- Здравствуйте, господин Анвельт. Спасибо, что нашли время меня принять, - ответил по-эстонски Томас, подпустив в тон самую малость иронии ровно столько, чтобы при необходимости можно было сделать вид, что никакой иронии не было.
      - Фитиль! - укоризненно сказал Краб. - Иди ты на!.. В кои-то веки пришел человек, с которым можно нормально побазлать, и на тебе - "господин Анвельт". Краб! Забыл? Так вспоминай, блин, а то вышибу к такой матери!
      - Здорово, Краб, - с улыбкой ответил Томас. - Я тоже рад тебя видеть.
      - Другое дело, - удовлетворенно кивнул Краб. - Давай-ка врежем. Я коньяку. А ты сам выбирай. Только говорить будем по-русски. А почему? А потому что это скоро станет запретным удовольствием. Как для школьника покурить в сортире. А для меня уже стало. Ты не поверишь, Фитиль, я беру уроки эстонского языка. Я, эстонец, учусь эстонскому языку. Видел эту белобрысую кобылу, мою секретутку? Вот она меня и учит. Кандидат филологических наук. Нормально? Учит меня моему родному языку. А вот знаешь ли ты, что эстонский язык - он, это, сейчас вспомню. Вот, вспомнил: флективно-агглютинативный!
      - Как? - поразился Томас,
      - А вот так! - довольно захохотал Краб. - Не знаешь, Фитиль, не знаешь! И я не знал. А теперь знаю.
      - И что это значит? - спросил Томас.
      - А вот в это я еще не въехал, - признался Краб. - Потому, блин, и учусь.
      - Но зачем?
      - Затем! Чтобы эти падлы в мэрии или в правительстве не определили по моему произношению моего социального происхождения. И знаешь как они прислушиваются? Будто шпиона вычисляют! Суки позорные. Вчера еще жопу русским лизали, а сегодня... Сказать, что там считается неприличным, как пернуть? Заговорить по-русски! Да, я эстонец. И горжусь этим. Нас мало, но мы самая высокая нация в мире и все такое. Но почему я не могу говорить на том языке, на каком хочу? На каком мне, блин, говорить удобней? Это и есть демократия? Новые времена! Дожили, бляха-муха!
      Краб набуровил в фужер французского "Камю" и чокнулся с Томасом, который выбрал все-таки "Джонни Уокера":
      - Будь здоров, Фитиль!
      - Будь здоров, Краб!
      - Ты меня Крабом, пожалуй, не называй, - попросил Краб, наливая по новой. - Проехали Краба. Называй просто Стасом. Прозит, Фитиль!
      - Прозит, Стас, - отозвался Томас. - Но тебе вроде бы грех жаловаться на новые времена, - заметил он, закуривая и с удовольствием ощущая, как разливается по слегка похмельным мозгам хорошее виски.
      - А я и не жалуюсь. Я просто высказываю свой плюрализм мнений.
      Краб выбрал из сигарного ящика длинную "гавану", со знанием дела обмял, обнюхал, потом обрезал кончик золотой гильотинкой и прикурил от золотого "Ронсона". Развалясь на диване, словно бы испытующе взглянул на Томаса своими маленькими крабьими глазками:
      - Хочешь спросить, как я поднялся? Вижу, хочешь. Валяй, спрашивай. Может, и отвечу.
      - Не ответишь, - возразил Томас. - И я не спросить хочу, а понять. А объяснять ты не станешь.
      - Не дурак ты, Фитиль, но мозги у тебя дурацкие. Повернуты не туда, прокомментировал Краб. - Верно, объяснять не буду. Скажу вообще. Помогли мне подняться. Умные люди. Советом. А остальное своим горбом добывал, потому как был - что? Стартовый капитал.
      - Откуда? - спросил Томас, прекрасно знавший, что в многодетной семье Краба с крепко закладывающим отцом, портовым грузчиком, никогда рубля лишнего не водилось.
      - Оттуда! - значительно объяснил Краб, окутываясь дымом "гаваны". - Мы с тобой неплохо заколачивали, так?
      - Бывало, что и неплохо.
