В бинокль я видел в проливе Шмееренберг, около самого Голландского мыса, паровой катер "Свенсксюнда". Он полным ходом следовал за нами.
      - Не догонит, - сказал Стриндберг - Мы делаем больше двадцати узлов.
      - Они повернут обратно, как только убедятся, что мы не собираемся садиться на Фогельсанге, - заключил Андре.
      Нами овладело странное веселье.
      Солнце припекало, хотя градусник показывал всего плюс 1°С.
      Мы смеялись над потешным катерком, который тщился догнать аэростат.
      Смеялись над любопытными птицами, которые окружили шар, одни парили недвижно, другие неуклюже, тяжело взмахивали крыльями.
      К югу и к востоку от нас простирался Шпицберген - острова, фиорды, проливы, ледники и острые пики. Косматые, рваные тучи отбрасывали темные тени на глетчеры.
      Мы не ощущали ни малейшего дуновения.
      Далеко внизу быстро скользили назад, скользили на юг море, острова, проливы.
      У нас царил полный покой, мы вознеслись надо всем, и только земной шар вращался под нами.
      Далеко на севере показались первые льдины.
      - С такой скоростью мы можем достичь Северного полюса куда быстрее, чем предполагалось, - сказал Андре.
      Оставшиеся концы гайдропов были неравной длины: один - сто пять метров, другой - сто, третий - девяносто пять.
      Чтобы снова сделать шар управляемым, надо было нарастить хотя бы один из них.
      Мы подняли один из восьми балластных тросов - они были по семидесяти метров - и принялись сращивать его с самым длинным гайдропом.
      Прямо по курсу выплыло облако, на глазах становясь все больше и плотнее. Солнце скрылось. Со всех сторон струился ослепительно яркий белый свет. Видимость равнялась нулю. На смену теплу пришла холодная, подвальная сырость.
      Минут через пять гондола сильно дернулась. Три гайдропа натянулись, внизу громко забурлила вода.
      В белой мгле под нами различалась темная поверхность моря. Барограф показывал, что охлаждение шара и водорода в несколько минут уменьшило подъемную силу аэростата настолько, что с высоты примерно шестисот метров мы опустились до восьмидесяти пяти.
      Тормозящее действие гайдропов сразу дало себя знать. Затишье кончилось, мы ощутили обгоняющий ветер, флаги нехотя расправились, шар медленно повернулся вокруг вертикальной оси.
      По команде Андре мы снова подняли грот; парус наполнился ветром и повлек нас вперед. В каком направлении, судить было трудно, ведь мы летели в сплошном белом месиве.
      Андре считал, что ветер по-прежнему дует на северо-северо-восток. Мы передвинули гайдропы так, что рея паруса смотрела на северо-восток. Чтобы шар шел под углом к ветру, то есть более северным курсом.
      - Навигаре нецессе эст1, - сказал я.
      1 Navigare necesse est, vivere non est necesse - плыть, непременно плыть, хотя бы это стоило жизни (латин.).
      Через четверть часа мы вышли из облака на солнцепек. Шар реагировал почти молниеносно. Водород расширился, подъемная сила возросла, гайдропы оторвались от воды и перестали тормозить, наша скорость сравнялась со скоростью ветра, и на борту снова воцарились штиль и полная тишина, парус и флаги повисли.
      Мы быстро набрали пятисотметровую высоту. Я видел, ка.к море, облака и острова на юго-востоке стремительно проваливаются вниз. Мы стояли на месте. Земля уходила вниз и медленно поворачивалась на юг.
      Я отыскал корзину с бутербродами и пивом, которую доктор Лембке положил в гондолу перед самым стартом.
      Когда я выбросил за борт пустую бутылку, шар поднялся метров на десять.
      Между мной и Стриндбергом возник небольшой спор.
      - Первая бутылка пива выпита в пятнадцать двадцать один, - записал он в своем дневнике.
