Серега притащил поднос, на котором кроме новой тарелки и чистой, надеюсь, ложки лежала пачка «Явы» с разовой зажигалкой. Я осторожно зачерпнул, подул, попробовал, внешне лениво слушая монолог новоявленного диктора, мать его так... Очень интересно он перешел на «мы», давая понять, что за ним — сила.

— ...и поняли, что дело, в которое ты встрял, слишком денежное, чтобы проигнорировать. Начали с простого, сделали поиск по компьютерным базам данных. Оказалось, что с ожерельем, которое тебя наняли отвезти, все не однозначно. Такое впечатление, что до недавних пор никто о нем ничего не слышал. То есть само изделие — подлинное. Сделано ориентировочно лет четыреста назад. Но имеет ли оно хоть какое-то отношение к царице Тамаре — большой вопрос. Хотя самое забавное знаешь что?

Я прожевал и послушно спросил:

— Что?

— А то, что... Ты знаешь, сколько взрывчатки достаточно, чтобы убить человека?

Я знал, но не счел нужным это показывать:

— Граммов сто?

— Три грамма! А в этом ожерелье, в трех бляшках из тех, на которых крепятся камешки, под золотом было пятьдесят! Причем располагались эти заминированные звенья возле застежки. Ты понял? Наденет ожерелье нужный человек, кто-то нажмет кнопочку, и — бэмс! Голова с плеч. А кому его собирались надеть? Президенту Грузии Шеварднадзе. Сечешь фишку?

Доедая супчик и чувствуя, как после горячего и сытного снова тянет в дрему, я старался слушать внимательно. Прислушивался и к своим ощущениям.

Но ничего, свидетельствующего о «добавках», не уловил. С жалостью к себе покосился на сигареты. Мне с таким трудом удалось бросить курить, что начинать опять просто не хотелось. В смысле хотелось курить, но еще сильнее хотелось жить без этой привычки. Вообще ненавижу зависимость от чего-то или от кого-то.

— Ну что? Попробуем наложить руку на страховочку? — добивался моего участия в разговоре Михуил. — Ты представляешь, как все просто? Звоним тем, кто тебя нанимал, и говорим: вы нам полстраховки, которую получите, а мы вам ожерельице назад. И никто не узнает о его начинке. А будете залупаться — ожерелье отдадим самой страховой компании. Она, чтобы сэкономить, не откажется выложить за него полсуммы. Но уж тогда, простите, про некую дозу взрывчатки могут узнать многие! Понял — нет? Куда им деваться-то?!

Беспроигрышное дело. Из семисот пятидесяти тыщ — семьдесят пять, то есть десять процентов, твои. А? Неплохо за недельку работы?

Мне надо было наладить с ним новые отношения, и я честно попытался это сделать:

— Михал Федорыч, конечно, я мало чего понимаю. Но если вам интересно... Очень прошу, давайте вернем им все? Будто ничего не поняли! Из таких дел живым выходит один на сотню, а то и на тысячу. — Я говорил горячо, хотя и знал, что впустую.

— Перестань! — не желал слушать Михуил. — Как они нас найдут? Как?

Деньги мы возьмем либо налом, либо так со счета на счет перекинем, что никто и опомниться не успеет.

Те, кого заворожили деньжищи, даже самосохранение теряют, не то что слух. Да, есть люди, которых шанс урвать сказочный куш буквально сводит с ума. Поэтому прочим лучше всего держаться от них подальше. Если, как у меня сейчас, это нереально, то надо думать только о том, как сорваться с крючка побыстрее и с наименьшими потерями. Только круглый болван или одержимый не поймет: как бы Полянкин ни изгалялся, а те, кто позолотил ВВ, чтобы убить Шеварднадзе, просто обязаны убить не только его, но и всех, кто оказался в курсе. При современном уровне техники выйти на шантажиста — плевое дело.

Ну, к примеру, деньги-то куда-то должны ведь попасть, верно? Сказочки о том, что можно незаметно заначить семьсот пятьдесят тысяч долларов, для наивных дурачков. Нал — еще опаснее. В любую пачку влепят микрочип. Ты их еще и пересчитать не успеешь, а тебе уже ствол в лоб ткнут. В итоге Полянкин не только ни гроша не получит, но потеряет и эту свою пещеру Аладдина, и жизнь в придачу. Оно ему надо?