      - И куда ты бабки спускал? На блядей, на пьянки-шманки. Так? А я каждый бакс заначивал. Каждый, понял? Как знал - нужны будут для большого дела. И кто теперь ты, а кто я?
      - Знаешь, Стас, ты если не хочешь, не говори, - попросил Томас. - Чтобы поднять такое дело, как у тебя, нужны не тысячи баксов, а десятки тысяч. Если не сотни. Я к тебе не за проповедью пришел, а за советом. Не знаю, к какому делу приспособиться. Сможешь дать совет - скажу спасибо. Не сможешь значит, не сможешь. Но лапшу на уши мне вешать не надо.
      - Не дурак, не дурак, - повторил Краб. - Не обижайся, Фитиль. Сейчас мы что-нибудь для тебя придумаем. Политикой не хочешь заняться?
      - Какой политикой? - удивился Томас неожиданному вопросу.
      - Большой! У нас в Эстонии все большое, потому как сама Эстония с комариный хер. Нам понадобится свой депутат в рийгикогу. Как ты на это?
      - В парламенте? - изумленно переспросил Томас. - "Вам" - это кому?
      - Нам - это нам. Дойдет до дела, узнаешь.
      - И что я буду делать в рийгикогу?
      - Да что и все. П...ть. А про что - это тебе будут говорить. Знаешь, что такое лоббирование? Вот им и будешь заниматься.
      Томас задумался. Предложение было в высшей степени необычным. Депутат рийгикогу. Ничего себе. Томас никогда и думать не думал ни о какой политической карьере. С другой стороны, почему бы и нет? Среди старых козлов, которые сейчас заседают в парламенте, он выглядел бы, пожалуй, не худшим образом.
      - Решайся, решайся, - поторопил Краб. - Глядишь, со временем и президентом станешь.
      - Даже не знаю, - проговорил наконец Томас. - Ты уверен, что я подойду?
      - А это мы сейчас узнаем, - пообещал Краб и нажал клавишу интеркома. Роза Марковна, зайдите, пожалуйста, в гостиную, - бросил он в микрофон и объяснил Томасу: - Роза Марковна Штейн. Мой главный менеджер. По кадрам и по всему. Сука страшная. Но дело знает. Переговоры ведет - я тащусь. Доктор социологии, между прочим. И знает шесть языков. Шесть! Зачем oднoмv человеку знать столько языков? Не понимаю.
      Роза Марковна оказалась грузной седой еврейкой в бесформенной черной хламиде до пят. В молодости она была, вероятно, красавицей. Остатки былой красоты и сейчас сохранились на ее высокомерном патрицианском лице. Выражение "сука страшная" подходило к ней как нельзя лучше, потому что она была лишена главного, что делает женщину женщиной, - сентиментальности.
      При ее появлении Томас встал, как и полагается воспитанному человеку при появлении дамы, и слегка поклонился. Сочтя свои светские обязанности на этом исполненными, он опустился в кресло, с любопытством ожидая, что будет дальше.
      - Томас Ребане, - представил его Краб. - Мой старый друг.
      Роза Марковна внимательно посмотрела на Томаса. Очень внимательно. Гораздо внимательней, чем того требовали обстоятельства. Томас даже почувствовал себя неуютно под ее взглядом.
      - Мечтает о политической карьере, - продолжал Краб. - Как, по-вашему, есть у него шансы?
      Она без приглашения подошла к бару, плеснула в бокал джина "Бефитер". Водрузив толстый зад на край журнального стола, сделала глоток, закурила коричневую сигарету "More" и только после этого, как бы приведя себя в рабочее состояние, кивнула Томасу:
      - Встаньте, молодой человек. Повернитесь. Пройдите до окна и обратно. Еще раз - медленней. Спасибо, - сказала она, когда Томас исполнил ее приказы. - А теперь скажите что-нибудь.
      - Что? - спросил Томас.
      - Да любую глупость, потому что ничего умного вы не сможете сказать при всем желании. Томас разозлился.
