Глава пятнадцатая

Он чувствовал, что ему нанесли такую рану, с которой он не сможет справиться. Луи ощущал это хотя бы уже потому, как он шел: короткими, неуверенными шажками, как будто он только что перенес удар. Он пошел по самой короткой тропе, ведущей к руинам, обходя грязь и лужи, а потом сел лицом к саду, в котором копались черные и белые свиньи. Луи не хотелось ни на что смотреть. Его тело вдруг стало непонятно и ненужно легким. Ему вполне хватит вида на Вилкабамбу отсюда. Дальше он не пойдет. Он не хотел его видеть.

За эту ночь он заметно постарел. В нем поднялась и полностью навалилась на него та самая усталость, которая всегда пугала его – болезнь, скрывавшаяся за всеми пошлыми удовольствиями. Он хорошо осознавал, что это не то горе, которое со временем пройдет, что повреждена какая-то внутренняя ткань всего его существа, от которой его раньше заслоняла Жозиан.

Теперь, когда погонщики увезли ее, свернув до состояния эмбриона и привязав тело к лошади – проводник сказал, что в этом климате тела очень быстро начинают разлагаться, – ему больше не о чем было думать и нечем было заняться. Его будущее увяло буквально за несколько часов. Луи знал, что теперь ему придется просто перетечь в него, капля за каплей. У него больше не осталось никаких желаний. Сейчас ничего уже не отделяло его от смерти. Ничего, кроме гнева к самой жизни, ее дикой глупости. Этот гнев превратится в затаенную горькую злобу, ни на что не направленную, которая проведет его через всю оставшуюся жизнь к смерти.

Она спасала его от всего этого. Своей детской красотой, своей потребностью в нем, своим наивным умом (который она отрицала), Жозиан спасала его от бессмысленности. Он уже представлял, как становится старым, как она ухаживает за ним, и ему не надо бояться, что она заведет романы (он давно понял, что ей они были не нужны). Прежде всего он оплакивал саму мысль о вдовстве в преклонном возрасте. Вместо этого… «Я всего лишь позволил себе окунуться в прекрасный сон, – подумал Луи. – Я любил аромат ее святости, ее ребячества. Это было чем-то похоже на искупление грехов, учитывая мой возраст». А буквально через минуту он чувствовал: «Мое дальнейшее существование само по себе абсурдно. Я как пустая раковина улитки. И я больше никогда не смогу позволить себе успокоиться».

Весь день к нему в палатку приходили другие путешественники, пытаясь проявить то уважение к его горю, которое немного отдаляло его от них. Они делали все, что было в их силах. Луи было их жалко. Но из-за них он чувствовал, что заболевает. Казалось, только проводник отнесся к смерти привычно и весьма практично, а мягкие рукопожатия погонщиков – они выстроились в очередь снаружи – передавали ему их физическое сочувствие.

Их маленькую группу, думал он, объединил страх. Чета англичан, казалось, не знала, что лучше – оставить Луи в покое или задушить его в сочувственных объятиях. Как он мог им сказать, что его возмущает их крепкое здоровье? Почему они были живы, а она – нет? Когда Камилла обняла его, он почувствовал ее крепость, ее целостность – она была совсем не похожа на Жозиан, в ее теле не было даже намека на изящность. Ее объятие сделало Луи еще более одиноким. Как можно справиться со смертью? В ней нет смысла. В ней никогда не было никакого смысла. Она не обратила внимания на уродливых и глупых. Она пощадила его самого. И взяла Жозиан. Господи, ну почему она не взяла угрюмого журналиста или самовлюбленного священника?

Камилла сбивчиво проговорила:

– Жозиан… она была такой милой…

Милой. Луи понял, что Камилле не нравилась Жозиан. Но ему было все равно. Жозиан принадлежала ему, а не им. В любом случае вы никогда не поймете, что на самом деле чувствуют англичане: эти отгороженные от всего, самосозерцающие люди.

И только оставшись с Робертом наедине – минута слабости? – он спросил:

– Вы все еще пишете книгу?

Англичанин пожал плечами. Он казался несчастным. «Ах да, конечно, – подумал Луи, – ему ведь надо изображать скорбь».

