Десятки миллиардов долларов.
      Долларов!!!
      А те, кто акции продавал, останутся в трусах и галстуках от Кардена.
      Вся кровь бросилась Розовскому в голову.
      Именно эти десятки миллиардов и есть безумие. Самоубийство! Отдав приказ начать скупку акций, Назаров подписал себе смертный приговор. Мало того, на этом приговоре стоит гриф: "Исполнить немедленно".
      Теперь уж они не промахнутся. И бомбу заложат как надо. И не одну, чтоб наверняка...
      Розовский понимал, что план, в который он был вовлечен полковником Вологдиным, преследует -- после неудачного взрыва яхты -- вполне определенную цель: нейтрализовать Назарова, вывести его из игры на то время, пока идет передел нефтяного рынка. Физическое уничтожение Назарова было чревато политическими осложнениями, а с точки зрения интересов дела -совершенно излишне. Достаточно просто изолировать Аркадия на некоторое время -- в том же Лефортове, под предлогом возобновления старого уголовного дела о приписках в шесть тысяч рублей. А потом дело закрыть. И он уже никому не будет опасен.
      Теперь менялось все. Если удастся выманить его на польско-белорусскую границу, там встретят его убийцы с пулеметами, а не следователь генпрокуратуры с ордером на арест. Не удастся -- уничтожат на месте. Здесь, на Кипре, на этой же вилле. В любом другом месте, где он надумает скрыться. Даже не в самом этом месте -- еще на пути к нему.
      Но самое ужасное, что Аркадий даже не будет и пытаться скрыться. Он отрезал себе все пути к отступлению. Ситуацию на бирже можно будет переломить только в том случае, если обнародование патента -- другими словами, презентация проекта восстановления нефтеносности всех российских месторождений -- произойдет взрывоподобно, гласно, с привлечением ТВ и экономических обозревателей ведущих газет, наших и западных. И состояться эта презентация должна только в Москве. Но в таком случае Назаров -безусловный труп. А вместе с ним трупами станут все, кто случайно или не случайно оказался с ним рядом. И в их числе -- сам Розовский.
      Растерянность и отчаяние сменились решимостью. Нужно было действовать. Не теряя ни единой минуты. У него был только один-единственный шанс уцелеть -- максимально быстро оказаться как можно дальше от этой виллы, от Кипра, и главное -- от самого Назарова.
      Розовский не стал даже возвращать дискету на место -- на это уже не было времени. Он лишь вызвал на дисплей резервный счет Женевского банка. На счету фирмы в Женеве оказалось больше трехсот миллионов долларов. Вот из них он и возьмет свою долю.
      Розовский стер из памяти "Спарка" полученную им информацию, погасил свет и вышел из компьютерной. Поднялся на верхнюю террасу: свет в библиотеке еще горел. Неспешно, попыхивая сигарой, чтобы не возбудить никаких подозрений охраны, прошел в свою комнату и быстро переоделся. Через десять минут он уже ехал на такси в ларнакский аэропорт.
      ...Чем дальше "Каравелла" удалялась от Кипра, тем больше успокаивался Розовский. Пассажиров в салоне первого класса было немного, целые ряды пустовали; кресла были просторные, колени не упирались в спинку передних кресел, как в туристском классе, можно было расположиться, как душа того пожелает, и не беспокоиться о том, что кто-то из соседей поморщится от дыма его "Коронас".
      Миновали Афины. "Каравелла" шла над Италией. Привычного "Уайтхолла" в баре самолета не оказалось, пришлось довольствоваться "Джонни Уокером". Тоже неплохое виски, очень недурственное. Хоть и не из дешевых. Но не пить же плебейский "скотч" только потому, что он халявный. Он мог себе позволить не думать о деньгах. Он был богат. Он был свободен. И главное -- он был жив. Может быть, это и есть счастье?
      Розовский уже знал, что будет делать в ближайшие часы. Из аэропорта -в банк. Оттуда -- в Париж, на обычном поезде, чтобы его фамилия не осталась в компьютерах трансагентства. В аэропорту Орли он купит билет на. ближайший рейс до Москвы на свое имя и по своему паспорту. После этого российский гражданин Борис Семенович Розовский перестанет существовать. А из аэропорта Шарля де Голля в Нью-Йорк вылетит гражданин США, выходец из Израиля, господин Борух Блюменталь и навсегда бесследно растворится в вавилонском столпотворении гигантского тысячеязыкового мегаполиса.
