Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Жизнь замечательных людей (№255) - Лосев

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Тахо-Годи Аза Алибековна / Лосев - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 6)
Автор: Тахо-Годи Аза Алибековна
Жанр: Биографии и мемуары
Серия: Жизнь замечательных людей

 

 


Н. Булгаковым и Вяч. Ивановым серию книг по русской религиозной философии и, что характерно, на темы о русской национальности. Удивительно подходящее время выбрал Алексей Лосев. Он, договорившись с известным издателем М. В. Сабашниковым, сначала сагитировал С. Н. Булгакова, потом направил письмо о. П. Флоренскому с условиями, которые «издатель склонен считать ультимативными». Среди этих условий (сроки, размеры, оплата) «никаких партийных точек зрения и никакой злободневности»[6]. Постепенно организовался замечательный круг авторов, причем каждый выпуск принадлежал одному сочинителю, а было их 13.

Сохранились письма Л Ф. к М. В. Сабашникову с перечнем участников издания и их статей. Здесь С. Н. Булгаков, Вяч. Иванов, Е. Н. Трубецкой, С. Н. Дурылин, сам Лосев. Он подготовил сразу две статьи, одну — о национальной русской музыке, другую — о Римском-Корсакове и Вагнере.

Вот перечень статей этой замечательной серии, которая так и не увидела свет[7].

«Духовная Русь» — религиозно-национально-философская серия под общей редакцией А. Ф. Лосева.

Вып. I. Вячеслав Иванов. Раздранная риза.

Вып. II. Н. А. Бердяев. Духи русской революции (Гоголь, Достоевский, Толстой).

Вып. III. Георгий Чулков. Национальное воззрение Пушкина.

Вып. IV. С. Н. Дурылин. Религиозное творчество Лескова. Вып. V. А. Ф. Лосев. О русской национальной музыке. Вып. VI. Кн. Евг. Трубецкой. Россия в ее иконе. Вып. VII. С. Н. Булгаков. [О духовной Руси] Вып. VIII. С. А. Сидоров. Юродивые Христа ради. Вып. IX. А. Ф. Лосев. Рихард Вагнер и Римский-Корсаков (религиозно-национальное творчество).

Вып. X. С. Н. Дурылин. Апокалипсис и Россия. А. Ф. Лосев замечает, что «название серии „Духовная Русь“ предложено Вяч. Ивановым. Оно может быть изменено в связи с пожеланиями издателя, так как оно не у всех участников серии встречает полное сочувствие».

Не увидела свет также большая философско-психологичес-кая работа. Опять этот фатальный 1919 год.

Он переделывает, меняя композицию и сокращая (учитывает, видимо, трудности издания) свою еще университетскую рукопись «Обзор и критика основных учений Вюрцбургской школы». Снова меняет, увеличивает ее, пишет новое предисловие, как бы не замечая 1919 года, и дает ей новое название «Исследование по философии и психологии мышления». Она обращена к учителю:

«Георгию Ивановичу Челпанову — борцу за истинную психологию в России посвящает эту книгу автор — ученик». Характерно, что эта в несколько сот страниц рукопись, хранящаяся в университетском архиве А. Ф., не имеет столь важного посвящения. Однако собственноручно написанное Лосевым, оно обнаружено мною в его домашнем архиве. Думаю, что А. Ф., желая издать эту работу, еще раз ее пересмотрел и специально публично решил поддержать Г. И. Челпанова, которого вытеснял из созданного им Института его же ученик К. Н. Корнилов, перекинувшийся к новой власти.

Молодой человек учится, работает, изучает древности, готовится стать профессором, а тем временем отошли дни Февральской революции и как-то незаметно, но решительно произошел большевистский переворот.