Луи сказал:

– Если вы по-прежнему ее пишете, то напишите в ней о Жозиан. Совсем чуть-чуть. Она этого очень хотела. Просто опишите, как она ехала на лошади или как она выглядела.

«Господи, – подумал он, – неужели я стал полным идиотом? Этот человек наверняка напишет о ней что-нибудь слащавое». Но Жозиан действительно хотела этого. А для Луи – если признаться – это стало бы символом победы над смертью, чем-то вроде мемориала. Даже если эта книга и не передаст образ той женщины, которую он любил, даже если в ней все будет неправильно (кто может сказать наверняка?) – даже тогда от Жозиан все равно останется какой-то след.

Казалось, Роберт сильно смутился, и Луи понял, что журналист гадает, о чем сейчас думает бельгиец.

– Да, я сам знаю. Я высмеял ваше страстное желание написать книгу, действительно высмеял! Но я совсем не хотел вас обидеть, Роберт. Лично мне приходится изрядно попотеть, чтобы написать хоть одно нормальное предложение.

Роберт начал:

– Да, да, конечно, я попытаюсь. Просто сейчас это очень сложно…

Луи вдруг взорвался:

– Ну, если вы не можете, тогда забудьте об этом! – На какую-то минуту он вспомнил, каким был до путешествия. – Наверное, это очень глупо – пытаться оживить кого-то в словах. Вспомним тех же инков!

«Да, – подумал Луи, – их кипу было единственной настоящей литературой – крепкий сплав фактов и цифр. Наверное, они намеренно не стали изобретать алфавит. Может быть, они боялись, что письмо заменит память».

«Мы могли бы догадаться, что она умрет… Она сидела на лошади с какой-то странной обреченностью. Ее глаза…»

«Это ужасная ерунда, – подумал Роберт. – Черт бы тебя побрал, Жозиан, что ты значила для меня? Я уже с трудом вспоминаю, какой у тебя был нос – длинный или короткий, – и приходится потратить несколько секунд, чтобы восстановить в памяти тембр твоего голоса. Я пишу так, как будто был в тебя влюблен. (Он перевернул лист.) Но я всего лишь оплакиваю то, что так и не произошло. Обычная ностальгия по воображаемому. Я помню только молодую женщину, фотографирующую лилии».

Вчера он зашел к ней в палатку, чтобы предложить свою помощь, и увидел ее фотогеничный профиль, вырисовывающийся на подушке, ее лицо было удивительно похоже на лица ее мертвых пациентов, о которых она как-то говорила. Она умирала или уже умерла? Роберт не знал этого. Она не двигалась. Что он чувствовал? Сначала что-то вроде холодной жалости. Потом подумал: «Как странно она выглядит. Как потемнели ее похожие на нити вены на закрытых веках». И в эту минуту откуда-то из глубины его разума к нему пришла мысль: «Я могу потом использовать это».

«Да, – подумал он, – вот чем она была для меня: веками с потемневшими венами».

Украдкой, стараясь избежать встречи с погонщиками, которые привязывали тело к лошади, Роберт с Камиллой пошли по заросшей тропе к руинам. Они оба не хотели проходить мимо траурного кортежа, готового к отправке к далекому полицейскому участку в Киллабамбе, слышать крики погонщиков или звуки, доносящиеся из поломанного транзистора. Они дошли до того места, где дорога инков когда-то спускалась к городу – камни, которыми она была вымощена, давно скрыла земля.

Роберт не смог сдержать иронии:

– Итак, Луи просит меня написать о ней.

– Он просто надеется, что ты сделаешь то, что она хотела.

Роберт посмотрел себе под ноги. Из земли торчали причудливо изогнутые корни деревьев.

– Да, но я не могу. Не могу этого сделать.

– Даже если ты не уверен, что закончишь эту книгу, – осторожно сказала она, – ты можешь написать отрывок, в котором опишешь Жозиан, а потом послать его Луи.

Роберт сказал:

– Я не могу справедливо описать ее. – Он остановился в тени прохода и повернул свое лицо к Камилле, но посмотрел поверх ее плеча. – Лучше умолкнуть.

