краб.
      - Но... Нет у меня тридцати штук. И взять негде. Десять найду. Все.
      - Черт с тобой, - решился Краб. - Так и быть, дам тебе тридцатник. Под твою хату. На три дня. Под десять процентов. За три дня управишься.
      - Залог оформлять - дело небыстрое, - заметил Томас.
      - Напишешь расписку. Нет времени. Рожай, рожай! - раздраженно поторопил Краб.
      Томасу бы внимательно посмотреть на Краба, попытаться понять, отчего это он так раздражается и даже злобится на старого приятеля, которому делает доброе дело. Но в голове у Томаса плясали цифры.
      Навар - двадцать штук. Минус десять процентов от тридцати штук - три. Чистых - семнадцать тысяч баксов. На них машину можно сменить, прибарахлиться, обновить мебель в студии. Можно даже купить небольшой каютный катерок и катать на нем по живописному Финскому заливу дам. Западных - для дела, своих - для удовольствия. На семнадцать тысяч можно много чего сделать. А можно и ничего не делать, просто два-три года безбедно жить.
      И Томас решился:
      - Согласен.
      Он очень опасался везти при себе сорок тысяч долларов наличными, но все обошлось. До аэропорта его проводил охранник Краба, в Минске встретили и сразу повезли на завод. Но Томас попросил тормознуть у попавшего ему на глаза компьютерного салона, нанял за двести баксов инженера, и тот протестировал все сто аппаратов. И только когда он сказал, что все в порядке и машины классные, Томас расплатился и лично проследил за погрузкой коробок в фуру. Он сам помогал укладывать компьютеры так, чтобы их не растрясло, и от усердия даже порвал хороший финский плащ о здоровенный крюк, для какой-то надобности вбитый внутри кузова фуры.
      На белорусской таможне все прошло гладко и быстро, а на эстонской, в Валге, произошла задержка. Пока с начальником охраны Краба Лембитом Сымером, невысоким крепким эстонцем с холодными рыбьими глазами, бывшим офицером полиции, ждали нужного человека, Томас то и дело выскакивал на лестницу покурить, а на самом деле смотрел, на месте ли фура. Фура стояла на месте, а водитель, здоровенный неразговорчивый белорус, лениво прохаживался вокруг нее, пинал скаты - не для проверки, а от нечего делать. Когда нужный человек наконец появился, еще часа полтора бегали по кабинетам. Закончив, Томас первым делом открыл замки и заглянул в фуру. Все коробки были на месте. Томас успокоился.
      Сымер вернулся в Таллин на своем "опеле", а Томас продолжил путь в просторной кабине КамАЗа. Дорога очень располагала к тому, чтобы засадить граммов двести и заполировать пивом "Хайнекен". Или "Баварией". Или крепким "Магнумом". Или тоже крепким "Белым медведем". "Туборгом" тоже можно. Или темной "Балтикой" номер шесть. А еще можно "Хольстеном", "Факси" и пльзеньским. В конце концов, можно даже местным "Саку хеле", почему нет? Это было бы даже патриотично.
      Но Томас сдержался. И в конце пути, уже в виду Таллина с его шпилями, куполами, ажурными арками мостов и иглой телецентра над милым каждому эстонцу ломаным контуром красных крыш, даже почувствовал гордость оттого, что все же не выпил, что вел себя как серьезный бизнесмен, который никогда не путает дело с удовольствием.
      Фуру загнали задом в просторный ангар, где фирма Краба хранила деликатесные продукты. Водила отцепил тягач и уехал на нем заправиться и пообедать, предупредив, что заберет фуру часа через два. Пока грузчики переносили коробки в лабораторию, приехал Краб с молодым компьютерщиком, приказал ему: "Проверяй". И закурил "гавану".
      Компьютерщик подключил свою аппаратуру и принялся за работу. С первым компьютером все было в порядке, а вот второй почему-то никак не хотел включаться. Несколько раз проверив все порты, компьютерщик вскрыл кожух и надолго задумался. Потом сказал:
      - Я бы очень удивился, если бы он заработал. Очень. Так. Я решил бы, что произошло чудо. И это действительно было бы чудо.
      Он показал Томасу и Крабу содержимое "Пентиума". Томас обмер. Начинка была, возможно, японской. И даже скорее всего японской, потому что такую тонкую и красивую металлическую стружку вряд ли умеют делать на белорусских заводах. Но это была металлическая стружка. И только. Начинка всех остальных "Пентиумов" была точно такая же. .