      - Мадам, - галантно обратился он к этой старой суке. - Вам, вероятно, кажется, что у меня не много принципов. Но теми, что есть, я дорожу. И потому я не могу ответить вам так, как вы того заслуживаете.
      Роза Марковна усмехнулась.
      - Неплохо, - оценила она. - Еще что-нибудь. Можно не обо мне.
      - О политике, - подсказал Краб. - Запузырь что-нибудь забойное.
      - Стас Анвельт! - неодобрительно произнесла Роза Марковна.
      - Извиняюсь, - спохватился Краб. - Я имел в виду: пусть скажет что-нибудь о политике.
      - О политике? - переспросил Томас. - Ноу проблем. Господа депутаты! Я убежден и хочу убедить в этом всех вас, что любые намерения правительства сделать что-либо для блага народа должны пресекаться в самом зародыше и Даже рассматриваться как государственное преступление. Ибо все, что правительство делает для блага народа, оборачивается бедами для народа. И чем энергичней действия правительства, тем больше они приносят бедствий. Таков опыт нашей новейшей истории, таков опыт наших прибалтийских соседей, таков опыт России. Правительство национального бездействия - вот каким я вижу наш высший орган исполнительной власти.
      Роза Марковна засмеялась:
      - Очень неплохо. Даже не ожидала. А по психофизике - классический эстонский тип: судак снулый. Оказывается, если ему задницу подскипидарить, можно что-то и выжать. Но нельзя же скипидарить все время.
      - Почему нельзя? - возразил Краб. - Все можно, если нужно.
      - Нет, Анвельт. Для политического деятеля главное - воля к власти. А у вашего друга воля только выпить и затащить в постель какую-нибудь шлюху. Я могу, конечно, с ним поработать, но результата не гарантирую.
      - Поработайте, - кивнул Краб. - Считайте, что это моя личная просьба.
      - Цель?
      - Парламент.
      - Серьезное дело, - заметила Роза Марковна и обратилась к Томасу: Судимости? Отсидки? Только не врите.
      - Была одна, - ответил за Томаса Краб. - По сто сорок седьмой, полгода.
      Роза Марковна допила джин и безнадежно махнула рукой.
      - С этого надо было начинать! Парламент! Какой парламент? Со статьей о мошенничестве? Он проиграет выборы последнему дебилу!
      - Можно представить это как преследование КГБ, - предложил Краб. - За все эти дела: права человека и все такое.
      - Пустой номер. Диссидентам давали семидесятую. И они все друг друга знают. В России это могло бы пройти, у нас - нет. Так что политическая карьера вашего друга закончилась, не начавшись. Но он, как мне кажется, не очень этим расстроен. Не так ли, Томас?
      - А с чего мне расстраиваться? - ответил Томас. - Расстраиваются, когда что-то теряют. А у меня и не было ничего. Так что ничего я и не потерял, заключил он и махнул еще "Джонни Уокера", проявив тем самым верно подмеченную Розой Марковной волю к этому делу.
      - Да и правильно, - одобрил Краб. - Ну их в баню с их парламентом. Только штаны просиживать. Мы тебе другое дело найдем. К чему бы нам его приспособить, Роза Марковна?
      - Право, не знаю.
      - Не знаете? - удивился Краб. - Да вы только на него посмотрите! Красивый эстонский парень! Национальный кадр! И для такого кадра у нас не найдется дела?
      - Во-первых, давно уже не парень, - ответила Роза Марковна. - Насчет красивый - тоже большой вопрос. Я бы сказала так: импозантный эстонский мужчина. Не первой свежести, но еще ничего. Собственно, в этом качестве мы и можем его использовать. Через месяц приезжает эта старая выдра из Гамбурга. Томас, пожалуй, сможет произвести на нее впечатление. Это облегчит наши переговоры.
      - Класс! - восхитился Краб. - Что для этого надо?
      Роза Марковна критически оглядела Томаса:
      - Не так уж и много. Приодеть. Прическу у хорошего мастера. Немного загара в солярии. И поработать над имиджем. Я бы сделала его художником-абстракционистом. Просвещенные западные дамы любят искусство. Во всяком случае, делают вид, что любят.
