Андре ничего не ответил. Он спал. Спал, часто дыша открытым ртом. Я накрыл его одним из наших одеял.
      Восемнадцатое сентября. Мы заспались, нас разбудил отнюдь не музыкальный звук, извлеченный Стриндбергом из моего охотничьего рога. Андре и я выбрались из палатки.
      Стриндберг укрепил флаг на багре и воткнул его в лед. Полотнище колыхалось на слабом северном ветру. Он крикнул "ура!" в честь короля Оскара II, и мы хрипло вторили ему.
      Праздник - двадцать пять лет со дня восшествия на престол короля Оскара.
      Хорошая погода, воздух сухой, два-три градуса мороза, редкая облачность, высокое небо.
      - На скрипке у меня получается лучше, чем на охотничьем роге, - сказал Стриндберг.
      Мы плотно позавтракали - тюленина и жидкий кофе. Наелись так, что потом часа два валялись на спальном мешке и дремали. Только пополудни мы со Стриндбергом снова взялись строить.
      Среди дня Андре удалось подстрелить тюленя.
      - Провиант еще на три-четыре недели, - отметил он.
      Следующий день: четыре градуса мороза, слабый северный ветер.
      Нас несло мимо северо-восточной оконечности Нью-Айсленда в каких-нибудь двух километрах.
      Мы со Стриндбергом продолжали рьяно трудиться.
      Андре бродил по льдине, занимаясь научными наблюдениями. Во второй половине дня он подстрелил еще двух тюленей и морского зайца. Теперь у нас был запас до конца февраля.
      Кровь тюленей собрали в пустые банки и в два полотняных мешочка.
      Обойдя с востока остров, мы медленно дрейфовали на запад. Несколько раз обсуждали, не попробовать ли нам добраться до острова, но так и не договорились.
      Дрейфуя в общем на юго-запад, мы могли рассчитывать, что достигнем северо-восточной земли Шпицбергена. А остров Нью-Айсленд - всего лишь обросший льдом клочок земли в Ледовитом океане.
      К тому же наша роскошная постройка на льдине близилась к завершению. Нам опостылела палатка: ни встать, ни пройтись, только лежать.
      Андре измерил толщину льдины и установил, что она, исключая крупные глыбы, достигает почти полутора метров.
      - Тебя это устраивает? - спросил я.
      - Не знаю, - ответил он.
      Во второй половине дня отказал примус. Примус, который безупречно работал с тех самых пор, как мы сели на лед.
      Мы со Стриндбергом продолжали строительство. Стены росли, смерзались, становясь - я повторяю - прочными, как кирпичная кладка. Мы затащили добытых тюленей в кладовку, не дожидаясь, когда будет готова крыша. Вечером опять возились с примусом, пламя фыркало, металось, гасло, снова вспыхивало и опять гасло.
      Вдруг появился белый медведь. Стриндберг заметил его, когда тот подошел к самой палатке. Андре и Стриндберг выскочили наружу, толкая друг друга, и выстрелили - оба мимо.
      Я уложил медведя метким попаданием в сердце.
      Наш двенадцатый медведь после высадки на лед, рослый, жирный самец с великолепным густым мехом. С криками "хейя!" мы приволокли его в лагерь: он весил не меньше четырехсот килограммов.
      - Теперь мы обеспечены на всю зиму, - сказал Андре.
      Казалось бы, надо радоваться, ликовать - за два дня так пополнили наши запасы! А мы вечером затеяли спор - бурный и бессмысленный спор. Поводом был наш примус. Он опять закапризничал, когда мы стали готовить ужин.
      Я руководил, Андре прочищал форсунку иглой, Стриндберг подносил зажженные спички. Пламя вспыхивало и гасло.
      Стриндберг сказал:
      - Пустое занятие. Надо сменить горелку.
      Андре ответил:
      - К сожалению, все запасные части остались на Датском.
      Стриндберг вдруг страшно вспылил.
      Я сидел молча, смотрел и слушал его. Андре, отвернувшись от разбушевавшегося Стриндберга, растерянно, с мольбой поглядел на меня.
