то смеясь, то плача сообщала, как истосковалась по мне и по моей нежности; как пусто и одиноко ей, когда она не видит меня рядом, когда не уверена, что я помню о ней; как ненавидит мою слабость к любой юбке, хозяйка которой согласна раздвинуть передо мной ноги; как жалеет, что чуть раньше, в подвале у Катка, у нее не было под рукой пистолета, чтобы отстрелить мне именно то, что я сую куда ни попадя; что ей совершенно плевать, с кем я спал, сплю и буду спать, лишь бы я был жив и счастлив; что она и без пистолета обойдется и, как только выдастся минутка, просто отгрызет мне то, что любит, включая нос и уши...

Еще ее переполняли восторги по поводу Катка и влюбленных в него до беспамятства обеих жен, у которых великолепные улыбки и чудесные, все понимающие глаза. С обожанием вспоминала она и генерала Ноплейко, который правильно предупреждал ее о моей доверчивости ко всем шлюхам на свете и которому она немедленно должна сообщить, что с нами обоими все в порядке, потому что именно он, Ноплейко, пошел бы на хрен со своими подлыми дилетантскими штучками по химической обработке сотрудников...

Только минут за десять до того места в Новогирееве, где я планировал оставить машину, ее сморила реакция на препарат, который ей вкололи похитители, и моя ненаглядная При замолчала, уронив мне на плечо свою пшеничную гриву. Мы с ней слишком бросались в глаза и хорошо запоминались, чтобы пользоваться частниками. Так что пришлось, бросив «тойоту», тут же угонять другую машину. Я отвез свою радость в тайник возле «Кутузовской», оставил там, а потом отогнал угнанное авто на место... В общем, лечь к ней в постель я смог лишь под утро, вымотанный до такой степени, что вырубился, едва прижав голову к ее груди. Одетой, между прочим.

Раздеть ее у меня просто не хватило сил...

Пробуждение было жутким: кто-то меня душил, придавив живот и руки так, что я не мог шевельнуться.

Открыв глаза, я узрел свирепый, с ненавистью шипящий что-то лик моей ненаглядной. Ее массивные колени прижали к кровати мои предплечья, соответствующих габаритов ягодицы смяли живот, а цепкие тренированные пальцы стискивали горло...

В первое мгновение я подумал, что она сбрендила после той наркотической дряни, которую ей вкололи вчера. Бывает и такая реакция.

Потом разобрал, что она говорит:

— ...подонок! Я тебя задушу, тварь. Я говорила, что все мое?! А ты с этой шлюхой?.. Ты меня целовать лез, после того как эту б... вылизывал?!..

Ярость на себя самого, рассиропившегося вчера и не поленившегося с нее снять наручники, придала сил и позволила откинуть прочь всякие лирические фигли-мигли. Собравшись, я, беспомощный, малиновый от удушья, жалко втягивающий голову в плечи, чтобы ослабить ее тиски, жмурясь от неожиданной напасти и возбуждая ее бешенство своей беспомощностью, внезапным рывком выгнул шею и что было мочи впился зубами в ее запястье! Следом за тем, едва уловив инстинктивное смещение центра тяжести, я вывернул из-под ее колена правую руку и ткнул щепотью в горло. Она захрипела от боли, а я, освободив левую руку и с наслаждением воткнув указательный палец в парализующую точку возле ключицы, правой схватил ее за волосы и, дернув голову назад, опрокинул обезумевшую бабу на спину.

Отмахнулся от желания впиться поцелуем в упругую шею и еще раз воткнул указательный палец — теперь ниже и левее солнечного сплетения. Она беззвучно разевала рот от боли и удушья, не имея возможности даже скорчиться. А я рывком сбросил ее вниз лицом в пол и, навалившись коленом на позвоночник и заломив локти за спину, снова прихватил их наручниками, лежавшими под матрасом. Вслед тут же стянул ее щиколотки своей рубашкой, завязав рукава двойным узлом. Подождал, отдуваясь, пока ее почти лишенный притока кислорода мозг отключится, и только тогда помассировал ей точку под грудью, освобождая парализованные мышцы.

