Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963

•

Что мне делать? [Более поздний комментарий рукой СС без указания даты: «Наслаждайся, конечно».]

[Написано в апреле 1949 г., но без указания даты в дневнике.]

Поездка домой на выходные обернулась интереснейшим опытом. Эмоционально я стала свободнее от зависимости, которую, в интеллектуальном плане, считаю ущербной – я думаю, что наконец свободна от зависимости / нежности по отношению к матери. В этот раз она не вызвала во мне даже жалости, только скуку. Дом никогда не казался мне таким маленьким, домашние – столь естественно скучными и банальными, а моя искрометная витальность – столь угнетающей. По меньшей мере здесь [т. е. в Беркли] в незамаскированном одиночестве, я нахожу какие-то удовольствия и компенсацию – в музыке, книгах и чтении поэзии вслух. Мне не нужно притворяться; я распоряжаюсь своим временем, как хочу. Дома царят притворство и ритуалы дружелюбия – ужасающая трата времени – мне следует бережно относиться ко времени этим летом, нужно многое успеть —

Если меня не примут в Чикаго [после одного семестра в Беркли СС подала документы на перевод в Университетский колледж Чикаго\ и, соответственно, мне предстоит вернуться в Беркли зимой, я пробуду здесь до первых летних курсов. В противном случае я прослушаю эти курсы во время 8-недельного триместра в Лос-Анджелесе [в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса].

Время с двух до пяти пополудни я собираюсь отдать сочинительству и занятиям на улице, на солнце, и еще заниматься вечером, сколько получится – я буду спокойной, учтивой и безучастной!

8/4/1949

Сегодня днем прослушала лекцию о «Предназначении искусства и художника» Анаис Нин: она удивительная – похожа на русалку, существо другого мира – маленькая, изящная, темноволосая, избыточный грим придает коже бледность, большие, вопрошающие глаза, выраженный акцент, происхождение которого я не смогла установить (у нее чересчур правильная речь, она обкатывает и полирует каждый слог кончиком языка и губами), кажется, стоит только до нее дотронуться, как она рассыплется в серебристую пыль. [На полях более поздняя приписка рукой СС: «Г. была там».]

Ее художественная теория изысканно неуловима (раскрытие бессознательного, автоматическое письмо, восстание против механистической цивилизации). Ее анализировал Отто Ранк.

14/4/1949

Вчера прочитала «Ночной лес» [Джуны Барнс]. Какую замечательную прозу она пишет. Так хочу писать и я – богатая и ритмичная, тяжелая, звучная проза, как нельзя лучше соответствующая мифической двусмысленности, что одновременно есть источник и структура эстетического опыта, олицетворяемого языком —

16/4/1949

Я прочитала большую часть «Братьев Карамазовых» и внезапно ощутила себя нечистой. Написала три письма Питеру и Одри, в которых полностью порывала с ними, и одно – матери, полупризнаваясь в своем отвращении к прошлому —

Ох, да, и еще Ирэн —

Она права и она восхитительна, правда —

Подумать только – я убедила себя, будто питаю нежные чувства к Питеру, потому что была так одинока и не могла себе вообразить, что найду кого-то лучше! А вся эта каша с Одри! Дьявол, если бы только Ирэн могла честно отвергнуть меня, я (впервые) сама была бы искренней —

[На внутренней странице обложки тетради, датированной «7 мая 1949 – 31 мая 1949», СС пишет прописными буквами: «Я РОЖДЕНА ЗАНОВО ВОВРЕМЯ, КОТОРОЕ ПЕРЕСКАЗАНО В ЭТОМ ДНЕВНИКЕ».]

17/5/1949

Сегодня дочитала «Демиана» [Германа Гессе] и в целом была очень разочарована. В книге несколько удачных пассажей, и первые несколько глав, живописующих юность Синклера, очень хороши… Однако прямолинейный гипернатурализм последней части книги изумляет в сравнении с реалистическими принципами, присущими ее первой части. Дело не в том, что я возражаю против романтической интонации (так, например, мне нравились «[Страдания молодого] Вертера»), однако инфантильность миропонимания Гессе (не могу назвать иначе)…

Начинаю читать «Теорию познания, подразумеваемую в мировоззрении Гёте» Рудольфа Штейнера. Кажется, я слежу за ходом его мыслей без труда, поэтому вдвойне подозрительна к себе, и читаю очень медленно…

