Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие

Радбиль Тимур Беньюминович

Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие

Введение

Аномалия – это еще не понятая норма.

Эта книга посвящена исследованию феномена языковой аномальности, понимаемой в широком смысле как любое значимое отклонение от принятых в данной социальной, культурной и языковой среде стандартов, которое имеет знаковый, т. е. языковой характер манифестации, но не обязательно системно-языковую природу.

Проблема языковой аномальности представляет немалый теоретический и практический интерес, поскольку именно изучение разного рода нарушений и отклонений от известных нам закономерностей в функционировании языка позволяет нам глубже понять как природу самого объекта, так и уровень нашего знания о нем. В этом смысле можно говорить о повышенной информативности аномальных явлений в сфере языка.

В любом развитом национальном языке заложен значительный потенциал не только для реализации его системных закономерностей, но и для порождения разного рода отклонений от языковых норм и правил, которые не ведут к деструкции системы, а, напротив, являются выражением ее креативного и адаптивного потенциала. В этом смысле можно говорить о конструктивности аномалий.

Любое синхронически нормативное явление языка в диахронии представляется как возникшее в поле нарушения некогда существовавшей нормы, релевантной для прежнего состояния языковой системы. С другой стороны, то, что сегодня представляется аномалией, завтра может приобрести семантическую или стилистическую нагрузку и, как следствие, получить нормативную квалификацию. В этом смысле можно говорить об эвристичности как самих аномалий, так и их изучения.

Даже в обыденной речи аномальное высказывание, порожденное спонтанно, вовсе не в целях «языковой игры», часто приобретает эстетический эффект в восприятии адресата, порою помимо воли и желания говорящего. Видимо, такова прагмасемантическая природа языковой аномальности вообще, и в этом смысле практически любая языковая аномалия потенциально есть факт эстетического, «художественного» использования языка. Тем более, это справедливо для осознанного применения ее экспрессивного потенциала в плане эстетической выразительности. В этом смысле можно говорить о функциональной значимости аномалий.

Художественный текст – это естественная лаборатория для проверки системы языка «на прочность», для эксплуатации ее богатых возможностей, так сказать, на пределе: «Языковые сдвиги в произведениях современных поэтов во всем их многообразии позволяют утверждать, что поэзия активно отражает предшествующие, а нередко и вероятные будущие языковые состояния (во всяком случае, указывает возможные направления развития). Не следует забывать, что языковые изменения – факт, относящийся не только к прошлому, но и к будущему. В авторской трансформации слова и формы нередко можно видеть сконцентрированную и мотивированную контекстом, доступную наблюдению динамику исторических процессов, которая в обиходном языке, вне художественных задач, охватывает столетия» [Зубова 2000: 399].

Художественный текст в этом смысле является для языковых аномалий, так сказать, «естественной средой обитания», где они утрачивают свой потенциально деструктивный характер и обретают прагматическую оправданность, функциональную целесообразность и эстетическую значимость. Поэтому в центре нашего исследования – специфика реализации общих принципов и механизмов языковой аномальности именно в художественном тексте как их осознанное применение в эстетическом режиме существования языка.

Необходимо различать языковую аномалию как способ художественного изображения и как его объект. Только аномалия как способ изображения является языковой аномалией именно художественного текста. Только такие языковые аномалии в художественном тексте имеют особый статус, который определяется их обязательной функциональной нагруженностью: они выступают как «мирообразующий», стилеобразующий и текстообразующий фактор художественного повествования. В соответствии с этим, одна из целей исследования – определить исходные предпосылки «теории языковой аномальности в художественном тексте», ее методологию и концептуальный аппарат.

В этой книге нас интересует прежде всего интенциональная сфера языковой аномалии, а именно – ответ на вопрос, почему в повествовании того или иного автора возникает языковая аномалия и, в конечном счете, зачем она ему понадобилась. Поэтому логичен и выбор особой исследовательской стратегии – «путь от субъекта аномальности», т. е. целостный анализ конкретной художественной речи конкретного автора.