Она смогла начать дышать, а я, не оборачиваясь, пошел в совмещенный сортир. Голый, рухнул на унитаз, стараясь справиться с тошнотой и злобой.

Болван! Позволил себе расслабиться и чуть все не испортил.

Да разве можно надеяться на здравый смысл женщины, у которой в крови перемешаны горечь от измены только что обретенного любовника, умело раскочегаренная манипуляторами, и невесть какой наркотик? Болван, чуть нас обоих не погубил. Главная моя ошибка: тороплюсь везде успеть, жалея время на отдых. Хватит суетиться. Сейчас, как никогда, мне недоспать — хуже, чем недоесть. А живот, кстати, сводило так, будто он и забыл, когда ему в последний раз хоть что-то давали переварить.

Трудная жизнь у моего живота. Перед выходом на дело наедаться нельзя, чтобы не терять подвижности и не осложнять ситуации в случае ранения, особенно ранения в живот. Во время операции тоже нельзя, потому что либо не до того, либо неизвестно, чем накормят. После — на еду не остается сил. А едва отдохнешь — все сначала, пора на новую операцию... Но на душе, уразумевшей, что мои отношения с Принцессой далеко не так безоблачны, как я позволил себе надеяться, скребло еще сильнее. Вот она, ноша человечья: некого любить — тоска от пустоты, а полюбил — и до того наполнился разнополюсными «чюйствами», что опять-таки хоть в петлю.

Ну почему Господь не послал мне страсти к деньгам? Они хоть сами по себе надежны. В смысле — не поддаются ни наветам, ни наркоте. Хотя тоже склонны к измене и перемене. Курса.

Оклемавшись и смыв душем пот и сор последних суток, я, не заходя к При, окопался на кухне и основательно, но с соблюдением чувства меры набил живот. Дал себе слово ничего больше не предпринимать, пока не отдохну и не разберусь в происходящем. Потом навестил ненаглядную. Она тоже отдышалась и опять пыхтела от ненависти, но — молча. Смотрела презрительно. Решила, коль не вышло силой, взять меня гордостью. Не возражаю. Я пропустил между ее тугими ножками ножку тахты, защелкнул на ее изящных щиколотках еще одни наручники. Освободив свою рубашку, расположил на краешке кровати, к которой При была теперь присобачена, две кастрюльки одна в другой — на тот случай, если моя прелесть начнет буйствовать. А затем ушел в другую комнату досыпать.

Спалось великолепно: тонизировало само ощущение, что При, даже переполненная злобой ко мне, совсем рядом. Кастрюльки меня и разбудили. На сей раз я позволил себе потянуться, покряхтеть, будя и разминая мышцы. Ну и как там моя лапонька? У нее было достаточно времени, чтобы прийти в рассудок. Я подумал так и вспомнил одну знакомую филологи-ню, доказывавшую, что у каждого поколения свои слова-паразиты, которые подсознательно выдают главное настроение эпохи. Застой кончался с выражением «в этой связи».

Перестройка пропиталась словом «демократия». А в нынешнее, мол, время самый распространенный паразит — «достаточно». Я потом специально прислушивался и слышал даже такое: «...достаточно маловажное обстоятельство» и «...достаточно недостаточные для этого средства».

Лапонька встретила меня почти радушно. Едва я отворил дверь, попросила:

— Ты меня кормить собираешься? Да и «наоборот» мне давно пора... Не бойся, я уже смирная!

Но игры «ничего особенного не случилось, мы — друзья» я пока не принял. Молча отпер наручники, поднял с пола все, что она поскидывала, пытаясь освободиться, а потом предупредил:

— Ирочка, я тебя люблю в любом виде. Поэтому, если начнешь буянить, что-нибудь сломаю. На минутку. Это первое. Теперь второе. Я тебя действительно люблю, поэтому вопрос стоит так. Или ты со мной — вся, до донышка, или — сама по себе. Отдельно.

— Я-то — твоя? А вот ты-то — мой?

— Ты не моя, ты со мной. А я — только свой собственный. Но и тебе можно будет попользоваться. Если будешь хорошо себя вести.

