Глава восьмая

Франциско опустился на колени у кафедры в местной церкви и начал молиться об отпущении грехов. За ее стенами некогда был городок возле шахт по добыче серебра – Сан-Франциско-де-ля-Викториа, – который четыре века назад основали испанцы, когда покоренный Вилкабамбу уже скрыли джунгли в сорока милях отсюда. Сейчас от него осталась только одна колокольня. Сначала Франциско слышал только лай приходских собак, но вскоре до него донесся звук шагов на паперти, и он представил, как к нему сзади подходит Камилла и тихо появляется бледная Жозиан. Он закрыл лицо руками и стал по памяти читать молитву хриплым шепотом: «Сжалься и смилуйся над всеми людьми, которых ты когда-то сотворил. Пусть они и дети их всегда идут по прямому пути, никуда не сворачивая, никогда не допуская зло в свои мысли. Дай им долгую жизнь, избавь их от смерти во младенчестве, чтобы они могли жить и насыщаться в мире и покое».

Это была не христианская молитва, и он знал это. Это была молитва инков, он выучил ее давным-давно. Но ему почему-то захотелось, чтобы эти слова, сказанные шепотом, прозвучали здесь, в оплоте христианства. Когда он снова обернулся, Камилла и Жозиан уже ушли. А может быть, их здесь и не было. В узкие окна лился яркий солнечный свет.

Он посмотрел на алтарь. В это утро они успели пройти уже четыре часа от Виткоса, и у него опять болело все тело. Его сцепленные в замок пальцы – с волдырями от бамбуковых палок – прикасались к щекам. Ему хотелось спать. Немного погодя он заметил у алтаря статую, похожую на те, которые он видел в церквях в родной провинции: святой Георгий на своем боевом коне с поднятым в руке мечом попирает поверженного мавра. Он смотрел на нее со старым, уже знакомым ему трепетом. Но внезапно, приглядевшись внимательнее к фигурке под копытами коня, он увидел, что на месте мавра в тюрбане там распростерлась печальная фигурка в шерстяной шапке. Это был язычник инка.

Франциско отвел взгляд. Может быть, это грех – жалеть жертву святого? Он прижал ладони к лицу. Но ведь те, которые подмяли под себя инков, не были святыми. Это были его предки. Алтарь был весь заставлен потухшими свечами, но он не мог зажечь ни одной. У него замерзли пальцы. Франциско медленно поднялся на ноги и пошел к выходу. За портиком виднелось голубое небо. Рядом вздымалась полуразрушенная башня с двумя колоколами.

В дверях он столкнулся с проводником-метисом. За все эти дни они едва ли обменялись друг с другом и парой слов, и вот теперь, в футе от него, Франциско вдруг увидел его лицо – смуглое, блестящее лицо испанца и инки, лет сорока, с зачесанными назад черными волосами и странным, непонятным выражением. Отступив в сторону, чтобы пропустить его, Франциско почувствовал некоторое напряжение. Проводник улыбнулся немного высокомерно и прошел мимо, и Франциско выдавил:

– Dios le bendiga![31]

Он обернулся и увидел, как проводник тупо уставился на алтарь. Отсюда были четко видны его орлиный испанский нос и широкие индейские скулы, смешанная кровь победителя и побежденного. Как этот человек мог выносить такое? Как он вообще умудряется жить с такой расщепленной душой? Со смутным чувством вины Франциско смотрел, как он кладет одну руку на алтарь в старинной манере инков молиться, потом кланяется и крестится.

Позже Роберт не мог вспомнить точно, когда именно он обнаружил, что Камилла пропала. Они как раз прошли по ущелью к бассейну реки Пампаконас и спустились по крутому склону, заросшему сочной травой. Далеко внизу река, извиваясь под отрогами гор, убегала в лес, а из большинства лощин поднимался легкий туман, так что казалось, что они все в огне. Воздух стал очень влажным. Мало-помалу солнечный свет стал тускнеть, пока наконец они не поняли, что бредут высоко над рекой, сквозь полупрозрачный туман. Повар с проводником ушли далеко вперед, Франциско – тоже, Луи и Жозиан, которая теперь стала удивительно молчаливой, медленно ехали на лошадях перед Робертом.

