Когда бы Бодейкер ни садился в свою машину, Флетчер брал управление на себя – исключительно ради самосохранения.
      Но как-то раз, через три или четыре дня, он слишком глубоко ушел в себя, и Бодейкеру не удалось его вызвать, так что ему пришлось вести машину самому. Как ни странно он великолепно справлялся с управлением, пока вдруг на повороте не нажал на тормоза и не потерял контроля над машиной.
      В тот момент, когда они должны были слететь с дороги и оказаться на дне глубокой пропасти, Флетчер пришел в себя. Впрочем, в такой ситуации погиб бы один Бодейкер, Флетчер, вне всякого сомнения, нашел бы себе новое пристанище.
      Он выровнял машину и вернул ее на дорогу.
      – У тебя все прекрасно получалось, до самого последнего момента, – сказал он Бодейкеру.
      – Да, я делал все, как ты. Ты меня научил. Я знал, что надо делать.
      – И что же произошло?
      – Я потерял уверенность в себе. Я подумал: «Это не могу быть я». Попытался остановиться, и запаниковал.
      – Больше никогда не делай этого. В этом нет никакой необходимости. Ты стал хорошим водителем.
      – Я? – недоверчиво переспросил Бодейкер.
      – Да.
      – Флетчер, мы должны изучить этот феномен, узнать, на что мы с тобой вместе способны, что я могу один, что…
      – Никаких тестов, – холодно проговорил Флетчер. И чтобы переменить тему разговора, спросил – А куда это мы едем?
      – Туда, где очень любила бывать Паула.
      Каждую неделю Бодейкер ездил за город, туда, где он чувствовал себя рядом с Паулой, к домику, уже почти совсем разрушенному, где она родилась.
      И опять, несмотря на скрытность Бодейкера, Флетчер понял, что без проблем может узнать загадку смерти Паулы, произошедшей тринадцать лет назад, но он считал, что это не имеет к нему никакого отношения, что это касается только Бодейкера.
      Он отгородился от окружающего мира так, что даже не видел, куда Бодейкер его привез. А на обратном пути Бодейкер не стал вызывать его.
 
      Флетчер и Росс были лингвистами. Бодейкер, у которого практически не было никакого образования, всегда страдал от того, что не мог читать книг по психологии, написанных на иностранных языках.
      Теперь ему это стало доступно. И хотя Флетчер снова лишился почти всех своих знаний французского и немецкого языков, они возвращались к нему без проблем. Бодейкер мог взглянуть на старый учебник на немецком языке и смысл длинных, странных и чужих слов вдруг становился ему ясным и понятным. Ему казалось невероятным, что раньше он не мог понять такой простой и очевидной вещи – язык не является непреодолимым препятствием, он всего лишь вуаль, которую не стоит никакого труда отбросить в сторону.
      Открытие, что Бодейкер перестал быть тряпкой, удивило некоторых его коллег и преподавателей Университета, у других вызвало раздражение, но большинство окружавших его на работе людей стало относиться к нему гораздо лучше и дружелюбнее.
      Старший лаборант ушел, его заместитель занял освободившееся место, и Бодейкер продвинулся вверх по служебной лестнице. Это казалось естественным, если не совершенно неизбежным. И тем не менее, Бодейкер был смиренно благодарен Флетчеру за запоздалое признание его, Бодейкера, заслуг. Он не сомневался, и у него были на это все причины, что без вмешательства Флетчера его бы, как всегда, обошли.
      Профессор Вильямс сначала вел себя с изменившимся Бодейкером очень сдержанно, но постепенно оттаял и стал консультироваться с ним, что очень тому льстило.
      А младшие лаборанты, которые до сих пор относились к нему, как к старому, окончательно выжившему из ума дураку, и постоянно его оскорбляли, стали вести себя вежливо и изо всех сил старались ему угодить.
      Новый старший лаборант, Сэм Коннор, был единственным, кто, казалось, стал относиться к новому Бодейкеру хуже, чем к старому, и держался с ним почти невежливо.