      - Я - художник? - поразился Томас. - Да я зайца нарисовать не смогу! Уши смогу, а остальное - нет.
      - Ты не расслышал, - объяснил Краб. - Тебе сказано: художником-абстракционистом. Неужели не сможешь наляпать такой вот херни? кивнул он на картины в простенках.
      - Стас Анвельт, это же Кандинский, - укоризненно заметила Роза Марковна. Краб отмахнулся:
      - Это вы знаете, что Кандинский. И я знаю, потому как платил. А кто не знает, тому это просто мазня. Вот и наляпаешь такой же мазни.
      - Лучше пойти в Академию художеств и купить у студентов их работы, посоветовала Роза Марковна. - Не думаю, что они будут заламывать цены.
      - Тоже верно, - одобрил Краб.
      - И я, значит, должен буду охмурить эту даму из Гамбурга, чтобы облегчить вам переговоры? - уточнил Томас.
      - Вник, - подтвердил Краб.
      Моральные принципы, которыми в своей жизни руководствовался Томас, были достаточно эластичными и легко трансформировались под влиянием обстоятельств. Поэтому предложение Краба не вызвало в его душе протеста. Но он почувствовал, что если сейчас ответит согласием, то невозвратимо уронит себя в глазах не только этой старой падлы, но и самого Краба. Поэтому он ответил холодно и с достоинством:
      - Ты предлагаешь мне то, что я умею делать и без твоих советов.
      - Другие бабки, - заметил Краб.
      - Не имеет значения. Это не дело. Это удовольствие. Или необходимость. А я пришел к тебе за советом о деле.
      - Значит, нет? - спросил Краб.
      - Нет, - подтвердил Томас.
      - Роза Марковна, спасибо. Извиняйте, что побеспокоил зазря.
      - "Извиняйте зазря", - брезгливо повторила Роза Марковна. - Вы бы еще добавили "бляха-муха".
      - Прошу извинить, - поспешно поправился Краб и даже сделал такое движение, будто собирался привстать с дивана. - Благодарю вас за консультацию. Не смею более задерживать.
      - Так-то лучше, - кивнула Роза Марковна, сползла со стола и направилась к выходу. С полдороги обернулась и вновь, как при знакомстве, как-то особенно внимательно посмотрела на Томаса.
      - А вы мне понравились, молодой человек. И даже не совсем понимаю чем. Если смогу быть вам полезна - не стесняйтесь. Скажите, Альфонс Ребане знакомо вам это имя?
      - Альфонс Ребане? - переспросил Томас. - Нет.
      - Может быть, это ваш дядя, дед или какой-нибудь родственник?
      - Нет, - повторил Томас. - Никогда о нем не слышал. А кто он такой?
      - Вы не знаете?
      - Нет.
      - Тогда и не нужно вам этого знать, - сказала Роза Марковна и вышла.
      - Знаешь, сколько я ей плачу? - спросил Краб. - По четыре штуки баксов в месяц. Я ее переманил из Академии наук, когда там все накрылось. Ее блатовали в одну очень серьезную фирму, предлагали три штуки. Но я перебил. И она стоит этих бабок. Надо же, понравился ты ей. Ей мало кто нравится. Даже со мной разговаривает через губу. Ладно. Чего же тебе, блин, присоветовать? Ничего даже в башку не приходит.
      - Да ничего и не надо, - легко отмахнулся Томас. - Не приходит значит, не приходит. Давай дернем еще по одной, да я пойду, не буду отвлекать тебя от бизнеса.
      - Погоди нарезаться, это успеется, - остановил его Краб. - Нет, Фитиль, не могу я тебя так отпустить. Ты пришел ко мне за советом, оказал уважение. И как ты меня отмазал от сто сорок седьмой, это я тоже помню. Ладно, дам тебе наколку. На серьезный бизнес. На очень серьезный. Сделай вот что. Поезжай в Россию и купи там двухкомнатную квартиру. Где-нибудь в Рязани, в Туле, под Питером. Все равно где. Только не в Питере и не в Москве, там дорого. Хату купи самую дешевую. Потом дашь объявление в наших газетах, в русских: "Меняю двухкомнатную в России на двухкомнатную в Таллине". Вник?