      - В шестнадцать пятнадцать, - возразил я.
      Хронометр Стриндберга показывал среднеевропейское время, а мои карманные часы - истинное время для меридиана нашей базы на Датском.
      - Время, часы, минуты, секунды, - сказал я, - в мире, где в сутках нет ночей и лето представляет собой сплошной многомесячный день...
      Но, делая записи в метеожурнале, я основывался на том же времени, что Стриндберг.
      Надставив балластным тросом самый длинный гайдроп, мы спустили его за борт. Теперь его длина равнялась ста семидесяти метрам. Но нас отделяло от моря больше пятисот метров.
      Мы быстро шли на северо-северо-восток. Все говорило за то, что мы скоро проникнем на север дальше, чем Нансен и Юхансен.
      Андре тревожило то, что мы потеряли нижние две трети наших гайдропов.
      - Все опасались, что гайдропы зацепятся за лед, - говорил он, - все, даже Норденшельд. Меня попросту вынудили сделать эти проклятые муфты. Я не хотел. Заставили. И вот результат: муфты развинтились, концы потеряны, и мы не можем управлять шаром.
      - Не огорчайся, - возразил я. - При взлете из эллинга события развивались стремительно, но я хорошо все помню. Ты велел растянуть гайдропы в восточном направлении. Норселиус и Цельсинг отговаривали тебя. Ты их не послушал. Мы взлетели. Потянули за собой гайдропы. Они крутились вокруг своей оси, потому что были вытянуты, а не свернуты в кольцо. Оттого и раскрутились муфты.
      - Вот именно, - сказал Андре.
      - Не упрощай, - продолжал я. - Аэростат потерял высоту, и гондола запрыгала по волнам Датского пролива. Гайдропы оборвались, и мы снова взлетели. Не оборвись они, гондола ушла бы под воду, и в несколько секунд все было бы кончено. Скажи спасибо этим проклятым муфтам, этому проклятому промаху!
      В половине шестого по хронометру Стриндберга мы очутились над более или менее сплошными полярными льдами.
      Выпустили четырех почтовых голубей. Они покружили около шара, потом улетели, но не на юг, а на запад.
      В восемь вечера, а затем в половине десятого Стриндберг определил наше место.
      Выяснилось, что мы идем все более восточным курсом.
      - Если и дальше так пойдет, - сказал Стриндберг, - через сорок восемь часов мы окажемся над полуостровом Таймыр.
      Мы заметили также, что тучи под нами идут под небольшим углом к курсу аэростата. Направление ветра на нашей высоте было более северным.
      - "Орел", - сказал я. - Наш шар называется "Орел". В Париже он назывался "Северный полюс". Андре все время говорит о своем шаре "он". Я не понимал, почему. Ведь воздушный шар - своего рода парусное судно, следовательно, "оно". Теперь понимаю. Он думал о названии "Орел". А орел, естественно, мужского рода.
      - Никакой логики, - заметил Стриндберг. - Половина орлов женского пола.
      - Конечно, нелогично, - согласился я. - Я нелогичен по натуре. Иначе я не находился бы в гондоле "Орла".
      В ночь с 11 на 12 июля, сразу после полуночи (если можно говорить о ночах летом к северу от Полярного круга) мы оказались в тени огромного облака.
      Температура стала падать, и шар пошел вниз через тучи и туман, пока удлиненный гайдроп не коснулся льда.
      Наш ход замедлился, мы снова ощутили ветер. Часть гайдропа легла на лед, и на высоте около ста метров установилось равновесие.
      "Орел" медленно развернулся, паруса наполнились, кончилось свободное парение, мы снова могли управлять шаром. Лед под нами никак нельзя было назвать сплошным скорее, речь шла о скоплениях льдин, разделенных большими полыньями. Отчетливо слышалось, как бурлит вода, когда ее разрезал гайдроп, шипение и частый стук когда он скользил по льду.