— Ну ты и жмот! — Она, морщась, разминала основательно затекшие за несколько часов плечи.

— Это хорошо сказано, — похвалил я. — Но все же ты сперва поешь и подумай еще. А потом поговорим. Туалет и кухня вон там.

— Да уж сориентируюсь как-нибудь в этой хрущевке. — Из голоса ее исчезло ехидство, оставив в нем пустоту и усталую грусть.

Пока она ела, я пил рядом кофе и помогал ей решиться на обман:

— Всю жизнь мечтал о такой, как ты. Но чтобы была во всем заодно со мной. Чтобы мог положиться, не оглядываясь, не сомневаясь ничуть. Чтоб если ты уйдешь — сразу пустота: может, повезет еще раз, может, уже нет. Но быть с тобой, как с чужой, все время прислушиваться и присматриваться на предмет твоего вранья — не могу и не хочу... В нашей работе верить хоть кому-то — слишком большая роскошь. Вот о ней-то я и мечтаю...

Обставлять эту квартиру, которую я снял только потому, что уж больно дешево ее сдавали после «лиц кавказской национальности», я счел необязательным. Поэтому кухня была попросту убогой. Стены в ядовито-зеленой краске, потолок закопчен до коричневого. Обшарпанный стол, дряхлые разномастные табуретки, урчащая «Бирюса» в углу, чашки и тарелки — разномастные, в трещинах, как с помойки... И на фоне этого убожества — Она!

В моей рубашке, розово-обильная. И тут же я — плюгавенький, в одних плавках. Картина из цикла «Пожалей и обними, обманув из жалости». Но если расставаться — лучше уж так, сразу. Она снова закурила и, глядя в чашку с кофе, наконец ответила:

— Не верю ни одному твоему слову. Ты — хитрый и пронырливый подонок.

Наставишь мне рога, даже не дожидаясь, пока я отвернусь... Вообще-то у женщин бывают рога?.. Ну не важно... Но все равно в эти дни, — она уставилась мне в глаза, стараясь в них что-то прочесть, — я поняла, что без тебя не выживу. Нет меня без тебя. И пусть. Клясться не стану: я еще сама себя не понимаю... Меня предупреждали, вот сколько было курсов и тренингов, на каждом предупреждали: рано или поздно ты встретишь человека, мужчину, которому захочешь принадлежать вся. Знать будешь, что врет, что подлец, но — захочешь. Умные все-таки в нашей системе наставники. Попалась. Значит, и во всем остальном они не ошибались с прогнозами: потом, выжав, ты меня предашь. Если уже не предал. И, что опять-таки странно, мне на это плевать.

Лишь бы с тобой. Только я одного любить не умею, придется тебе подождать, пока научусь.

Я поверил. И даже если бы она не рассказала мне потом все, что знала, о кознях и планах Конторы, все равно бы поверил — до такой степени устал.

Наверное, от одиночества. А может, дело в том, что знал: даже если с меня потом из-за нее кожу живьем будут снимать, все равно не пожалею о том, что поверил. Судьба. Кисмет. Суженая.

Объяснив ей свою теорию о крайней необходимости отдыха и приведения мыслей в порядок, затянул ее в кровать. Она теорию одобрила так горячо, что только на следующее утро у нас выпала минутка, чтобы вспомнить о работе. Я в полудреме нежился у ее грудей, тая от прикосновений их мякоти к лицу, а крепких пальцев — к вискам, когда она спросила, массируя:

— Так для кого же все-таки ты меня вербуешь?

— А почему ты решила, что я тебя вербую для кого-то, а не для себя самого?

— Ну ясно же... Откуда у одиночки все это? Техника, оружие, машины, квартиры? Сколько бы ты ни зарабатывал, за всем этим, ясное дело, могут быть только ресурсы организации... ГРУ?

— Нет, милая, правда, я — сам по себе. Организации, да, использую. Но втемную. Кое-что они сами дают, думая, что я на них вкалываю. Кое-что сам беру в качестве трофеев. Ворую, короче...