      Все очень просто и в то же время очень сложно.
      У нас не было запасных частей к примусу. Они остались на острове Датском. И бессмысленно кого-либо винить.
      На следующий день Стриндберг застрелил еще одного тюленя. Я подстрелил шесть чаек.
      Мы со Стриндбергом продолжали сооружать домик. Андре принялся изучать содержимое желудка убитого тюленя. Кроме того, он снова замерял толщину льда, цифры колебались от неполных двух метров до трех с лишним.
      Мы находились к югу от Нью-Айсленда, лед дрейфовал очень медленно. Похоже было, что мы попали в заводь между струями течения, которые смыкались южнее острова.
      Андре и Стриндберг повздорили из-за кипятилки Ёранссона.
      - Почему бы не использовать ее? - спросил Стриндберг.
      - У нас нет спирта, - ответил Андре. - Если не считать маленькой банки для примуса.
      - Две недели назад у нас был полный бидон денатурата.
      - Возможно, - сказал Андре. - Но его больше нет...
      Мне пришлось силой тащить Стриндберга на строительную площадку.
      Ветер ослаб и сместился к югу. Температура воздуха поднялась. Последние дни, пока мы завершали строительство и накрыли сводом три помещения нашего домика, моросил дождь.
      Ночи становились все длиннее. Было еще не очень холодно, но мы знали, что скоро грянут морозы.
      Нам с Андре удалось наладить примус. Мы опорожнили его, снова налили немного керосина, хорошенько взболтнули, вылили и опять наполнили бачок. После этого он перестал капризничать. Видимо, что-то попало в бачок - может быть, капля воды.
      28 сентября, на восьмидесятый день после вылета с острова Датского, мы вселились в наш замечательный ледяной дом.
      На следующее утро Стриндберг застрелил нашего тринадцатого белого медведя. Это был могучий самец, мы с великим трудом подтащили его к лагерю.
      Андре обнаружил, что от южной кромки нашей льдины отламываются большие куски. Он считал, что ее прижимает к острову. Его теория подтверждалась тем, что между нами и островом море покрывали большие торосы, слышался непрерывный рокот, а то и громовые раскаты.
      На следующий день мы подошли еще ближе к острову, а может быть, просто улучшилась видимость? Температура понизилась до минус десяти; небо по-прежнему застилали густые облака.
      Мы со Стриндбергом укрепляли наружные стены нашего домика, который окрестили "Хеммет" ("Приют"). Пресная вода, которой мы поливали стены и крышу, быстро обращалась в лед.
      - Мраморный дворец, - сказал Стриндберг.
      Работали медленно, без особого напряжения - устали, да и торопиться некуда, вся зима впереди.
      После обеда Андре пошел проверить льдину. Мы со Стриндбергом решили полежать, выкурить по трубочке.
      Под надувной подушкой Андре, завернутые в свитер, лежали его личные вещи. В том числе дневник. Я взял его. Впервые я держал в руках дневник Андре.
      Я пододвинулся к свече. Стриндберг смотрел на меня, но ничего не сказал. Я стал листать дневник.
      - Вот, - сказал я, - послушай! Двенадцатого июля, в гондоле шара, на другой день после старта. Слушай. "Как это необычно - парить в воздухе над Ледовитым океаном. Первым из всех людей парить здесь на воздушном шаре". Слышишь, Стриндберг, Первым! Мы с тобой явно не в счет. "Скоро ли у меня", - здесь он поправился, зачеркнул "меня" и написал "нас": "Скоро ли у нас появятся последователи?" А вот еще, слушай: "Не буду отрицать, что всеми нами владеет чувство гордости". Он испытывает гордость, которая владеет также нами с тобой, Стриндберг. Еще: "Мы считаем, что не жалко и умереть после того, что нами сделано". Уже на второй день он так горд тридцатью часами полета на шаре, что мы все трое готовы умереть. Что ты на это скажешь?
      Стриндберг покачал головой, но ничего не сказал.
      - Он с самого начала был настроен на провал. Уже через тридцать часов, точнее - через тридцать два часа, он считал, что мы все, не только он один, а все трое можем с гордостью умереть.