      Глядя на льдины, было легко определить нашу скорость и курс. Мы проходили сто метров за пять минут. Курс - ост.
      Нас поразило, что ветер такой слабый.
      Парус стоял под прямым углом к нашему курсу.
      - Нет смысла передвигать гайдроп, чтобы парус повернулся, - сказал я. - Все равно при таком слабом ветре курс не изменится.
      Туман ограничивал видимость примерно двумя километрами. Солнце скрылось, без хронометра и компаса мы не смогли бы даже определить в какой оно стороне. Мы заключили, что туман - или облако - простирается в высоту самое малое до пятисот метров. Шар впитал удивительно много влаги.
      Около половины второго аэростат замер на месте. Время от времени тянуло слабым ветерком с зюйд-зюйд-веста, но он не мог сдвинуть "Орел".
      Наша одежда намокла, словно мы очутились в бане.
      - Стоять на месте отвратительно, - сказал я.
      - Конечно, - согласился Нильс Стриндберг - Навигаре нецессе эст.
      Ровно в два часа ночи мы разбудили Андре.
      - Где мой чемодан? - спросил он.
      - Здесь нет никаких чемоданов, - ответил Стриндберг.
      - А твой халат остался на борту канонерки его величества короля, добавил я.
      Андре прислонился к приборному кольцу.
      - Стакан воды.
      - Здесь на борту худо с водой, - сказал я. - Пожалуй, это упущение. А стаканов и вовсе нет. Можем предложить тебе либо сухого песка либо одну из оставшихся бутылок пива. И всю влагу, которая капает с сети, такелажа и стропов.
      Я откупорил бутылку, Андре жадно прильнул к горлышку. Стриндберг сделал небольшой глоток, я глотнул еще меньше и вернул бутылку нашему начальнику.
      Андре прошелся несколько раз по тесной палубе-крыше гондолы. Посмотрел вниз на льдины и разводья, попытался отыскать солнце во мгле.
      - Вот наше место, - сказал Стриндберг вручая ему бумажку с координатами, определенными с той точностью, какую допускала обстановка. Ветер западный, слабый, мы стоим на месте.
      Андре отправил нас вниз, в гондолу, и задраил люк в крыше. Мы устроились поудобнее, Стриндберг закрыл оба окошка, стало почти совсем темно. Было холодновато, и мы накрылись одеялом.
      - Откуда оно? - спросил я
      - Предусмотрительный доктор Лембке бросил его в гондолу, когда ее крепили к шару в эллинге.
      - Что ты думаешь об этом штиле? Может быть, мы очутились в центре циклона, который смещается на восток? Как по твоему? Не ждут ли нас по ту сторону центра циклона северо-западные ветры?
      - Кто его знает? - зевнул Стриндберг.
      Даже при легком юго-западном или западном ветре мы меньше чем через неделю достигли бы сибирских берегов.
      Безбрежные тундры северной Сибири всегда дразнили мое воображение. Великие реки Обь, Пур, Таз, Енисей, Пясина и так далее. Похоже на детский стишок.
      Но штиль мог смениться и сильным южным ветром, который понесет нас до полюса и дальше, к арктическим равнинам Канады или нагорьям Аляски.
      - Если подует южный ветер, - сказал я, - надо будет удлинить и два других гайдропа тоже. Без этого нельзя. Понадобятся три гайдропа, чтобы, используя их тормозящее трение о лед и воду, управлять шаром при помощи паруса и взять курс на полюс. При попутном ветре и при солнце мы могли бы тогда суток за десять достичь Американского материка. Предположим, продолжал я, - что подули сильные южные ветры. Мы идем на север. Достигли полюса и сбросили полярный буй со шведским флагом. И продолжаем полет в том же направлении. Но в одно мгновение южный ветер превратился в северный, и наш северный курс сменился южным. Представляешь себе?
      Стриндберг ничего не ответил. Он спал.
      Царила полная тишина, лишь гондола поскрипывала от шагов Андре и глубокого, спокойного дыхания Стриндберга.