Также за последние несколько недель (упоминала ли я это?) я прочитала первую часть «Фауста» Гёте [в переводе] Баярда Тейлора, «Доктора Фауста» [Кристофера] Марло и роман Манна —

Меня очень тронул Гёте, хотя, наверное, я далека от понимания его «Фауста», – а вот Марло действительно мой поэт, ибо я вложила в него частицу себя, перечитывая его по нескольку раз, декламируя разные отрывки снова и снова. Финальный монолог Фауста я прочитала вслух не менее дюжины раз. Он несравненный…

Где-то в дневниках я писала, что испытала разочарование после прочтения [ «Доктора] Фаустуса» Манна… Какое ничтожество моих критических способностей! Это замечательное, великое творение, которое мне придется перечитать много раз, прежде чем я смогу им овладеть…

Я перечитываю фрагменты вещей, которые всегда были мне дороги, и удивляюсь собственным оценкам. Вчера долго читала [Джерарда Мэнли] Хопкинса и не испытала привычного энтузиазма – в частности, меня подвело «Свинцовое эхо и золотое» —

Так хорошо читать вслух – перечитываю (с неослабевающим удовольствием) Данте и [Томаса] Элиота (конечно)…

Этим летом я хочу сосредоточить внимание на Аристотеле, Йейтсе, Харди и Генри Джеймсе…

18/5/1949

Неужто меня ничему не научит собственная глупость! Сегодня прослушала лекцию-декламацию о драматических монологах Браунинга… Каким невежественным, замешанным на снобизме было до сих пор мое отношение к Браунингу! Вот еще один автор на лето…

23/5/1949

[Нижеследующая запись, которая занимает почти тридцать страниц, содержит описание целого периода жизни СС в Беркли, завершающегося ее встречей с Г. и, посредством Г., ее знакомством с гомосексуальной жизнью Сан-Франциско.]

В прошедшие выходные имела место великолепно узорчатая кульминация, частичная развязка моего величайшего несчастья – мучительной дихотомии между телом и разумом, из-за которой я провисела на дыбе два последних года. Это, возможно, самый значимый отрезок времени в моей жизни (с точки зрения того, кем я стану как личность).

Вечером в пятницу я и Ал [рукой СС: «Алан Кокс»] ходили слушать «Значение в искусстве» – лекцию Джорджа Боаса, приглашенного профессора философии из Университета Джона Гопкинса. Доклад был приятно гладкий: профессор стремился раскрыть недостатки крупнейших критических школ со времен аристотелевской включительно, но сам не предлагал ничего существенного – лишь остроумное и вполне бесплодное осмысление часто повторяемой ошибки. Несколько интересных вещей: он говорил об эволюции в искусстве в терминах колебаний между ритуалом и импровизацией – симпатичное переложение набившей оскомину антитезы между классическим и романтическим… Одна из его стрел была адресована критикам Аристотеля, отказывающимся принимать то обстоятельство, что Аристотель ничего не знал о Шекспире, и, следовательно, не способным понять, почему «Гамлет» – трагедия (подлинная трагедия = границы Аристотеля), но знающим, эмоционально, что это так, или же притворяющимся, что, мистическим образом, «Гамлет» – это трагедия в аристотелевском смысле…

Ал и мои отношения с ним олицетворяют мое томительное желание найти убежище в интеллекте, все мои страхи и запреты. Ему двадцать два, бывший моряк торгового флота, не служил в армии по причине дальтонизма; он удивительно красив, в классическом понимании – высокий, вьющиеся каштановые волосы, правильные черты лица, за исключением несколько расширяющихся ноздрей, что весьма привлекательно, прекрасные руки… Происходит из небольшого городка (Санта-Ана), где прожил всю жизнь, прежде чем в 18 лет приехать в Беркли для поступления в университет; обучение в колледже было прервано тремя годами во флоте. В академическом плане он младше меня – магистр по химии, хотя его основные интересы лежат в области математики и литературы. Он хочет писать, но не осмеливается, потому что опасается, будто выйдет плохо – что весьма вероятно. Он силен в математике и если соберется с духом, то попытается проникнуть на философский факультет. У него немецко-лютеранская основа и вполне средневековый ум: всепоглощающее смирение и чувство греха, тяга к знаниям и абстракции, полное подчинение тела тому, что он считает важным, – разуму. Недавно он признался мне, что не ел целый день, исключительно в целях самодисциплины. Мне кажется, он очень способный – один из самых умных людей, с кем мне доводилось встречаться. Хотя абсурдно предполагать, что он девственник, я уверена, что обычно он очень воздержан и жутко переживает свои редкие падения во грех…