      Бодейкера это беспокоило и обижало, но Флетчер сказал ему:
      – Он же понимает, что вырвал свою должность зубами и стал старшим лаборантом вместо тебя. Он моложе тебя.
      Вильямс всегда обращается с вопросами к тебе, а не к нему. Он вдруг почувствовал себя очень неуверенно. В случае твоей смерти он не очень бы горевал.
      Бодейкеру стало ужасно не по себе от этих слов. Он не возражал против вмешательства Флетчера в свою жизнь, но его беспокоило две вещи: потеря расположения Сэма Коннора и безразличие, которое Флетчер вынуждал его демонстрировать Джерри.
      – Джерри уже почти восемнадцать, – сказал ему Флетчер. – Хватит решать за него его проблемы. Пришла пора вытолкнуть его из гнезда.
      – Мне кажется, мы слишком жестко с ним обходимся. Я знаю, может показаться, что это приносит результат. Ты не думаешь, что уже можно немного ослабить давление? Ну хотя бы чуть-чуть?
      – Рим строился не один день. Тебе не следует быть с Джерри мягким. Он презирал тебя именно за это. Стоит тебе снова смягчать требования, и он снова станет таким, как прежде.
      Бодейкер вынужден был неохотно согласиться.
 
      Теперь Анита не только верила в то, что раньше считала невозможным, она сама поняла, что Флетчер стал частью сознания Бодейкера еще до того, как тот ей об этом намекнул.
      И хотя они с Бодейкером мало общались, они проводили несколько часов в одном здании каждый день, и часто встречались в коридорах. Однажды вечером Анита остановилась и сказала:
      – Мистер Бодейкер, если вы не очень спешите, вы не подвезете меня домой?
      – Конечно, мисс Сомерсет. – В этом не было ничего странного – Он проезжал улицу, на которой Анита жила, и несколько раз подвозил ее, когда они уходили из Университета одновременно.
      Еще до того, как машина выехала с территории
      Университета, Анита сказала:
      – Так я и думала.
      – Что вы думали, мисс Сомерсет?
      – Раньше вы не могли так хорошо водить машину, мистер Бодейкер. По правде говоря, вы и сейчас этого не можете, не так ли?
      – Но ведь это же я сам веду машину! – обиженно заявил Бодейкер.
      – Ладно, вы ответили на все мои вопросы, – рассмеявшись, проговорила Анита. – Впрочем, в этом не было особой нужды.
      – Как вы догадались?
      – Я знаю, что вы расстались с Россом. А когда кто-нибудь начинает вести себя по-другому, так, как он не вел себя раньше… Естественно, остальные не знают, в чем тут дело, им никогда не узнать правды, потому что правда просто фантастична. Но ведь у меня было несколько подсказок. Кстати, Джуди отправляется в школу в Нортумберленде.
      – В Нортумберленде? Почему туда?
      – Это не совсем обычная школа. Я прочитала о ней несколько месяцев назад, и вспомнила, когда мы пытались решить, что же делать с девочкой. Вообще-то, у нее нет никаких выдающихся способностей. Коэффициент ее умственного развития равняется всего 120.
      – Всего!
      – Да, это само по себе просто потрясающее, – улыбнувшись, сказала Анита, – поскольку в ее документах записано, что ее коэффициент равняется 75, и то не очень уверенным 75; как утверждают специалисты точных цифр тут быть не может, потому что на таком уровне просто невозможно получить какие-нибудь однозначные результаты.
      Школа в Нортумберленде экспериментальная. Она предназначена для детей, чье умственное развитие выше уровня их навыков и умений. Кого-то забрали из неподходящих семей, кто-то слишком долго болел. Там совсем немного психиатрических больных.
      – Вы считаете, что Джуди там будет хорошо?