Еще летом 1917 года Алексей ездил в станицу Каменскую к матери и родственникам. Там в храмах еще возглашали многолетие благоверному временному правительству (вспоминал А. Ф.), и никто не предполагал, что конец его уже при дверях. Сын и мать прощались до зимнего перерыва, в крайнем случае до следующего лета, но им не суждено было увидеться. Гражданская война объяла громадную страну, все связи расторглись, билось на смерть донское казачество, белые и красные, свирепствовала «испанка», пришел голод. Никого не осталось в Каменской из старшего поколения, то ли всех скосила эпидемия, то ли что похуже. Так это исчезновение родных, близких, друзей навсегда осталось тайной.

В Университете еще теплится наука, но и ученым жить надо, а есть нечего. Алексей Лосев вместе с такой же, как он, молодежью пускается в не очень далекий путь, но все-таки в другой, чужой город, где открылся новый университет, в Нижний Новгород. В университет этот принимали демократично, всех, кто достиг 16 лет, даже если он ничего не кончал. В программе этого университета за 1918/19 учебный год есть замечательный список принятых, который поражает размахом либерализма. Но если большевики провозгласили мир — народам, землю — крестьянам, то почему бы не провозгласить науку — всем.

Ученые-энтузиасты ехали не только учить, они ехали за заработком и, главное, за хлебом, запасшись бесчисленными охранными бумажками, спасаясь от бдительности заградительных отрядов; все стали мешочниками, и Лосев тоже. В Нижний ездил он на курсы лекций по классической филологии, принципы которых изложил в указанной программе[8].

В Нижегородском университете профессор Лосев читал «Введение в классическую филологию» (2 часа в весеннем семестре) пропедевтический курс греческого языка и такой же курс латинского языка (4 часа каждый в весеннем семестре). В брошюре «Историко-филологический факультет» (Н.-Новгород, 1919)были помещены программы читавшихся курсов. Программа профессора Лосева предусматривала осветить «синтетическое восприятие античности как культурно-исторического типа». На заре своей научной деятельности А. Ф., таким образом, уже поставил вопрос об античности как типе культуры. И здесь невольно вспоминается последняя прижизненная книга, которую он назвал примечательно — «Античность как тип культуры». Лосеву важно связать воедино историю литературы, историю философии, историю религии, мифологию, археологию, грамматику, изучение древностей, то есть все то, что создает специфику эллинского духа. «Времена материализма и сенсуализма», трактовавших филологию как науку об изолированных вещах, прошли (так считал молодой Лосев, но практика советской науки скажет обратное) или «проходят безвозвратно» (какая наивность!). И опять звучат любимые мотивы: «В истории и филологии мы не знаем ничего устойчивого и изолированного», «нас интересуют не вещи, а процессы; не бытие, но становление; не машины, но организмы». Изучение завершенных форм должно рассматриваться как «живой, единый организм, как живое тело истории... живое и живущее», а не просто как собрание фактов. От завершенности к «эмбриональному состоянию» организма, где вместо скульптурных и живописных форм рождаются без-образные, музыкальные (ибо музыка во времени, а не в пространстве), безликие, те, что «уходят во мглу зачатий и в тайны рождения» (с. 17). В этой, казалось бы, учебной программе звучат любимые лосевские темы, узнающиеся нами в дипломной работе об Эсхиле, в консерваторских лекциях по истории эстетических учений, в мифологических трудах и эстетике зрелого Лосева. Не напрасно ездил в Нижний А. Ф. Он оттачивал там, в лекциях студентам, свои заветные идеи, заострял их, проверял на аудитории, вживался в них.

Жизнь приехавшей ученой молодежи была крайне насыщена. Вели большую культурную работу; кроме обычных лекций, устраивали кружки, дискуссии, делали доклады, спорили. Лосев с увлечением просвещал нижегородцев музыкальной классикой. Читал лекции о Бетховене, Вагнере, Римском-Корсакове, Чайковском. Музыкальное сопровождение — молодые талантливые пианисты (впоследствии профессора Московской Консерватории) А Г. Руббах и Л. М. Юрьева. Именно там, в Нижнем, Лосев стал профессором в 1919 году[9]. Уж очень необычной оказалась подготовка к профессорскому званию. Никаких диссертаций и вообще никаких занятий: историко-филологический факультет Московского Университета в 1921 году закрыли.