И тут он заметил, что Камилла отстала. Казалось, всего пару минут назад она восхищалась деревьями, идя рядом с ним. И теперь пропала. Он оглядел тропу позади себя, по которой они только что шли. Ему было хорошо видно на сотню ярдов назад. Тропа круто извивалась вдоль края пропасти и была совершенно пуста. Она была неширокой – по ней мог пройти всего один человек, – а рядом с ней, на сотни футов вниз, был виден лишь один клубящийся туман. Роберт медленно пошел назад, дрожа всем телом. Он не осмеливался бежать по ней, потому что через каждые пару ярдов тропа круто сворачивала, малейшая неосторожность – и можно легко ухнуть в пропасть. От бездны тропу отделяла лишь узкая полоска из бамбука и низкого кустарника – вряд ли они смогут помешать падению; это была живая, зеленая дверь в никуда.

Он заглянул было в пропасть. Ни звука, лишь журчание воды внизу. Камилла исчезла, не издав ни треска, ни крика. Роберт попытался представить себе, что все это ему снится; ее исчезновение казалось галлюцинацией. Он глубоко вздохнул, и поток холодного воздуха пронесся по жилам.

Проходят дни, месяцы, а мы так толком и не говорим друг с другом, потому что мы всегда здесь, вместе. Иногда мне кажется, что она похожа на жилет, который я всегда ношу, но никогда не обращаю на него внимания…

Потом он все же побежал по тропе, и этот бег испугал его. Он казался беззвучным. Казалось, у него не было тела. Он закричал: «Камилла!» Но его крик превратился в отчаянный писк. Тогда он стал снова и снова выкрикивать ее имя, чтобы заполнить им воздух и тишину вокруг.

На память приходит следующая картинка. За обеденным столом сидят люди. Речь идет о смерти. Они говорят, что нельзя говорить плохо о мертвых. Я говорю – мы запоминаем мертвых вовсе не такими облагороженными, потому что в таком случае они застывают в этих благородных образах и умирают еще раз. На лице Камиллы написано: да, я понимаю.

Все сотрясалось под ним. Казалось, какая-то неведомая, связующая сила покинула Роберта, бросив его в немыслимое будущее. Несколько минут спустя он перестал выкрикивать ее имя. Его звучание как будто ломало Роберта изнутри. В то мгновение, когда его последний крик затих, на Роберта навалилась невероятное одиночество. Он снова побежал, на этот раз, не зная, что делает, как безумный, пиная камни и землю перед собой, громко дыша.

Она сидела за большим валуном, вся бледная.

Случайно оступившись, она сделала шаг в сторону, надеясь, что там твердая земля. Но ее правая нога провалилась куда-то вниз. На секунду она зависла в воздухе – ее тело удерживали чахлые заросли кустарника и бамбука, а нога болталась над пропастью. Затем она услышала сухой треск, с которым ломались стволы бамбука и кусты за спиной, и схватилась пальцами за пучок травы ичу, который оказался на удивление крепким, так что теперь ей нечего было бояться.

Опираясь на локти, повиснув над пропастью, Камилла попыталась успокоиться. Внизу извивалась река. Высоко в небе стайка перелетных ибисов летела на север. Долго, очень долго, как ей казалось, она оставалась в таком положении, между землей и небом, пока ее дыхание наконец не выровнялось. Тогда она начала медленно подтягивать себя к тропе, не зная, получится ли у нее, и сама удивилась тому, как быстро ее колени находят опору среди травы и мелкой поросли и с какой легкостью она выбралась на тропу.

Она начала тихо смеяться, совсем не в истерике, а из-за того, каким непостижимым образом она осталась жива. Она обхватила себя руками и дрожала. Не зря говорят, подумала она, что смерть всегда рядом. Сойди с дороги, с края тротуара – и тебя больше нет. Все эти долгие дни они идут по краю забвения.