Мне, пока у него в руках изумрудноглазая Ирина, она же Принцесса, тем более. И как объяснишь, докажешь, что весь состав «MX плюс», кроме меня, о шантаже ни сном ни духом? А у Боцмана двое детей, у Пастуха — дочь. Да и сами ребята не бронированные.

Но ничего этого я объяснять Полянкину уже не стал. Знаю я таких «партнеров»: привилегию говорить неприятную правду они оставляют себе, заставляя других врать только приятное. И вообще, с сумасшедшими надо соглашаться. Для начала испуганно посомневаться, а потом тоже загореться жадностью.

— ...Ты прав, Олег, — наконец вздохнул Михуил. — Небольшой шанс свернуть себе шею тут имеется. Но ведь выхода-то у нас все равно нет! Ты сам нас втравил по самые уши. Теперь что вернем мы эти камешки даром, что не вернем — твою фирму все равно в покое не оставят. Они просто обязаны считать, что вы все просекли. Значит, либо мы трясемся, живем, поджав хвосты, ожидая, когда до нас доберутся, и тогда даром принимаем нелегкий конец. Либо... Либо мы осторожно и скромно берем свою долю, понял — нет?

Неужели мы не сообразим, как получить свой кусок и чтобы наверняка, а? Как тебе такой вариант?

Говоря «мы», когда речь шла о риске, он, естественно, имел в виду меня. И там, где о куске, тоже меня — уже поиметого... Я, очень жалея, что не сдержался и чуть не выскочил из роли продувного, но жадного неудачника, ответил испуганно — пусть непрошеный «компаньон» побольше о своих творческих планах выскажется:

— Из меня Джеймс Бонд, как из валенка — смокинг... Жить хочу, Михал Федорыч. Я лучше на дно уйду. Авось у этих падл более важные дела найдутся.

Не выйдет скрыться, так хоть в крайнем случае — попытаюсь.

В репродукторе раздался протяжный вздох:

— Как ни понимаю я тебя, Олег, но вот этого тебе позволить не могу.

Такой шанс не то что раз в жизни... Нет, он даже не в каждой жизни бывает!

Иметь случай срубить три четверти миллиона, а то и весь миллиончик за пару пустяков — и упустить его? Это, парень, признать себя мелюзгой. Ты этого не поймешь, но я такого допустить не могу...

Я прямо видел, как он там слюни пускает. Не мне, понятно, сейчас на здравый смысл ссылаться, да только я на таких ловцов жар-птиц уже насмотрелся. Обычно они встречаются в двух ипостасях. С горящими глазенками и азартно трясущимися губешками — первая. Вторая, итоговая — свежий, воняющий кровью или разложившийся, воняющий тухлятиной труп. Про который и не подумаешь, что и «это» тоже когда-то ходило и дышало.

Но — молчу-молчу. Радуюсь, что главное уже понято: эта охота за грузинскими побрякушками послана мне не ради них самих.

На войне атеистов нет.

Я не верю, что есть хоть один солдат на свете, который бы не молился, не взывал к Богу. Как он его при этом называет: Христос, Отец небесный, Аллах, Судьба, Рок, Кисмет, Природа — дело десятое. Какой душе какое слово ближе.

Когда вокруг сумасшедшая и нелепая смерть, гораздо легче ощутить над собой некую силу. Потому что если и не бывает ситуаций беспроигрышных, зато безвыигрышных — сколько угодно. А какая кому ситуация выпадет, решает — Он.

И как, зачем Он решает то так, то эдак, понять не дано. Поэтому новичкам действительно везет: они ведь начинают, зная и веря только в то, что «надо попробовать». Вот Он им и дает фору. Наверное, хочет, чтобы мы все перепробовали. Наркодилеры тоже первую дозу часто дают даром.

Одно хорошо в моей профессии: точно знаю, что когда-нибудь убьют.