Он не мог описать это путешествие или пробудить дух инков. Как она не может его понять? У него просто не было таланта – он только думал, что у него он есть. Он начал говорить хриплым голосом, как будто причинявшим ему муки:

– Я всегда думал, что работаю наемным журналистишкой просто из необходимости. Но на самом деле я такой и есть! – Его резкий смех был похож на кашель. – Разумеется, я считал, что во мне скрыта какая-то удивительная сила. Я полагал: надо просто дать шанс этой силе выплеснуться наружу.

Но вот он разрушил плотину, ожидая наводнения, а вместо него вылилась всего лишь тонкая струйка песка.

Он добавил:

– Как я могу писать о Жозиан? Я и сам не знаю, как к ней относился. Я даже не знаю, чего ждет от меня Луи.

– Он ждет от тебя всего лишь один абзац! Неужели ты даже этого не можешь сделать? – Ее вдруг охватил гнев. Это случалось так редко, что она тут же пришла в себя и заговорила спокойнее: – Ты слишком многого пытаешься добиться, Роберт, в этом все дело. Ну почему ты должен чувствовать нечто особенное, нечто важное? – Она стояла, небрежно засунув руки в карманы куртки, но ее глаза сверкали. – Просто сделай что-нибудь обычное!

Ей было больно разрывать его на части, втаптывать в твердую землю. Ему всегда казалось, что все вокруг гораздо серьезнее, чем это было на самом деле.

И он считал, что в людях заложено намного больше, чем есть на самом деле (она сама не раз страдала от этой его идеи). Он не хотел принимать, что часто жизнь сама по себе очень мала и незначительна или что смерть может быть бессмысленной.

Его голос слегка дрогнул:

– Я не смог ее понять.

– Очень может быть, что в ней и не было ничего такого, что обязательно нужно было понимать.

Он подумал, не ревнует ли Камилла, но решил, что нет: она просто пытается ему что-то сказать.

Она сказала более спокойно:

– Ты пытаешься придать Жозиан больше значения только потому, что она мертва. Если ты чего-то не понимаешь, ты пытаешься возвести это в ранг тайны.

Но она постепенно успокаивалась, и в ее голосе стало звучать нечто, похожее на любовь. Она знала, как он боится исчезновений, боится с тех пор, как умерли его родители. Смерть всегда означала только одно – уход.

Он не нашел что ей ответить, и они быстрее пошли по извивающейся тропе. Джунгли были все пронизаны солнечными лучами, под ногами вдруг обозначились неровные ступени.

Спустя некоторое время Роберт сказал:

– Когда я видел Жозиан в последний раз, она была без сознания. Я не знал, что делать, и просто посидел рядом с ней. Заметив розовато-лиловые вены, проступившие на ее веках, я попытался запомнить это, на случай если потом мне понадобится… – Роберт быстро посмотрел на жену. – Ты бы никогда так не сделала.

Нет, подумал он, Камилла была совсем другим человеком. Он считал, что она принадлежит к более ранней и гораздо более правильной форме жизни, а он, Роберт, по сравнению с ней был просто мутантом. Ее здравый взгляд на жизнь казался ему даже немного таинственным. Ему пришлось бы потратить всю жизнь, чтобы прийти в такое состояние, в котором она родилась.

– Ну, я же не писатель, – сказала она. – У меня плохое воображение.

– Но ты хорошо ощущаешь, что правильно, а что нет. Ты ощущаешь все правильно. – За это он ее и любил.

– Не всегда, – сказала она.

– Кажется, ты презирала Жозиан, но когда ты в последний раз вернулась от нее, ты выглядела несчастной.

– Мне стало ее жалко. Она не смогла добиться в жизни того, чего хотела, – Камилла вспомнила, что Жозиан сказала о мужчинах. – И ей было очень больно.

Нет, подумала она, я не ощущаю, что хорошо, а что плохо. Я чувствовала, как в Жозиан умирает женщина, спрятанная во мне, как будто она забирает с собой часть меня самой. Даже мою способность любить.