      - Я уже читал это, - сказал Стриндберг. - Давно. Просыпался ночью, брал его дневник и читал. В старое доброе время, когда ночи еще были светлые.
      - Ты давно перестал писать письма Анне, - заметил я.
      - Да, - ответил он. И добавил улыбаясь: - Только не пытайся прочесть их тайком. Не сумеешь. Я стенографировал.
      Мы вышли и продолжали строить дом.
      На другой день мы снова обсудили наше положение.
      - У нас крепкий дом, - сказал я. - Провианта хватит на всю зиму, и, наверно, удастся подстрелить еще несколько тюленей и медведей. Но и прорех много. Например, вот эта свеча предпоследняя из моего запаса. Скоро наступит долгая ночь, на много месяцев. Со светом мы что-нибудь придумаем. У нас все шансы выдержать зимовку. Но нам не надо больше тащить сани. Конец нудным переходам, которые нас так изматывали. В этой хижине с нашим провиантом мы будем сидеть почти без дела не неделю, не месяц, а около полугода.
      - К чему ты клонишь? - спросил Андре.
      - Трения, - сказал Стриндберг.
      - Вот именно, трения. Они неизбежны. Мы должны держать себя в руках, не раздражаться, не затевать слишком бурных споров. У нас будет вдоволь времени поразмыслить, и я боюсь, что тебе, Андре, придется выслушать немало горьких истин о твоем безумном плане лететь к Северному полюсу на воздушном шаре.
      - Я тебя не уговаривал, - сказал Андре.
      - Вот уже, - ответил я, - начало спора, который легко может перейти в ссору. Но нам надо сдерживаться. У нас есть жилье, есть провиант, попытаемся перезимовать спокойно.
      Восемь часов спустя наша льдина начала разламываться со страшным грохотом и гулом. Вода проникла в спальню. Мы выбрались из спального мешка и выскочили наружу.
      Перед самым входом разверзлась трещина шириной около двух метров, и наше имущество оказалось разрозненным на отдельных маленьких льдинах.
      Это было утром, стоял сильный мороз, хорошо хоть, ветер слабый. Мы подтащили лодку за якорный трос к нашей льдине и принялись собирать имущество.
      Больше всего пришлось повозиться с двумя медвежьими тушами, они лежали рядом на маленькой льдине, которая едва выдерживала их тяжесть. Мы отбуксировали льдину к нашему дому. При этом и Стриндберг и я провалились в воду.
      С двумя тюленями, которых мы еще не успели переправить в нашу кладовую, оказалось легче справиться.
      Мы переоделись. Промокшая одежда смерзлась так, что легко могла сломаться.
      К вечеру практически все было спасено и сложено на оставшейся части нашей льдины.
      Примус не капризничал, и мы плотно поужинали супом из тюленины деликатес, который совсем несложно приготовить: тюленина в несколько минут разваривается в кашицу.
      Стриндберга и Андре мучили ноги - нарывы, судороги. Я на сей раз чувствовал себя сносно.
      В спальне нельзя было лежать. Торцовая стена отстала от льда, и в просвет текла вода из новой трещины.
      Мы расстелили спальный мешок в соседнем отсеке, легли и через несколько минут уснули, не обмолвившись ни словом о событиях истекшего дня.
      На другой день, 3 октября, проснулись поздно.
      За ночь трещины закрылись, но, несмотря на мороз, лед не смерзся. Остатки нашей льдины были окаймлены низкими торосами из небольших глыб, которые то опускались, то опять всплывали, причем из щелей сочилась вода.
      Наша льдина напоминала грушу в разрезе; хижина стояла в самом узком конце. Задний торец навис над битым льдом; в нескольких метрах перед другим торцом, напротив входа, колыхался низкий торос. Одну длинную стену составляла уже упомянутая глыба выше человеческого роста; ее подводная часть, по нашим расчетам, уходила вглубь метров на пятнадцать-двадцать.
      В остальном льдина представляла собой почти правильную окружность около тридцати шагов в поперечнике.
      Температура упала ниже десяти градусов; ветер - слабый зюйд-вест, густая облачность, но видимость вполне приличная.