Камилла оперлась спиной о скалу, зачерпнув руками немного земли. Земля была сухой, с мелкими кусочками высохших листьев. Она ни о чем не думала, а просто посидела там несколько минут, а потом завязала наконец свой разорвавшийся шнурок на ботинке. Пригревало солнце.

Она заметила Роберта раньше, чем он ее. Он бежал по тропе, молотя воздух руками, как боксер. Он казался слепым. Увидев ее, он остановился и судорожно выдохнул ее имя. Затем он крепко сжал ее в объятиях, так же, как она сжимала комья земли, – чтобы понять, из чего она состоит, чтобы окончательно поверить, что она действительно существует. И в этот момент Камилла с удивлением почувствовала, как она далеко от него. То ли ее начало подводить зрение, то ли сам Роберт начал блекнуть. Он взял в руки ее лицо и поднес к своему. Но он выглядел таким смешным, с открытым ртом и взъерошенными волосами, что она рассмеялась:

– Роберт, ты выглядишь просто ужасно!

Он почувствовал, как ее тело напряглось и захотело выскользнуть из его объятий. Камилла продолжала смеяться. Он все еще держал ее за плечи, ощущая их твердость, то, что она жива, но постепенно в нем стало просыпаться недоумение.

Тогда она сказала:

– Ты вернулся сюда за мной?

– Конечно… Я никак не мог тебя найти…

– Я просто отдыхала.

– Отдыхала?

– Ну да. Я оступилась и угодила ногой в заросли бамбука и кустарника вон там, – она махнула куда-то назад, – у меня порвался шнурок на ботинке. Я и не думала, что ты станешь беспокоиться.

– Вообще-то я беспокоился. – Он снова обнял ее, но тут же почувствовал себя неловко – Камилла была похожа на туго натянутый канат – и отстранился. – Надо догонять остальных.

Он знал, что шагнул дальше дозволенного, влез в ее личное пространство. Он не мог этого понять. Эта страна меняет людей, даже Камиллу. Она меняет и его тоже, и всех остальных.

Глава девятая

– Они не ушли, нет, не ушли. И сейчас еще, бывало, кто-нибудь пройдет по земле недалеко от Куско – и угодит ногой в могилу. Эта земля вся в могилах, вся полна ими, мертвыми. А их apus[32], бог гор, все еще здесь, так же, как и духи скал, как тот камень в Виткосе, над которым посмеялся бельгиец.

Обычно проводник говорил мало и редко. Может быть, его так разговорило сладкое пиво. На залитую светом свечей палатку опустилась ночь, здесь остались только англичане и повар-индеец, присевший на корточки у своей плитки.

Сначала Роберт подумал, что им было бы лучше не рассказывать про мумию. Проводник казался довольным, как будто пастух соизволил показать им нечто, что по праву принадлежало только ему. Но теперь проводник сказал:

– Даже не знаю, что за мумию вы там видели. Я никогда не слышал, чтобы в Виткосе оставались какие-то мумии. Может быть, ее откуда-то привезли. Может быть, это вообще была мумия не инки, а кого-то другого.

– Но она была в склепе, – сказал Роберт.

– Мумии приносят неудачу. Их лучше избегать. – Похоже, проводник все еще злился на них. – Я слышал о человеке из Писака, который упал в могилу, где сидела мумия. Он сошел с ума. Пришлось местному шаману соскоблить кусочек кожи с пальца той мумии и дать ее поесть этому сумасшедшему. Он выздоровел. Но мумий осталось совсем мало. Наверное, только шаманы и знают, где они. Пастух, который показал вам эту мумию, сделал очень плохое дело.

Камилла старалась не встречаться с проводником взглядом.

Но Роберт, удивленный и озадаченный его ответом, пристально изучал его. Он сказал:

– Тот пастух просто пытался продать нам куски пелен. Мы отказались.