      Туман, облака, сырость, капающая влага испортили мне настроение. Толкуя о полярном перелете, Андре всегда упирал на круглосуточное яркое солнце, постоянную температуру и значение этих факторов для дальности полета шара.
      Я не мог припомнить чтобы он хоть раз говорил о тумане и влаге.
      Зато я отчетливо помнил, что эти вещи неизменно фигурировали в выступлениях критиков Андре как в Швеции, так и за рубежом.
      Послышался характерный звук тросов, скользящих по воде. "Орел" снова тронулся с места.
      12 июля мы проснулись в начале восьмого и поднялись наверх через палубный люк.
      - Сейчас стоим на месте - сообщил Андре - Но мы прошли не меньше морской мили.
      - На какой высоте? - спросил Стриндберг.
      - Двадцать-тридцать метров.
      - Курс? - поинтересовался я.
      - В основном западный.
      Облако - или туман - стало плотнее Мы отчетливо различали ледяные глыбы под нами, но горизонтальная видимость не превышала тысячи метров.
      Балластные тросы покоились на льду и воде, и шар опять развернулся так, что паруса очутились с наветренной стороны.
      То и дело проглядывало солнце, пелена облаков явно редела.
      С помощью превосходного универсального инструмента Глеерупа мы со Стриндбергом сумели несколько раз определить наши координаты.
      - Аэростат неправильно сконструирован, - сказал я. - Вернее, гайдропы и балластные тросы размещены не так, как следует. Гайдропы укреплены слишком близко к центру шара, их надо было отнести подальше от паруса. А балластные тросы привязаны к строповому кольцу под самым парусом, тогда как их нужно было подвесить в противоположной стороне. Ведь у шара есть и нос, и корма, хотя он круглый. В итоге, как только балластные тросы ложатся на лед или воду, шар поворачивается на девяносто градусов, и паруса, которые должны им управлять, перестают работать.
      - Ты совершенно прав, - подтвердил Андре. - Только вместо девяноста ты должен был сказать сто восемьдесят градусов. Мы пионеры, - продолжал он. Это первый в истории продолжительный полет на управляемом шаре. Наш опыт сыграет большую роль для конструирования определенных деталей второго шара.
      - Как ты оцениваешь ситуацию? - спросил Стриндберг.
      Андре улыбнулся, насколько можно улыбнуться с полным ртом.
      - Оцениваю? Оценивать бессмысленно, - ответил он. - Мы находимся в исключительной ситуации. Сейчас важны не оценки, а наши наблюдения. Мы двигаемся. У меня всегда спокойно на душе, когда я в пути, когда куда то двигаюсь.
      От его дружелюбной, ничем не омраченной улыбки веяло спокойствием и уверенностью.
      - К тому же мы первые летим на шаре над полярным морем. Либо мы безумцы, либо у нас будет много последователей.
      Около трех часов дня 12 июля гондола дважды ударилась о лед.
      В это время наш курс был несколько севернее чем в полдень. Скорость достигала двухсот метров в минуту.
      Чтобы набрать высоту, мы сбросили знаменитый рюкзак Тёрнера, один якорь поменьше, несколько тросов и двадцать пять килограммов песку.
      Через час мы обрубили один из балластных тросов - пятьдесят килограммов веса, не считая влаги. Но гондола снова и снова задевала лед.
      Оболочка, сеть, пояс, стропы, гондола и гайдропы впитали, наверно, не меньше тонны влаги.
      Наша средняя высота над плотными дрейфующими льдами составляла от силы пятьдесят метров.
      Андре поднялся в грузовой отсек над строповым кольцом и вернулся оттуда с большим пробковым буем, тем самым, который должен был отметить наше прохождение над полюсом.
      - Ну что, сбросим? - опросил он.
      - У нас еще есть песок в мешках, - ответил я. - Правда, его немного осталось. А что, это необходимо?