      "Каравелла" компании Эль-Аль прибыла в Женевский аэропорт Куэнтрен точно по расписанию, в девять двадцать утра по местному времени. Моросил мелкий дождь, над летным полем тянулись низкие облака, над толпой на перроне зала прилета лоснились от влаги десятки черных и цветных зонтов, люди были в темных костюмах и плащах. Белые полотняные брюки и блейзер Розовского, вполне уместные на Кипре, здесь обращали на себя внимание. Досадуя на непредвиденную задержку, Розовский взял такси и приказал отвезти себя в бутик неподалеку от ратуши, где он пару раз заказывал костюмы и клубные пиджаки. Часа через полтора два костюма -- светло-серый и темная строгая тройка -- были подогнаны по росту, подобрана обувь, рубашки и галстуки. Полный резон был остаться в тройке и ехать в ней в банк, но это был не ГУМ, где какой-нибудь приезжий северянин облачается в новье, а старый костюм запихивает в урну. Пришлось распорядиться, чтобы покупки упаковали и отнесли в такси. При расчете возникла небольшая заминка. Хозяин бутика, породистый высокий швейцарец, уважительно принял из рук Розовского кредитную карточку "Америкэн-Экспресс", но через несколько минут вышел из своей стеклянной клетушки с крайне озадаченным видом и на ломаном английском сообщил, что банк не подтвердил платежеспособность уважаемого клиента. Это была чушь совершеннейшая, карточка была выдана московским банком, в котором Розовский был вице-президентом, и всего несколько часов назад в аэропорту Ларнаки он рассчитался ею за билет без всяких проблем. Но разбираться в этой накладке Розовскому было недосуг, он расплатился наличными и велел таксисту ехать в отель "Кларте", в котором он с Назаровым всегда останавливался, когда случалось приезжать по делам в Женеву.
      Здесь Розовского помнили. Менеджер радушно приветствовал его и сообщил, что по счастливой случайности его обычный номер -- двухкомнатный апартамент на восемнадцатом, верхнем этаже, с пентхаузом и прекрасным видом на Женевское озеро и устье Роны -- свободен и готов к приему уважаемого гостя. Следует ли ему, как обычно, отнести плату за счет фирмы господина Назарова? Розовский расписался в счете и поднялся в номер. Его покупки, упакованные в фирменные пакеты бутика, уже ждали его в просторной гостиной. Он надел черную деловую тройку и несколько минут рассматривал себя в просторном, во всю стену, зеркале гардеробной. Ему понравился собственный вид. Респектабельный господин, в самом соку, с прекрасным средиземноморским загаром, с бриллиантовой заколкой в галстуке, с дорогой кубинской сигарой. Он ощутил даже некоторую торжественность момента. Не каждый день человек меняет свою жизнь так, как намерен был сделать он. Не каждый день отряхивают с ног прах прежней суетливой, хлопотливой, полной проблем и опасностей жизни, подчиненной крутой воле шефа и капризам дуры-жены, омрачаемой пьянками и карточными долгами великовозрастного сына-балбеса, постоянным вымогательствам любовниц.
      Все, кончилась эта жизнь. Начинается совсем другая.
      В таком приподнято-торжественном настроении он поднялся по широкой лестнице Центрального банка Женевы, миновал колоннаду фасада и вошел в огромный операционный зал. Пол его был уложен полированными мраморными плитами, своды покоились на высоких аспидно-черных колоннах. Клерков, сидящих за дубовыми барьерами, отделяли от клиентов не стекла, как в новомодных банках, а позолоченные решетки, чем-то напоминающие мелкие трубки органа. Здесь все было неколебимо, незыблемо. С этим банком никогда ничего не случалось. И никогда ничего не случится.
      Розовский прошел в глубь зала, где, как он знал, было бюро старшего банковского служащего, занимавшегося крупными операциями.
      -- Шпрехен зи дойч? -- спросил он, не сомневаясь в ответе. Здесь все говорили и по-немецки, и по-английски, и по-французски. До русского, правда, еще не дошло. Но если дело пойдет и дальше такими же темпами, очень скоро дойдет.
      -- Натюрлих, -- подтвердил служащий. -- Что вам угодно?
      -- Мне угодно перевести некоторую сумму из вашего банка в Нью-Йорк, в "Чейз Манхэттен бэнк", -- ответил Розовский.