      Андре считал, что надо строить дом посередине льдины.
      - На старый нельзя полагаться, - сказал он. - Рано или поздно глыба оторвется, подскочит, опрокинется и все разрушит. Глыба большая, продолжал он, - но мы видим лишь около одной десятой. Остальное скрыто под водой. Точно не знаю, но похоже, это огромный ледяной столб. До сих пор он стоял вертикально, потому что вмерз в большую льдину, но теперь льдина раскололась. Через несколько дней, а может быть и часов, столб оторвется, поднимется над водой и рухнет, это будет что-то страшное.
      - Он весит, должно быть, от полутораста до двухсот тонн, - сказал Стриндберг.
      - Значит, надо строить новую хижину возможно ближе к центру льдины, заключил Андре.
      Я снова поставил палатку, расстелил спальный мешок на обледенелом брезенте.
      Мы вынесли все наше имущество из "Приюта". Часть убрали в палатку, часть сложили у входа и накрыли проолифенным шелком.
      У Стриндберга начался сильный понос. Потом мы с Андре помогли ему забраться в спальный мешок. Он тотчас уснул: усталость подчас усыпляет лучше, чем опий и морфий.
      Андре сварил суп из тюленины, приготовил жиденький кофе.
      Я подтащил все сани поближе к палатке и водрузил лодку на мои. Она оказалась неожиданно тяжелой - внутри и снаружи нарос лед. Потом я обошел остатки льдины, собирая разную мелочь.
      Мы с Андре поели супу и выпили кофе. Был уже вечер, темно. Дни стали короче ночей. Тучи разошлись, показались звезды, тускло мерцало северное сияние. Я зажег свечу.
      - Последняя, - сказал я. - Вчера оставалась еще половинка, да, видно, затоптали ее в снег. Будем рассуждать разумно.
      - Я всегда за то, чтобы рассуждать разумно, - отозвался Андре.
      - У нас две альтернативы, - сказал я.
      - Какие же?
      - Одна - оставаться на льдине. Вторая - перебраться на Нью-Айсленд.
      Андре поразмыслил.
      - Недостаток первого варианта в том, что льдина может опять разломаться, - сказал он. - Но есть и достоинство: похоже, что нас отнесет еще дальше на юг или юго-запад, и мы выберемся на берег Шпицбергена. Недостаток второго варианта в том, что мы прочно застрянем на месте. На всю зиму. И еще неизвестно, сможем ли мы весной пройти через паковый лед.
      - У первого варианта есть еще один минус, - сказал я.
      - Какой?
      - Мы потратили две недели на то, чтобы построить наш ледяной дом. Отличный дом из льда и снега, две комнаты и кухню. Дома больше нет, одни развалины. Две недели...
      - Знаю
      - Так неужели ты рассчитываешь, что мы еще раз станем тратить две недели, строить новый дом на льдине диаметром в двадцать пять метров? На льдине, которая послезавтра может совсем развалиться? Спи, Андре! И продумай все как следует. Завтра тебе опять придется принимать решение.
      Дрейфуя, мы приблизились к юго-западной оконечности Нью-Айсленда. Было видно длинную темную полоску берега. Значит, не весь остров покрыт льдом, есть и голая земля.
      Утро было холодное, слабый ветер, густая облачность, но видимость по-прежнему хорошая.
      Нас разбудил Стриндберг, он жарил медвежатину и приготовил какао, к которому подал намокшие галеты.
      - Андре хочет, чтобы мы остались на льду, - сказал я. - И построили новый дом, в котором он надеется доплыть до Шпицбергена. Я же считаю, что мы должны перейти на остров.
      Стриндберг улыбнулся.
      - Пойми, решение зависит от тебя, - сказал я. - Скажешь - на льду, останемся на льду. Скажешь - на острове, пойдем на остров. Обыкновенный демократический принцип. Понял?
      - Еще бы не понять, - ответил Стриндберг. Он наклонился к Андре и положил ему руку на плечо.