Я познакомилась с ним в начале семестра – заметила его на студийном концерте (полная запись «Дон Жуана») – и поняла, что он живет здесь же, в общежитии, и что он – местный халдей [так!]. Мы мило побеседовали, потом случайно встретились еще несколько раз, на концертах, пока через несколько недель томных взглядов исподлобья он не набрался смелости и не пригласил меня на концерт («Магнификат» [Баха] в местной конгрегатской церкви). Он сопровождал меня на все немногочисленные «культурные вечера», которые я с тех пор посетила, и сам факт пребывания в обществе другого человека, насколько бы травоядными ни были наши отношения, отвлекает меня от мыслей об унизительной развязке моих отношений с Ирэн. Ал никогда не привлекал меня как мужчина, и мне было уютно с ним по двум причинам: я по-настоящему уважала его за ум, хотела учиться у него и беседовать с ним о музыке, литературе и философии; кроме того, я знала, что ему потребуется много недель, прежде чем осмелиться на попытки физического ухаживания, а в то время мне будет относительно просто с ним расстаться. На сегодняшний день мы даже не держались за руки! Мне правда с ним хорошо – хотя во мне нет ни уверенности в себе, ни живости. Самое же ужасное в том, что тем вечером в пятницу я почти убедила себя, что интеллектуальное удовлетворение, которое я испытываю с ним (то есть простое отсутствие боли), – это хорошо, что это высшая из всех возможных разновидностей наслаждения. После лекции Боаса мы просидели час за кофе, а потом, прогуливаясь, беседовали еще часа два или три.

Мы обсуждали все: от кантат Баха до «Фаустуса» Манна, от философии прагматизма до гиперболических функций, от трудовой школы Университета в Беркли до теории искривленного пространства Эйнштейна. Самыми завораживающими были разговоры о математике и философии. Тогда я в полной мере разделяла его глубокое смирение и несколько безучастное отношение к жизни – он не боится смерти, просто потому, что знает, насколько малоценна его жизнь, человеческая жизнь. Мы оба произносили блестящие речи, и все казалось мне вполне ясным, потому что в ту минуту я отвергала больше, чем у меня когда-либо было: совокупный опыт странствий и праздность, и солнце, и секс, и еду, и сон, и музыку… Я была уверена, что мое решение посвятить жизнь преподаванию правильно, что, в сущности, не имеет значения ничего, кроме приемлемого, умозрительного опыта… Попросту говоря, ничего не имеет особого значения. В то время я почти не боялась умереть… Мы говорили, что в жизни нужно ожидать только худшего, что жизнь – это длительное убожество и посредственность, что нужно не протестовать, а, принимая к исполнению необходимые общественные обязанности, удаляться в себя, то есть не вовлекаться в жизнь, а ожидать худшего, рассчитывая разве что на несколько мгновений счастья… не принимать жизнь «условно», сказала я однажды… Брать лишь то, что можно, – ничто не имеет особого значения… Я ведь в это верила!.. Мне было тепло на душе от этих мыслей… Ирэн казалась далекой… В сердце у меня был покой, когда я простилась с ним у входа в общежитие (в духе нашего ученого товарищества) и поднялась наверх спать…

Я все еще могла победить жизнь – победить собственную страстность – отринуть все – «отринуть, скрепить печатью и вручить их Богу…». [СС вольно цитирует строку из диалогической поэмы Джерарда Мэнли Хопкинса «Свинцовое эхо и золотое»]

В субботу утром, как обычно, я проснулась в 9:30 утра, чтобы успеть на десятичасовую лекцию «Век [Сэмюэля] Джонсона» (курс, который я посещаю вольнослушателем). В начале семестра, когда я выбирала курсы для свободного посещения, мне попался на глаза этот – лекции по вторникам и четвергам в 10 утра, – но, конечно, я не могла на него успеть, потому что пять раз в неделю, в 10 утра у меня французский. Примерно в середине семестра – в конце марта – я разговорилась с девушкой по имени Г., которая работала в отделе учебной литературы книжного магазина, т. е. у нас случилась очень милая беседа (с незнакомыми я, как правило, общаюсь непринужденно), и она сказала мне, насколько хорош курс лекций о Джонсоне, так что я стала приходить на дополнительные занятия по субботам и убедилась в этом сама – ах, фанатичная сосредоточенность на изумительных мелочах XVIII века! Лектор, господин Бронсон, человек необычайно цивилизованный, немного похож на Томаса Элиота, говорит с английским акцентом, обладает сдержанным юмором и низким голосом, неслышно ходит… (Он считает подлинной катастрофой, что большинство людей плохо думают о Босуэлле и т. д….)