      Краб приказал грузчикам, кивнув на распотрошенные "Пентиумы":
      - На свалку! - Потом сказал Томасу: - Мудак! - Затем швырнул на пол "гавану", растер ее каблуком и вынес окончательный приговор: - Бабки завтра на стол. Все тридцать штук плюс процент. Нет - включаю счетчик. Десять процентов в день.
      Он крепко выматерился и уехал. А Томас остался в пустом гулком ангаре. В голове у него тоже было пусто и гулко от пустоты. Он зачем-то залез в фуру и осмотрел пустой кузов, словно это могло объяснить ему, что же произошло. Почему-то стало особенно обидно за порванный при погрузке плащ. Он хотел пнуть в сердцах этот проклятый крюк. Но крюка не было. Томас даже ощупал кузов. Не было крюка. И дырки от него не было.
      И тут до него дошло. Это была другая фура. Такого же цвета, такой же марки, с теми же белорусскими номерами. Но - другая. И подменить ее могли только на таможне в Валге.
      Только теперь Томас понял, почему так злобился на него Краб. Мошенник может снисходительно относиться к обутому им лоху, но бандит всегда ненавидит того, кого грабит. Убийца всегда люто ненавидит жертву. Потому и исходил волнами злобы Краб. Потому что он кинул Томаса. И с самого начала знал, что кинет. И за так получит его квартиру.
      Томас взъярился. Он не стал дожидаться водилу. Что он мог сделать этому белорусскому бугаю? Томас кинулся домой, похватал шмотки, выгреб из загашника оставшиеся бабки и запер студию на все замки. Предупредив соседей, что уезжает по делам на неопределенное время, вскочил в свои "Жигули" и рванул из города.
      Он поклялся себе: не видать Крабу его студии. Расписка на тридцать штук? Но в ней ничего не было про квартиру. Внаглую не вломишься - соседи тут же позвонят в полицию, а таллинская полиция в последнее время взялась за дело очень серьезно. Подашь в суд? Да судись, судись!
      Но Томас знал, что Краб судиться не будет. Он сделает по-другому. Его люди отловят Томаса и заставят подписать документы на передачу квартиры. Для этого есть много способов, и все способы они знают. Но ты сначала меня отлови!
      Это было неразумно. Правильней было пойти к Крабу и попытаться выторговать у него хоть малость, хоть комнату в коммуналке. Но Томас понял, что не может так поступить. Иначе он будет презирать себя до конца жизни. И в душе его теплилась надежда, что Всевышний, покарав его так жестоко, все же явит к нему милость от безграничных своих щедрот. А вдруг Краба взорвут в его "мерседесе", как время от времени взрывали бизнесменов и покрупней его? А вдруг сам сдохнет от жадности и злобы? Или произойдет еще что-нибудь. У Бога всего много. Главное же сейчас - скрыться.
      Для Томаса наступили тяжелые времена. Сначала он жил у приятельницы на зимней даче на побережье Пирита. Потом перебрался к другой, в Вяйке-Ыйсмяэ таллинские "Черемушки". Чтобы подольше растянуть оставшиеся бабки, "бомбил" на своей "двушке": возил "челноков" с их бесчисленными баулами, крестьян на рынок. Иногда удавалось прихватить пассажира на вокзале или в аэропорту. Тут приходилось быть очень осторожным. Этот бизнес давно уже был схвачен и поделен на сферы влияния, а прописываться Томас не хотел - могло дойти до людей Краба.
      Но извоз вскоре пришлось прекратить. Томаса несколько раз останавливали для проверки на дорожных постах. И хотя отпускали, очень ему не понравилось, что менты перед этим куда-то звонили. Кому они звонили? Зачем? И главное отпускали без штрафа, хотя для любого дорожного полицейского не снять с явного "бомбилы" хотя бы сотню крон - это все равно что опозорить честь мундира.
      Однажды он рискнул и поздно вечером, дворами, подобрался к своему дому. И обнаружил под окнами студии красную "Ниву" с некрашеным черным капотом, а в ней - нещадно зевающего мордоворота. Это был охранник Краба. Его квартиру пасли.
      Томас уехал из Таллина. По газетному объявлению нанялся сторожем садово-огороднического кооператива под Маарду, поселился в зимней избе-сторожке и безвылазно сидел там, выбираясь не чаще раза в неделю в поселок, чтобы затариться едой и паленым "сучком". Ничего лучше он позволить себе не мог. В сторожке был старый черно-белый телевизор "Юность", и Томас регулярно и очень внимательно смотрел хронику происшествий в надежде увидеть изуродованный взрывом "мерседес" Краба. Но его не взрывали. Других взрывали, расстреливали из автоматов и снайперских винтовок. Но Краб был как заговоренный.