      - Бросай, черт с ним! - сказал Стриндберг.
      Вскоре после этого "Орел" остановился. Один из балластных тросов застрял в торосах.
      Шар медленно покачивался из стороны в сторону, но трос не отцеплялся. Мы поневоле стали на якорь.
      Сила ветра не превышала четырех пяти метров в секунду, он дул почти точно на запад.
      - На высоте двухсот метров скорость ветра должна быть не меньше десяти метров в секунду, - сказал Андре.
      - Выражайся яснее, - попросил я.
      - Если мы сбросим еще несколько сот килограммов балласта, - пояснил он, - оторвемся от льда. Достаточно обрубить зацепившийся трос и еще два или три троса.
      - А дальше?
      - К утру сможем совершить посадку в Гренландии.
      - Вы сбросили полярный буй, - сказал я -Ладно, он много весил. И он, возможно, не так уж нужен. Шведский флаг можно сбросить над полюсом на багре. И все таки это был акт отчаяния. Ты потерял надежду дойти до полюса, Андре. Уже. В Гренландию ходят на пароходе, а не на воздушном шаре! Так что, мы сдаемся?
      Последние девять десять часов полета были достаточно напряженными и утомительными, потому что гондола то и дело ударялась о лед. Прибавьте сюда туман, влагу, холод. И, что хуже всего, неверный курс, западный вместо северного. Теперь мы и вовсе остановились, став на якоре поневоле.
      - Подъемная сила "Орла" сейчас очень мала, - сказал я - И не столько потому, что он потерял газ, сколько из за метеорологической обстановки, из-за облаков, тумана, моросящего дождя. Предположим, что облака или туман разойдутся, будет ясное небо и яркое солнце. За час-другой из оболочки и гондолы испарится тонна влаги.
      - И что тогда? - спросил Андре.
      - "Орел" снова станет свободно парящим шаром. Или в какой то мере управляемым.
      - Останемся пока здесь.
      В двенадцать часов ночи он попросил нас спуститься в гондолу и поспать.
      Сперва я промерил расстояние до льда. Оно колебалось от сорока пяти до пятидесяти метров.
      Стриндберг приготовил койки.
      - Полярный буй сброшен, - сказал я - Он уже не надеется достичь Северного полюса.
      - Говори тише.
      Тише. Прутья гондолы скрипели, паруса хлопали, шипели тросы, волочась по снегу и льду, ветер дул со скоростью четыре-пять метров в секунду.
      - Он нас не слышит, - возразил я - А как понимать его слова о том, что можно обрубить тросы и идти на Гренландию, совершить там посадку завтра утром?
      - Он говорил об этом как о чисто теоретической возможности.
      - Нет, он говорил об этом в надежде на то, что мы предложим взять курс на Гренландию. И освободим его от ответственности. Он боится. Или тревожится. Он не рассчитывал на туман и влагу. Теперь ему нужно, чтобы мы сделали выбор, а он потом сообщит газетчикам всего мира: "Учитывая неблагоприятную погодную обстановку, оба моих спутника потребовали, чтобы мы отказались от нашего первоначального плана и попытались достичь суши на северном побережье Гренландии".
      - Ты, вероятно, и прав и не прав.
      - В самом деле?
      - Только бы появилось солнце, подъемная сила шара сразу многократно возрастет.
      - Ты обратил внимание на странную особенность взгляда Андре? - спросил я. - Когда он прищуривает глаза и зрачки начинают быстро бегать из стороны в сторону.
      Не помню, ответил ли мне Стриндберг что-нибудь или нет.
      - И тем не менее рядом с ним я почему-то чувствую себя спокойно, добавил я.
      Гондола раскачивалась и убаюкивала меня, как люлька.
      Во вторник, 13 июля, в половине одиннадцатого меня разбудил Стриндберг. Через люк в крыше гондолы он кидал мне в лицо маленькие снежки, слепленные из инея.