…Г. довольно высокая – примерно метр восемьдесят – некрасивая, однако очень привлекательная. У нее прекрасная улыбка, и она обладает, как я поняла с первой минуты, восхитительной, чудесной живостью… После того как я стала ходить на лекции о Джонсоне, мы разговаривали каждую субботу после занятий, а иногда виделись в книжном магазине. Перед каникулами она спросила меня, не хочу ли я пойти с ней на «этнический ужин» в комнату одного из ее друзей… Парень оказался поганым, дурно воспитанным (с вечной улыбочкой) гомосексуалистом… Матушка послала ему немного копченой лососины, смальца и мацы! Еще несколько присутствовавших там богемных жителей Беркли были очень скучными, причем я и сама вела себя преглупо, сознавая, что встала в позу сардонически настроенного интеллектуала и сноба… Г. сказала мне, что лучшие люди Сан-Франциско собираются в барах и что однажды она пригласит меня в местечко… В прошлый четверг, 19-го, я зашла в книжный (купила книжку французской поэзии), и она повторила приглашение – я, конечно, согласилась, – и мы договорились на эту субботу… Я пришла на лекцию о Джонсоне, потом сказала, что буду отсутствовать до половины третьего утра (по субботам общежитие запирают в 2:30). После лекции она предложила мне поехать с ней в воскресенье в Саусалито, где живет ее подруга, девушка по имени А…

Меня ее приглашение очень удивило – она, естественно, и сама об этом пожалела, это было заметно, но когда я дала ей возможность выбора, она повторила приглашение. Я оставила ее там, ей предстояла работа, мне – ланч…

…Я скоротала день на дурной студенческой постановке трех одноактных пьес в Кал-холле, а в 5:30 подошла к книжному. Мы пошли к ней в комнату, и пока она переодевалась в свои «ливайс», я прочитала несколько начальных страниц лежавшего у нее «Степного волка» [Германа Гессе]… Мне было спокойно с ней, и в поезде Ф, мчавшем нас в С[ан]-Ф[ранциско], мне вдруг очень захотелось рассказать ей об Ирэн. Сделав это, я вдруг поняла, насколько радикально отличается она и ее мир от Ирэн и Ала, от их мира чистоты и интеллекта! Я сказала ей и об этом, причем ее реакция совершенно отличалась от всего, что я могла подумать… Я невольно рассмеялась, так это было нелепо! Г. сказала, что Ирэн – сука и что, когда она назвала меня уродиной, мне следовало сказать ей что-то невыносимо похабное, чтобы она сошла со своих высот, что Ирэн была узколобой, нечувствительной и неживой… В некотором смысле – но только отчасти – я тогда ощущала правоту Г…То есть согласилась, что я вовсе не вела себя ужасно… А значит, мне нужно освободиться от сознания собственной вины… Мы пошли в китайское местечко и съели сытный, дешевый обед… Мы как раз [заканчивали], когда вошли А. и ее муж, Б…[затем] мы вчетвером отправились в бар под названием «У Моны». Большинство посетителей были лесбийские пары… пела очень высокая красавица-блондинка в открытом вечернем платье, и когда я с удивлением отметила ее необычайно мощный голос, Г. – с улыбкой – вынуждена была просветить меня, что певица – в действительности мужчина… На эстраду выходили и другие исполнители – огромных размеров женщина, вряд ли я видала человека более толстого, она распространялась во все стороны без конца и без краю, и мужчина среднего роста, со смуглым лицом итальянца, которого, уже присмотревшись, я признала за женщину…

Играл музыкальный автомат, А. и Б. танцевали, а пару раз Б. станцевал с Г. Танцуя с Г. в первый раз, я была страшно напряжена и все наступала ей на ноги… Во второй раз вышло гораздо проще, и я почувствовала себя хорошо…