      – Мне кажется, что это наиболее возможное компромиссное решение. Ее нельзя отдать в школу, где учатся ее сверстники, по крайней мере, пока этого делать нельзя. К ней ни в коем случае нельзя относиться, как к неполноценной личности. Для нее нигде нет подходящего места. Единственное, что мне удалось для нее отыскать – эта школа в Нортумберленде, где дети, потерявшие несколько лет из-за необходимости длительного лечения, получают возможность догнать своих сверстников.
      – Что известно про Джуди в школе?
      – Что она имела коэффициент равняющийся 75, который теперь превратился в 120. Естественно они там станут считать, что кто-то совершил непростительную ошибку, когда тестировал девочку. Ну, а что бы вы им сказали?
      – Какой она вам кажется?
      Анита задумалась.
      – Трудно, да и бессмысленно делать какие-то выводы по поводу Аниты сейчас. Не забывайте, что вся ее жизнь, все ее существо было вывернуто наизнанку. Она стала совсем другой девочкой. Ее прежняя жизнь не имеет для нее ни цены, ни интереса. Ее мать потрясена – она, конечно, счастлива, но больше, чем счастлива, она потрясена. У Джуди нет друзей. Вы же отказались от нее.
      – Чушь, я…
      – Вы хотели как можно быстрее с ней расстаться. Если бы такое произошло со мной, мне кажется, я бы поняла вас.
      Мне бы не хотелось, чтобы какой-нибудь мужчина болтался в моем сознании. Но Джуди отнеслась к этому иначе.
      – Она вам это сказала?
      – В этом не было необходимости, – сердито ответила Анита. – А вот и мой угол.
      Бодейкер остановил машину и открыл для девушки дверь.
      – Подождите, Анита…
      Она повернулась и задумчиво на него посмотрела.
      – Очень полезный знак, – заявила она. – Вы называете меня Анита, Росс зовет меня Девушка, а Бодейкер – мисс Сомерсет. Нет, я не стану ждать. Я сказала все, что собиралась вам сказать. До свидания. Вам обоим.
      Росс тоже понял, что произошло с Бодейкером. Он зашел к нему в кабинет и, после некоторого хождения вокруг да около, вдруг сказал:
      – Флетчер, я хочу, чтобы ты знал, что я очень рад тому, что со мной произошло.
      Флетчер кивнул – он не был удивлен.
      – У меня были все основания себя жалеть, – продолжал Росс, – так мне, по крайней мере, казалось, но дело заключается в том, что ни у кого нет никаких причин для жалости к себе. Это относится и к тебе тоже.
      – Я знаю.
      – И к Бодейкеру, – добавил Росс.
      – Да.
      – Если честно, я не знаю, что ты мне дал. Ведь по правде говоря, можно считать, и ты обязательно должен со мной согласиться, что у Джона Флетчера ничего не было, чем он мог бы поделиться с другими. Но ты говорил, что для Джуди характерны жизнерадостность и спокойствие, и больше ничего у нее нет. Если хочешь, это можно назвать счастьем. Может быть, мне досталось немного того, чем богата Джуди.
      Поскольку Флетчер ничего на это не сказал, Росс не стал развивать эту тему дальше.
      – Мне так хочется, чтобы Анита поняла, что я больше не похож на прежнего ублюдка Яна Росса.
      – Она это понимает.
      – Но все равно и на пушечный выстрел не подпускает меня к себе.
      – С твоей стороны вряд ли было бы правильно винить ее в этом.
      – Флетчер, я должен заполучить эту девушку!
      – Возможно, – заметил Флетчер, затосковав от собственной бесконечной мудрости, – когда ты перестанешь думать о ней, как о чем-то, что ты непременно должен заполучить, у тебя появятся шансы на успех.
      Только после того, как Росс ушел, Бодейкер вдруг неожиданно и твердо заявил:
      – Мы должны узнать про твое прошлое.
      – Должны?
      – Вот именно. Потому что в том, что ты существуешь на свете, есть какая-то определенная цель. Я считаю, что ты не просто так стал сначала Джуди, потом Россом, а затем мной.
      – Ведь то, что я умер, тоже не было случайностью.
      – Значит, ты согласен?