Она не могла сказать этого Роберту – по крайней мере, сейчас не могла, – но так и не прожитая до конца жизнь Жозиан разбудила в ее жизни какое-то эхо – ускользающий, искаженный звук, который она еще не успела впитать в себя.

Роберт сказал:

– Иногда мне казалось, что на самом деле ее здесь не было.

Его колено снова начало пульсировать. Ему вдруг пришло в голову, что эта боль все уродовала и затуманивала.

– Не идеализируй ее. – Казалось, Камилла обращается скорее к себе, чем к нему. – Не разрушай воспоминания о ней. Просто напиши что-нибудь о ней. Как раз то, что хочет Луи: девушка на лошади.

– Попробую, – отозвался он.

Солнце склонилось к горизонту и исчезло за джунглями, тени от листьев на тропе пропали. Они не знали, закончили ли погонщики свою печальную работу и когда они все снова двинутся в путь. В лесу закричали птицы. Камилла и Роберт внезапно подумали, что дома, в Англии, все это отодвинется от них далеко-далеко и превратится в обычный ночной кошмар и что жизнь вернется на круги своя. Но точно ли так случится, они не знали.

Вскоре последние солнечные лучи покинули вершины деревьев, и джунгли заполнила тишина. Они пересекли речку по мосту инков – он так зарос, что они с трудом его нашли, – и оказались на открытом, очищенном от леса участке земли. То тут, то там в земле виднелись глубокие провалы или насыпи странной формы, так что Роберт уже подумал о том, не под землей ли расположен весь Вилкабамба, как заброшенное кладбище. Их ноги неслышно ступали по сухой земле. Камилла и Роберт были одни. Кое-где огромные деревья оплетали груды камней своими корнями, похожими на белых змей.

Потом они поняли наконец, что идут по городу. Он взрывал поверхность странной геометрией террас и улиц. Но все четкие, ровные формы были теперь разрушены ползучими растениями, которые расшатали камни в стенах и оставили под ногами груды сухих веток и стеблей.

Камилла отпустила Роберта побродить по городу одного, а сама села, прислонившись спиной к валуну, и стала слушать цикад. Ее ноги и руки слегка ныли, а тело дрожало, как перед отложенной операцией.

Но Вилкабамба никогда не возродится во всем блеске своих дворцов и улиц, как когда-то весело думал Роберт. Нет, он бродил там, где в земле гнили останки города. В этих развалинах не было ни силы, ни богатства. Покрытые мхом руины, казалось, уже наполовину стали землей. То тут, то там в стенах виднелись дверные проемы, ниши или отверстия фонтанов. Но больше ничего не было. Город осел под огромной тяжестью леса.

И все же он без труда узнавал форму и предназначение тех или иных строений, это узнавание причиняло ему старую боль: площадки и возвышенности для церемоний, места для отдыха, храмы и огромный ритуальный камень. У него даже возникло такое чувство, что это его собственная слабость мешает ему наслаждаться этим городом, что хорошо знакомые формы, которые восхищали его две недели назад в Чокекиро, по-прежнему ярко блестят здесь, в этих джунглях, и все дело только в нем – это он сам потускнел.

Теперь у него сильно болела уже вся нога, и он оперся на свои палки, как на костыли. Голова кружилась. Где же на самом деле Вилкабамба? Неужели это он и есть? Не существует надписей, которые бы увековечили его. Он должен был остаться в памяти людей, живших здесь, но не осталось никого, кто бы помнил о нем.

Погрузившись в непонятный транс, Роберт оставил свой блокнот под деревом и забыл вернуться и забрать его.

Он бесцельно бродил по городу, совершенно не думая об истории; в его голове царил полный беспорядок, он двигался как будто во сне. Кое-где крестьяне очистили руины от растений, и можно было увидеть длинные стены из расшатавшихся камней. Но джунгли уже посеяли свои семена в пустых щелях, в которых никогда не было цемента, и начали карабкаться вверх по каменной кладке. Тишину нарушали лишь звон цикад да журчание невидимой реки.

Как под гипнозом, он все бродил и бродил среди этих ярких сплетений камней и листьев, вросших в землю ступеней и дверных проемов, которые вели туда, куда отступили инки, так никогда и не создавшие алфавита.