Мы выпили пива, а потом, на выходе, А. и Б. расстались с нами – мы договорились воссоединиться около 12:30 в месте под названием «Бумажная кукла»… Была половина двенадцатого… Для начала, однако, Г. захотела пойти в бар на той же улице, «12 Адлер» (Генри, владелец, ходит в берете), и из многих людей в «Адлере», которых она знала, она пригласила сопровождать нас похотливого старика лет 60 по имени Отто, потому что тот, как она объяснила позже, всегда платит за выпивку. Оттуда мы переместились в «Бумажную куклу» и пробыли там до закрытия, т. е. до 2:00 часов… Б. и А. пришли около 1:15… Варьете не было, и только кошмарная пианистка по имени Мадлен бряцала на инструменте и подпевала себе: «С днем рождения» и далее по списку! Она заткнулась около четверти второго, и я снова танцевала с Г…. Помимо нас четверых и Отто за нашим столиком было еще двое гостей, присевших к нам независимо друг от друга – молодой человек Джон Дивер (он, по-видимому, квартировал над «Бумажной куклой») и красивая, нарядно одетая девушка по имени Роберта —

Напитки разносили несколько привлекательных женщин – все в мужском костюме, как и «У Моны». Отто выполнил свое предназначение и купил всем по четыре раза спиртного… ко мне он приставал весь вечер, похоже, именно я была его целью, он болтал без остановки, но я не слушала… Когда мы вышли, оказалось, что Б. намерен провести в городе всю ночь… Он оставил нас, позабыв дать А. ключи от их «модели А», и пока А. ходила за ним, мы с Г. сидели в авто, держась за руки… Она была довольно пьяна, я же, хотя и не пропустила ни одной, чувствовала себя абсолютно трезвой, и мне было легко и хорошо…

В Саусалито едешь по мосту «Золотые ворота», и пока А. и Г., сидя рядом, лобзали друг друга, я наслаждалась заливом, ощущая теплую волну жизни… Никогда до сих пор мне не приходило в голову, что можно просто жить своим телом, не предаваясь омерзительным дихотомиям]

…Г. и я [наконец] улеглись спать на узкой койке в задней комнате «Оловянного ангела»…

Наверное, я была все-таки пьяна, потому что все вокруг светилось, когда Г. начала любить меня… Мы легли около 4:00 – а до этого говорили некоторое время… Я была все еще напряжена, когда Г. поцеловала меня в первый раз, но это потому, что я еще не умела целоваться, а не потому, что мне не понравилось (как с Джимом)… Она пошутила, что у нее, мол, вся эмаль слетела с зубов, – мы еще поболтали, и как раз когда я вполне осознала, что хочу ее, она прильнула ко мне…

Все, что было во мне натянутого, вся желудочная боль внезапно растворилась в притяжении к ней, в тяжести ее тела на моем, в ласках ее губ и рук…

Я все тогда поняла, и ничего не забыла теперь…

…И что теперь есть я, пишущая эти строки? Не более и не менее, а совершенно другой человек… События прошедших выходных не могли бы случиться в более подходящее время – А ведь как близко я подошла к полному отрицанию себя, к совершенной капитуляции. Мое восприятие сексуальности претерпело разительные перемены. Слава богу! Бисексуальность как выражение полноты личности и честное отрицание – да! – извращения, ограничивающего сексуальный опыт, стремящегося лишить его физической сущности посредством идеализации целомудрия, ожидания «суженого», – все эти запреты на чистое физическое ощущение без любви, на промискуитет…

Теперь я знаю себя чуть лучше… Я знаю, чего хочу в жизни, ведь все это так просто – и одновременно так сложно мне было это понять. Я хочу спать со многими – я хочу жить и ненавижу мысли о смерти – я не буду преподавать или получать степень магистра после бакалавра искусств… Я не позволю интеллекту господствовать над собой и не намерена преклоняться перед знаниями или людьми, которые знаниями обладают! Плевать я хотела на всякого, кто коллекционирует факты, если только это не отражение основополагающей чувственности, которую взыскую я… Я не намереваюсь отступать и только действием ограничу оценку своего опыта – неважно, приносит ли он мне наслаждение или боль, и лишь в крайнем случае откажусь от болезненного опыта… Я буду искать наслаждение везде и буду находить его, ибо оно везде! Я отдам себя целиком… все имеет значение! Единственное, что я отвергаю, – это право отвергать, отступать; принятие одинаковости и интеллект. Я жива… я красива… чего же еще?