      Томас стал осторожным, как зверь. Как степная лисица, давшая фамилию его роду. Но все же ошибся: позвонил с поселковой почты к себе в студию. Телефон не отвечал. Томас с радостью заключил, что в квартиру никто не вломился. То, что звонок был ошибкой, он понял на следующий вечер. Выскочив налегке в сортир, он уже на крыльце получил чем-то по черепу, ненадолго отключился, а когда пришел в сознание, обнаружил себя'в какой-то машине - с завязанными глазами, с руками в наручниках, зажатым между двумя мужиками с гранитными, судя по ощущению, плечами.
      Но он не смирился. Он даже сейчас не смирился. Ненависть придала ему решимости. Пусть бьют, подвешивают за ноги, заставляют копать себе могилу. Все равно он ничего не подпишет. Из принципа. Пусть жгут его утюгом, пусть суют в жопу раскаленный кипятильник.
      Впрочем, если дойдет до кипятильника, самокритично поправился Томас, то, пожалуй, подпишет. Против кипятильника бессильны любые принципы.
      Томас прислушался. Машина шла ровно, мощно. Это была явно не "Нива", а какой-то джип. Водитель и каменные мужики по бокам Томаса не обменялись ни словом, даже ни разу не выматерились. От них пахло табаком и крепким одеколоном. А вот перегаром не пахло. Это было странно. Начальник охраны Краба Лембит Сымер держал, конечно, свою команду в руках, но бандюги - они и есть бандюги. Ехать на дело и не вмазать?
      По шуму, проникавшему в салон, Томас понял, что машина въехала в город. Джип остановился. Томаса провели в какой-то дом, крепко придерживая с боков, но без пинков и тычков. И это тоже было довольно странно.
      После лифта и хлопанья дверей с него сняли наручники и развязали глаза.
      И он увидел перед собой...
      Господи всемогущий! Тяжела карающая десница Твоя! Ох тяжела! Но и милость Твоя воистину безгранична!
      Он увидел перед собой не Краба. Нет, не Краба!
      В обычной, необжитого вида комнате за круглым столом без скатерти сидел невысокий подтянутый человек лет сорока пяти, в темном костюме с аккуратным, без претензий на моду, галстуком, с редкими светлыми волосами, аккуратно причесанными на пробор, с блеклыми голубыми глазами. Но при всей блеклости глаза у него были жесткие, взгляд острый, властный. И вообще было в нем что-то такое, отчего у Томаса даже шевельнулось сомнение: а не рано ли он возрадовался, увидев перед собой не Краба? По его знаку охранники, доставившие Томаса, молча вышли. Он кивнул:
      - Присаживайтесь. - Потом внимательно оглядел Томаса и укоризненно покачал головой: - Господин Ребане, господин Ребане! До чего же вы себя довели! Нехорошо, Томас. Очень нехорошо. Что ж, давайте знакомиться. Моя фамилия Янсен. Юрген Янсен. Я хотел бы задать вам несколько вопросов. И очень надеюсь, что вы откровенно на них ответите.
      - Охотно отвечу, - пообещал Томас. - С большим удовольствием, - добавил он, чтобы показать свое расположение к человеку, который вроде бы не собирается подвешивать его за ноги и совать в зад кипятильник. - А сигареткой не угостите? А то ваши козлы вытащили меня из сортира.
      - Мои сотрудники, - строго поправил Янсен.
      - Да, конечно. Извините. Не козлы. Ваши сотрудники.
      - И выпить, да?
      - Не откажусь, - признался Томас. Янсен вновь осуждающе покачал головой:
      - И таковы даже лучшие представители эстонского народа! Да, еще очень долго нам придется избавляться от пагубных последствий русской оккупации!
      У Томаса было что на это сказать. В близких ему кругах этот вопрос обсуждался и был сделан вывод, что русская оккупация тут ни при чем. Взять финнов. Была у них русская оккупация? Не было. А насчет бухнуть они кому угодно дадут десять очков вперед. Но он промолчал. Ни к чему спорить с человеком, который понимающе, хоть и с осуждением, относится к слабостям других людей.
      - Ладно, - кивнул Янсен. - Сам я не курю, но сейчас поищем.
      В серванте он нашел пачку "Мальборо", а из кухни принес початую бутылку "Смирновской". Томас приободрился. Янсен налил в граненый стакан чуть меньше половины, немного подумал, прибавил на палец и разрешил:
      - Пейте. Но больше пока не дам. Нам предстоит очень серьезный разговор.