В русской литературе XX в. широко представлены произведения, чей художественный дискурс оценивается – по тем или иным причинам – как девиантный (А. Платонов, А. Введенский, Д. Хармс, современный русский постмодерн и др.).

Мы остановили свой выбор на произведениях Андрея Платонова, где языковая аномальность принципиально и последовательно используется на всех уровнях как основное средство моделирования особого «художественного мира» и, в соответствии с этим, как основной прием текстопорож-дения. Выбор именно этого автора обоснован «образцово аномальным» характером его индивидуального стиля, в котором сама девиантность настолько же очевидна, насколько запутан и неясен ее собственно лингвистический механизм.

Таким образом, еще одна цель исследования – комплексный анализ языковых аномалий в художественном повествовании А. Платонова, последовательно «спускающийся» с уровня «художественного мира» – через уровень художественной речи – на уровень художественного текста. Это, на наш взгляд, позволит не только раскрыть специфику уникальных художественных принципов писателя, но и определить общие закономерности моделей «аномализации» художественного мира, художественной речи и художественного текста, релевантные для отечественной и мировой литературы.

Основной массив текстового материала исследования составляют художественные произведения А. Платонова – романы «Чевенгур» и «Счастливая Москва», повести «Котлован», «Ювенильное море», «Джан», «Сокровенный человек», «Фро», «Пека Потудань», рассказы «Усомнившийся Макар», «Город Градов», «Такыр», «Цветок на земле», «Мусорный ветер», «Эфирный тракт», «Потомки солнца» и др.

Данная выборка представляется весьма репрезентативной с точки зрения целостного представления о принципах «аномализации» языка, лежащих в основе индивидуального стиля писателя. Для «погружения» анализа аномального повествования А. Платонова в соответствующий историко-литературный контекст нами привлекаются тексты писателей той эпохи – М. Булгакова, М. Зощенко, Б. Пильняка, Вс. Иванова, М.А. Шолохова.

Второй по значимости массив составляют прозаические, драматические и поэтические произведения русских обериутов – А. Введенского и Д. Хармса, которые представляют иной, во многом альтернативный платоновскому способ аномальной языковой концептуализации мира и общеязыковой системы по типу «тотального остранения», в противовес «тотальному неостранению» (О. Меерсон) у А. Платонова. Кроме этого, для полноты сопоставления привлекаются тексты представителей современного русского постмодерна – Вен. Ерофеева и В. Пелевина.

В данной книге впервые ставится и разрешается вопрос об особом статусе языковых аномалий применительно к художественному тексту; разрабатываются критерии языковой аномальности в художественном тексте; обосновывается комплексная многоуровневая типология языковых аномалий в художественном тексте сквозь призму триады «художественный мир» – художественная речь – художественное повествование.

В целях нашего исследования оказалось целесообразным расширительное понимание понятия языковые аномалии в качестве родового термина для любого нарушения или отклонения на уровне любого из трех членов постулируемого триединства художественного текста: художественный мир – язык – текст.

Кроме этого, в книге обоснована релевантность функциональной составляющей в определении и квалификации языковых аномалий. В частности, представляется, что языковая аномалия являет собой диалектически противоречивое единство неконвенционального (т. е. в известной степени деструктивного) употребления единицы или модели языка и креативного потенциала такого употребления в речевой практике. Осознанным способом актуализации этого противоречия является эстетический режим использования языка.

Можно сказать, что в данной книге мы пытались обосновать и апробировать примерную исследовательскую программу изучения аномального художественного повествования, реализованного в рамках различных художественных систем и моделей художественного освоения действительности, различных литературных стилей и направлений. Результатом этого явился опыт формализации разных типов художественного дискурса, в кратком виде изложенный в конце этой книги.

Природа языковых аномалий художественного слова такова, что они принципиально не подлежат исчерпывающему истолкованию (всегда сохраняется некий неверифицируемый «остаток»), – и это приводит как к трудностям классификации аномалий (лексические, грамматические или прагматические, синтагматические или парадигматические и т. д.), так и к возможности их множественной интерпретации.