Однако ни школу, ни науку Лосев не оставляет. Он преподает для заработка в так называемой советской трудовой школе, где отменили звонки, регулярные уроки, экзамены, опрос, контрольные — как буржуазные предрассудки. В основном, вспоминал А Ф., ездили куда-то за едой — пшенной кашей или горохом в каких-то котелках, распределяли среди учеников и учителей, тут же ели и расходились по домам. В эти годы трудовой школы молодой учитель навсегда распростился с крахмальными сорочками, воротничками, манжетами, галстуками, а также шляпой — опять-таки опасные буржуазные пережитки. Смеясь рассказывал А Ф., что впервые вновь пришлось ему надеть костюм с жилетом, крахмальным воротничком, манжетами и галстуком, когда в 1939 году он сфотографировался у знаменитого М. Наппельбаума, чтобы послать карточки своим слушателям в Куйбышеве. Строгий Наппельбаум сразу же отослал Лосева домой, приказав профессору вернуться, но, во-первых, тщательно побритым, а во-вторых, экипированным по-буржуазному (тут уже с 1934 года шли послабления: елка, изучение истории СССР в младших классах и все атрибуты нормальной школы). Так и сфотографирован А Ф. с воротничком, манжетами и даже запонками. А кепку носил всю жизнь, и ему даже иной раз специально ее шили. Он говорил: «Вон мой сосед по двору, Николай Карпович, тот, как и положено человеку рабочему, ходит в шляпе, а я, пролетарий, как Ленин в Париже, и кепкой обойдусь». Шляпа же ему очень шла. Но купленную мною после смерти Сталина (начиналась новая эра), велюровую, надел и отставил, вернулся к кепке.

Лосева 1919—1921 годах, как нам известно, регулярно ездит в открывшийся Нижегородский Университет, где он уже профессорствует. Занят молодой ученый философско-богословскими проблемами и, будучи по природе своей Учителем, вопросами воспитания, особенно воспитания религиозного. В 1921 году в Нижнем он делает доклад «О методах религиозного воспитания» (указан нами раньше в части I). О многочисленных его выступлениях в начале революции и начале 20-х годов свидетельствуют сохранившиеся тезисы, связанные с философско-богословскими основами имяславского движения[10].

Лосев, как истинный философ, погруженный в дела глубоко ученые, не замечает, что происходит рядом, писем из Нижнего не пишет, а Валентина Михайловна, привыкшая иметь дело с небесными пространствами, тем не менее сразу увидела, поняла и приняла свою судьбу, даже если придется остаться одинокой, с неразделенной любовью. Вот тут-то она и написала Бердяеву.

Ее астрономическими штудиями руководили выдающиеся ученые: профессор К. Л. Баев, академик В. Г. Фесенков, Ал. Ал. Михайлов, а далее и профессор Н. Д. Моисеев, но это уже при написании диссертации. Учились тогда долго. Университеты и факультеты были неустойчивы, сливались, разливались, дробились, закрывались временно или почти навсегда.

Валентина, ставшая женой А. Ф., все 20-е годы носила фамилию Соколова-Лосева. На первой печатной работе Валентины Михайловны значится: В. М. Соколова-Лосева. «Задания по астрономии». М., 1926. Уже замужем окончила она Московский Университет (тогда 1-й МГУ), где училась с 1918 по 1924 год на математическом отделении физмата по специальности астрономия (программа бывших Московских Высших женских курсов). Сдала 26 предметов на экзаменах (в том числе политэкономию, истмат, государственный строй СССР и РСФСР и даже германоведение) и 13 зачетов.

Работа ее в Астрофизическом институте, который возглавлял ее научный руководитель академик В. Г. Фесенков, прервется арестом в 1930 году, однако эта изящная, хрупкая женщина с железным характером защитит в 1935 году диссертацию с очень трудным для непосвященных заглавием «Об изменении эксцентриситета и большой полуоси орбиты спектрально-двойной звезды под влиянием прохождения встречных звезд». Ее напечатают в «Трудах Астрономического института им. Штернберга» в 1937 году (VII, 2).