      -- О какой сумме идет речь?
      -- Двести миллионов американских долларов.
      Очень поманивало сказать "триста", но он сдержался. Нет, двести. Он честный человек, ему чужих денег не надо. Двести. И точка.
      Глаза служащего уважительно округлились.
      -- Я должен поставить в известность вице-президента банка, -- сказал он и, извинившись, скрылся. Минут через пять появился и почтительно проводил Розовского в солидный кабинет на втором этаже. Вице-президент встретил его на пороге приемной.
      -- Не в наших правилах задавать клиентам излишние вопросы, но в данном случае я считаю своим долгом спросить: вызван ли ваш трансфер недостаточно хорошим обслуживанием нашего банка?
      -- Ни в коем случае, -- возразил Розовский. -- Ваш банк -- лучший из всех, что я знаю. Это просто необходимая деловая операция. И только. Вот моя карточка и банковская книжка. Я хотел бы, чтобы указанная сумма была переведена в "Чейз Манхэттен бэнк" на номерной счет на предъявителя.
      Вице-президент передал документы Розовского служащему, тот бесшумно исчез. Минут через пять, в течение которых вице-президент вел со своим весьма солидным клиентом светский разговор о погоде, на селекторном пульте замигала красная лампочка. Вице-президент взял телефонную трубку, молча выслушал сообщение и, извинившись, оставил Розовского в одиночестве. Еще минут через пять он вместе со служащим вернулся в свой кабинет. Лица у обоих были озабоченные. Розовский насторожился.
      -- Могу я взглянуть на ваш паспорт? -- спросил вице-президент.
      -- Разумеется.
      Розовский протянул банкиру свой российский паспорт, недоумевая, зачем он ему понадобился. Вице-президент сравнивал данные паспорта с какими-то бумагами, которые показывал ему служащий.
      -- В чем дело? -- не выдержал, наконец, Розовский. -- У вас проблемы?
      -- Нет. Проблемы, как я понимаю, у вас. Дело в том, господин Розовский, что ваш допуск к счету аннулирован.
      -- Как -- аннулирован? -- ошеломленно переспросил он, одновременно понимая, что произошло что-то страшное, непоправимое.
      -- Аннулирован, -- .повторил вице-президент. -- Распоряжение об этом поступило по электронной почте от господина Назарова сегодня в шесть часов тридцать минут утра.
      Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при чем тут самолет, при чем тут Афины?
      -- Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт другой счет, -- продолжал вице-президент и протянул Розовскому листок компьютерной распечатки. -- Вот его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и единоличном распоряжении.
      Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода. А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с "восьмерки". "Восемьсот тысяч? -- поразился Розовский. -- Почему восемьсот? Моих же денег двести миллионов!.." И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и цифру "30". И лишь тут дошло. Шестизначная цифра была номером счета. А "30" -- это была сумма, зачисленная на счет.
      Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов.
      Просто тридцать.
      Тридцать долларов...
      Розовский не помнил, как он вышел из банка, как поймал такси, как доехал до отеля. Он обнаружил себя сидящим в своем номере и тупо разглядывающим листок с компьютерной распечаткой. И лишь одна мысль болезненно билась в голове: "Почему -- тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят. Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать..."
      Он подошел к бару и извлек из него бутылку какого-то бренди. Взял первый попавшийся под руку высокий стакан для коктейлей, налил его наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса. Вновь вернулся к столу и уставился на распечатку.
      И наконец понял, что означают эти тридцать долларов.
      Это были тридцать сребреников.
      И еще это означало, что Назаров все знает.
      Розовский почти не удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер вошли три человека. Один из них был Губерман. Двоих других Розовский не знал. Они были чем-то похожи друг на друга, одинаково крепкие, одинаково загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы.
      Тот, что с усами, остался стоять у двери, второй неторопливо обошел номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в пентхауз, огороженный каменной балюстрадкой с фигурными балясинами и вазами для цветов. Вернувшись в гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой.
      Губерман сел в кресло напротив Розовского, внимательно и как бы с сочувствием взглянул на него и негромко спросил:
      -- Зачем вы это сделали, Борис Семенович?
      -- Меня заставили... Подсунули девчонку... она написала заявление об изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет...
      -- Почему вы об этом не рассказали?