Обо всех источниках своих ресурсов я пока решил ей не говорить, тем более что некоторые из них заставляли морщиться меня самого. В нормальном человеке силен инстинкт откровенности: мозгу трудно работать без открытого диалога с себе подобным. Но захотеть верить легче, чем научиться это делать после стольких лет дрессировки на скрытное одиночество. Непросто это. Я, к примеру, почему даже матери своих дел не раскрываю? Вовсе не потому, что ей неинтересно. О, мамуле только начни рассказывать — вопросами о подробностях замучает. Но я знаю: что как ни предупреждай, как ни заклинай, а все ж таки мамуля не сумеет удержаться и обязательно поделится-посоветуется с кем-то из подруг. Конечно, ради моей же пользы: вдруг они с подружкой придумают что-то очень для меня полезное? Кстати, мой опыт показывает, что большинство причиненных мне неприятностей проистекали из желания блага мне же...

В общем, даже любя При, как никого до сих пор, все ж таки не мог я пока выложить ей всего. И полчаса назад, глядя сверху на ее запрокинутое, сосредоточенное в наслаждении лицо, я вдруг понял, что мне мешает: страх за нее. Впервые в жизни я встретил женщину, счастье которой значило для меня больше, чем мое собственное. Нечто подобное у меня и в отношении ребят.

Но ради При я бы даже... Нет, не знаю.

Любить кого-то больше, чем себя, — потрясающее ощущение. Если бы я точно знал, что ей для счастья нужно, чтобы меня выпотрошили, — сейчас согласился бы и на это, честно. А уж все рассказать о себе и своих делах — вообще раз плюнуть. Но, уж не знаю, к счастью или к сожалению, я четко понимал, что спустя энное количество минут, часов, дней или недель, месяцев перспектива быть выпотрошенным ради ее счастья уже не покажется мне столь заманчивой...

Кроме того, какое-то нечто подсказывало мне из подкорки: ей, чтобы уцелеть, нужно знать о моих делах, в том числе и денежных, как можно меньше. Пока, во всяком случае.

— Дорогой, — она лизнула мое ухо, — про что молчишь?

— Про то, что... Не могу я тебе многое рассказать. Нельзя. А кое-что просто не умею.

— Почему... То есть зачем? — В разговорах между бешеными приступами страсти я успел просветить ее насчет своей теории разнонаправленных вопросов.

— Если в знал... Затем, например, чтобы ты больше любила меня.

Непознанное больше притягивает, чем прозрачное... Мужик хорош, пока загадочен. И чтобы больше слушалась: когда знаешь, что приказ основан на том, чего не знаешь, выполнять его легче, даже если он кажется глупым.

— Дорогой... — Она жалобно вздохнула и кокетливо взмахнула густыми пушистыми ресницами. — Больше, чем я тебя люблю, любить просто невозможно.

Не веришь, да?

— Допустим, в это-то я верю. Но я вижу, что ты еще не привыкла ко мне.

Не умеешь полагаться. Знаешь, у нас в училище случай был. Сам свидетель...

Рота отрабатывала команду «Разойдись!». Старшина добивался, чтобы через секунду после команды на том месте, где мы стояли, не оставалось никого.

Тренировались не на плацу, а на асфальтовой дороге между казармами. Чуть дальше, на взгорке, строили новый клуб. Так вот, однажды мы строились, чтобы идти на обед, а на взгорке стоял МАЗ-панелевоз. Ну и что-то случилось у него с тормозами. Попер, короче, вниз. Рота к нему стояла спиной, старшина — лицом. Он не сразу понял, что эта махина неуправляема. Когда понял, заорал: «Разойдись!» Из двухсот почти человек четверо слишком привыкли думать, прежде чем выполнять команду. Двоих из них МАЗ укатал в лепешку, двое остались калеками...

— Дорогой, я эту байку слышала раза три.

— Вот видишь? Я говорю: «Сам видел, был там», а ты — «байка»! Я ведь мечтал о таком напарнике, как ты. С твоей женской интуицией и спецподготовкой нам сам черт не страшен... — Я запнулся, чтобы не уточнить:

«Если этот черт не из коллекции Гнома и Катка». — Но сколько еще времени нужно, чтобы я сказал: «Прыгай!», а ты...