Диссертацию будет писать с особенным вдохновением — изголодалась в лагере по науке. Руководитель научный, известный астроном профессор Н. Д. Моисеев, тот самый, что посылал письма и книги в лагерь, безответно влюбленный, будет тоже сочинять, только стихи, предназначенные Валентине Михайловне (они сохранились), а себя станет именовать «плачевного образа рыцарем»[11]. Человек с тяжелым характером и тяжело больной (передвигался последние годы на костылях), мучитель окружающих, он Валентину Михайловну боготворил, но понимал, что «suumcuique» — «каждому свое» (как он написал на оттиске), держался благородно, стихи же, очень интересные по форме (содержание было одно — Она, недосягаемая), писал в большом количестве. Он преданно помогал печатать работы Валентины Михайловны, которая в 20-е годы начинала еще робко.

От тех времен сохранилась в «Трудах государственного астрофизического института» (т. III вып. 3. М., 1936) фотография (с. 17), где в первом ряду В. М. Лосева и бедная Е. Ф. Ушакова (о ней речь впереди), на втором плане сам В. Г. Фесенков, приятель Валентины Михайловны Г. Н. Дубошин (вместе с ней поступил в аспирантуру), Н. Д. Моисеев, Б. А. Воронцов-Вельяминов, профессор А. А. Михайлов. В списках трудов института пока значится одна работа Валентины Михайловны «О поправках к собственному движению по склонению звезд каталога Босса». Пока одна. Занята Валентина Михайловна больше делами духовными, церковными, но и науку не бросает.

После лагеря и даже в начале 40-х напечатает ряд статей: «О некоторых корреляциях в бинарных системах» («Астрономический журнал», XIII № 5, 1936); затем уже упомянутую диссертацию; «О возрастных характеристиках бинарных систем» (А Ж. XV, №3, 1938); «Современное состояние вопроса о возрастных характеристиках бинарных систем» («Успехи астрономических наук», № 2, 1941); «Гипотезы о происхождении кратных систем звезд» (там же, в соавторстве с Е. М. Щиголевым); «Качественная характеристика движения в плоской осредненной гиперболической ограниченной проблеме трех точек со сферой действия», ч. 1 (труды ГАИШXV, 1, 1945).

Н. Д. Моисеев будет иметь все основания написать отзыв о трудах Валентины Михайловны (он к 1938 году заведовал кафедрой небесной механики МГУ), ходатайствуя о присвоении своей диссертантке, успешно работающей в области небесной механики и динамической космогонии, звания доцента.

Перед войной Валентина Михайловна покинула Астрономический институт имени Штернберга, но оставалась в Московском авиационном институте, где работала с 1937 года до самой своей кончины в 1954 году.

Но я, как плохой рассказчик, который все сразу готов изложить, забежала далеко вперед. В те годы шла достаточно нудная для многих, но любимая Валентиной Михайловной вычислительная работа в обсерватории Астрономического института имени Штернберга, Валентина Михайловна выступает с лекциями то. в Физическом обществе, то в Астрономическом обществе (к примеру, доклад «О движении и температуре туманности Орион»), а то и оказывает помощь своему руководителю В. Г. Фесенкову при исследовании атмосферы Марса. Не забудем, что Валентина Михайловна преподает в это время в средней школе.

Способности и усердие Валентины Михайловны были таковы, что она претендовала на аспирантуру. В те времена пролетарской культуры предприятие для буржуазного элемента почти безнадежное. Но в 1925 году из пяти претендентов в аспиранты Астрономического института Главнаука утвердила только двоих — Валентину Михайловну и Дубошина, ее коллегу в будущей работе. Было разрешено сдавать магистерские экзамены (еще сохранились какие-то отжившие названия). Вот уже полная неразбериха — пролетариат, Главнаука, магистры. Зато получала стипендию 80 рублей. Если же учесть, что Лосев, действительный член ГАХН (1923—1929), в это время получал около ста рублей в месяц, то и 80 рублей его жены-аспирантки были довольно внушительны.