      - Прости меня, дружище, - сказал он. - Я не боюсь умереть. Несколько месяцев назад боялся. Да, боялся умереть. Теперь больше не боюсь. Мне хочется, чтобы мое тело нашли. Когда-нибудь, в будущем. Если мы останемся на льдине, не найдут даже наших следов. Прости, дружище, - продолжал он, не снимая руки с плеча Андре. - Я за то, чтобы перейти на остров. Я не боюсь умереть, - повторил он. - Месяц-два назад боялся. Теперь не боюсь. Но я хочу умереть на твердой земле.
      Мы нагрузили сани и пошли к острову Нью-Айсленд. Андре и Стриндберг почти совсем обессилели, и приходилось, как прежде, тащить сперва одни сани, потом возвращаться за другими.
      Торосы вдоль берега были самыми тяжелыми на всем нашем пути. Путь небольшой, всего несколько километров. Но только через двое суток все сани очутились на прибрежной гальке.
      Мы с Андре поставили палатку. Грунт был не из лучших: крупная галька.
      - Который час? - спросил Андре. - И какое число?
      - Последние дни я запустил свой метеожурнал, - сказал я. - Судя по освещению, сейчас вечер, а дата, должно быть, вторник, 5 октября. Или же среда.
      Стриндберг съел очень мало, потом забрался в мешок и уснул, поджав ноги. Дышал он неровно.
      На другой день я проснулся оттого, что сильный северный ветер смял палатку. Я разбудил товарищей. Ветер ветром, метель метелью, а надо выходить, поднимать палатку.
      Снегу было немного, но ветер уж очень крепкий и страшно холодный. Стриндберг жаловался на сильные судороги в ногах и животе. Мы дали ему горячего кофе и облатку опия.
      Во второй половине дня, когда стало потише, мы с Андре совершили небольшую рекогносцировку. На берегу лежало много плавника, в остальном остров мало подходил для зимовки. Среди береговой гальки редко попадались большие камни. Сама галька для постройки дома не годилась.
      Переезд состоялся на следующий день. Поставили палатку подальше от воды, под прикрытием невысокой скалы. Брезентовый пол обложили плавником и китовыми костями. Нам стоило огромных усилий подтащить сани поближе к палатке.
      - От северного сияния мало света, - сказал Андре, - и никакого тепла.
      Ночи становились все длиннее.
      Мы решили перекрыть палатку снежным домом, как только выпадет достаточно снега.
      В ночь на 8 октября снова подул крепкий ветер. Лед громыхал и гудел. Мы слушали, думая о том, что теперь это нас не касается. Под нами твердая земля.
      - А если бы мы остались на твоей проклятой льдине? - сказал Стриндберг.
      Когда ветер умерился, мы сходили на ледник, который оказался намного выше, чем мы думали. Небо заволокли густые серые тучи, но далеко на западе мы различили горы - очевидно, Шпицберген.
      - Когда начнется весна, - сказал Андре, - мы доберемся туда. Как только начнется весна. По паковому льду, пока он еще будет скован зимним морозом.
      Мы ждали снега, чтобы строить дом. Андре и я освежевали медведей и тюленей, которые были убиты последними.
      - Еды на полгода с лишним, - сказал он. Стриндберг лежал в спальном мешке. Отказывался от еды и много говорил.
      - Весной, пока море еще будет сковано льдом, мы переберемся на Шпицберген, - твердил Андре.
      Стриндберг жаловался на боль в животе, на судороги в руках и ногах.
      - Судороги, - сказал Андре. - Никак не возьму в толк. Почему именно судороги?
      - Ни одна из прежних полярных экспедиций этого не знала, - подхватил Стриндберг. - Цинга - да. Но ни судорог, ни поносов.
      Да еще эти нарывы: обе ступни, рука, шея, лицо от верхней губы до глаз и ушей. Маленькие, но мучительные нарывы.
      Утром - вероятно, это было воскресенье 10 октября - Стриндберг позвал нас. День выдался хороший, умеренный мороз, почти безветренно, и мы с Андре собирали плавник впрок.
      Мы забрались в палатку.
      - Пришли? - спросил Стриндберг. - Я вас слышу, но не вижу.