В ту ночь они впервые за несколько недель занимались сексом. Оказавшись под куполом палатки, освещенным светом звезд, Роберт потянулся к ней, как ребенок, который хочет, чтобы его утешили. Он обнял ее и почувствовал, как ее тело плывет навстречу ему – такое сильное и плотное тело; ему показалось, что она физически наполняет его собой, и он выкрикнул ее имя.

И все же он понял, что так и не смог снова овладеть ею, вернуть ее себе. Он почувствовал, как в ней пробуждается жалость – она проводила пальцами по его волосам, – и вскоре ощутил, что эта жалость становится все материальнее, казалось, она обнимает его так, как обнимала собственного сына, с полуэротичной нежностью. Несмотря на его изнеможение, это отдалось в нем каким-то скрытым предупреждением, и когда Роберт целовал ее шею, плечи, даже губы, он как будто благодарил ее за что-то очень нежное, но так и оставшееся нетронутым.

Глава шестнадцатая

Холодное солнце поднялось над лесом. Шелест и шорохи, которые обычно наполняют заросли на рассвете, стихли, и на джунгли опустилась дневная тишина. Бродя по развалинам Вилкабамбы, Франциско рассматривал каменные стены, наполовину вросшие в землю. Звук его шагов по сухим веткам напоминал громкие выстрелы. Даже ему, не сильно сведущему в архитектуре инков, было понятно, что у тех, кто возводил эти здания, не было ни богатства, ни времени. Город был построен всего за тридцать лет до того, как инки покинули его. Судя по некоторым оставшимся деталям – притолокам, нишам, – здесь все было построено временно.

Когда он ходил по террасам города, Франциско охватила какая-то грусть, похожая на болезнь. Бедность делала это место беззащитным. Упорство строителей этого города отозвалось в нем горькой печалью. Они как будто говорили: оставьте нас в покое. Это хорошо знакомые нам формы и конструкции. В них больше нет былого могущества, но они все еще наши. Уходите.

Но испанцы не захотели уйти. Они сожгли все священные мумии и унесли в безвестность золотого бога солнца.

Что он здесь делает? Может быть, с помощью него его предки получили заслуженное наказание. Вот почему боль так сладка. Даже его собственное тело казалось ему чужим. Мягкая и неровная земля заставила все вокруг замолчать, накрыла город серым панцирем. Он казался себе легче пыли. Сросшиеся воедино камни и растения поблескивали на сухой земле. Франциско с отчуждением глянул на свои ноги в поношенных кроссовках. Он уже несколько раз представлял себе, как они наступают на след от стальных сапог конкистадоров, но сами так и не оставляют никакого следа. А как странно выглядят эти руки, вцепившиеся в палки! Сплошь покрытые волдырями и язвами, они казались чужими руками.

Там, где комнаты остались нетронутыми, Франциско представлял, что даже сами инки нагибались, входя в них: дверные проемы казались удивительно низкими. И хотя он знал: это из-за того, что они немного вросли в землю, он никак не мог отогнать от себя мысль, что жертвы его народа уменьшились физически.

И все же инки считали Вилкабамбу раем; они даже попытались воссоздать здесь священный пейзаж потерянных родных земель: скалы и горы, которым они поклонялись. Франциско посмотрел на одну из таких скал – огромную и когда-то священную, – вздымающуюся в сумерках над джунглями. Стены вокруг нее полностью погрузились в землю, так что их даже невозможно было различить. Как будто для того, чтобы уколоть свою совесть, он прошептал описание, которое когда-то прочитал в книгах: «Климат здесь таков, что пчелы устраивают себе гнезда под крышами домов, как в Испании, а маис дает три урожая в год. Здесь разводят попугаев, куриц, уток, местных кроликов, индеек, фазанов, краксов и многие другие виды птиц самой разной окраски. У инков был многоэтажный дворец, крытый черепицей, стены этого дворца были покрыты разнообразными рисунками в индейском стиле. Его двери были сделаны из ароматного кедра. Инки наслаждались здесь, в этих далеких и всеми покинутых землях, ничуть не меньшей роскошью, величием и красотой, чем люди в Куско. Им нравилось жить здесь».