Валентина Михайловна в трудные для ее душевного состояния времена твердо поняла: «Вся задача моя жизненная», «весь смысл жизни моей на земле» — любовь к А Ф. Лосеву (дневник, 1919г. 1 марта, 3 часа ночи). В 1918 году она видит провидческий сон: мать А Ф. передает своего сына Валентине Михайловне. Ощущение материнства в своем отношении к А. Ф. началось задолго до брака и продолжалось всю жизнь. И в 1920 году (5/VII)то же чувство: «Есть сын у меня», и другая запись (26/VIII—1920):«Вся моя жизнь в любви к А».

1919 год, когда рядом нет А. Ф. (он в Нижнем) заполнен в дневнике Валентины Михайловны записями страдающей души среди «тьмы непроглядной», «одиночества вечного». И опять тема материнства. «Сегодня я матерью себя чувствую» (29/V—1919), — пишет она. Через год А Ф. получит известие о кончине своей матери на Дону, в станице Каменской. Отныне и навеки Валентина Михайловна заменит ему мать. «Только бы тебе было хорошо. О трагедии своей, о трагедии любви моей я не буду думать, но чувствую ее всегда» (29/IV—1919). «Есть сын у меня, Алексей» (5/VII—1919) и вместе с тем: «Ведь я рождение твое, Алексей» (20/'VIII—1920). На душе плохо, одиноко и думается: «Умереть бы теперь с A» (20/IX—1920). Пошел третий год ее ожидания.

Спасают мысли о молитве, о подвигах и страданиях первых христиан: «Я б умерла за Христа» (26/'VIII—1920). Еще девочкой десятилетней молилась: «Господи, дай Бог, чтобы меня преследовали и мучили». Каждое утро, идя в гимназию, заходила в часовню Страстного монастыря (24/VI—1919). И теперь, в 1919 году, Для нее, молодого ученого-астронома, неприемлема и страшна мысль великого Леонардо о математике как Высшей справедливости. «Только не надо мне такого счастья», — пишет Валентина Михайловна (5/V—1919). Счастье было в другом — в любви и вере. В любви жертвенной, вплоть до отречения от мира. Недаром вспоминается ей в это время зов брата Николая уйти в монастырь: «Ты игуменьей будешь, я архиереем».

В 1922 году, 5 июня, в Духов день о. Павел Флоренский обвенчал Алексея Федоровича и Валентину Михайловну в Сергиевом Посаде, в Ильинском храме. Знаю это от них самих. Сохранилось также письмо А. Ф. к о. Павлу от 24/V—1924. (Напечатано в сб. «Контекст—90». М., 1990), в котором А. Ф. приглашает о. Павла домой, в гости, вместе встретить годовщину венчания и «разделить благостные воспоминания».

С этих пор началась совместная жизнь Лосевых в доме на Воздвиженке, полная трудов и молитв. Видимо, столь насыщена нездешним счастьем была эта жизнь, что Валентина Михайловна оставила свой дневник. Дневник молчит с 1921 года, то есть с возвращения А. Ф. в Москву из Нижнего, вплоть до 1925 года. В одиночестве и горести, как думалось, неразделенной любви, дневнику поверялись душевные тайны. Наступило счастье, одиночество кончилось, новые горести еще не пришли, и дневник умолк.

Заговорил он снова уже в 1925 году. И это понятно. А. Ф., который давно, еще с первых лет революции, готовит ряд философских книг в своем кабинете, не имеет до 1925 года реальных возможностей их напечатать.