Причем чем «сильнее» текст, чем талантливее его автор, тем больше потенциальных вариантов интерпретации содержат в себе единицы его художественного языка. Поэтому очевидно, что как избранный нами общетеоретический подход к анализу языковой аномальности в художественном тексте, так и трактовка отдельных языковых аномалий на разных уровнях художественного повествования не являются единственно возможными путями анализа столь сложного художественного явления, как «странный язык» А. Платонова, «язык бессмыслицы» обериутов, «заумь» В. Хлебникова и др.

Представляется, что «аномальный дискурс» как особый способ художественного освоения мира может быть адекватно познан только в поле взаимодействия альтернативных моделей его описания в духе «принципа дополнительности» Н. Бора.

Глава I. Языковая аномальность в художественном тексте: к проблеме квалификации

Человек воспринимает мир избирательно и прежде всего замечает аномальные явления, поскольку они всегда отделены от среды обитания. Непорядок информативен уже тем, что не сливается с фоном.

Н.Д. Арутюнова. «Аномалии и язык»

1.1. Языковая аномалия как теоретическая проблема

В любом развитом национальном языке заложен значительный потенциал не только для реализации его системных закономерностей, но и для порождения разного рода отклонений от языковых норм и правил, которые не ведут к деструкции системы, а, напротив, являются выражением ее креативного и адаптивного потенциала. Ю.Д. Апресян предложил емкое словесное обозначение для такой функции аномалии – «языковые аномалии как точки роста новых явлений» [Апресян 1990: 64].

Языковую аномальность просто уловить, но непросто объяснить. Языковая интуиция носителей языка с легкостью распознает самые разнообразные отклонения от языкового стандарта, будь то оговорки и обмолвки в устной речи, ошибки в тетради школьника или речевые ляпы политика в публичной речи: «В реальных текстах на естественном языке отклонения (не от правил, сформулированных лингвистом, а от интуитивно ощущаемых носителями языка норм) встречаются не так уж редко. Поэтому без умения распознавать их и тем или иным образом интерпретировать понимание подлинного естественно-языкового текста обычно оказывается невозможным» [Булыгина, Шмелев 1997: 440].

Однако теоретически определить, в чем именно заключается механизм той или иной девиации, не всегда легко, что отмечается в ряде исследований на тему аномальности [Апресян 1990, 1995а и 1995b; Арутюнова 1987 и 1990b; Булыгина, Шмелев 1997 и др.]. Таким образом, оправданно возникают вопросы, что такое языковая аномальность, в каком смысле данное явление аномально, какова природа данной аномальности: языковая, прагматическая, логическая и т. д.?

Понятие аномалии расплывчато по экстенсионалу и применительно к разным модусам существования может трактоваться по-разному. С одной стороны, возможна онтологическая трактовка аномалий, согласно которой аномалии – это отклонения от естественного порядка вещей, нарушения известных нам законов физического мира. Такая трактовка, собственно, не дает ничего для понимания языковых аномалий: с этой точки зрения аномальным будет нечленораздельный бред психического больного или, напротив, факт осмысленной, членораздельной речи какого-либо животного.

Более отвечает сути явления когнитивная, гносеологическая трактовка аномалий, согласно которой аномалия рассматривается как фиксация некоего отклонения от известных нам закономерностей в процессе познания объекта: «Аномальными называют явления, которые нарушают какие-либо сформулированные правила или интуитивно ощущаемые закономерности. Тем самым явление оказывается аномальным не само по себе, а относительно тех или иных законов. В науке аномальными нередко считают явления, противоречащие описанию, которое предложил исследователь, т. е. сформулированной им системе правил» [Булыгина, Шмелев 1997: 437].

В известном смысле можно сказать, что «быть аномальным» есть не свойство вещей и явлений самих по себе, но результат осмысления вещей и явлений познающим их субъектом. Ничто в мире не происходит вне причинно-следственного детерминизма или вероятностно-статистической закономерности. В этом плане аномалия есть мера нашего незнания вещей и явлений. Это справедливо как для явлений физического мира, так и, тем более, для явлений нематериального характера.