      - Не совсем, - признался Томас.
      - Считать не умеешь. Двухкомнатная в Рязани или где там обойдется тебе штук в пятнадцать гринов. А на сколько потянет двухкомнатная в Таллине? На полтинник!
      - Да кто же пойдет на такой обмен? - удивился Томас.
      - Найдутся.
      - Потребуют доплату.
      - Не потребуют. Еще и спасибо скажут. Не въезжаешь? Совсем ты, Фитиль, плохой. Ты газеты-то хоть читаешь? Телик смотришь?
      - Ну иногда.
      - Не то смотришь, - заявил Краб. - Заседания рийгикогу надо смотреть, а не голых баб. Скоро будут приняты законы о гражданстве и языке. В самых крайних вариантах. Понимаешь, о чем я?
      - Не будут, - уверенно возразил Томас. - Наши рвутся в Совет Европы, а с такими законами Эстонию и близко к нему не подпустят.
      - Рассуждаешь правильно, но по-мудацки. Как демократ. А политику у нас сейчас делают не демократы. Они только называют себя демократами. Сколько всего населения в Эстонии? Чуть больше миллиона. Так? А сколько из этого миллиона русскоязычных? Почти четыреста тысяч. Четыреста тысяч, Фитиль, вникни! И десять тысяч российских военных пенсионеров. Что такое десять тысяч российских военных пенсионеров? Это пятая колонна, Фитиль, если ты понимаешь, о чем я говорю.
      Томас возмутился. Ему, Томасу, этот лапоть объясняет, что такое пятая колонна. Ему, Томасу, он читает лекцию, как профессор тупому студенту. И говорит настолько явно с чужих слов, что похож на балаганную марионетку. Господи милосердный, да за что же Ты подвергаешь меня такому унижению?
      - Десять тысяч отставных капитанов, майоров и полковников - это, Фитиль, бомба, - самодовольно продолжал Краб и сигарой изобразил в воздухе бомбу, которая получилась похожей на брюкву. - В любой момент они могут превратиться в армию. Хорошо обученную и умеющую, блин, воевать. А оружия им Россия подбросит, за этим дело не станет. И от независимости Эстонии останется что? Правильно. Нужна нам эта головная боль? Потому и будут приняты такие законы, о каких я тебе сказал. С Советом Европы мы потом разберемся. А сейчас нужно выдавить из Эстонии максимальное число русских. И они побегут. Все, больше я тебе ничего не скажу. Остальное сам поймешь. Для кого-то это политика, а для кого-то - большой бизнес. Для очень серьезных людей, Фитиль. Ты можешь втихаря примазаться к этому бизнесу. Но о том, что я тебе сказал, не болтай. Вмиг шею свернут. А теперь давай вмажем и поехали ужинать. Гулять так гулять. За этими делами никакой жизни не видишь. Иногда я даже спрашиваю себя: а на кой хер мне все это надо? Но бизнес, Фитиль, это как ехать на велосипеде. Пока крутишь педали, едешь. Чуть перестал все, жопой в луже.
      Томас понимал, чем вызвано предложение Краба вместе поужинать. Тот считал, что облагодетельствовал старого приятеля ценным советом, и оттого чувствовал к Томасу искреннюю доброжелательность. Странные дела. Люди всегда благожелательны к тем, кому делают добро. А кому причиняют зло, тех ненавидят. Почему? Совершенно непонятно. Но это была данность, и ее следовало принимать как данность. Томас с благодарностью принял приглашение Краба.
      Уже в черном шестисотом "мерсе", когда ехали в ресторан гостиницы "Виру", Краб еще раз кольнул Томаса своими глазками и заметил:
      - Задумался. И знаю о чем. Бабок у тебя нет. Но это твои проблемы, Фитиль. Я мог бы дать тебе под процент, но не дам. Малый ты неглупый, но не деловой. И пролететь можешь в два счета. И тогда мне придется включать счетчик и все такое. И не потому, что пятнадцать кусков - не баран накашлял. Дело в принципе. Если станет известно, что меня кинули хоть на один бакс, могут найтись желающие кинуть и на "лимон". А быть в бизнесе лохом - это, Фитиль, себе дороже. Так что сам понимаешь.