      - Оба здесь, - ответил я.
      - Снег? - спросил он.
      - Нет, - сказал я. - Еще мало снега, чтобы строить дом,
      - Андре, ты здесь? - спросил он. Андре промолчал.
      - Кой черт погнал тебя в это путешествие? - спросил Стриндберг.
      Несколько секунд он лежал с закрытыми глазами, широко улыбаясь, закашлялся, потом перестал дышать.
      Мышцы лица обмякли, рот и глаза наполовину открылись.
      Андре наклонился над ним, приложил ухо к его рту, попытался нащупать пульс.
      - Он умер, - сказал Андре.
      Да, Стриндберг умер. Этот рот, эти глаза...
      Только пополудни мы вынесли его из палатки и оттащили к трещине в скале - шагов двадцать пять - тридцать.
      Андре взял его хронометры, кошелек и другую мелочь. Я сунул в свой внутренний карман его записную книжку.
      - Первый покойник в моей жизни, - сказал я. - Я никогда не видел покойников.
      - У меня не укладывается в голове, что это он, - отозвался Андре.
      - Еще бы, - согласился я. - Вместо молодого элегантного столоначальника - страшно худой человек с косматыми волосами и темной бородой.
      Мы обложили тело Нильса Стриндберга камнями, нося их с берега к его могиле в расщелине. Борясь с усталостью, ходили взад и вперед, носили камни, пока не стемнело.
      - Плохая могила, - сказал Андре.
      - Как могилы зверобоев на Голландском мысу и острове Датском, ответил я.
      Снег, целый день снег.
      Мы с Андре начали сооружать фундамент. Я носил с берега воду в кастрюле и поливал снег, чтобы он смерзался в лед. Дело подвигалось медленно.
      - Надо бы сложить пирамидку, что-то вроде памятника, на могиле Стриндберга, - сказал Андре.
      Конечно. Но сперва надо закончить строительство зимовья, накрыть палатку снежным домом.
      - Это не цинизм, - сказал я, - а элементарный факт: со смертью Стриндберга наши запасы возросли на тридцать процентов.
      - Это не элементарный факт, - ответил Андре, - а голый цинизм.
      - Цинизм? Беспардонная откровенность? В нашем положении, - сказал я, о цинизме можно говорить только в одном смысле. Ты знаешь, что я подразумеваю?
      - Еще бы.
      - Что ты сознательно втравил нас в затею, которая заведомо была обречена на провал.
      Поужинали поздно: жареная медвежатина, малиновый сок, по два бутерброда с ливерной колбасой, жидкий кофе. В палатке было темно. Небо прояснилось, остро мерцали звезды, колыхалось северное сияние. Арктическая зима уже настигла нас. Как-то трудно было представить себе теплые солнечные лучи, которые согревали нас несколько недель назад.
      - Я был вынужден, - сказал Андре.
      - Вынужден?
      - У меня не было выбора. Мы должны были стартовать.
      - У тебя не было выбора. Мы должны были стартовать.
      Два дня подряд сильный мороз, ясное небо. Инструмент лежал в лодке, и мы уже не думали о том, чтобы поточнее определить наше место. Отлеживаясь в палатке, иногда выходили прогуляться, собирали плавник. Андре начал второй дневник. Потепление, южный ветер, сильный снегопад. Мы продолжали строить хижину. Сгребали руками снег, клали его на готовую часть стены и поливали морской водой.
      Андре преследовали поносы.
      - Мало судорог, - сказал я, - так еще эти окаянные поносы.
      Добро бы, пресловутая цинга. Но откуда судороги? Поносы? И эти непонятные нарывы?
      Вечером Андре разделся и осмотрел свое тело.
      - Три нарывчика, - сказал он. - Один на ступне, другой в паху, третий в правой подмышке.
      - И еще два на спине, - добавил я.
      Он оделся и пожаловался, что в палатке жарко.
      - Не жарко, - сказал я. - У тебя температура. Судороги, понос, нарывы, еще и температура. К нашему лагерю явился белый медведь, и я выстрелил по нему в темноте. Не попал, но выстрел напугал медведя и заставил его уйти.