Аномалия языка, как и других социальных, культурных, семиотических систем, всегда связана с наличием некоего стандарта – естественного или чаще – выработанного в социальной или интеллектуальной практике людей, т. е. с понятием нормы в широком смысле этого слова.

В работе «Аномалии и язык» Н.Д.Арутюнова, опираясь на противопоставление нормы и антинормы, устанавливает последовательность действия отклонений от нормы, которая берёт начало в области восприятия мира, поставляющего данные для коммуникации, проходит через сферу общения, отлагается в лексической, словообразовательной и синтаксической семантике и завершается в словесном творчестве [Арутюнова 1987]

При этом норма представляется универсальной категорией мироздания, регулирующей меру порядка в хаосе. Однако обнаружить норму зачастую становится возможным лишь благодаря фиксации отклонений от нее: «В естественном мире природы и языка ненормативность помогает обнаружить норму и правило» [Арутюнова 1999: 79]. В этом плане информативной, семантически нагруженной выступает именно аномалия как маркированный коррелят нормы в оппозиции норма – аномалия.

Н.Д. Арутюнова предлагает шесть основных признаков для возможной типологии норм: «1) возможность / невозможность отклонений (абсолютность / относительность норм), 2) социальность / естественность («рукотворные» / «нерукотворные» нормы), 3) позитивность / негативность (рекомендательные / запрещающие правила), 4) растяжимость (вариативность) / стандартность (среднестатистические / точные нормы), 5) диахронность / синхронность (закономерность развития / правила функционирования), 6) престижность / непрестижность (для социальных норм)» [Арутюнова 1999: 75]. Можно думать, что классификация норм предполагает и соответствующую классификацию аномалий.

Как представляется, важнейшим из этих признаков (и, в конечном счете, определяющим все остальные) является «естественность / социальность» (в терминологии Н.Д. Арутюновой), а точнее, на наш взгляд, – естественность / семиотичность норм и аномалий. Причем представляется, что здесь нет однозначно пропорционального соответствия: если нормы действительно могут быть естественными (законы природы) и семиотичными (нравственные нормы), то любая аномалия как отклонение, релевантное лишь в сфере Наблюдателя, является a priori семиотичной (в природе самой по себе, вне сферы Наблюдателя, нет аномалий). Тем более это справедливо для такой первичной моделирующей системы знаков, которой является естественный язык.

Применительно к закономерностям семиотического характера важным будет и другое разграничение – облигаторности (жестко детерминированной необходимости) и прескриптивности (конвенциональной предписательности). В терминологии Н.Д. Арутюновой, это – разграничение абсолютных и относительных норм. Как и большинство норм семиотического характера (юридические, нравственные, эстетические), закономерности языковой системы носят не облигаторный, а прескриптивный характер (характер предписания – как, например, правила дорожного движения).

Поэтому языковая аномалия как отклонение от правил или норм вовсе не перечеркивает само правило или норму, а главное – оно может быть рационально мотивировано, коммуникативно адекватно, прагматически успешно и семантически осмыслено. По мнению Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева, «…в отличие от законов природы, языковые правила в некотором смысле сами предусматривают возможность их нарушения – по недосмотру или с какими-то специальными целями. <…> Возможность отклонений от языковых правил в речевой практике как бы предусмотрена самими правилами; поэтому встретившееся в корпусе текстов высказывание, нарушающее сформулированные лингвистом правила, может интерпретироваться как такое отклонение и не вести к пересмотру правил» [Булыгина, Шмелев 1997: 439].

Относительный и конкретно-исторический характер понятия «языковая аномалия» отчетливо виден и в истории лингвистического знания. Уже в античном мире в среде нормализаторской деятельности древних «грамматиков» и «риториков» возникает противопоставление «языковой нормы» и «языковой аномалии». Имеется в виду прежде всего начатый еще в середине II в. до н. э. спор «аналогистов» с «аномалистами», касающийся установления норм литературного языка. Речь шла о том, что считать «правильным», нормативным в языке: формы, следующие теоретически установленным единообразным правилам, или формы, практически употребительные в разговорном и литературном языке? Первого взгляда держались «аналогисты», второго – «аномалисты» [Гаспаров М. 1972].