      -- Мне было стыдно... А потом... потом уже было поздно.
      -- Кто вас завербовал?
      -- Вологдин.
      -- С кем вы работали, кроме него?
      -- Ни с кем. Только с ним... Можно, я выпью?
      -- Конечно, почему нет?.. -- Губерман посмотрел, как Розовский словно бы ватными руками наливает стакан и пьет, проливая бренди на рубашку и галстук. Так же негромко заметил: -- А ведь он вас любил. Вы разбили ему сердце.
      Розовский покивал:
      -- Я знаю...
      -- И Анна вас любила. Она часто рассказывала, как вы закупили целый самолет, чтобы привезти ее из Магадана в Москву. Она говорила, что чувствовала себя Золушкой на королевском балу... Розовский повторил:
      -- Я знаю.
      -- И Сашка вас любил. Всегда радовался, когда вы приезжали к ним в гости... Это он сам мне рассказывал, -- добавил, помолчав, Губерман и поднялся с кресла. -- Пойдемте, Борис Семенович. Пора.
      Розовский послушно встал и направился к двери.
      -- Туда, -- сказал Губерман и показал в сторону пентхауза.
      С высоты восемнадцатого этажа открывался простор Женевского озера, по мостам через Рону скользили разноцветные автомобили, несколько яхт с поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде.
      Розовский понимал, что с ним произойдет, но не чувствовал ни воли, ни желания сопротивляться. Лишь спросил:
      -- Он все знает?
      -- Да, -- подтвердил Губерман.
      -- Он приказал?
      -- Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает.
      --Но...
      -- Это решение принял я. Потому что я вас тоже любил. И мне вы тоже разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович.
      Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский машинально потянулся за ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили через балюстраду...
      ...Усатый открыл дверь номера и выглянул в коридор. Там было пусто. Он подождал, когда выйдут Губерман и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв дверь и повесив на ручку табличку: "Не беспокоить".
      * * *
      "Отец мой небесный, всемилостивый и всемогущий, Ты судишь народы, суди и меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во мне. Да прекратится злоба нечестивых, а праведника укрепи, ибо Ты испытуешь сердца и утробы, праведный Боже. Щит мой в Тебе, спасающем правых сердцем. Господи Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!.."
      Глава шестая. Сегодня в полночь
      I
      Третий этап операции по несанкционированному перемещению в Россию объекта особой социальной значимости, разработанной Управлением по планированию специальных мероприятий, начался на другой день после исчезновения с виллы друга и компаньона Назарова Бориса Розовского. Начало этого этапа вообще не оставило бы никакого следа, если бы утром того же дня молодые российские туристы, занимавшие в пансионате "Три оливы" апартамент "Зет" и пять одноместных номеров, не сообщили хозяину о том, что им подвернулся очень удачный бизнес к они вынуждены прервать отдых.
      Хозяин "Эр-вояжа" и "Трех олив" Микола Шнеерзон сначала огорчился, но когда понял, что возбужденные перспективами неожиданно подвернувшегося выгодного дела москали и не думают потребовать с него гро'ши за неиспользованные семь дней, искренне разделил их радостное возбуждение, расспросил о деле и горячо одобрил. Это хорошо, когда молодые хлопцы думают о бизнесе, а не жрут горилку. Очень хорошо. И дело им подвернулось хорошее: всего за двадцать две тысячи кипрских фунтов купили по случаю почти новый мощный грузовик "ситроен" -- с просторной кабиной, с двумя спальными местами для водителей-сменщиков, с огромным кузовом, обтянутым серебристой армированной тканью, с хромированными трубами глушителей, с десятком мощных фар на бампере и верхней консоли. Грузоподъемность двадцать тонн. Грузи что хочешь и вези куда хочешь.