24/5/1949

Не думаю, что возможно отказаться от того, что я знаю теперь… Я страшилась рецидива, но, даже вновь погрузившись в рутинную обстановку, я не забыла того ответа, который явился мне на излете экстаза… Я наблюдаю за Ирэн, столь предсказуемой в сумятице своих чувств и попытках избежать меня… у нее такие тонкие губы… Грустно осознавать, насколько она несовершенна, какой несчастной она всегда будет… Дело не в том, что я ее разлюбила – дело в том, что она потускнела, ее затмили новые восхитительные горизонты, которые открыла мне Г…. Я приняла в жизни так мало правильных решений, а многие из этих последних основывались на ложных предпосылках… Мое письмо к Ирэн, например, содержало немало правды, хотя я и не преследовала цели истолкования столь громких фраз…

Любить свое тело и использовать его как следует – вот самое главное… Я знаю, что смогу, потому что я вырвалась на свободу…

25/5/1949

Сегодня мне пришла в голову мысль – такая очевидная, совершенно банальная! Даже нелепо, что мне подумалось об этом впервые, – подкатила тошнота, я почувствовала, что нахожусь на грани истерики. Нет ничего, ничего, что удержало бы меня от какого-либо действия, – кроме меня самой… Что остановит меня, если я просто решу встать и уйти? Только самовлеченное давление со стороны внешних обстоятельств, которые, однако, представляются настолько значительными, что никогда и в голову не приходит попытаться уйти от них… И все же, что меня останавливает? Страх семьи – в особенности матери? Попытка уцепиться за безопасность и материальное имущество? Да, и то и другое, но этим дело и ограничивается… Что такое колледж? Я не научусь там ничему – так как все нужное я могу накопить сама – и всегда так и поступала, – а остальное – это тоска и зубрежка… Колледж подразумевает безопасность, потому что учиться легко и спокойно… Что касается матери, честно говоря, мне все равно – я просто не хочу ее видеть. Любовь к вещам – то есть к книгам и пластинкам – вот наваждение, которое преследует меня в последние несколько лет, и все же что мешает мне сложить свои бумаги, записные книжки и пару книг в небольшую коробку, отослать все в складскую контору в другой город, взять пару рубашек и джинсов, засунуть в карманы пальто чистую пару носков и пару долларов, выйти из дома – предварительно оставив байроническую записку миру, и сесть в автобус, идущий куда угодно? Конечно, в первый раз меня поймает и вернет в лоно растревоженной семьи полиция, но когда я уйду на следующий день, а затем снова и снова, они оставят меня в покое – я буду делать, что захочу! Значит, я заключаю с собой сделку: если меня не примут в Чикаго, этим же летом я уйду из дома – именно так, как описала. Если меня примут, я проучусь там год, но если что-то не будет меня удовлетворять, если я сочту, будто большая часть меня прозябает, тогда я уйду – боже мой, жизнь огромна!

26/5/1949

Новыми глазами я обозреваю окружающую меня жизнь. Более всего меня пугает осознание того, насколько близко я подошла к соскальзыванию в академическую карьеру. Никаких усилий… нужно было бы по-прежнему получать хорошие оценки (вероятнее всего, я осталась бы в английской филологии – мне не хватает математических способностей для философии), остаться в колледже для получения магистерской степени, получить место ассистента профессора, написать пару статей о заумных, никому не интересных предметах, и вот, в возрасте шестидесяти лет, я штатный, уродливый и всеми уважаемый университетский профессор. Вот, пожалуйста, сегодня я просматривала в библиотеке список публикаций факультета английской филологии – большие (по нескольку сотен страниц каждая) монографии о разнообразнейших предметах, например: «Использование “ты” и “вы” у Вольтера», «Критика современного общества у Фенимора Купера», «Библиография трудов Брета Гарта в журналах + газетах Калифорнии (1859–1891)»…

Господи Иисусе! Куда же это я чуть не вляпалась?!