      Я выбрался на палубу
      - Доброе утро, - приветствовал меня Андре.
      Губы у него пересохли и потрескались, щеки и подбородок обросли серой щетиной, под глазами залегли глубокие складки.
      - Ветер переменился, - сказал он. - Около половины третьего подул норд, его скорость была три метра в секунду, потом она возросла до четырех-пяти метров. Теперь ветер западный, с тех самых пор, как Стриндберг поднялся. А то все был северный. Правда, недостаточно сильный, чтобы освободить этот проклятый трос. Если бы мы отцепились и поднялись метров на двести-триста, где ветер намного сильнее, сейчас мы опять были бы над Шпицбергеном. - Он добавил: - В остальном ночь прошла без происшествий. Ни птиц, ни тюленей, ни белых медведей, ни моржей.
      Туман и белое безмолвие. Полное одиночество.
      Время от времени солнце проглядывало сквозь облака, и мы со Стриндбергом сумели определиться с помощью нависазимута Глеерупа.
      Ветер все больше отходил к западу. Он был порывистый и неустойчивый. Около полудня 13 июля от нескольких сильных порывов аэростат дернулся так, что гондолу бросило на лед.
      Мы с Андре потеряли равновесие и упали на палубу. Пожалуй, мы могли вылететь за борт, если бы не ухватились судорожно друг за друга и за один из шести стропов гондолы.
      Стриндберг незадолго перед тем забрался в отсек над строповым кольцом, там было потише.
      После этого шар поднялся на высоту пятидесяти метров с лишним и пошел на восток со скоростью около трех метров в секунду. Балластные тросы шелестели по снегу и часа два безупречно выполняли свою роль, обеспечивая сравнительно постоянную высоту гондолы над льдом.
      Стриндберг заметил следы белого медведя, который прошел на север. Они четко выделялись на снегу.
      - Выпьем малинового сока за нашего четвероногого брата, - предложил я.
      Стоя на тесной палубе воздушного шара, к северу от восемьдесят второй параллели - так далеко на север не проникал еще ни один летательный аппарат, - три человека выпили малиновый сок за белого медведя.
      - Малиновый сок! - сказал я - Как будто нет на свете более благородных напитков. Джон Франклин вел куда менее спартанский образ жизни на борту своих кораблей "Террора" и "Эребуса". Хрустальные бокалы, серебро. Библиотека на две тысячи четыреста томов. Два автоматических органа - по одному на каждое судно, - которые исполняли не меньше пятидесяти музыкальных произведений. Уж они, наверно, выпили бы не малиновый сок, увидев первые медвежьи следы. И пили бы не из кружек, а из хрустальных бокалов.
      - Тем не менее Франклин и оба его корабля плохо кончили, - сказал Стриндберг.
      Одно было совершенно ясно. Надо что-то решать.
      - Мой первый вопрос, - сказал я - Ты считаешь, у нас еще есть шанс достичь Северного полюса?
      Андре улыбнулся своей обычной спокойной улыб кой, прищурив глаза.
      - Или хотя бы пробиться на север дальше восьмидесяти шести градусов и тринадцати с половиной минут, достигнутых этим проклятым Нансеном?
      - До вылета, - ответил Андре, - меня беспокоил вопрос об утечке. Потом меня встревожила потеря гайдропов. Теперь меня, нас волнует проблема метеорологического свойства. Туман, мелкий дождик, облака, температура. "Орел" получил дополнительную нагрузку, около тонны влаги и льда.
      - Это мы знаем.
      - Если мы выйдем на солнце, под ясное небо, ситуация в корне изменится.
      - Но мы явно попали в очень мощную полосу облачности, - возразил я. Нас несет почти с той же скоростью, что облака. Идем куда-то на крайний восток Сибири. Скорость очень мала. Впереди безбрежный океан. Обледенение усиливается. Шар становится все тяжелее. Тут простая логика. Либо идти дальше и потерпеть аварию во льдах через несколько часов. Либо сбросить еще балласт и подняться настолько, чтобы балластные тросы оторвались от льда, и с помощью гайдропов попытаться выйти из облачности на север или на юг.