      И план они придумали дельный: не гнать фургон порожняком в Россию, а переправить на грузовом пароме в Стамбул, там загрузить дешевым и ходовым в Москве товаром и оттуда уже через Болгарию, Румынию и Польшу ехать домой. Головастые хлопцы. Но и Шнеерзон был не из дураков. Он только представил, как этот серебристый мощный красавец несется через всю Европу, Белоруссию и Московию, сверкая неприлично голыми бортами, на которых даже названия фирмы не значится, и тут же предложил: двухнедельный пансион, всем шестерым, бесплатно, в любое удобное для них время, а за это они разрешат разместить на бортах "Ситроена" рекламу "Эр-вояжа" и "Трех олив". Он даже согласен был трошки приплатить, но обошлось и без этого. Самый серьезный из москалей, тот, что жил в двухкомнатном апартаменте, махнул: "Валяйте!" И пока молодые турки в светло-серой униформе выносили из соседней виллы и грузили в фургон кстати подвернувшийся попутный груз -- очень тяжелые, скатанные в рулоны ковры, два срочно вызванные Шнеерзоном маляра изобразили с помощью трафаретов три зеленые оливы на бортах и надписи на русском и английском: "Откройте для себя Кипр. "Эр-вояж" предлагает отдых в пансионате "Три оливы". Условия божественные, цены божеские".
      Когда погрузка и художественное оформление машины были закончены, один из туристов -- высокий, смугловатый, которого хлопцы называли Боцманом, -сел за руль, а трое остальных -- Пастух, Трубач и Док -- расположились рядом на просторном сиденье.
      Боцман весело помахал рукой Шнеерзону и вышедшей проводить их Анюте:
      -- До побаченья, земляки!
      -- А где же Сеня и Олежка? -- поднявшись на высокую подножку, спросила Анюта.
      -- Они уже далеко, в Стамбуле, -- ответил Пастухов. -- Еще ночью улетели, закупают товар.
      -- И даже не попрощались, -- укорила Анюта. -- Передайте им, Сережа, привет.
      -- Сене? -- уточнил Пастухов. -- Или Олежке?
      Она подумала и со вздохом ответила:
      -- Обоим!..
      "Ситроен" рыкнул мощным двигателем и по верхней дороге ушел к порту, где уже началась погрузка на автомобильный паром Ларнака -- Стамбул. В просторное боковое зеркало Боцман заметил, как за ними, не обгоняя и не отставая, тащится какое-то такси, но причин задерживать на нем внимание не было.
      Когда "ситроен", пройдя таможенный досмотр, вкатился в чрево парома, такси вернулось на набережную. Не доезжая до "Трех олив", пассажир отпустил машину и медленно, будто прогуливаясь, прошел по улочке, разделявшей "Три оливы" и виллу Назарова. Он увидел, как ворота виллы раскрылись, выпустив вместительный микроавтобус с сильно тонированными стеклами. Сколько людей внутри, рассмотреть было нельзя, но по тому, как автобус тяжело осел на рессорах, нетрудно было догадаться, что загрузка полная.
      Проводив автобус рассеянным взглядом, пассажир такси (а это был полковник Голубков, нещадно потевший в светлых шерстяных брюках и рубашке с галстуком) прошел еще немного вверх, а потом спустился на набережную. Отыскав свободный столик в открытом уличном кафе, заказал банку пива, закурил ядреную сигарету "Космос" и глубоко задумался.
      И ему было над чем подумать.
      С самого начала не лежала у него душа к этому делу. Он не любил затей, конечные цели которых были ему неясны. И в Чечне, а еще раньше -- в Афгане, ставя подчиненным задачу, он всегда старался -- не раскрывая, понятно, общих секретов -- сориентировать офицеров в общем масштабе дела, чтобы человек не был слепым исполнителем "от" и "до", а понимал, чему послужит то, что ему поручено. Это не просто повышало ответственность без всякого обещания орденов или, наоборот, трибуналов. Понимание общей задачи возбуждало инициативу, и не раз случалось, что этот как бы побочный эффект оказывался важней основного задания.
      Совсем по-иному дело было поставлено в Управлении. На фасадах спецслужб всего мира незримо присутствовала надпись, вырезанная на каменном портале Дельфийского храма: "Ничего сверх меры". Это было правильно. Никто не должен знать больше того, что ему необходимо. Но и меньше он тоже не должен знать. Впервые за долгие годы службы Голубков ощутил себя в положении безгласной пешки в непонятной ему игре. И ему, привыкшему самостоятельно решать масштабные задачи, это сразу же не понравилось. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Это и была, видно, его плата -- за Москву, за служебную "Волгу", приезжавшую за ним в подмосковный Калининград (который с некоторых пор стал именоваться Королевым), а после работы отвозившую его домой, плата за отдельный кабинет и приличное жалованье, которое никогда не задерживали ни на день.