      – Я категорически отказываюсь от того, чтобы ты проводил эксперименты над тем, что от меня осталось.
      – Я не собираюсь этого делать.
      – А что, в таком случае?
      – Я хочу отправиться в Эдинбург.
      Флетчер был по-настоящему удивлен.
      – А это еще зачем?
      – Чтобы понять, откуда ты. Ты же ничего о себе не знаешь, не знаешь о своем происхождении.
      – Я почти все помню про свое детство. Университет, перед этим школы, а перед ними разные детские Дома…
      – А до них – ничего. Тебе ничего не известно о твоих родителях. Ничего о твоей жизни примерно до четырех лет.
      Это же очень странно. Я старше тебя, но я помню многое из того, что со мной происходило до того, как мне исполнилось четыре года.
      – Я же уже рассказал тебе про это. Каким бы ни был механизм моего перехода в чужое сознание, мне не позволено брать с собой все воспоминания Джона Флетчера.
      То, что я помню, похоже на фотографию, сделанную с другой фотографии, которая, в свою очередь, тоже была сделана с фотографии.
      – Я думаю, что даже, когда ты был Джоном Флетчером, – твердо заявил Бодейкер, – ты мало или почти ничего не знал про годы своего раннего детства. Так что теперь мы постараемся хоть что-нибудь про них разузнать.
      – Ты принял это решение за нас обоих? – сухо поинтересовался Флетчер.
      – Ты же не станешь возражать против того, чтобы поехать в Эдинбург. Ты не хочешь, чтобы над тобой ставили эксперименты. Отказываешься от тестов. А на это ты согласишься.
      Флетчер понял, что Бодейкер прав, и подивился его проницательности. Он был готов скорее согласиться заняться обычным расследованием происхождения Джона Флетчера, который вряд ли существовал на свете, но с другой стороны никак не мог умереть, чем подвергнуться бесконечным тестам.
 
      Бодейкеру ничего не стоило получить недельный отпуск. На самом деле, отпуск был организован практически за него. Сэм Коннор довольно сердито заявил ему, что если Бодейкер в ближайшее время не возьмет полагающуюся ему весеннюю неделю, она может совпасть с летними каникулами, и тогда у него могут возникнуть проблемы. Бодейкер тут же сказал:
      – Хорошо, я возьму следующую неделю.
      На мгновение Бодейкеру показалось, что Коннор, который вел себя не очень-то дружелюбно последнее время, собирается возразить, заявив, что это не совсем удобно, но потом он, вероятно, вовремя сообразил, что будет выглядеть смешно.
      – Какое удивительное совпадение, – позднее сказал Бодейкер.
      – Ты так думаешь, разве ты не знаешь, что странные совпадения роятся вокруг меня, как мухи?
      – Нет, ты никогда не говорил мне об этом.
      – За день до моей смерти я случайно столкнулся с Джерри и Шейлой. Тогда это не было совпадением – ведь я не был с ними знаком. Но как раз в тот момент я позвонил тебе, а вечером, когда я подходил к зданию факультета психологии, я снова встретил Джерри. Совпадение? Это еще ерунда. На следующий день я попытался встать на то место, куда должен был упасть обломок стены. А некоторое время спустя, облокотился на ворота, которые впервые оказались открытыми. Совпадение? Когда Росс хотел поговорить с Анитой в таком месте, где бы им никто не мешал, он отвел ее в теннисную раздевалку, и в здании, где было полным полно студентов обоего пола, они оказались в полном одиночестве. Совпадение? Да так, мелочь.
      – Ты хочешь сказать, что можешь в какой-то степени контролировать окружающий тебя мир?
      – О, нет. Опять ты начинаешь считать, что я супермен.
      Нет, просто иногда я что-то чувствую. Так или иначе, но я должен был еще раз столкнуться с тобой: и я направился туда, где находился твой сын. Потом у меня возникло желание покончить с собой: и я попытался встать там, где моя смерть произошла бы мгновенно, и с третий попытки мне это удалось. Я хотел поговорить с Анитой: и отвел ее туда, где никого не было. Совсем маленькие чудеса, их и упоминать-то не стоило.