— Спрашивала бы только: «Как высоко». Да? Знаю я, дорогой, знаю. А что женщина тоже личность, тебе никогда в голову не приходило?

— Приходило. Но послушай меня!.. Вот это бабье «Я знаю лучше» и тебя, и меня может погубить!

— Не кричи на меня! — Она, отстранившись, легла на спину, натянула одеяло до подбородка.

— Дура! Да ты способна вообще хоть что-то слышать ?!.. Я не на тебя кричу, я сейчас тебе кричу! — Вот чего у меня не было — так это воспитательского терпения и смирения. Прекрасно знаю, что никакими воплями с рефлексом стервизма не совладаешь, но... — Учись свою всезнайку бабскую отключать и — слушать, слышать и слушаться...

— Я сейчас обижусь.

— Да хоть двести раз!.. Милая, обожаемая, любимая, да врубись же ты, дура, в ситуацию!.. — Я чувствовал, что перегибаю, но нам предстояли те еще деньки, и другого пути, кроме как выбить из нее своеволие, я не знал. — Чувство юмора наконец включи: я тебе, кадровому майору, должен объяснять, что ради одного случая в год... когда нет секунд на объяснение, выполнять приказ надо мгновенно, не думая!

— Да, я — майор. — Она села, вздев надо мной свой гордый упоительный бюст так резко, что он заколыхался. — А ты — лейтенантишка! Да и то отставленный за невыполнение приказа. И ты меня будешь учить приказы выполнять?

Вид ее тела действовал умиротворяюще. Чтобы сохранить право на свободный доступ к нему, я был способен и смириться.

— Лапонька, ты — майор по... — Черт, это тот случай, когда прямо назвать специальность — значит оскорбить. Даже самая раздолбанная проститутка не простит, если ее так назвать. Я, например, готов вырвать язык, назвавший меня убийцей или вором, хотя кто я иной есть? Любой наемник — вор и проститутка. Другой вопрос: а кто из нас, вкусно и регулярно питающихся, не наемник?

— Ага! Чего замолчал? Так и говори: «по блядству!» — Она закусила губу, поморгала, сдерживая слезы, и, повернувшись ко мне спиной, с головой накрылась одеялом.

— Я не об этом: что бы они еще с тобой сделали, чем бы напичкали, если в я случайно не оказался рядом? Но тебе захотелось покапризничать, ты ничего мне толком не объяснила по телефону и в итоге чуть не погорела.

Видишь, к чему приводят твои капризы?

— Мои капризы?! — Она высунулась из-под одеяла и сверкнула в меня лесной свежевымытой зеленью. — А кто, когда ночью звонил с вокзала, отказался встретиться? Кому некогда было?! А если меня утром почти что заперли и я ни позвонить, ни выйти не могла?

Ну не болван ли я, что мечтаю иметь напарницу, с которой — что в бой, что в койку?! Болван. Ибо сказано в уставе: не путай любовь с работой, не блуди на службе.

Битых полтора часа, вместо того чтобы обсуждать детали неотложных дел, мы потратили на ее капризы и мои объяснения, извинения и заискивания. Без толку. Она то плакала, то молчала глухо, как партизанка в гестапо. И я прибег к последнему в своем небогатом арсенале средству. Положил руку на ее круглое, нежное, но возбуждающе массивное плечо и сказал, не скрывая своего отчаяния:

— Или — или. Или ты сейчас же кончаешь свои штучки... Или мы вежливо расходимся. Я это уже проходил и знаю, что выжить, когда на одном теле две головы спорят, кто главнее, невозможно.

Нет, у меня в самом деле не было иного выбора. Будь я инженером-строителем, мог бы себе позволить любовницу или близкого партнера, у которой свое мнение о... о диаметре каких-нибудь патрубков. Но я хочу выжить там, где судьбу решает легкое нажатие на курок, даже просто взгляд порой. Ситуация так оборачивалась, что ей, возможно, чтобы спасти меня, придется стрелять в тех, кто ее выкормил. В того же генерала Ноплейко, например. И если она при этом, вопреки даже не слову, а взгляду моему, будет решать по-своему...

Хватит с меня.