Точка зрения «аномалистов» генетически восходит к идеям философской школы стоиков, которые предлагали строить нормативную грамматику с опорой на факты живой разговорной речи, со всеми ее «просторечизмами» и «вульгаризмами». В противовес им, в рамках александрийской грамматической школы, возникшей в эллинистическую (грековосточную) эпоху (334—31 гг. до н. э.) в поселениях греческих колонистов в Александрии (Египет), Пергаме (на побережье Малой Азии) и на о. Родос, возникает учение «аналогистов».

При этом александрийцы-аналогисты предлагали упорядочить греческий язык при помощи выявленных ими правил и норм. Противники александрийцев – аномалисты-стоики, наоборот, утверждали, что грамматика не может быть организующей силой языка, а в литературной практике следует ориентироваться не на отвлеченные правила, а на то, как употреблены слова в произведениях классиков. Стоики считали, что александрийские ученые стремятся навязать эллинской речи чуждые ей нормы и, редактируя древние тексты по своей грамматике, портят то, что для всех благодаря употреблению стало привычным и законным [Алпатов 1999: 23–26].

С нашей точки зрения, и аномалисты, и аналогисты гипостазировали одну из сторон диалектического единства нормы и аномалии, при этом верно отмечая существенные стороны в процессе функционирования языка. Ср.: «В известном споре между аналогистами александрийской школы, требовавшими унификации морфологических парадигм, и стоиками пергамской школы, отстаивавшими языковые аномалии, и те и другие по-своему правы» [Арутюнова 1999: 74]

Реально же «аномалия» в понимании древнегреческих стоиков, будучи отражением закономерностей узуса, т. е. живой речевой практики, вполне может трактоваться как «норма». И, напротив, следование «аналогии» в качестве искусственного сохранения предшествующей нормы, не соответствующей синхроническим принципам, релевантным для практики живой разговорной речи, часто воспринимается именно как «аномалия».

Впоследствии эти точки зрения были объединены в средневековой грамматике, и вполне закономерно, что это единство дожило до наших дней, по крайней мере, в практике школьного преподавания языка: «… из знаний, унаследованных от прошлого, концепции аномалии и аналогии были первоначально объединены в средневековой науке и сформулированы как «правила и исключения». В современных школьных грамматиках принцип «правила и исключения» является основным принципом познания языка. Иными словами, контаминированные средневековой наукой воззрения древних греков на строение языка представлены в основах современной грамматической практики» [Хабаров 1978: 8–9].

Кстати, так называемое «исключение из правил», во всяком случае, в том смысле, в котором оно понимается в практике школьного преподавания, затрагивает только уровень орфографии, а не собственно языковой системы. По отношению же к системе языка «исключение из правил» отнюдь не является аномалией, т. к. само имеет статус «правила», «нормы», «образца», т. е. факта системы языка

В дальнейшем все научные школы или направления, изучающие вопрос об аномальности в связи с динамикой функционирования языковой нормы, так или иначе продолжали начатый в античности спор «аномалистов» и «аналогистов».

Так, в лингвистической традиции младограмматиков второй половины XIX в. (К. Бругман, Г. Пауль, Б. Дельбрюк и др.) отклонение от нормы рассматривается как фактор развития языка. В центр внимания была поставлена индивидуальная речь, понимаемая как база для отклонений от узуса и для распространения таких отклонений, превращающихся постепенно из случайных и мгновенных в нечто общее и узуальное. Подобным же образом трактовались изменения в смысле слов и возможном перерастании окказиональных значений в узуальные.

Причем за превращение отклонения в факт узуса отвечает другая сторона оппозиции аномалия/аналогия, распространение отклонений от существующих норм происходит по аналогии. В речевой деятельности могут не только воспроизводиться готовые формы, но и создаваться по сходству с уже имеющимися новые формы [Чемоданов 1990: 302].