      – Но от этого они не перестают быть чудесами. Как, например тот факт, что Коннор предложил мне взять неделю отпуска как раз в тот момент, когда я этого хотел. Если бы все происходило обычным образом, то он сделал бы все, чтобы отказать мне. Значит, ты по-прежнему обладаешь своими талантами, даже когда находишься в другом разуме?
      – Очевидно это так, иначе чудеса уже прекратились бы. Если бы все дело заключалось в особом строении мозга Флетчера, я бы сумел переселиться в разум Джуди, но на том все бы и закончилось.
      – Верно, я как-то об этом не подумал.
      Несколько неожиданно было то, что Бодейкер гораздо меньше, чем Флетчер, беспокоился, оставив Джерри одного дома.
      Возможно, это произошло потому, что он более оптимистично оценивал своего сына. Как только у Бодейкера появился малейший повод поверить, что с Джерри все в порядке, он, как утопающий за соломинку, ухватился за эту надежду.
      – Если бы это зависело от меня, – сказал Флетчер, – я бы не стал оставлять Джерри одного.
      – Ну, что он такого может сделать? Он, как и прежде, встречается с Шейлой. Ну, так он будет видеться с ней каждый день, а что может ему помешать делать это, когда я дома?
      – Сейчас Джерри, как мне кажется, переживает кризис.
      Уж слишком пассивно он ведет себя в последнее время. Что-то должно произойти.
      – Ты чувствуешь?
      – Я знаю.
      – Ты знаешь, что это должно произойти на следующей неделе?
      – Нет, я не чувствую, что это случится так скоро, но я же ясновидец. Иногда я знаю, что происходит в данный момент, но будущее – это тайна.
      – Ладно, значит сейчас нам не о чем беспокоиться.
      Бодейкер должен был еще отработать субботнее утро. Любой другой перед отпускной неделей заканчивал работу в пятницу вечером, или даже в пятницу днем, но Коннор решил устроить себе выходной в субботу утром, чтобы Бодейкер не смог уехать еще в пятницу. Бодейкеру это было в принципе все равно: в любом случае они с Флетчером могли начать настоящее расследование в Эдинбурге только в понедельник утром.
      Однако когда Дорис Барри позвонила в субботу утром из деканата, она была удивлена, что Коннора нет на месте и его заменяет Бодейкер.
      Дорис уже почти достигла пенсионного возраста – она была одной из тех женщин, которые без всякого шума, спокойно и эффективно, берут все руководство в свои руки, будь то фирма, библиотека или университет, причем никаких официальных полномочий такие женщины не имеют. Те, кто думали, что они управляют университетом – за исключением, разве что самого ректора – были бы ужасно удивлены, если бы узнали, что очень многие из важных решений, на самом деле, приняла Дорис Барри, а не они.
      – А мне казалось, что у вас со следующей недели начинается отпуск, мистер Бодейкер, – сказала она.
      – Так оно и есть, – мисс Барри.
      – Почему же вы не попросили, чтобы вас освободили от дежурства сегодня?
      – Я не мог. Мистера Коннора здесь нет, а после недавних изменений, кто-то из нас должен постоянно присутствовать лаборатории.
      – Еще два дня назад мистер Коннор говорил мне, что в субботу он будет на работе.
      Бодейкер промолчал. Появление Флетчера привело к тому, что он стал более жестким, но не сделало обидчивым и мстительным. И хотя Бодейкер понимал, что Коннор специально заявил, что его не будет именно в эту субботу, он прекрасно знал, что любой человек, идущий в отпуск с понедельника, не имеет специального права на свободную субботу – просто обычно все шли друг другу навстречу.