– В нем сидит зло.

Они замолчали. «А по-моему, пастух был всего лишь немного неуклюжим и стеснительным», – думал Роберт.

Некоторое время спустя проводник молча указал на повара, который сидел к ним спиной и доедал остатки супа.

– Эти индейцы кечуа забыли свою историю, – сказал проводник. – Они уже не знают, зачем делают то или другое и как велико их прошлое. Но они все еще приносят дары богам гор. В моей деревне живет очень старый шаман, который точно знает, что подносить каждому из ари в разные времена года. Сколько нужно маиса, коки или, может, какое украшение. Все это нужно сжечь перед богами.

Роберт слушал его без особого удивления. Испанцы так и не смогли уничтожить этот мир теней. И именно из Вилкабамбы, как верили местные жители, в эти земли вернется прошлое инков. Теперь это все еще осталось в памяти индейцев, оно проглядывает сквозь верхний, «христианский», слой – даже в проводнике. Казалось, присущий ему прагматизм в такие минуты покидал его. Он оживился и сказал:

– Боги гор особенно оберегают стада лам. Я сам видел, как некоторые резали лучших лам для того, чтобы принести их в жертву. Они становились лицом к горным вершинам, вытаскивали все еще бьющееся сердце животного и окропляли кровью все стадо, чтобы защитить его. – Он быстро переводил взгляд с Роберта на Камиллу, пытаясь понять, верят ли они ему. – Иногда мне кажется, что наше прошлое разозлилось на нас.

– Разозлилось? – нахмурилась Камилла.

– Да, потому что мы забыли наших предков, наших Старых. Я имею в виду не отцов наших отцов и их отцов, нет, а Старых Богов. Я имею в виду Naupa Machu, который жил здесь задолго до наших самых первых предков, в самом начале времен. – Теперь ему даже и в голову не приходило, что ему могут не верить. – Их можно часто услышать в горных расселинах и шахтах – как они перешептываются там в темноте. Они могут быть просто ужасными. Иногда они могут медленно съесть человека.

– Не может быть, – не задумываясь, прошептала Камилла.

Но проводник ее даже не услышал.

Днем, со своими спортивными часами, в бейсболке, он казался обыкновенным испанцем и вполне городским жителем, подумал Роберт; но сегодня вечером, при свете свечи, в шерстяной шапке, надвинутой низко на узкие глаза и широкие скулы, он превратился в инка. Даже его голос стал ниже и тише:

– Старые Боги могут уничтожить вас и таким путем забрать вас к себе. Когда я был маленьким, мой брат стал медленно увядать. Никакие врачи не могли понять, что с ним такое. Он умирал без причины. И тогда мои родители отвели его к шаману, который спросил, что делал мой брат до того, как заболел, и родители вспомнили, что он залезал на определенное дерево. «В том дереве поселились Старые Боги, – сказал шаман. – Если вы срубите дерево, то мальчик выздоровеет!» Так они и сделали. Мне было тогда всего двенадцать, но я до сих пор помню, что, когда они срубили то дерево; из него полилась кровь. После этого мой брат выздоровел.

– Почему предки должны быть такими злобными? – спросил Роберт.

Проводник резко встал, вышел из палатки и остановился у входа. Туман рассеялся, и ночь стала ясной. Он крикнул:

– Я не знаю, почему. – Казалось, он борется с собственным незнанием под этими угрожающими звездами. – Может быть, они завидуют всему живому. Они хотят затащить нас к себе.

Лихорадка Жозиан так и не прошла. Во сне она металась и бормотала какие-то непонятные слова, а Луи лежал и слушал ее. К четырем часам утра – «в сей злобный час», как он его назвал – его одолели свои собственные бессвязные воспоминания, полные глупости других людей. В этот час ему вдруг страстно захотелось снова проектировать здания. Когда он подумал обо всех этих идиотах, которые придумывают больницы, ассамблеи и гостиницы в Эно, то тяжело вздохнул от возмущения. Он мечтал создать последний, дерзкий памятник их благочестию – огромную кувалду. Впрочем, в некотором роде он уже создал такой памятник.