      Ужин, начавшийся в изысканном ресторане "Виру", закончился под утро в припортовых барах с дешевыми шлюхами, на которых Краб оказался почему-то падок, с какими-то иностранными моряками, которых Краб щедро поил. От его респектабельности не осталось и следа. Он гулял по полной программе, как мечтал, возможно, гулять в юности, но по соображениям экономии не мог, а теперь мог. Потом по непонятной причине произошло массовое мордобитие, и охранникам Краба пришлось немало потрудиться, чтобы вытащить хозяина и его гостя из всеобщей свалки. Томаса охранники привезли к его дому и свалили у подъезда, а хозяина транспортировали в его загородный особняк. С трудом продрав на следующий день глаза и похмелившись сорокоградусной "Виру валче", Томас начал обдумывать деловое предложение, которым одарил его Краб. И чем больше думал, тем в большее волнение приходил.
      Несложный расчет, произведенный Томасом на клочке бумаги, дал ошеломляющие результаты.
      По данным переписи 1970 года, которые Томас нашел в старом, еще советского издания энциклопедическом словаре, в Таллине на 55,7 процента эстонцев приходилось 35 процентов русских, 3,6 процента украинцев и 2 процента белорусов. Для полумиллионного города это означало, что в нем проживает почти двести тысяч русскоязычного населения. И занимают они, при средней численности семьи в четыре человека, не меньше пятидесяти тысяч квартир.
      Пятьдесят тысяч квартир в одном только Таллине.
      Пусть уедут не все, пусть только двадцать процентов. Это десять тысяч квартир. Если на каждой квартире наварить хотя бы по двадцать кусков "зеленых", это получится...
      Томас произвел на бумажке умножение и понял, что должен немедленно выпить. Отдышавшись после крупного глотка водки, сделанного прямо из горла "Виру валче", он с опаской, как на повестку из полиции, посмотрел на листок.
      Там стояло: 200 000 000 $.
      Двести миллионов долларов.
      Двести!
      Миллионов!
      Долларов!
      И это только по Таллину. А по всей Эстонии?
      Было от чего бешено заколотиться сердцу.
      Краб ошибся, назвав этот бизнес большим. Сказать "большой" или даже "очень большой" значило не сказать ничего.
      Это была не арифметика.
      Это была астрономия.
      Это был бизнес такого масштаба, что у Томаса невольно шевельнулось подозрение: а не затеяна ли вся эта бодяга с независимостью Эстонии только лишь для того, чтобы провернуть это дельце? Но, освежившись еще парой глотков "Виру валче", он пришел к выводу, что это вряд ли. Эстонцы, конечно, народ неглупый, но все-таки не настолько умный. Воспользоваться ситуацией да, на это мозгов может хватить. И у кого-то хватило. Но не более того. Нет, не более.
      Томас понимал и другое: в таком бизнесе раздавить могут, как комара. Раздавят и не заметят. Это означало, что к совету Краба примазаться к этому бизнесу втихаря следует отнестись очень серьезно. Томас знал за собой грех словоохотливости и тут же, над бутылкой "Виру валче" и над бумажкой с расчетами, дал себе страшную клятву молчать о своих умозаключениях даже под пытками. Даже в светлое утро тонкого опохмеления, когда сто двадцать пять граммчиков беленькой, захрустишь малосольным сааремским огурчиком и весь мир захочется объять и излить на него все свое дружелюбие и нежность души.
      Да, даже тогда.
      Такую клятву дал себе Томас.
      Он торжественно сжег в пепельнице бумажку с расчетами и даже попытался подержать над огнем руку, но тут же отдернул, потому что было больно.
      Следующую неделю Томас безвылазно просидел дома перед телевизором, смотря все политические программы, а в перерывах, когда запускали американские боевики или клипы с полуголыми герлами, внимательно читал все газеты, эстонские и русские. И понял, что Краб прав.