      Бодейкер успел, однако, сесть на дневной поезд, пребывающий в Эдинбург вечером. Он перестал курить и под влиянием Флетчера начал привыкать к длинным пешим прогулкам. Бодейкер стал гораздо больше есть – теперь он получал от еды удовольствие, при этом ему даже удалось сбросить несколько фунтов, ведь никогда раньше он столько не двигался.
      После превосходного обеда в скромном отеле, Бодейкер пошел прогуляться, даже не спросив мнения Флетчера, ему показалось очевидным, что Флетчеру захочется прогуляться по местам, где проходила его юность.
      – Я совсем не настаиваю на прогулке сегодня вечером, – заявил Флетчер. – Мы можем остаться в номере и посмотреть телевизор.
      – Ты ведь учился здесь в университете. Неужели ты не хочешь погулять по городу?
      – Да нет, особого желания не испытываю.
      – Тогда мы можем начать наше расследование прямо сейчас – зайдем в полицию.
      Получилось так, что дежурному сержанту было знакомо имя Джона Флетчера – совсем недавно ему пришлось отвечать на запрос о нем (еще одно небольшое совпадение). Однако, вместо того, чтобы помочь им, сержант очень холодно разговаривал с Бодейкером.
      – Я послал отчет в ваше отделение полиции, – заявил он. – Вы можете навести все справки там.
      – Мне все равно пришлось бы обратиться сюда, чтобы узнать обо всех подробностях, – сказал Бодейкер.
      – Вполне возможно. Вполне возможно. Вы, кажется, сказали, что не являетесь его родственником?
      – Да, я просто друг. Однако, я его очень близкий друг.
      – Понимаю. Боюсь, мистер Бодейкер, что я ничем не смогу помочь вам. Конечно, никто не может вам запретить провести свое собственное расследование. Если вы так хорошо знали Флетчера, вам ясно с чего начинать.
      Было очевидно, что он что-то знает, но не собирается об этом рассказывать. Из поведения сержанта следовало, что он и в самом деле знает что-то существенное о Флетчере, а не просто создает видимость.
      И все таки, на прощание сержант сказал:
      – Вам будет не так уж трудно разузнать все факты, мистер Бодейкер, а вы, как я вижу, настроены самым серьезным образом. Я могу немного облегчить ваши поиски. Не тратьте время на университет и на квартиру, где жил Флетчер, не ходите в школы, где он учился. Посетите лучше приют, где прошло его раннее детство.
      – Благодарю вас, – сказал Бодейкер.
      Когда они вышли на улицу, Флетчер сказал:
      – Миддлтонский Приют для Мальчиков. Нам нужно именно туда.
      – Ты хочешь туда пойти?
      – А что еще нам остается делать? Мы же решили довести дело до конца.
      – Но тебе не очень-то этого хочется?
      – Мне бы хотелось узнать то, о чем не захотел рассказать нам сержант, – признался Флетчер.
      – Отправимся туда прямо сейчас?
      – Нет, завтра у них день посещений и директор сразу примет нас. Лучше всего прийти к трем часам.
      На следующий день Бодейкер без особых проблем попал на прием к директору Миддлтонского Приюта для Мальчиков. С первого взгляда было ясно, что он не мог знать Флетчера лично – на вид директору было не более тридцати лет.
      Как только было упомянуто имя Флетчера, на лице директора возникло то же холодное выражение, какое они уже видели вчера у сержанта полиции. Почти сразу стало ясно, что мистер Курран ничего рассказывать не будет.
      Тогда Бодейкер решил выложить карты на стол.
      – Мистер Курран, мною движет вовсе не праздное любопытство. Я работаю на факультете психологии, наши тесты показали, что Джон Флетчер обладал удивительными талантами.
      И Бодейкер кое-что рассказал ему, не упомянув, естественно, о главном таланте Флетчера.
      Курран явно заинтересовался.
      – Полиция была здесь, – сообщил он.
      – Я знаю, они и направили меня к вам. – Он сказал правду, хотя сам по себе этот факт особого значения не имел.
      Курран заговорил несколько более свободно.
      – Но они ничего нам об этом не сказали.