— Если ты хочешь покончить с собой — твоя воля. Но — без меня. Какие мои годы, найду другую.

Она молчала, и я стал прикидывать: если При сейчас заставит меня уйти или уйдет сама, то мне уже плевать будет на судьбу ее сестрицы, оставшейся в руках у Гнома.

Да и вообще, все происки Катка станут мне по барабану.

Единственный, кому я остаюсь что-то должен, — Женька Шмелев.

Надо выручать паршивца и его слишком покорную жену. Вот бабы: никогда меры не знают. Ни в строптивости, ни в наоборот. А все-таки жаль, что с При не вышло. Я надеялся в делах Шмелева и на ее помощь...

Боль в груди была такая, словно из сердца шуруп вывинчивали.

По телику бы такое увидел — выключил бы. Но с При я иначе не мог. Все или ничего. Я не смотрел в ее сторону, уставясь в потолок, но внимательно слушал: сейчас шутки кончились, на войне как на войне. Не знал же я, какие еще инструкции на мой счет давали ей начальнички. Не знал сейчас даже: а в самом ли деле ее пытались похитить. Может, это все шуточки, чтобы выманить меня?

При встала, покопошилась в своем белье, щелкнула какими-то резинками.

"Одевается. Значит, решила. Надо приготовить колено и локоть — она теперь наученная, а при ее массе, если навалится всем телом, я уже не вывернусь...

Бог мой, неужели Ты заставишь меня убивать ее?" При, мягко ступая — как она умела сделать свое тело невесомым! — обошла изножье тахты, постояла мгновение надо мной и двинулась. Не я, не мозг — инстинкт, как пружина бойка, рванул меня в сторону и вверх, ставя на корточки и выбрасывая с беззвучным выдохом левый кулак вперед...

При стояла передо мной на полу — коленопреклоненная. Спрятав опущенное лицо за не чесанной после приступа страсти гривой. Молчала. Руки безвольно расслаблены. Торс обмяк. При такой позе быстро ударить невозможно: мышцы, напрягаясь под обнаженной кожей, выдадут малейшее движение за целую вечность до него. Издевается? Или решила поиграть в смирение?

— Прости, дорогой... Сама не знаю, что со мной. Но не могу без тебя...

Потерпи, а? — Она подняла лицо, посмотрела на меня сухими, шало поблескивающими зрачками и прижала к ключицам добела сжатые кулачки. — Не могу, не умею я — быстро... Тупая, да?

Последнее она произнесла, увидев мое изумленное остолбенение, и в этом она уже кокетничала. И это явное притворство подчеркнуло искренность предыдущего. И еще в ее изумрудных глазах мелькнуло настороженное внимание: а не слишком ли я торжествую, поставив ее на колени? Позерка. Актрисуля. Но фиг с ним, я был до того рад, что чуть не бросился ее целовать и поднимать с пола. Слава богу, хватило ума вспомнить, что женщина лучше знает, какого ей нужно. И уж коль она решила постоять на коленях, значит, ей сейчас требуется именно это. Поэтому я опустил руки и успокоенно сел перед ней на край кровати. Сказал, проталкивая сухой шершавый ком в глотке:

— Я люблю тебя... — Она слушала, читая взглядом движения моих губ. — Я хочу жить не просто рядом... Вместе с тобой. Понимаешь?

Она была завороженно неподвижна, и я повторил:

— Понимаешь? — Мой голос дрогнул, выдавая неуверенность. Сейчас так легко было сказануть что-то лишнее.

— Да-а, — наконец выдохнула она, освобождаясь от ступора и поднимая на меня свои изумрудные шальные глаза. — Я обожаю тебя, дорогой... Ради тебя — чтобы быть с тобой — я растопчу кого угодно... Плевала я на Контору! Не хочешь говорить, дорогой, и не надо. Буду служить, кому и как прикажешь.

«Врет! — подал во мне голос непрошеный страж. — Не может быть, чтобы смогла обойтись без дочери. Может, правду говорит о начальстве, но чего тогда так упорно домогаться: на кого я работаю? А ведь и в ее назойливом, общеупотребительном „дорогом“ есть смысл. Он как звоночек тревоги. Не спеши, мол, верить. Она много кому клялась в верности...»