      Не Краб, нет. А те, чьи мысли он озвучивал в стремлении поразить старого приятеля масштабностью своего политического мышления.
      Да, все шло к тому, что законы о гражданстве и государственном языке будут приняты в таком варианте, который сделает все некоренное население гражданами второго сорта и вызовет их массовый отток в Россию.
      Особенно неистовствовали депутаты от Национально-патриотического союза, не скрывавшие, что они считают себя преемниками партии "Изамаалийт" ("Отечественный союз"), созданной еще в 1935 году и во всех советских учебниках истории именовавшейся фашистской. Либералы и умеренные демократы отбрехивались, но чувствовалось, что они и сами не верят, что сумеют отстоять свою точку зрения, а возражают национал-патриотам лишь из стремления не растерять свой не слишком многочисленный электорат.
      За кулисами бурной политической жизни республики стояли опытные кукловоды. Они знали, что делают. И для чего.
      А теперь это знал и Томас.
      К этому огромному бизнесу грех было не примазаться. С этим все было ясно. Неясно было с другим: где взять необходимые для раскрутки бабки. Занять? У кого? Близкие приятели Томаса были такой же голытьбой, как и он сам, а люди серьезные не дадут. Не та репутация была у Томаса, чтобы ему могли дать в долг без солидного залога даже под большие проценты. Посвятить кого-нибудь в суть дела, взять в долю?
      Стоп, сказал себе Томас. Стоп, Это и есть то, о чем предупредил Краб: "Вмиг шею свернут".
      Занять под залог квартиры? Квартира была не слишком просторная, но двухкомнатная, в хорошем доме, в центре города неподалеку от площади Выйду. Под нее можно было запросто занять штук тридцать. Но записана квартира была на мать, она получила ее после двадцати лет работы крановщицей на судоверфи. При оформлении залога это может всплыть, а если мать узнает про эти дела нет, об этом лучше не думать.
      Занять у матери?
      Скорей для очистки совести, чем в надежде на успех, Томас отправился на хутор Кийр, располагавшийся на южной оконечности острова Сааремаа неподалеку от мыса Сырве. На этой мызе жили когда-то дед и бабка Томаса по материнской линии. Получив в Таллине долгожданную квартиру, мать уехала на хутор сначала помочь старикам, а когда они померли, втянулась в хозяйство и даже купила, когда пришли новые времена, пятнадцать гектаров заливных лугов.
      Для поездки Томас выбрал воскресный день, чтобы говорить с матерью не в коровнике, а нормально, в доме. Но едва Томас увидел ее, как сразу понял, что из его затеи ничего не выйдет.
      Мать была в синем панбархатном платье, голову украшала мелкая, в барашек, химическая завивка, а на красных, грубых от работы руках нелепо блестели золотой браслет и толстое, бочонком, золотое обручальное кольцо. Она прямо-таки светилась самодовольством счастливой женщины, которая, однако, не спешит делиться своим счастьем с окружающими, а, напротив, как бы ревниво осматривается, не намерен ли кто-нибудь на него покуситься.
      Во дворе стоял новенький "форд-сиера", массивный мужик в аккуратном комбинезоне надраивал полиролью его сверкающие бока. Мать сказала: "Мой муж". При этом главным в ее фразе было слово "мой", хотя каким образом можно выделить во фразе из двух слов именно это "мой", Томас так и не понял. Но она выделила.
      Все было ясно. Томас и заикаться не стал о деньгах. Он сердечно поздравил молодоженов, расцеловал мать и был приглашен на обед. К столу мать выставила графинчик домашней наливки и строго следила, чтобы ни сын, ни муж не выпили лишней рюмки, из чего Томас заключил, что у его отчима с этим делом все в порядке.
      Чтобы как-то рассеять довольно напряженную атмосферу семейного обеда, Томас начал подробно рассказывать о фирме, в которой он работает главным менеджером (при этом описывал фирму Краба, не называя ее). Когда эта тема под недоверчивым взглядом матери иссякла, а никакой другой на язык не навернулось, расспросил мать об Альфонсе Ребане, о котором упомянула Роза Марковна во время встречи в офисе Краба, и выяснил, что такого прохвоста никогда не было ни в ее роду, ни в роду его отца. На удивленный вопрос сына, почему она считает этого человека прохвостом, мать убежденно ответила, что только у прохвоста и может быть такое имя, потому что так называют мужчин, которые живут за счет женщин.