27/5/1949

Сегодня наметился некоторый регресс – сумятица, но хорошо уже то, что я смогла это распознать… страх, страх… Конечно, речь идет об Ирэн: сколько в ней инфантильного, и сколько во мне непростительной незрелости! Все было прекрасно, пока я считала, что она окончательно меня отвергла… Ну а вчера вечером, как раз перед тем, как я ушла на лекцию по философии, она подошла ко мне и сказала, что решила (!) узнать меня получше…

28/5/1949

МЕНЯ ПРИНЯЛИ В ЧИКАГО СО СТИПЕНДИЕЙ В $765

Вчера вечером А. открыла «Оловянный ангел», и Г. пригласила меня пойти с ней. Пока я не напилась, все вокруг казалось мне страшно угнетающим – Г. пришла уже пьяной и провела вечер в настроении истерического дружелюбия по отношению ко всем женщинам, с которыми она спала в прошлом году (и которых теперь ненавидела)… Кажется, они были там все… Пришла и бывшая подруга Мэри, выглядевшая очень угрюмой… Б. и А., конечно, крепко напились и сломали одно из оконных стекол… воображаю, что они говорят сегодня!.. Облобызавшись с миллионом других людей, Г. принялась обнимать меня, что, мягко говоря, выглядело презабавно… Затем подкатил какой-то урод (Г. орала на всю комнату: «Ей всего лишь 16 – можете себе представить? А я ее первая любовница»), пожелавший меня «спасти»… Г. подтолкнула меня к нему («Наберись немного опыта с мужчинами, Сью»), и, прежде чем я успела опомниться, мы уже танцевали и обнимались… \На полях рукой СС: «Тим Янг»] Он произнес прекрасную фразу, которая прозвучала вполне искренне, но когда он спросил, верую ли я в Бога, мне следовало плюнуть ему в глаз… Но вместо этого, черт побери, я дала ему свой номер телефона (это был единственный способ от него избавиться) и вернулась в главный зал [ночного клуба]. Я оказалась в компании трех женщин: одну звали С., юрист, примерно 35 лет, «distinguee»[6], как не уставала повторять Г., родилась и выросла в Калифорнии, щеголяла автомобилем «Кросли» и фальшивым британским акцентом, который то и дело пропадал в дебрях ее подсознания… Г. говорила, что жила с ней два месяца, пока С. не купила пистолет, угрожая застрелить их обеих. Две другие женщины, Флоренс и Рома, были лесбийской парой… У Г. была связь с Флоренс… Вдруг С. рассмеялась и спросила, осознаем ли мы, что все происходящее отдает пародией на «Ночной лес»… Конечно, так оно и было, и мне самой, к моему веселью, не раз приходила в голову та же мысль…

[На чистой странице тетради СС пишет фразу: «Прочитать “Молль Флендерс”».]

30/5/1949

Какими бы слащавыми и детскими они ни казались, я, не удержавшись, записываю в тетрадь несколько четверостиший из «Рубаи» [Омара Хайяма], ведь они с такой полнотой выражают мой теперешний эмоциональный подъем…

31/5/1949

Я перечитываю строки Лукреция, что записала в тетради № 4: «Жизнь продолжает жить… Аумирают лишь жизни, жизни, жизни».

Иногда полезно перечитывать старые дневники – вот что я записала в прошлое Рождество: «И пусть он знает, что мне неизвестно решение, некий демон терзает меня всему вопреки, наполняя меня до краев болью и яростью, страхом и дрожью (я перекошена, вздернута на дыбу, несчастна), и разум мой находится во власти судорог неукротимого желания» —

С тех пор я прошла большой путь, научившись «отпускать», научившись владеть мгновением более полно, более широко – принимая себя, да, вот именно, радуясь себе —

Поистине, самое важное – это ничего не отрицать. Подумать только, сколько сомнений у меня было, прежде чем я решилась приехать в Беркли! Что я даже подумывала об отказе от нового опыта! Какой катастрофой это могло обернуться (хотя я об этом никогда бы не узнала!)—

Я знаю, чем мне заняться в Чикаго – начну хватать новый опыт и новые впечатления, а не ждать, пока они придут ко мне сами. Впрочем, я в силах заняться этим уже теперь, так как Большая стена пала – ощущение святости, неприкосновенности собственного тела — меня всегда переполняло вожделение, как и сейчас, но я воздвигала на своем пути концептуальные препятствия… Втайне я всегда осознавала свою безудержную страстность, но ни одна возможность выйти на волю не казалась мне приемлемой или приличной —

Теперь я знаю о своей способности испытывать величайшее наслаждение на чисто физическом уровне, без «родства умов» и т. д., хотя, конечно, последнее тоже желательно…

Ирэн чуть меня не погубила – сгущая мое чувство вины в отношении собственных лесбийских наклонностей, которое, в зачаточной стадии, всегда было мне присуще, выставляя меня уродом перед самой собой —

Теперь я знаю правду, знаю, что любить – это хорошо и правильно, что мне, в некоторой степени, дозволили жить —