В работе Э. Хаугена, посвященной проблемам языкового планирования, приводится краткий обзор истории вопроса о «языковой правильности», где утверждается, что до XIX в. вообще вся лингвистика была нормативной. Но и в XIX в. этот вопрос продолжал интересовать практически всех значительных лингвистов: «Основатели исторической школы лингвистики в Германии – Якоб Гримм и Август Шлейхер – интенсивно занимались проблемой правильности немецкого языка. Младограмматики, завладевшие лингвистикой ко второй половине XIX в., внесли важный вклад в решение этой проблемы, Целая глава в «Принципах» Германа Пауля посвящена «Gemeinsprache», или стандартному языку…» [Хауген 1975: 441–442].

В первой половине XX в. в рамках Пражского лингвистического кружка продолжается тенденция рассматривать аномалию в плане ее сопоставления с нормами уже применительно к теоретическому понятию «литературный язык». Конструктивный характер языковой аномальности подчеркивает, например, В. Матезиус, один из основателей Пражского лингвистического кружка: «…Развитие языков вообще складывается прежде всего из изменений, которые вначале с точки зрения действующей нормы воспринимаются как ошибки» [Матезиус 1967: 380].

В XX в. этой проблемой очень интересовались Эдуард Сэпир, написавший в 1915 г. статью «Аномальные речевые приемы в нутка» [Сэпир 1993а: 437–454], и Леонард Блумфилд: «Блумфилд написал статью «Грамотная и неграмотная речь» и посвятил несколько страниц своей книги «Язык» (1933) приложению языкознания к решению вопроса о правильности и кодификации языка, а также к английскому правописанию и международным языкам» [Хауген 1975: 442].

В современной отечественной лингвистической традиции вопрос о языковой аномальности тоже трактуется в связи с диалектическим противостоянием тенденции к стабильности существующей нормы и тенденции к обновлению языка, на первых порах принимающей вид отклонений от существующих норм [Русский язык и советское общество 1968: 24–26]. Речь также идет о том, что отклонения (аномалии) являются фактором языкового развития.

Помимо теоретического изучения проблемы, языковые аномалии широко представлены в исследовательской практике ученых в качестве комплекса создаваемых ими языковых примеров разного рода нарушений для лингвистического эксперимента, помогающего верифицировать те или иные наблюдения над существующими закономерностями языковой системы: «В наше время в работах таких ученых, как Л.B. Щерба, А.М. Пешковский, О. Есперсен, Л. Блумфильд, Ш. Балли, Л. Теньер, использование языковых аномалий стало основой экспериментальных методов синхронической лингвистики» [Апресян 1990: 50].

Нетрудно заметить, что все рассмотренные выше традиции в изучении аномальности языка носят по преимуществу диахронический характер. В наше время размышления о природе и сущности языковых аномалий значительно активизировались в плане их синхронической квалификации.

Проблема языковых аномалий разных видов так или иначе рассматривалась в ряде известных работ Ю.Д. Апресяна [Апресян 1986; Апресян 1990; Апресян 1995b и 1995с], Н.Д. Арутюновой [Арутюнова 1987; Арутюнова 1990b и Арутюнова 1999], И.М. Кобозевой [Кобозева 1990; Кобозева, Лауфер 1990], Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева [Булыгина, Шмелев 1997], Е.В. Падучевой [Падучева 1982] и др., Этой проблеме посвящен отдельный тематический сборник «Противоречивость и аномальность текста» проблемной группы ИЯ РАН «Логический анализ языка» (под ред. Н.Д. Арутюновой), вышедший в 1990 г.

Указанные и многие другие исследования констатировали, что под понятие «аномальности» нередко подводят круг явлений разного рода. Как отмечает Н.Д. Арутюнова, сюда входят и логическая контрадикторность, и несовместимость семантических компонентов, и несоответствие семантических связей семантическим отношениям, и разлад между коммуникативными целями говорящего и смыслом, и одновременная соотнесенность с разными точками зрения [Арутюнова 1990: 3]. При этом аномальное в одном смысле высказывание «нормально» в каком-то другом.