Это помогает быть настороже. Постоянно. Обычный человек, не чуя за собой вины или охоты, мало бережется. Ему кажется, что его обязан беречь Он. Таких и машины грязью забрызгивают, и мильтоны, поймав пьяненькими, мордуют, и жулье на каждом углу обдирает. А я, неся другим в силу профессии то горе, то смерть, знаю, что хожу по краешку. Каждого встречного вначале вижу как потенциальную угрозу.

Я выбрал способ жить, высматривая удачу. А чтобы Он ее позволил, нужно очень старательно прислушиваться к Его правилам и советам — ведь у Него для каждого из нас особые, индивидуальные правила. Одного он за нечаянно придавленного муравья в порошок сотрет, другому миллионы людей вроде бы прощает. Когда я это понял, перестал смотреть назад, спрашивая «почему?».

«Почему — я?» «Почему — меня?» И тому подобное... Все это поиск ответа в прошлом. А прошлого-то уже нет, сгинуло. Чего о нем гадать? Что, интереснее и полезнее знать, почему тебя вчера не убили? Или — отчего завтра жив останешься? Нет, если хочешь пожить, спрашивать надо: «Зачем?»

Когда смотришь вперед, в будущее, меньше шансов упускаешь. Основное — догадаться: «зачем» именно ты Ему именно в данной ситуации нужен. И не спутать — Его «зачем» с «зачем» какого-нибудь Полянкина или с собственным.

Около Биноя, например, был у меня случай. Это километров девяносто от Грозного. Долбанули там боевики колонну военторга. Грамотно управились — раздробили и, пока каждый осколок вкруговую сам себя защищал, уволокли десяток баб. Нас, пастуховцев, на вертушке вдогонку кинули. Догнали мы, высадились, преследуем. Шансы у нас хорошие: теперь, у них в тылу, это как бы уже мы партизаны, а не они...

Для справки. Наверное, у каждого солдата своя война. Я знаю ребят, которые бились за то, чтобы дожить до следующего обеда. За погоны. За деньги. А кто-то хотел всего лишь получить еще одно письмо от девушки.

Пастух научил меня воевать с рабством. И с теми, кто его покрывает, прикрывает и оправдывает. И с теми, кому собственное невежество дороже жизни.

Это при том, что понимаю: как бы там наши вояки ни причитали, что в Афгани и в Чечне политики победу отняли, когда она вот-вот закончиться должна была, — трепотня. И Лебедь поступил как настоящий генерал. Он после захвата территории заставил взяться за работу политиков. Не его вина, а наша общая, что мы себе выбрали таких политиков, которые умеют только врать и брать. Или наоборот.

Армия — не скальпель, а кувалда. В антипартизанской войне она не выиграет никогда. Не знать этого — попусту подставлять под пули мальчишек, которые, чтобы выжить, вынуждены звереть. Особенно если мы, допустим, в приличном доме приличной вроде бы чеченской семьи вдруг находим яму, в которой рязанский мужик пятый год рабство отбывает. Будь я ментом или судьей — я бы припомнил какие-нибудь параграфы. А я солдат. Я на войне.

Беру гранату, и то, что мой земеля для них наишачил, взлетает обломками и пылью.

И лучше при этом хозяину дома, хозяйке и их детишкам резких движений не делать.

Не нравится? Так езжайте туда сами. Проводите разъяснительную работу, что рабство — это не есть хорошо. С ними, с рабовладельцами. Из ямы вас хорошо будет слыхать. А мне про то, что дети не виноваты и жены тут ни при чем, не надо. Потому что у меня в голове армия не мысли, а рефлексы воспитывала. Сначала стрелять и только потом, если время будет, смотреть, в кого попал. И я, в свою очередь, не разъяснения, а рефлексы внедряю. Чтобы с детства запомнили: если в яме один русский сидит, то обязательно и второй придет. Ага, на танке или с гаубицей. И тогда уж, если сам ты никого в яму не сажал, не обессудь: учись выбирать соседей.