      - Чертовски курить хочется, - обратился я к Стриндбергу, он слушал наш разговор через отверстие в парусиновом полу верхнего отсека и протянул мне свою табакерку.
      - Ты упрощаешь, - сказал Андре.
      - Это как же?
      - Как только мы окажемся на солнце, как только лед растает и влага испарится, мы пожалеем о каждом грамме балласта, который ты теперь собираешься сбросить.
      Андре опустил за борт лот. Коснувшись "грунта" он запрыгал и задергался, через десять минут стало ясно, что он волочится по снегу, а значит, "Орел" опять потерял высоту.
      По команде Андре я вскарабкался на строповое кольцо, в наш грузовой отсек.
      Здесь я должен пояснить одну вещь.
      У нас было мало песка, если учесть, сколько балласта обычно берут на аэростаты такого размера. Взамен Андре взял лишний провиант, который был уложен так, что при необходимости его можно было по частям сбрасывать за борт, увеличивая тем самым подъемную силу "Орла".
      Конечно, провиант - дорогостоящий балласт по сравнению с песком, но ведь мы получили почти все продукты в подарок от разных фирм, притом в таком количестве, что большую часть все равно пришлось оставить на острове Датском.
      И вот по указанию Андре я принялся сбрасывать за борт пронумерованные упаковки с провиантом. Сперва сто килограммов, потом еще пятьдесят.
      "Орел" пошел вверх.
      Семидесятиметровые балластные тросы оторвались от льда. Три гайдропа (два примерно стометровой длины, третий - надставленный балластным тросом) принудили шар развернуться так, что парус стал на место, под ветер. Парус наполнился и заметно прибавил нам скорости.
      Конечно, могло случиться чудо: солнце, безоблачное небо, сильный ветер несет "Орел" на большой высоте со скоростью двадцати тридцати узлов на юго-восток. Или на север, через полюс к Аляске. Но я никогда не верил в чудеса.
      Я был убежден, что мы сядем на лед.
      Для нас было бы лучше, если бы Андре попытался идти на юго-восток, к Земле Франца-Иосифа.
      Тем не менее я его понимал.
      Если ветер немного прибавит и если облака поредеют, мы за несколько часов прорвемся на север дальше, чем доходил Нансен.
      Около часа ночи в среду, 14 июля, после того как гондола несколько раз подряд ударилась о лед, я выбрался на палубу.
      - Доброе утро, - приветствовал меня Андре. - Очень жаль, если наш ход потревожил твой сон.
      Вокруг шара летала одинокая птица. Она приблизилась, и мы убедились, что это голубь. Вероятно, один из четырех почтовых голубей, которых мы выпустили почти двенадцать часов назад.
      Наконец он сел на строповое кольцо. Стриндберг попытался его поймать, но голубь взлетел и снова беспорядочно заметался в воздухе около аэростата.
      - На что ты надеешься? - спросил я.
      Андре пожал плечами.
      - А ты?
      - На то, что наш пеший переход по льду начнется, возможно, ближе к Земле Франца-Иосифа или к Шпицбергену.
      - Ты боишься.
      Я подумал.
      - Нет, по-моему, не боюсь. Просто я теперь уверен, что наша затея безнадежна.
      - Черт с ним, - сказал Андре и велел нам сбрасывать балласт, чтобы "Орел" поднялся и гайдропы еще раз могли повернуть парус на место.
      С половины второго мы шли прямо на восток.
      Около трех ветер несколько сместился к югу, и наш курс изменился на ост норд-ост.
      Отяжелевший от влаги и льда атоостат терял высоту, и снова гондола запрыгала по льдинам, как мяч.
      Стриндберга опять укачало, у него началась рвота с сильным кашлем.