В темноте он прислушивался к дыханию Жозиан – оно стало глубже – и становился все мрачнее. Она посмеялась над ним, когда он сказал ей, что его карьеру разрушило единственное здание. Но это было правдой, и Луи следовало догадаться о том, что произойдет, гораздо раньше. Он должен был предвидеть, что здание муниципалитета в маленьком провинциальном городке будут оценивать такие же маленькие, провинциальные людишки. Вплоть до самого дня торжественного открытия он и представить себе не мог, в какую ярость они придут. Стоя замечательным солнечным утром под перекрестным огнем полного непонимания, чувствуя спиной своих бывших партнеров, застывших, как камни, позади него, он только тогда понял, что совершил профессиональное самоубийство; и все же его до краев наполняла упрямая, спокойная гордость. Потому что, как бы там ни было, это было его лучшим творением. И внезапно он забыл обо всех, кто его окружал, – о печальном маленьком мэре, о важных членах совета и бизнесменах, своих коллегах – и внимательно посмотрел на то, что создал. Он даже представил, как разговаривает со своим творением. Потом ему говорили, что улыбка, озарившая тогда его лицо, была принята за выражение безнадежного высокомерия.

Здание было полно иронии и красоты. Хорошо обтесанный камень и ионические колонны – безупречная, классическая основа – поддерживали фасад из стекла и стали. И тут, среди этих простых и ровных форм, взгляд притягивали многоугольные окна и изогнутые балконы, готовые наповал сразить любого педантичного наблюдателя, в то время как наверху, над всем этим, нависала сферическая крыша из стекла и эмалированного алюминия.

Как они возненавидели это здание. Оно спокойно ниспровергало само себя, и они не могли этого понять. Оно ломало архитектурную хронологию – древнегреческие колонны и огромные листы стекла, Боже ты мой! – и все эти несочетаемые материалы, соединенные вместе. Да черт побери, что происходит? В конце концов, разумеется, – и это успокоило мелких бизнесменов – было решено, что в этом здании все слишком условно, изменчиво и непристойно. Черт, как же сложно устроен этот мир! А завтра ты умрешь, и на следующий день никто не пропоет даже Ave Maria.

Но нет, им нужен был мир до Аусвица и Хиросимы. Им нужно было, чтобы о них говорили как о важных людях. В этом-то и заключалась вина его здания. Оно было выдержано в некотором странном классическом стиле. Оно заявляло: создавая определенные пропорции и стандарты для этого мира, вы становитесь просто смешными.

Глава десятая

Пробивая себе путь в отвесных скалах, река как будто вела их навстречу самой последней тайне. Их лошади и мулы бесшумно проходили по мостам из хвороста и утрамбованной земли, построенным народом, который исчез навсегда.

Они оставили позади тропический лес и погрузились в древние джунгли. В полутора сотнях футов над их головами деревья смыкались, образуя тесный свод, сквозь который не проникал ни один луч солнца. С ветвей свисали лианы и лишайник. Подлесок был полон разных звуков – стонов, треска, скрипа, путь то и дело преграждали поваленные деревья и низкие ветви. Ничего не росло прямо из земли, а пробивалось в основном из пней своих предшественников, а потом укреплялось, выбрасывая длинные корни, впивающиеся в землю. Многие деревья переплелись друг с другом, другие служили опорой или сами опирались на соседа. Часто дерево-хозяин уже давно сгнило, оставив ползучие растения, убившие его, свисать со своих остатков в виде густых зеленых зарослей, поддерживающих самих себя. Все здесь питалось тем, что осталось от предшественников, поглощая это и будучи поглощенным им же.

К восходу солнца к путешественникам возвращалась вчерашняя усталость. Проснувшись утром, они боялись, что у них может начаться дремавшая внутри болезнь, что головокружение так и не пройдет.