Конечно, ихнему населению это не нравится, конечно. У рабовладельцев души тонкие и чувствительные. Конечно, наши отцы-командиры послушно разъясняют, что зазря пострадавшие жители плодят мстителей-партизан. Но у них, у командиров то есть, плохо получается. Тут ведь вот какое дело: те, кто способен эти разъяснения воспринимать всерьез, быстро попадают либо в землю, либо в рефрижератор. А выживают только невосприимчивые к подобным словесам. Поэтому как наш Пастух действовал, когда надо было спешно куда-то добраться? Он сажал на броню нашего бэтээра самого уважаемого местного старика. Старейшину тейпа. И все ихнее мирное население знало: вторая пуля — старикова. И не было случая, чтобы при таком раскладе мы на засаду напоролись. За что моя мама и я лично Пастуху очень и очень благодарны.

Живу вот.

Но — правда: оккупация не победа, а затишье. Если его не использовать, чтобы мирное население зажило по-человечески, чтобы научилось рабовладельцев презирать и бандитов ненавидеть, ничего путного не будет. Но ведь у нас до сих пор как: кого освободили из рабства, тех по телику показывают. А тех, кто ими пользовался, их жен и детишек — нет. Почему?

Чтобы наши солдаты зверьем казались. Так пацифистам проще. У них ведь тоже восприятие черно-белое: вот пусть все будет хорошо, по закону, но без насилия. Ага. Разбежался. Что-то не припомню гневных речей московских чеченцев против рабства, как такового. А вот что антиконституционная регистрация в Москве их возмущает — слышал. Но о рабстве в Ичкерии они что-то помалкивают. Законники. Может, поэтому и рабов в Чечне не регистрируют?

Суки.

Так их всех Пастух идентифицирует, уточняя: "Увидел ствол — сади!

Пусть лучше его мама плачет, чем твоя".

Аминь.

И Аллах тоже, разумеется, акбар.

Очень мне его модель рая нравится.

Однако в том частном случае, возле Биноя, роли поменялись. Бандиты на маршруте, то есть их цель — идти к определенной точке; они пленных взяли, что для партизан последнее дело, да еще — женщин... А мы в тот момент в роли партизан. У нас забота святая: мирное население от захватчиков спасти.

Задача при этом только одна: максимальный урон противнику, трофеи (пленных) сгрести и — ходу. Никаких территориальных притязаний. Ну и минус партизанский — тоже наш: времени в обрез. Потому что супостатам ничего не стоит пленных порешить. Не обсуждая, но давая себе отчет во всем изложенном, мы на это дело, на освобождение пленных то есть, шли с энтузиазмом.

Поэтому Пастух, рискуя чуть сильнее обычного, высадился с нами вплотную к ихнему арьергарду и попер почти в лоб, связывая заслон. А майор Куликов, тоже наш, спецназовский, со своими контрактниками во второй вертушке — наперерез. Только у него не получилось. Задергалась, задымилась их машина, а потом огненный столб на склоне — и все. Мусульмане грамотно так отходят. Мы им не нужны, и нам по всем канонам ловить уже вроде бы нечего, только баб-то жалко. Свои ведь. Они за денежкой, квартирками и мужьями сюда приехали, не за муками. И к тому же местность эту мы случайно хорошо знали: в прошлом году чечены наш батальон тут, возле спаленной турбазы, крепко приперли, а все потому, что одним хитрым распадочком воспользовались. Вот Пастух меня, Боцмана, Артиста и еще одного бойца, Васильева, по нему и послал. Задачу поставил ту же, что была у куликовского неудачливого взвода: обойти, связать боем до подлета подкрепления.

Партизанить, короче.

Остальные в это время должны видимость производить, будто наседают они по обязаловке и вот-вот намерены отойти.

Мы вчетвером удачно большую часть пути прошмыгнули, а когда уже чуть-чуть осталось, снайпер уложил Васильева, который шел последним. Я сперва услышал, как он упал. Оборачиваюсь: полчерепа снесено, хрипит и ногами сучит. Все. Остальное все вокруг тихо и неподвижно. Впереди — голый откос, поджимающий фактор времени, и совсем непонятно, где тот снайпер.