      Пользуясь небольшим снегопадом, я продолжал трудиться над хижиной.
      Температура воздуха опять начала падать, снег был сухой, мелкозернистый.
      Андре лежал в спальном мешке. Раза два он подзывал меня, чтобы я растер ему мышцы ног, которые сводило судорогой. Он жаловался на жару. В палатке было минус два-три градуса.
      - Надо сложить пирамидку над могилой Стриндберга, - сказал он.
      - Когда дом будет готов, - ответил я.
      - Он умер без мучений.
      - Он даже улыбался, - сказал я.
      Я продолжал работать, стена росла страшно медленно. Большой дом на льдине мы с Стриндбергом построили за две недели. Теперь была задумана гораздо меньшая хижина, но стало намного труднее добывать снег и лед.
      - Хорошо еще, плавника много, - сказал я Андре, устроив передышку. Пригодится для крыши.
      - Сейчас у меня совсем сил нет, - ответил он. - Но дня через два смогу тебе помогать.
      - Это хорошо.
      - А что за день сегодня? - спросил он. - Какое число?
      - Не знаю точно. Что-нибудь 12, 13 или 15 октября.
      Дни заметно укоротились.
      - Температура, судороги, понос, - сказал Андре. - Но через несколько дней, когда температура и судороги кончатся, будем строить дом вместе. Крышу сделаем из плавника и снега...
      По ночам ясное небо, северное сияние, все более крепкий мороз.
      - Бессилие, - сказал Андре как-то утром. - Лежишь и чувствуешь, как тебя оставляет бессилие. Нет, я хотел сказать - силы оставляют.
      Он лежал поверх спального мешка, закутанный в одеяла, - два изношенных, обледеневших одеяла.
      - Проклятая белизна, - сказал он. - Все время свет, свет без теней.
      - Ночи стали длиннее дней, - ответил я. - А сейчас утро.
      - Нужно строить дом, - настойчиво произнес он. Потом добавил: - Есть не хочется, только ковшик воды.
      Я подал ему алюминиевую банку с водой. Пришлось приподнять его за плечи, чтобы он смог напиться. Я почувствовал сквозь одежду, какая у него тощая, костлявая спина.
      - Больно? - спросил я.
      - Теперь нет, - сказал он. Потом спросил: - Что ж ты не идешь работать?
      - Я еще отдохну немного, - ответил я.
      Я вздремнул. Когда через час-другой проснулся, Андре лежал неподвижно, не дышал и не отвечал на мои вопросы. Один глаз был зажмурен, другой открыт, роговица успела высохнуть.
      Я долго глядел на него: старик, дряхлый старик с худым старческим лицом и седой бородой.
      Я уже много недель не видел собственного лица в зеркале.
      Температура упала до минус двенадцати.
      Я прошелся вокруг лагеря - приятно размяться. Лодка на моих санях оставалась неразгруженной.
      Я обдумывал свое положение снова и снова. Провианта для зимовки хватит с избытком. Но проблема заключалась не в провианте, не в еде, а в одиночестве.
      Я надел на шею черный бант и улыбнулся.
      Одиночество? Нет, больше того: утраченное товарищество.
      Примус работал безотказно. Я сварил кофе, две большие кружки крепкого кофе. Больше не надо экономить.
      Погасив примус, я открыл нараспашку вход в палатку. Разулся и залез в спальный мешок. Он был тонкий, изношенный, мех внутри почти весь стерся.
      Шесть облаток опия и восемь облаток морфия. Я проглотил их одну за другой и запил несколькими глотками горячего кофе. Затем высыпал себе в рот содержимое двух пробирок из нашей аптечки: в одной был опий, в другой морфий. Они надежно хранились в деревянных трубках. Я выпил еще несколько глотков воды - нет, не воды, а горячего крепкого кофе.
      Смеркалось, наступил вечер. Двенадцать градусов мороза.
      Холодный пол и ветерок снаружи освежали. Тело, руки, ноги налились сонной тяжестью.
      Я лег на бок возле Андре. У него была седая борода: старик.
      Я был еще молод.