      – А они ничего не знали. Полиция производила самое обычное, рутинное расследование, какое всегда предпринимают после несчастного случая с фатальным исходом.
      – Но теперь, когда Флетчер мертв, какую пользу вы можете извлечь, изучая его прошлое?
      – Я экспериментатор. Флетчер был замечательным человеком. Я хочу выяснить, есть ли в его прошлом какая-нибудь причина, из-за которой развились его поразительные способности.
      – Может быть, – негромко проговорил Курран, – очень может быть.
      Бодейкер молчал, но за его молчанием скрывалось множество вопросов.
      – Ну что ж, – сказал, наконец, Курран. – Конечно, я никогда не видел Флетчера. Он ушел из нашего приюта еще до того, как я родился на свет. Но я знал старого директора, мистера Комптона. Он дал Джону Флетчеру имя.
      До четырех лет у Флетчера не было имени. Да и разговаривать он толком не умел.
      Это не было новостью для Флетчера: он помнил, как его учили говорить, а об этом помнят очень немногие люди. Но это его не слишком заинтересовало. В то время как Бодейкер слушал Куррана с нарастающим интересом, Флетчер становился все более равнодушным. Ему вдруг показалось, что они говорят не о нем, а ком-то мало знакомом.
      – Что значит толком не умел разговаривать? – спросил Бодейкер. – Это было связано с физическими или психологическими проблемами?
      – Нет, – уверенно ответил Курран. – Он знал определенные слова, но не более того.
      – Какие именно слова?
      – Мистер Бодейкер, вы же должны понимать, что я получил эту информацию через третьи или четвертые руки, к тому же, все это произошло много лет назад.
      – Тем не менее, я буду очень вам благодарен за любую информацию, которую вы мне сможете сообщить. Это может оказаться очень важным.
      – Я не очень понимаю, какое значение это может иметь сейчас. Ну да ладно… У мальчика были сильные эмоциональные реакции на слова: женщина, секс, похоть – реакции беспокойства, страха, даже шока. И в то же время у него были ярко выраженные позитивные реакции на слова типа: церковь, справедливость, правосудие, добро и тому подобное. Когда он появился здесь, вся его предыдущая история была совершенно сознательно скрыта от него, что не составило особого труда при почти полной неспособности маленького Флетчера разговаривать. А к тому моменту, когда он научился нормально говорить, ребенок успел привыкнуть к новым обстоятельствам и забыл о своем прошлом.
      – Почему…
      – Пожалуйста, мистер Бодейкер, не заставляйте меня делать никаких предположений. Я рассказал вам все, что мне было известно об этом странном случае. Могу лишь добавить, что Флетчер был тем самым ребенком в истории с Ширли.
      – История с Ширли?
      – В свое время это был весьма знаменитый судебный случай. Подробности вы сможете найти в газетных подшивках… сейчас… дайте мне подумать… да, вы найдете все, что вас интересует в газетах за 1929 или 1930 год. Я думаю, вам так и следует поступить.
      – Благодарю вас, мистер Курран. Но, пожалуйста, ответьте мне еще на один вопрос. Вы никогда в жизни не видели мальчика, явно много о нем слышали, и в то же время, совершенно очевидно, что вы не хотите говорить о нем. Почему?
      – Точно так же я бы не хотел говорить о том, что произошло в Бельсене и Дахау, к тому же, я был бы точно так же некомпетентен в этих вопросах – ведь там меня тоже не было. Однако мне кажется: то, что случилось с обителями Бельсена и Дахау было ничто, по сравнению с тем, что произошло с этим несчастным ребенком до того, как он попал к нам.
      В этот момент присутствие директора потребовалось для разрешения какого-то мелкого внутреннего конфликта, а так как Курран явно не собирался больше ничего рассказывать, Бодейкер решил уйти.
      – Говорят ли тебе что-нибудь слова «дело Ширли»? – спросил Бодейкер по пути в отель.
      – Абсолютно ничего.