Слева ложбинка, еще с прошлого раза выжженная, извивается. Я — туда, потому как мельче и юрче. Пыхчу вверх, вдруг слышу бряк какой-то за спиной и мушку меж лопаток чую. Я на такую ситуацию уже тренирован — мигом руки вверх, встаю, рот набок, чтобы поиспуганнее казаться, и поворачиваюсь. А сзади — пацан.

Натуральный мальчишка лет четырнадцати, палец на курке карабина, вторая рука, держащая цевье, удобно так локтем на камушек опирается, левый глаз прижмурен. Он только чуть-чуть промедлил. Потом рассмотрел меня: маленького, не выше его самого, дрожащего, ну и перестал щуриться.

Размечтался пленного привести. Денежку, может, потом за меня слупить.

Встал, дурачок, винт у пояса держит, стволом дергает — брось автомат, мол.

Моя рука машинально действует. Вроде просто снимаю лямку своего АКМ, но прихват такой, что мне его срезать — полсекунды.

И вдруг мне как голос в ухо: «А зачем этот парнишка тебе встретился?»

Про жалость не буду. Маленький он там или большой, не с ним воюю, а с его карабином. Какая разница, сколько лет тому пальцу, который на курок нажмет? Не будь этого вопроса — «зачем?», я бы его срезал и не каялся. Но коль вопрос проявился, всякие «почему» побоку. Все еще «панически» дрожа, откладываю автомат подальше. При этом движений делаю много, беспорядочных и суетливых. Чуток жду, а когда ствол его карабина пошел вниз, взвиваюсь в косом прыжке и врезаю ребром сапога мальчишке в грудь. Он — на спину, головой о камень. Я его винтовку отбросил, посмотрел: еще дышит.

Опять-таки, думаю, раз он мне для чего-то нужен, надо тащить. Зачем — не ведаю, но раз нужно... Руки-ноги стянул, на хребет взвалил и — дальше.

Карабкаюсь, задыхаюсь. Возле гребня опять крутая голая плешь. Делать нечего. Без ноши я бы ее втрое быстрее, зигзагами, проскочил. Но — тащу. И тут на полпути снайперская пуля. В метре от головы — так каменной крошкой и брызнула. Вспотел я так, что аж в сапогах захлюпало, но не верю, что он просто промахнулся. Пугает! Чтобы просто пацана пожалел — вряд ли: война.

Но коль он мажет, то, не тратя сил на петли, жму прямиком. Он еще пару раз пугнул, даже ляжку мне задел, но это я уже по другую сторону гребня заметил.

Скатился за гребешок, вижу внизу теток наших — табунком сбились. И всего двое «чехов» с ними. Один причем какую-то уже завалил и жизнерадостно трахает. Судя по мордам и чалмам — иноземные. Арабы какие-то. Мусульмане — они ребята горячие, когда на бабу залазят, так просто живут этой минутой.

Впрочем, как и все другие наемники тут: никто ж точно не знает, какая именно у него минута выдастся последняя. Но мусульмане — разговор особый. В мусульманских краях острейший дефицит на свободных баб. Больших денег там это удовольствие стоит. Для них женщины, что для наших — водка. Если в наши ящик белого отхватили, неужто не остограммились бы первым делом? Мусульмане сами почти не пьют и наемникам своим запрещают. Больше о малодоступном для них сексе мечтают. Вот и напарник трахальщика — не столько стерег, озираясь по сторонам, сколько бесплатной эротикой наслаждался. Сплошная заря цивилизации, естественный отбор: победитель урвал самку и спешит осеменить, пока цел. Война.

Мальчонку я сбросил в ложбинку, так, чтобы и скатиться не мог, и не нашумел. Сам же проскользнул вниз, быстренько от сторожей избавился, а баб матюгами и пинками назад погнал, к Боцману с Артистом. Однако тетки не хотели в сторону стрельбы бежать. Как своего увидели, так сразу же и возомнили, что кого-то интересует их мнение. Вот есть у баб нутряная потребность права качать — с теми, кто им это позволяет. Только что стояли и ждали, не рыпаясь, пока их разложат, а стоило русскому мужичку появиться — и закудахтали. В основном о том, что, мол, лучше бы отсидеться в кустиках. Да и мой невзрачный вид уверенности в них не усилил. Но когда они узрели здоровяка Боцмана, когда Артист им лучезарно обрадовался, воодушевились и зашевелили задами охотнее.