      Второй укол самолюбия Голубков ощутил после того, как команда Пастухова была отправлена на Кипр, а его приказом Волкова, переданным через Нифонтова, переключили на разработку операции, связанной с обострением ситуации на таджикско-афганской границе. Тут он уже прямо спросил у Нифонтова:
      -- А кто будет доводить до конца дело Назарова?
      -- Кому положено, тот и будет. Мы свою работу выполнили, -- объяснил Нифонтов. И добавил, увидев, что его объяснение не убедило Голубкова: -- Ты же не идешь следом за разведчиками. Твое дело -- дать задание.
      -- Но я всегда жду доклада о выполнении задания, -- возразил Голубков.
      -- У нас не так. Дело сделано -- и забудь. Ты больше никогда о нем не услышишь.
      Голубков только пожал плечами. Не услышу -- значит, не услышу. Только очень он в этом сомневался. Как ни прячь зерно тайны, а оно обязательно прорастет. Рано или поздно. И он оказался прав. Об этом деле он вновь услышал гораздо раньше, чем ожидал -- буквально через несколько дней после отлета ребят Пастухова на Кипр. И услышал от самого Нифонтова. Он вошел в кабинет Голубкова, кивнул на материалы по Таджикистану:
      -- Все отложить. Ближайшим самолетом летишь на Кипр.
      -- Чей приказ?
      -- Самого.
      -- Объяснил?
      -- Нет. Что-то происходит. И очень серьезное. За пять лет я таким его еще ни разу не видел. Иди оформляй документы.
      -- Это будет неправильно, -- возразил Голубков. -- Я должен лететь не на Кипр, а в Грозный.
      Нифонтов понял, что он имеет в виду: ночью по спецсвязи пришло сообщение о взрыве вертолета и гибели командующего армией и его адъютанта. Это было делом огромной политической важности, оно грозило разрушить зыбкий мир, достигнутый при активном вмешательстве генерала Лебедя в короткую пору руководства им Советом Безопасности. Ни Россия, ни Чечня не были заинтересованы в возобновлении военных действий. Кто-то пытался торпедировать мир. Быстро найти организаторов взрыва -- вот сейчас единственный способ выйти из острейшего кризиса.
      Голубков не сомневался, что сможет справиться с этим делом. В Чечне еще сохранилась обширная, созданная его стараниями агентурная сеть, были негласные осведомители, были, наконец, личные связи со многими полевыми командирами. Для общественного мнения чеченская война была покрыта сетью тайн, но для профессионалов контрразведки, одним из которых был полковник Голубков, тайн не существовало. Многое из того, что для них было явным, окутывали покровом тайны политики, исходя из каких-то высших, далеко не всегда понятных Голубкову, государственных интересов.
      -- Я должен лететь в Грозный, -- повторил Голубков.
      -- Но полечу я, -- ответил Нифонтов. -- Таков приказ.
      -- Я не согласен с этим приказом.
      -- Можешь зайти к Волкову. Но ничего у тебя не выйдет.
      Так и получилось. Волков перебил Голубкова, даже не дослушав:
      -- Вы получили приказ?
      -- Так точно.
      -- Исполняйте. И забудьте, Константин Дмитриевич, про армейский бардак. У нас приказы не обсуждают. Можете быть свободны, полковник.
      -- Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант!..
      Взглянув на вернувшегося в кабинет Голубкова, Нифонтов даже спрашивать ничего не стал. Лишь констатировал:
      -- А что я тебе говорил?
      -- Не раскопаешь ты там ничего, Александр Николаевич, -- проговорил Голубков. -- Ты там -- чужой. Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Я дам тебе кое-какие связи.
      -- Не нужно, -- отказался Нифонтов.
      -- Но почему?
      -- А ты еще не понял? Если бы задача была: быстро найти организаторов взрыва вертолета -- послали бы, конечно, тебя. Но посылают меня. Заведомо зная, что я там, как ты верно заметил, чужой. И следовательно -- раскопать ничего не сумею. Почему? -- спросил Нифонтов. И сам же ответил: -- Потому что задача совсем другая. Не найти организаторов взрыва, а, наоборот -- не найти. В комиссии буду, конечно, не я один, но возможности моих коллег будут точно такие же, как у меня.
      -- Значит, вертолет взорвали не чеченцы, а наши, -- заключил Голубков. -- И причина: документы, которые командующий вез Генеральному прокурору. Хотел бы я хоть краешком глаза посмотреть на эти документы.