Однако издательских попыток не оставляет. В письме к о. Павлу Флоренскому (24/V—1924[12]) опять возникает речь о «ряде сборников» близких к о. Павлу лиц и отчасти учеников. Темы — математико-астрономические с философским уклоном. Так, сам Лосев готовит статью об имени и числе у Плотина и Ямвлиха. В. М. Лосева — об астрономической системе Птолемея и Прокла. Сотоварищи Лосева Валериан Николаевич Муравьев и Василий Павлович Зубов готовят также статьи. Первый — об ипостасийном построении учения о множествах, второй — о средневековой физике и оптике (Р. Бэкон). «Ряд сборников», как и следовало ожидать, в это время не состоялся. Плотин и Ямвлих осуществились позже. Плотин в «Диалектике числа у Плотина» , а затем в «Истории античной эстетики» (1980, т. VI). Ямвлих — тоже в ИАЭ (1988, т. VII, кн. 1).

Чтобы иметь возможность работать не только в стенах своего кабинета, иметь возможность научного общения в среде профессионалов, Лосев обращается к эстетической стороне философии. Вся философия для него выразительна, то есть эстетична.

Он становится действительным членом Государственной Академии Художественных наук[13] (прибежище интеллектуалов 20-х годов), где и пребывает с 1923 по 1929 год, до ее закрытия, числясь по специальности «эстетика». Всю дальнейшую научную жизнь Лосева будет спасать именно эстетика, которую, на счастье А. Ф., невежественные идейные руководители и не подумают объединить с философией. Философией же после ареста в 1930 году Лосеву официально запретят заниматься власти.

Сохранилось и напечатано письмо А. Ф. Лосева Г. Г. Шпету, известному философу, вице-президенту Гос. Акад. Худ. наук (сначала Российская АХН) 30/V—1922 года[14]. А. Ф. просит глубокоуважаемого Густава Густавовича (тогда директора Института философии) принять его внештатным сотрудником I разряда в Институт философии. Г. Г. Шлет вначале был не против, но потом на заявление А. Ф. ответил отказом, и Лосев просит в письме о личной встрече. Ему важно выяснить возникшее недоразумение и узнать, не может ли Шлет представить Лосева кандидатом в Академию Художественных наук. А. Ф. не хочется, чтобы представляли его люди, не имеющие отношения к философии. Неизвестно, дал ли согласие Шпет[15], но Лосев с 1923 года уже действительный член ГАХН. Одновременно А. Ф. сообщает своему адресату, что 15 июня будет читать в Психологическом обществе доклад «Теория абстракции у Платона», а также о своем курсе, читанном в течение двух лет, «История эстетических учений» в Музыкальном педагогическом институте. Из письма мы узнаем, что Лосев состоит на службе в ГИМНе (Гос. институт музыкальной науки) и приготовил рукопись «Опыт феноменологической характеристики музыкального объекта (эта рукопись, как известно, стала частью книги „Музыка как предмет логики“, 1927).

Лосев не хотел входить в Институт философии вопреки желанию его директора, хотя он даже приготовил тему для научной работы «Влияние платонизма в английской философии». В Институт философии Лосев не попал при Г. Г. Шлете, но не попал он туда и при «красных профессорах», партийных деятелях от философии.

Одновременно профессорствует А. Ф. в Московской Консерватории, во 2-м Университете (бывшие курсы Герье). В ГАХНе заведует музыкально-психологической комиссией , председатель Комиссии по форме философского отделения (1924—1925).

В 1925 году А. Ф. — штатный член Музыкальной секции Академии, в 1926—27 годах заведует Комиссией по изучению эстетических учений Философского отделения. В 1923 году — член Комиссии по изучению художественной терминологии при Философском отделении. В 1929 году дал согласие занять должность ученого секретаря группы по изучению музыкальной эстетики.

Внушительно количество докладов, на которых присутствовал Лосев, их в 1924—1925 годах 31 за 7 месяцев, в 1925—1926-м— 38 за 8 месяцев. Высчитаны даже часы научной работы 1927 года — 96 часов в месяц. За 1924—1929 годы прочитан Лосевым 41 доклад. Здесь темы, связанные с историей эстетических учений, исторической терминологией, философией искусства, с теорией музыки, с художественным воспитанием, экспериментальным изучением ритма, психологией художественного творчества и всеобщей литературой. Любимые лосевские имена и темы проходят через все эти годы — Аристотель, Платон, Плотин, Прокл, немецкие романтики, Шеллинг, Гегель, Кассирер, музыка и математика, миф и символ, ритм и его структура, эстетические категории, систематика музыкально-теоретических категорий, филология и эстетика.