...Я так и не знаю точно, почему та снайпера меня упустила. Потом мы на ее лежке нашли осколки зеркальца со следами пудры — от косметички. Бабы есть бабы, они чего только с собой не таскают. Однажды возле одной снайперши, разметанной прямым попаданием, мы нашли целехонький маникюрный набор, инструментов на тридцать.

Боцман, романтик, теорию выдвинул, что снайпера та — мамаша или сестра моего юного пленителя и он у нее — последний. Не знаю. Да и плевать. Мне другое существенно. Опять подтвердилось: каждый, кто мне попадается под Его присмотром, может от чего-то или кого-то меня заслонить. С тех пор я стараюсь твердо придерживаться пределов необходимости. Убийства в большинстве случаев от «почему». Для будущего же, ради «зачем», они бесперспективны. Потому что ничего не дают, а только отбирают. И жизнь, и возможности.

Помалкивая в ожидании, когда Полянкин родит что-нибудь конструктивное, я слушал его вполуха. Сосредоточился на попытке разглядеть хоть какой-то смысл в этом ералаше с кейсом, подпольем, сексом, шантажом и грузинскими драгоценностями. Искал хоть какую-то взаимосвязь, позволяющую высчитать цель событий. Еда помогла, информация отвлекла, и мысли о зеленоглазой куда-то нырнули. Утихла смута, возникшая от желания опять ее увидеть и почувствовать.

Понять — «зачем» для меня означало выяснить, как мы все в этой истории взаимоувязаны. Что мне-то самому делать — и в первую очередь сейчас, и вообще. Зачем мне Полянкин с его страстным желанием наложить лапу на деньги покушавшихся на Шеварднадзе? И зачем те, кто заготовил эту бяку, наше «MX плюс» выбрали?

— ...придется тебе мне помочь. Не даром — ручаюсь, что свою долю получишь. Только не вздумай дурить: кроме видеопленки, которая тебе срок за изнасилование гарантирует, будет еще и трупешник. С тем ножичком, который ты на руке носил, — это верное пожизненное. Или пуля при попытке к бегству.

Если вынудишь... С другой стороны, все, что у меня есть, в твоем распоряжении. Включая телок — в любом виде и любой масти-размера. Я так понял, что они, после денег разумеется, представляют для тебя главный интерес?

Откровенно хмурясь, когда он пугал, на последних словах я расцвел.

Пора соглашаться — якобы от того, что некуда деться и от перспективы заработка. Оживившись, дал понять, что начинаю серьезный торг:

— Бабы, конечно... Это хорошо. Но интересно: что другое из того, чем вы, так сказать, располагаете, в моем распоряжении конкретно. В денежном, так сказать, выражении?

— А зачем тебе деньги? То бишь ты о каких деньгах?

— Как о каких? Почему всего десять процентов?

— А кто тебя спас, разминировав и во всем разобравшись? Я ж не один тут. Да и подстраховать тебя нужно будет. Вот и получается, что всего, с тобой, нас десятеро. Ну и всем поровну.

Так. Значит, те, кто видео налаживал, тоже в доле. Это хорошо.

Но важно было показать, что я всерьез проникся его замыслом. А когда проникаются всерьез, хотят получить побольше:

— А кейс-то кто добыл?! Мне ж еще друзьям нужно отстегнуть: они ж тоже засветились. На них же тоже охота пойдет!

— Так мы же кейс вернем, забыл, что ли, бестолочь? — не на шутку разозлился Михуил.

— Ага, я — бестолочь. "Так, мол, и так, — скажу я своим парням, на которых заказчики наедут. — В кейс я заглянул, но что увидел, вам не скажу!

Сам получу кусок, а вы пока тут, в уголке, тихонько посидите, не мешайте".

Ну и кто я буду после этого? Да и вы — долго ли протянете?

Повисла такая пауза, что я чуть не рассмеялся: мордатый Михуил явно забыл о моих соратниках.