С одной стороны, не всякое логически противоречивое высказывание ведет к языковой аномалии. Например, не содержит собственно языковой аномальности высказывание: И вот по морю носится тушканчик с большим стаканом в северной руке (А. Введенский, «Две птички, горе, лев и ночь»)[1]. Здесь мы имеем дело с явлением несочетающихся концептов в мысли, т. е. в «языковой концептуализации мира», но не в языке. На наш взгляд, именно отсутствие собственно языковой аномальности позволяет данным высказываниям получить адекватную образную интерпретацию применительно к тому странному, абсурдному «возможному миру», который сконструирован их авторами (в отличие, например, от *тушканчик носилась с большая стаканы).

С другой стороны, «… семантически противоречивые высказывания нередко входят в естественноязыковой текст на законных основаниях. В применении к естественным языкам такие понятия, как «противоречивость», «неприемлемость» и «неинтерпретируемость», не совпадают по экстенсионалу» [Арутюнова 1990: 4]. Ср., например, знаменитое Odi et am о Катулла.

По мнению Ю.Д. Апресяна, «совершенно очевидно, что далеко не всякое логическое противоречие избегается языком» [Апресян 1995с: 598]. Например, логически противоречивое высказывание Я завтра простужусь (говорящий не имеет «достоверного знания (протокола) о будущем» [Рейхенбах 2003] и, строго говоря, не имеет права задействовать реальную модальность) прагматически вполне мотивировано и может быть интерпретировано в режиме косвенного речевого акта [Серль 1978] (например, в смысле ‘Как мне не хочется идти завтра на работу’).

Кроме того, есть высказывания, допустимые и логически, и семантически, которые при этом производят впечатление девиантности в силу их коммуникативной, прагматической неприемлемости. Так, Н.Д. Арутюнова, рассматривая знаменитый «парадокс Мура», пишет: «Наряду с разрешенностью противоречивых высказываний существует и обратный феномен, а именно запрет на речевые акты, не содержащие в себе явно семантического противоречия. Дж. Мур заметил, что высказывание Идет дождь, но я не утверждаю, что идет дождь (но я так не думаю) семантически правильно, но вместе с тем оно будет отвергнуто адресатом» [Арутюнова 1990: 4].

Причем зачастую такое высказывание содержит все «внешние признаки нормальности». Например, у Д. Хармса читаем: Покупая птицу, смотри, нет ли у нее зубов. Если есть зубы, то это не птица («Елизавета Бам»)[2]. В чем, собственно, аномальность подобного высказывания? Видимо, ее корни надо искать не в мысли, не в языке, а в прагматике: немотивированная тавтологичность, ведущая к нарочитой неинформативности, является нарушением конвенций общения (принципа Кооперации, «максим дискурса» и пр.).

Аномальность обязательно зависит от точки отсчета. «Если прагматическая неприемлемость апеллирует к социально принятым правилам речевого поведения – устройству общества, то семантическая противоречивость апеллирует к опыту, эмпирическому знанию устройства мира: несовместимы те значения, которые указывают на несовместимые свойства предмета. Иначе говоря, противоречиво такое высказывание, которое в принципе не может быть истинным в применении к данной нам в опыте (практическом и теоретическом) действительности» [Арутюнова 1990: 6].

В рамках «семантики возможных миров», например, многие запреты на порождение аномальных высказываний снимаются, поскольку законы таких «воображаемых миров» могут разниться с законами «нашего мира»: «Если текст соотнесен с иными мирами, то многие запреты снимаются (ср. мифы, сон, фантазию). Но и в пределах нашего мира существуют «другие миры», онтология которых отлична от онтологии предметной действительности. Это прежде всего психический мир человека, в применении к которому допустима конъюнкция антонимов: Мне было грустно и радостно; Люблю и ненавижу… В этом неустойчивом мире трудно разделить разные состояния и ввести каждое из них в определенные временные границы» [Арутюнова 1990: 6].