Научная жизнь Лосева в эти годы насыщена до предела. Большие книги, как, например, «Античный космос» печатались медленно. Корректуры основного текста (не считая огромных дополнений и примечаний) шли еще в течение 1925 года (дома сохранились некоторые листы).

В самом конце года книгу спустили в печать, долго не было бумаги. С этой книгой происходили странные вещи. В 1927 году умер неожиданно П. М. Боков — зав. 4-й типографией Мосполи-графа, где печаталась книга, вслед за ним скончался его помощник А. В. Васильев. С книгой задержались, но она все-таки в 1927 году вышла в свет.

В 1928 году идет подготовка к печати рукописи «Очерков античного символизма и мифологии». Валентина Михайловна вставляет греческие слова в русский текст. Смешная подробность: множество мест с каким-то неясным словом. А. Ф. советует: «Пиши, родная, везде, где неясно, „эйдос“. Оказывается, в шрифте не хватает литеры „э“.

Озабочены Лосевы прохождением книг через Главлит, где царит П. И. Лебедев-Полянский. Цензор Т. Романенко смотрит сурово на книгу «Диалектика числа у Плотина». Раздражает его комментарий к переводу. «Методология не выдержана идеологически». Как это может быть, что материя и эйдос не пространственны? Идеализм. Предлагает автору издать перевод со словарем, без всяких статей и комментариев. «И смешно, и досадно, и противно», — замечает Валентина Михайловна в дневнике (10/V— 1928). Этот факт почти буквально повторится в 1948 году в отзыве И. Б. Астахова об «Эстетической терминологии» — зачем обобщения и разъяснения? Надо дать словарь терминов Гомера. И точка. Все неучи одинаковы, и в 20-е и в 40-е годы. Цензор книгу не разрешил. Бедная Валентина Михайловна считает себя виноватой — не ходила утром в церковь, не молилась о помощи. Валентина Михайловна даже собралась к Лебедеву-Полянскому, жаловаться на цензора Романенко. Но не пришлось. Через месяц, 4 июня, в любимый Духов день «Диалектику числа» разрешили. Слава Богу!

По четвергам Лосевы принимали. Еще можно было собираться, но к концу 20-х годов эти встречи прекратились, становилось опасно. Уже в 1925 году идут аресты и «никого не выпускают» (запись в дневнике 3/XII—1925).

Лосев писал свои труды, работал систематически, но сколько было препятствий.

В предисловии к «Античному космосу и современной науке» (14/VIII—1925) — книга вышла в 1927 году — А. Ф. писал о своих «Долголетних изысканиях» в области античной философии. Изданная тоже в 1927 году «Философия имени», оказывается, была написана уже в 1923 году (предисловие 31/XII—1926). Следовательно, А. Ф. в самые трудные голодные годы сидел над текстами античных философов, а «ученая Москва, — как он пишет, — занималась тогда больше мешочничеством, чем Платоном и новой литературой о нем, да и связи с заграничными книжными магазинами у нас в Москве, — продолжает А. Ф., не было решительно никакой в течение нескольких лет»[16], В эти голодные годы рождались замечательные по своей самостоятельности идеи о типе античной философии, науки, мысли и шире — культуры, которые найдут свое завершение в поздних трудах Лосева, и особенно в восьмитомной «Истории античной эстетики»,