      Нифонтов покачал головой:
      -- По-моему, Волков сделал крупную ошибку, когда пригласил тебя в нашу фирму. Извечная дилемма руководителей. С бездумными исполнителями никакого дела не сделаешь. А исполнители думающие имеют неистребимую привычку думать. Вот тут и крутись!.. -- Нифонтов ободряюще похлопал Голубкова по плечу. -Не бери в голову. Такова специфика нашей работы. Лети себе на Кипр, погрейся на солнышке, покупайся в Средиземном море. Задание у тебя проще пареной репы: встретиться с Пастуховым и его ребятами, узнать, как у них дела и когда они намерены приступить к операции перемещения.
      -- Поторопить? -- уточнил Голубков.
      -- Нет, просто узнать день. И напомнить: через границу они должны перейти только в указанном месте. И ни в каком другом. На этом он особенно настаивал. После встречи с ними позвонишь по известному тебе телефону, доложишь.
      -- Почему нельзя сделать это через резидента?
      -- Связь с ним потеряна. Попал в больницу. Операция предстательной железы.
      -- Это и все мое задание?
      -- Не совсем. Будешь контролировать конечный этап операции. Со стороны. Ни в какие контакты с Пастухом и его ребятами не вступай. Когда они появятся в Нови Дворе, снова доложишь. После этого, если не будет других указаний, вернешься в Москву.
      -- Ты же сказал, что это не в правилах Управления, -- напомнил Голубков. -- Одни разрабатывают операцию, другие выполняют. Разделение труда.
      -- Все так, -- согласился Нифонтов. -- Но я и другое тебе сказал: происходит что-то совершенно необычное. И оно связано с операцией. Не знаю что. Могу судить только по поведению шефа. На него, похоже, очень сильно давят. И вот что еще, Константин Дмитриевич. Есть у меня ощущение, что к операции подключены еще какие-то наши люди. Поскольку в известность о них мы не поставлены, то и реагировать на них ты никак не должен. Кто бы они ни были. И что бы ни делали. Тебя это не касается.
      -- Как ты о них узнал? Нифонтов усмехнулся:
      -- Как становятся известными самые страшные государственные тайны? Совершенно случайно. В буфете двое разговаривали о том, какая может быть погода на Кипре.
      -- Кто они?
      -- Я, конечно, любознательный человек. Но не настолько. Я даже не оглянулся на них. Все, Константин Дмитриевич, -- подвел итог Нифонтов. -Счастливо отдохнуть!..
      С таким напутствием Голубков и улетел в Ларнаку ближайшим ночным рейсом. Но в тот момент, когда он получал в бухгалтерии билет и подотчетные доллары на расходы, произошел небольшой эпизод, на который сам Голубков специально внимания как бы не обратил, но въедливая его память зафиксировала с фотографической точностью. Расписавшись за командировочные, он сунул их в карман, не пересчитывая, но на билет взглянул, чтобы уточнить час вылета. И с удивлением обнаружил, что держит не один билет, а целых два, что рейс на верхнем билете обозначен не ночной, а дневной. Перевел взгляд на число и еще больше удивился: билет был на завтра. Он перелистнул корешки, взглянул на нижний, увидел фамилию и понял: это тоже был не его билет. Хоть и до Ларнаки.
      -- Ой, я все перепутала, -- спохватилась бухгалтерша. -- Вот ваш билет, а это не ваши.
      Стало быть, "не ваших" билетов два. На завтра. На дневной рейс. На фамилии Курков и Веригин. Так эти фамилии и отпечатались в памяти. Кто эти люди -- Голубков понятия не имел, никогда с ними не сталкивался. И даже не узнал бы об их существовании, если бы не бухгалтерия. Великое это учреждение -- российская бухгалтерия. Совершенно уникальное по своим информационным возможностям. Вот куда надо агентов внедрять, а не в высшее руководство. Да еще, пожалуй, в буфет.
      То, что командировка этих двоих в Ларнаку была связана с делом Назарова, не вызвало у Голубкова и тени сомнений. Таких случайностей в природе просто не существует. И это подтверждало наблюдение Нифонтова: "Происходит что-то совершенно необычное".
      Ощущение необычности и серьезности происходящих событий многократно усилилось у Голубкова после первых же слов, которыми он обменялся с Сергеем Пастуховым, приехав прямо с самолета в его номер в "Трех оливах".