— Лишь бы ты меня самого не растоптала, — кривовато улыбнулся я. — Я эгоист, милая... Как бы ты ни была мне дорога и нужна, себя-то я люблю больше.

Не вставая с колен, она чуть приподняла руки и тут же бессильно уронила опять, отчего атласные капли грудей маняще качнулись.

— Все вы, мужики, сволочи... Но ты хоть знаешь об этом.

Женщина всегда найдет, за что похвалить мужика. Как и за что проклясть.

Нет, я не знал, для чего моя истеричность. Но понимал, что именно заставляет брать ее за горло и требовать в третью нашу встречу клятв о вечной верности и послушании. Такого занудства я за собой раньше никогда не замечал. Не ожидал от себя такого даже. Ох уж эта сука Гном! Это он со своими экспериментами перемешал во мне все. Это его реплика о том, что и При тоже подопытная, заставляет меня на что-то надеяться и чего-то добиваться. Мне никогда прежде и в голову не приходило требовать клятв от близкой женщины. Зачем? Если надежна, оно и так будет видно, понятно, а если змеюка, так ей поклясться — что высморкаться. Меня самого мои капризы раздражали до желания уткнуться в ее роскошные ляжки и порыдать, целуя и кусая их до крови. Полное впечатление, что опять вкололи тот наркотик, которому я был обязан своей самой первой, полупозорной близостью с ней.

— Милая, прости, но ты на меня как наркотик действуешь. Или как звонок на собаку Павлова. Только у той слюни текли, а меня кусаться тянет. Я сам себя не узнаю: такой истеричкой заделался.

— Что ж, такое, значит, мое женское счастье... Я тоже эгоистка: хочу тебя всего. Я убью любого, любую, на кого ты положишь глаз, кто посмеет встать между мной и тобой... — И в ее устах эти слова не звучали сейчас обычным бытовым преувеличением. Она не обещала — она констатировала, предупреждая: убьет.

Я встал. Подойдя к При, поднял за подбородок ее лицо, поцеловал, словно молча клянясь в верности, ее блаженно сомкнувшиеся глаза и кончики губ. И тут вспомнил!

— Милая... С Новым годом!

С ней рядом мое время несется, как под откос.

— Что ты? Ой, уже первое?!

— Ну да. Это была самая сладкая новогодняя ночь в моей жизни. Я млею от тебя.

— Я тоже.

— Пойдем выпьем кофейку?

— Только я в душ схожу, можно?

— Можно. — Я кивнул, поддерживая обряд: «Все как велишь, дорогой!» И, не удержавшись, потискал атласное бедро с врезавшимся краешком трусиков.

Ни малейшего сексуального накала я в себе сейчас не ощущал. Зато видя, ощущая ее, переполнялся чисто эстетическим наслаждением. Торчал, прикасаясь к ней, как впервые познавший бабу подросток. Собственно, то, что я с ней чувствовал, и было впервые. Возможно, у других это случается в подростковом возрасте. А меня вот угораздило сейчас. На кухне я любовался тем, как При курит, чуть прихватывая фильтр губами, как отхлебывает кофе, глядя на меня поверх кружки, млел, предвкушая деловые разговоры. Одно дело, когда сортируешь и обсуждаешь информацию с напарником или партнером ради того, чтобы выжить или заработать. И совсем, оказывается, другое — когда говоришь с обожаемой женщиной о деле, которое вам обоим нравится.

Но, слушая ее повествование о кознях саиповских начальников, я все больше запутывался. По ее выходило, что дело вовсе не в нас, не во мне и не в Пастухе с ребятами, а как раз в УПСМ и генерале Голубкове, которые нас несколько раз использовали. Это УПСМ Ноплейко и Катков хотели подставить, втравливая его в грузинские дела. А ко мне они якобы привязались чисто случайно, потому что именно я подвернулся под руку, когда Боцман попал в действительно случайную аварию. Ну и, конечно, они всерьез взялись за меня, когда я уволок документы и химикаты у Полянкина.