      Довод был не слишком убедительным, но Томас спорить не стал. Он распрощался и поспешил на теплоход, в буфете которого крепко нарезался молдавского коньяка "Белый аист", кляня неудачную свою судьбу и даже слегка ропща на несправедливость Его, что вообще-то было не в его правилах. Но как не роптать, как не роптать? В руках у него было верняковое, сулящее десятки тысяч баксов дело, а он не может даже приступить к нему! Как тут не возроптать?!
      И Всевышний устыдился и явил Томасу свою милость. Правда, форма, которую Он для этого избрал, была, по мнению Томаса, как бы это поделикатней сказать, резковатой. Через неделю после семейного обеда мать Томаса отправилась вместе с мужем в свадебное путешествие по Европе на своем новеньком "форде". Где-то за Белостоком на узкой польской трассе отчим, сидевший за рулем, неудачно вышел на обгон и лоб в лоб столкнулся со встречным панелевозом. Мать Томаса погибла мгновенно, отчим умер через два часа в реанимации, а машина превратилась в груду металлолома. Следствие установило, что водитель находился в средней стадии алкогольного опьянения.
      Томас стал наследником хутора и таллинской квартиры, но воспринял это без малейшей радости, а даже с искренней скорбью. Но такова была воля Его. Томас нашел в тайнике в доме матери, о котором знал еще с детства, около двух тысяч долларов, на эти деньги перевез останки погибших из Белостока, достойно похоронил их на хуторском кладбище и приготовился вступить в права наследования.
      Но тут выяснилось, что у этого толсторожего хмыря, который по пьянке угробил его любимую матушку, есть две взрослые дочери. По причине отсутствия средств они скромно устранились от участия в расходах на похороны своего гребаного папаши, но через месяц после поминок заявили свои права не только на долю в хуторском хозяйстве, но и на часть таллинской квартиры. Это было настолько кощунственно, что Томас примчался на хутор с твердым намерением изменить одному из своих главных жизненных принципов и набить им обеим морды. Но у этих драных сучар оказались крепенькие, как боровички, мужья, в результате морду набили самому Томасу. Он умылся в ручье, в котором еще в раннем детстве ловил пескарей и уклеек, и клятвенно пообещал этим... таким... в общем, своим новоявленным родственникам прислать бандитов, которые с ними разберутся и популярно объяснят, как зариться на чужое, нажитое не их трудами добро. И всю дорогу до Таллина Томас был уверен, что сделает это.
      Среди его многочисленных знакомых были самые разные люди. Были и бандиты, и они охотно подписались бы на это дело. Но, поразмыслив, Томас отказался от этой идеи. Во-первых, за выбивание долгов (а заказ мог быть истолкован и так) существовала твердая такса: пятьдесят процентов. Это, по мнению Томаса, было слишком много. Во-вторых, был риск оказаться на крючке у уголовников, а это могло иметь непредсказуемые последствия. Вообще в жизни кроме ментов Томас больше всего остерегался двух вещей: уголовников, с которыми волей-неволей пришлось пообщаться во время отсидки, и наркотиков. Он даже травку запретил себе курить, посмотрев однажды на страшную ломку, во время которой его приятельница выпрыгнула с двенадцатого этажа из своей квартиры, где проходил вполне рядовой многодневный загул.
      Но главное было все же не в этом. Не Божье это дело. Нет, не Божье. Это было для Томаса главным. Да, это.
      Он не стал обращаться к бандитам, а пошел к хорошему юристу, тот внимательно изучил документы и сразу отыскал зацепку: не слишком грамотная или не слишком внимательная секретарша, регистрировавшая брак матери с этим проклятым алкашом, вместо фамилии "Ребане" написала "Рибание". Это давало формальные основания опротестовать в суде факт заключения брака этого типа с матерью Томаса.