Интересно, с чего это он мне баб чуть ли не по каталогу предлагает? У него что здесь, особый бордель, что ли? Вот тихушник. Никогда бы про него такого не подумал. Бордель — это серьезно: с одной стороны, засветиться легче легкого, но с другой — богатые связи, опыт и вышибалы всякие. Короче, змеюшник. Похоже, влип я по самую маковку.

— Гхм-гм! — откашлялся наконец репродуктор. — Ты говоришь о своих компаньонах по охранному агентству?

— Ну!

— Боишься их?

— Не то слово! — Я поежился, не боясь переиграть. Мне ли не знать, каковы мои друзья во гневе.

— Тогда... Давай считать, что все вы в доле. А ты просто один из них.

Чего молчишь?

— А что тут говорить? Я за них решать не могу. Но очень сомневаюсь, чтобы они при таком раскладе согласились на одну десятую.

— Сколько же вам нужно? — Голос Михуила изменился.

Посуше стал, собраннее. Появилось ощущение, что до этого я в нем ошибался: не забывал он о моих друзьях. Ждал, гад, когда и в связи с чем я сам о них вспомню. Проверял. Если так, то его заинтересованность во мне становилась понятнее, а тот, кто за ним, кто решал и ниточки дергал, делался опаснее. Не верил я, что и бордель, и странные, походящие и непохожие в то же время на тюремщиков охранники — это дело рук Михуила. Все ж таки, болтая за выпивкой, человек хорошо раскрывается. Не похож Полянкин на человека, способного организовать подобное. Попользоваться — верю, может. А создать — вряд ли.

— Почем я знаю? — Я сыто зевнул. — От условий зависит. Обычно Пастух спрашивает: приглашаете или нанимаете? Если нанимаете, вся добыча — ваша, но и все расходы тоже. И гонорар само собой...

— Не тяни. А что означает, что вас «приглашают»?

— Обычно, извините, он на это отвечает: «Либо добыча пополам, либо пошли вы со своими приглашениями в...» В общем, недалеко, но поглубже.

В репродукторе щелкнуло, и еле слышный фон пропал. Отключили там микрофон. Стало быть, Михуил не из страха со мной дистанционно беседовал. У них там целый хурал возле микрофона собрался. Ладно, пусть посоветуются.

Репродуктор опять зашипел и голосом Михуила проявил скептицизм:

— Насколько можно на твоего Пастуха положиться?

Я захохотал. Этот вопрос Михуил явно от себя, не согласовав, брякнул.

— Чего ржешь, Олег? Забываешься!

— Михал Федрыч, любезный! Пастух не пионер. Он никогда не скрывает: каждый — за себя, один Бог — за всех. У нас просто: хочешь — верь, хочешь — нет. Хорошо заплатил — хорошо служим. А при плохой оплате мы и не беремся.

— Так сколько это — «хорошо»?

— Ну я ж сказал: половина. Игра в открытую: я прихожу к своим и говорю, что затевается. Все говорю.

— А если они откажутся?

— Если откажутся, тогда и подумаем.

— Тогда... — И опять мертвая тишина в динамике. — В общем, иди к себе.

Там тебе опять игрушка приготовлена. А я — подумаю. Иди, чего сидишь?

— Если, Михал Федрыч, мы партнеры и все такое, то... Чего ж вы меня в камере маринуете? Как зэка. Даже хуже. Ни чайку попить, ни телик посмотреть. Даже мыла, простыни и одеяла нет! Я ж тоже человек, почему со мной — так?!

На последней фразе голос мой натурально дрогнул. Но не от обиды. Вдруг подумалось: не преувеличиваю ли я содержание человеческого в себе самом? У меня зудело внутри от желания мчаться сломя голову в камеру. Чтобы увидеть Ее.

— Что? А... Вот еще напасть на мою голову — комфорт тебе обеспечивать.

Хорошо, посиди пока, где сидишь.

Поскольку еще одно оружие никогда не лишнее, то я открыл сигареты, достал одну и прикурил, сунув потом пачку и зажигалку в карман брюк. Пыхнул дымком, старательно не затягиваясь, и задумался. Вернее, попытался. Мне казалось, что моя головенка вот-вот лопнет от обилия всего, что требовалось разложить по полочкам, потом препарировать, а потом по-новому разложить и сцепить. Так, чтобы получился хотя бы один вариант, при котором я смогу выпутаться сам и выпутать Ирину.