— Гном прямо с ума сходит, дорогой, — покуривая, хихикала При. — Требует отобрать у тебя во что бы то ни стало те порошки, которые ты забрал из его сейфа. Это экстракты из каких-то там тропических растений. Без них у него все дела стоят.

Мой майор, похоже, решила все решения предоставить мне и спокойно отвечала на мои вопросы, стараясь лишь не упустить существенные детали.

Конечно, мне ее советы очень бы не помешали, но сейчас, чтобы не путать только-только утверждающееся и с таким надрывом завоеванное разделение полномочий, приходилось играть роль отца-командира.

— Но с чего они перестали доверять тебе?

— С того, что я отказалась привезти к Гному свою дочь.

— Дочь? А она им зачем?

— Он считает, что при ней сестре моей, Ленке, будет легче выпутаться из шизы. Ребенок, мол, родная кровь, материнский инстинкт и тэпэ.

— А САИП тут при чем? Генерал с подполковником?

— А они всегда при чем. Логика простая: сегодня я в семейных делах своевольничаю, завтра — Родину предам. Они ж как ты: либо все, либо в расход.

— Кстати, логика не лишена смысла, — не удержался я.

— Не лишена. Ну и как ты собираешься выпутываться?

— Понятия не имею. Добром же они тебя не отпустят? Не отпустят.

Значит, надо на них искать управу.

— Надеешься на свое УПСМ и на Голубкова?

— Возможно.

Кое-какие наметки у меня были. Клин клином вышибают. Чтобы с одной спецслужбой справиться, нужна помощь другой. Если бар стравить, то и холопские чубы могут уцелеть. Только вот УПСМ звать на помощь нельзя. Уж коль Ноплейко с Катковым на них нацелились, то наверняка держат под колпаком. Тут нужна третья, неожиданная для начальников При сила. У меня была такая на примете, но говорить о ней вслух я не стал. Не потому, что до сих пор не верил При. Это само собой. Но даже с теми, в ком абсолютно уверен, действует правило: не выдают люди только того, чего не знают.

— Извини, дорогой, но... — замялась, гордо колыхаясь надо мной своими божественными грудями, При. — Понимаю, ты не любишь, убивать и все такое...

Но ведь бывает? Словом, я могу тебе сделать доступ к нашему главному компьютеру. Ты оттуда уберешь все, что у них есть на нас с тобой. Потом пришьем Девку и Катка, и мы свободны. Ноплейко — дилетант, он один нам не страшен. У меня тоже кое-что накопилось. Около пятнадцати тысяч. Смоемся, а? Светку с Ленкой прихватим. Что, не проживем, что ли? Пойми меня, дорогой, ради бога, правильно: ты мне дороже, чем сто Катковых. И если нет у нас другого выхода... Ну что ты так смотришь?

— Договаривай, милая, договаривай.

— Чего тут договаривать?! Если они так в нас вцепились, что нельзя их оставить в живых, значит... Приходится устранять! Не мной это придумано.

Так было, есть и будет. Чего тут целку-то строить?

— Лапка... Ко мне кто-то там, наверху, неплохо относится. Во всяком случае, Он меня оставлял жить, когда другие ломали шею на ровном месте. Не делай вид, что тебе в глазик попало. Я серьезно говорю... Есть закон: если сегодня я кого-то пришью для упрощения ситуации, значит, завтра — меня ради того же.

— Не злись. Не хочешь, как хочешь... Но ведь ты вообще-то убиваешь?

— Только когда вынужден. Только! Оунли! Никак иначе. Это Он допускает:

«поднявший меч...» и все такое. Я и всегда хотел жить, а теперь, когда ты есть, вообще за каждый день, час даже, молиться готов. Пойми: можно рискнуть и попытаться обыграть твою Контору. Хотя лучше и не стоит: очень уж шансы невелики, но, возможно, есть смысл попробовать. А вот пытаться надуть Его — безнадега полная. У меня волосы дыбом, как подумаю, что Он может теперь меня заставить заплатить не собой, а, например, тобой. Будет ли ад потом, после смерти, не знаю, дело смутное. А вот то, что Он может и при жизни любому ад устроить, — это факт.