      Томас махнул "смирновку", закурил и почувствовал, что готов к любому разговору. Янсен извлек из портфеля папку-скоросшиватель и раскрыл ее. Томас успел заметить, что на обложке под крупным типографским "Дело" было написано от руки: "Томас Ребане".
      Папка была довольно тощая, но в ней нашла отражение вся жизнь Томаса. Вся, до мелочей. От юношеских приводов в милицию до последнего залета в Ленинграде. Янсен цитировал наиболее выразительные документы, Томасу оставалось лишь отвечать на мелкие уточняющие вопросы. Потом пошли расспросы об отце, матери, других родственниках, которых у Томаса практически не было, а если были, то он их не знал. Янсен и про семью Томаса знал все, но расспрашивал подробно и с особенным, как показалось Томасу, интересом. Когда и эта часть беседы закончилась, он убрал папку в портфель и кивнул:
      - А теперь расскажите, от кого вы так старательно прятались. Нам удалось найти вас только после вашего звонка с почты.
      Томас понял: его телефон в студии был на контроле. А кто может установить такой контроль, не стоило и спрашивать.
      - Рассказывайте, не стесняйтесь, - подбодрил Янсен.
      Томас рассказал. Янсен слушал внимательно, но было у Томаса ощущение, что все, что он рассказывает, для его собеседника совсем не новость.
      - Да, этика деловых отношений у нас оставляет желать лучшего, заключил он, когда Томас умолк. - Но с этим покончено. Отныне, друг мой, вы будете вести совсем другую жизнь. Никаких загулов, никаких богатых туристок, никаких центровых шлюх. Это вовсе не значит, что вы должны жить монахом. Напротив. У человека вашего возраста и вашего положения могут быть романы, вы можете и даже должны бывать в обществе. Но - романы, а не собачьи свадьбы. И когда я говорю "общество", это означает общество достойных людей. Разве мало у вас знакомых артистов, художников, журналистов? Вот и общайтесь с ними, а не с вашими приятелями-маргиналами.
      "Он меня что - вербует?" - удивился Томас, но напрямую спросить не решился.
      - И жизнь эту вы начнете буквально с завтрашнего дня, - продолжал Янсен. - Вернетесь домой, приведете себя в порядок, приведете в порядок свою студию и начнете новую жизнь.
      - Я не могу вернуться домой, - напомнил Томас. - Меня там прихватят люди Краба.
      - Это мы уладим. Забудьте о Крабе. А теперь можете выпить еще немного и задавать вопросы.
      Этим разрешением Томас не замедлил воспользоваться. И задал главный вопрос:
      - Почему я должен вести жизнь, про которую вы сказали? Я понимаю, конечно, что это очень хорошо, я всегда мечтал вести такую жизнь. Но почему - должен?
      - А потому, дорогой Томас, что вы являетесь представителем одной из самых достойных фамилий Эстонии, - не без торжественности ответил Янсен. Вы являетесь внуком полковника Альфонса Ребане, национального героя Эстонии.
      - Я? - почему-то заволновался Томас. - Альфонса Ребане? Я не знаю никакого Альфонса Ребане. И мать не знала, я спрашивал.
      - Ничего удивительного, - объяснил Янсен. - Жизнь полковника Ребане сложилась таким образом, что он был вынужден тщательно скрывать свои родственные связи, чтобы не навлечь опасности на дорогих ему людей. И особенно на своего единственного сына, вашего отца. Нам пришлось потратить немало времени на архивные изыскания, чтобы найти вас.
      Томас успокоился. Все стало ясно. Этот прилизанный тип гнал откровенную липу. Он многое знал о жизни и семье Томаса. Но не знал главного: Томас носил фамилию матери, а ее брак с отцом Томаса так и не был оформлен. Но он постарался скрыть свои чувства и спросил, рассудив, что этот вопрос естественный и даже закономерный:
      - А он... мой дедушка - он жив?
      - Нет. Он умер в 1951 году. Его прах погребен на кладбище в старинном немецком городе Аугсбурге, в Южной Баварии. Вместе с прахом вашей бабушки Агнии.
      - Как это грустно! - проговорил Томас, придав лицу соответствующее выражение. - Мне так хотелось бы его увидеть. Скажите, а почему он национальный герой Эстонии?
      - Вы это скоро узнаете, - пообещал Янсен. - Об этом узнает вся Эстония!
      Томас потянулся к бутылке, но Янсен решительно отвел его руку:
      - Все. Пить вы больше не будете. Сейчас вас отвезут в вашу сторожку, а завтра вернетесь в Таллин и начнете новую жизнь.