      – Мне кажется, я об этом слышал, но никак не могу вспомнить, что именно. Уголовное дело? Судебный процесс здесь, в Эдинбурге?
      – Я ничего не знаю ни о каких судебных процессах.
      – А ты ничего и не должен помнить, если все это происходило, когда тебе было четыре года и ты даже не умел говорить. Это просто поразительно… ты никогда не смог бы получить диплом с отличием, если бы был умственно отсталым.
      – Однако я вполне могу в это поверить. Ты ведь помнишь, что я был никудышным оратором? Я всегда гораздо легче общался на французском или немецком, а эти языки дети начинают изучать только в одиннадцать или двенадцать лет.
      Бодейкер был явно взволнован, и Флетчер сделал то, чего он обычно в таких ситуациях не делал – загородился от него мысленным экраном. Теперь они в любом случае ничего больше не могли сделать до завтрашнего дня, когда они смогут попасть в архивы местных газет.
 
      Флетчер неудачно выбрал газету, потому что «Курьер» был основан только в 1937 году.
      – Мы стали выходить вместо старых «Рекламных Известий», – сказала библиотекарша, молодая, симпатичная девушка, – но у нас нет полных подшивок.
      Здесь есть только вырезки.
      – Может быть, для меня это будет даже лучше, – заметил
      Бодейкер, разглядывая длинные металлические полки, забитые конвертами с надписями. – Насколько я понимаю, все вырезки на одну тему собраны вместе? Так, наверное, намного проще найти то, что нужно, чем копаться в толстенных томах переплетенных газет.
      – Вы можете брать любые вырезки, – пожав плечами, ответила девушка, – только выносить отсюда ничего нельзя.
      – Конечно, мне просто требуется кое какая информация.
      – По какому вопросу?
      – Меня интересует дело Ширли.
      – Ах, вот оно что. – Как выяснилось, девушка хорошо знала свою библиотеку. – Если вы хотите знать историю со всеми подробностями, вам следует обратиться в «Мэйл» или «Ньюс». «Рекламные Известия», как вы, вероятно, знаете, были весьма старомодной газетой, однако, они не слишком заботились о своих архивах. Я бы с удовольствием привела их в порядок, но у меня нет времени. Так, может быть, вы отправитесь в «Мэйл» или «Ньюс»?
      – Вы очень любезны, – улыбнувшись, сказал Бодейкер. – Возможно, мне окажется достаточно той информации, которую я смогу получить у вас.
      Через минуту девушка вручила ему толстый конверт, пожелтевший от времени, и еще один, более тонкий – очевидно, это был конверт из более свежих архивов самого «Курьера».
      Бодейкер присел за столик в углу комнаты, чтобы не мешать работе библиотекаря, редакторов и репортеров, которые часто заходили в библиотеку за какой-нибудь справкой. На более тонком конверте было написано:
      СЭР ЧАРЛЬЗ ШИРЛИ;
      1878 – СМОТРИ ЭДИНБУРГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ;
      ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ;
      ОККУЛЬТНЫЕ НАУКИ;
      УМСТВЕННЫЕ РАССТРОЙСТВА;
      ДЕЛО ШИРЛИ.
      На втором конверте было просто написано: ДЕЛО ШИРЛИ.
      Бодейкер еще раз посмотрел на дату и пустое место вслед за тире.
      – Это должно означать, что он все еще жив! – взволнованно подумал он.
      – Значит, ему уже за девяносто? Гораздо более вероятно, что они забыли поставить дату смерти на конверте.
      Бодейкер, держа в руках конверт, поспешно подошел к библиотекарше.
      – Извините, пожалуйста, мисс. Означает ли это, что сэр Чарльз Ширли все еще жив?
      – Ну, это только означает, что о его смерти не сообщалось в газетах.
      – Вы уверены?
      – Конечно уверена. Если бы в газетах промелькнуло сообщение о его смерти, этот конверт был бы автоматически перенесен в другую секцию.
      – Еще раз благодарю вас. – Бодейкер торопливо вернулся к своему столику и открыл конверт.