И одновременно — неведомая мне прежде легкость. Даже — одухотворенность в теле. Словно отвалилась висевшая все эти годы между ног гиря. Я и не подозревал о ней, пока она не исчезла. Несмотря на кислое положение, душа наслаждалась. Даже страхом, что наткнусь на омерзение зеленоглазой, наслаждалась! Ведь в любом страхе и — надежда. Пусть не знаю, как долго продлится эта эйфория. Все кончается. Сейчас, кроме этой надежды, другого смысла в моем существовании не было. Выживать ради надежды на встречу с Ней мне нравилось.

Одна из телекамер тихонько зажужжала, повернулась, меняя сектор, и я пожалел, что не согласился вернуться в свою конуру. «Свою»! — быстро же я обживаюсь. Во всяком случае, там тихо, покойно и обстановка столь бедна, что не отвлекает. Можно не спеша обсудить расклад с Пастухом. Мысленно.

Репродуктор опять отхаркался, и неприятно оживленный голос Михуила сообщил:

— Ну что, Олег, готовы твои новые апартаменты. Иди устраивайся.

Сергей, проводи. Хотя подожди. Ты учти: то снадобье, которым я тебя угостил, экспериментальное. Могут быть побочные эффекты. Вроде эйфории и даже горячей страсти к объекту. Так что учти: это не любовь. Это — химия, парнишка.

Он мерзко захихикал. Алкаш Серега вынырнул из тени прохода и ждал, щурясь на меня. Я фыркнул, но от комментариев воздержался. Очень уж ехидный тон был у Полянкина, и я побоялся выдать вгонявшую меня в краску надежду.

Да, в сравнении с прежней камерой это были апартаменты, хоть и точно так же упрятанные в кирпичные подземные толщи. После нар и параши роскошью кажется типичный одноместный номер средней советской гостиницы. Обои с ярким цветочным орнаментом, полутораспальная тахта, тумбочка у изголовья с настольной лампой и пепельницей. Шторы, из-за которых пробивался свет «дневной» лампы, сопровождаемый характерным противным зудом, почти новые. В углу телевизор — импортный, с дистанционником, но из дешевых. Стул, стол — помесь обеденного с письменным; слева от входа — дверь в совмещенный сортир, но сама туалетная комната большая и очень белая, облицованная отличным кафелем. Два нюанса отличали этот номер от обычного гостиничного: за шторой не было окна в силу подземного расположения; и попрек тахты лежала на спине, вздев к потолку колени, голая женщина, с руками, привязанными к щиколоткам, распертым короткой палкой. Но не та, что в прошлый раз. Не Принцесса. Сначала я не знал, легко осилив чахлое, как зуд, томление между ног: радоваться этому или печалиться. Стараясь держаться естественно, обошел номер, обследуя его на предмет микрофонов и объективов.

Отыскав две видеокамеры и три микрофона, громко сказал:

— Мне надоело быть этим... порнозвездой! Если за пять минут всю — всю, говорю! — трехомудию электронную не уберут, я ее сам раскурочу... Хотя добро, конечно, и жалко. Партнеры, мать вашу!

И чтобы не терять времени, принялся простукивать и прощупывать стены.

Нашел отлично заделанную небольшую дверцу и странный прямоугольник в стене напротив кровати. Вероятно, односторонне прозрачное окно. Женщина напряженно следила за каждым моим движением, стараясь дышать неслышно.

Минут через пятнадцать, когда я уже выдрал вместе с куском провода микрофон из-под раковины в сортире, появился Серега. Встал на пороге, безразлично глянул на женщину и удивленно — на меня:

— Пойдемте, Олег Федорович. Хозяин велел.

Ишь ты, по имени-отчеству.

Не столь я наивен, чтобы предположить, будто моя строптивость произвела впечатление. По жизни, не в кино, строптивых либо ломают, либо списывают в расход. Винтику, который не то что капризничать, а даже всего собственное мнение позволяет себе иметь, живо шляпку сворачивают.