Молодой ученый трудится не покладая рук. Он привык со студенческих лет, что «надо работать за идею», что, по его словам, «лучше страдание со смыслом, чем счастье без смысла». На ум ему приходят стихи Пушкина: «Ты царь: живи один», и он живет в уединении своего кабинета и книг, потому что «если не можешь перестроить жизнь — уйди от нее», и потому что «мечта реальнее жизни». А мечта одна: не познать добро, не быть совершенным, не постичь истину, а приближаться, стремиться к совершенству, постигать истину. И даже если мы в этих утверждениях найдем отклики на платоновского «Пира», как и в рассуждениях о любви к знанию и вере в идеал, когда на них лежит отблеск вечной красоты, то это не должно смущать читателя. Хорошо, когда молодости свойственны идеалы и мечты, которые в конце концов принимают форму замечательных книг, тех, к которым пришел А. Ф. Лосев в конце 20-х годовXX века.

Работа над книгами была выражением огромной внутренней жизни молодого ученого, нуждавшегося в аудитории, читателях, слушателях. Двадцатые годы оказались не лучшими для таких наук, как философия и классическая филология. С энтузиазмом насаждалась пролетарская культура, путь был открыт пролетарским писателям, с «корабля современности» сбрасывали Пушкина и Чайковского, а заодно и всю русскую классику, процветало вульгарное социологизирование в духе Вл. Фриче, классовый подход к явлениям культуры, и даже Московская Консерватория была переименована в Высшую музыкальную школу имени Феликса Кона (в обиходе называлась «конская школа»). Филологи-античники уходили в экономисты, профсоюзные деятели и юриспруденцию — ни греческий, ни латинский никому не были нужны. Историко-филологический факультет Московского Университета, как мы уже знаем, закрыли.

Не так-то просто было писать в те годы книги по чистой философии и по истории античной философии. Еще труднее было их печатать, приходилось прибегать к разного рода ухищрениям. Так появились, как мы уже знаем, книги А. Ф. Лосева под маркой «Издание автора». С 1927 по 1930 год, то есть всего за три года, Алексеем Федоровичем было издано восемь книг, или, как часто говорят, его «восьмикнижие». Это были: в 1927 году «Античный космос и современная наука» (550 с.), «Музыка как предмет логики» (262с.), «Философия имени» (254с.), «Диалектика художественной формы» (250с.). В 1928 году — «Диалектика числа у Плотина» (194 с.); в 1929 году — «Критика платонизма у Аристотеля» (204 с.). В 1930 году первый том «Очерков античного символизма и мифологии» (912 с.) — второму так и не дали появиться. И, наконец, последняя, фатальная книга «Диалектика мифа» (тоже 1930 г., 250 с.). Уже одни заголовки этих томов подтверждают слова А. Ф. о себе как о философе имени, мифа и числа.

К 1930 году выпущено было восемь книг, да еще две печатались. Одна — «Вещь и имя» в Сергиевом Посаде (типография Иванова), а вторая «Николай Кузанский и средневековая диалектика» в Твери (в государственной типографии). «Вещь и имя» теперь (после возврата рукописей из хранилищ Лубянки[17]) известна мне в 4-х главах без 5-й, которую я вообще считала ненаписанной из-за ареста. Но если книга находилась уже в типографии, следовательно, была завершена. Где же ее последняя глава, оправдание и смысл имяславия, или, что то же, ономатодоксии? Где же она? Опять загадка. Неужели дома не было полного экземпляра? Был. Но забрали раннюю редакцию и часть последней, а целый экземпляр, наверное, погиб в бомбежке.

Что же касается «Николая Кузанского», то какие-то смутные странички, листочки непонятные лежат у нас в папках. Вернули мне тоже обрывки. Вот и еще одна потеря целой книги. Не искать же в Твери.

«Издание автора». Что это такое? «Античный космос», например, печатался в 4-й типографии Мосполиграфа вполне законно, но фактически издавал его некто Берлин, гонорара не платил, а, наоборот, взял у Лосева 200 рублей. Ни одного экземпляра автору не дал, и бедный автор вынужден был купить на свои средства 25 экземпляров. Причем этот Берлин из тиража в 1500 экземпляров будто бы продал 200 или 300 «Международной книге».


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8