      В начале шестого тучи развеялись, открылось синее небо, солнце с востока дохнуло на нас теплом.
      "Орел" медленно пошел вверх.
      Андре вопросительно посмотрел на меня.
      - Решай сам, - ответил я.
      Андре надолго призадумался Потом осторожно открыл клапаны и снова закрыл их, как только балластные тросы коснулись льда. После этого он спустил на лед якорь, и наш полет прекратился. Это было в половине седьмого утра, 14 июля.
      Мы находились на 82°56' северной широты и 20° восточной долготы1.
      1 От условного начального меридиана. По Гринвичу - 29° восточной долготы.
      - Тебе надо решать, - сказал я Андре - Либо мы отчаливаем и идем дальше, либо садимся.
      - Я не единственный член экипажа "Орла". - Он повернулся к Стриидбергу. - Твое мнение?
      - Ветер дует в основном на северо-восток, - ответил тот, нерешительно улыбаясь. - Не очень-то похоже, чтобы нам удалось подойти близко к полюсу. Разве что ветер вдруг усилится и сместится к югу. Мне это кажется маловероятным. Можно также допустить, что он вдруг подует на юг или юго-запад и в несколько часов принесет нас в Россию. Но это тоже маловероятно. Если продолжать идти нынешним курсом, нас понесет над Ледовитым океаном к Новосибирским островам. Ветер слабый, мы пойдем медленно. А сброшено уже очень много балласта. Вряд ли нам удастся достичь Сибири или островов к северу от нее.
      - Ты считаешь, что мы должны сесть? - спросил Андре. Губы его распухли, потрескались, во рту пересохло.
      Я достал из гондолы бутылку "Лучшего Коронного Пива", откупорил и подал ему.
      Андре повторил свой вопрос.
      Стриндберг опять улыбнулся. Его лоб избороздили морщины, брови насупились, щетина на щеках и подбородке казалась пегой. Он поминутно облизывал губы. Глаза припухли и покраснели, на ресницах налипли желтые комочки. Я заметил нервные движения его рук.
      - Трудно оценить все "за" и "против", - сказал он наконец. - Не знаю. Но если лететь дальше, то на такой высоте, чтобы мы могли поспать и отдохнуть.
      - А что думаешь ты? - Андре обратился ко мне.
      - Ты уже знаешь мое мнение.
      - Сформулируй его.
      - Ты полагал, что "Орел" сможет лететь не меньше тридцати суток на высоте сто пятьдесят-двести метров над льдами, - сказал я. - Наш французский друг Алексис Машурон считал, что мы продержимся в воздухе еще месяц, если переберемся на строповое кольцо и обрубим гондолу и несколько балластных тросов Однако не прошло и сорока восьми часов после старта, как подъемная сила шара уже уменьшилась настолько, что гондола ударилась о лед.
      - Туман, влажность, обледенение, - сказал Стриндберг - И потеря гайдропов.
      - Продолжай, - сказал Андре.
      - Приходятся признать, что наш полет технически не удался. Продолжать его - значит, скорее всего, уйти еще дальше от островов и материка. Следовательно, надо сесть. Нам придется идти по льду гораздо меньше, чем прошли Нансен и Юхансен.
      Андре опустил голову на ладони.
      - Тебе нужно время на размышление? - спросил я.
      Сколько часов всего удалось нам поспать после старта с острова Датского?
      - Все дело в усталости, - произнес Андре.
      Он встал и осторожно открыл клапаны. Засипел газ, "Орел" медленно пошел вниз. Андре дал команду тормозить спуск, сбрасывая остатки песка, чтобы посадка была возможно мягче.
      Почтовый голубь продолжал летать вокруг аэростата. Вдруг - мы видели это все трое - он сложил крылья, камнем упал вниз и исчез в снегу.
      Около восьми часов гондола коснулась "земли". Мы продолжали стоять на палубе, если бы мы спрыгнули на лед, "Орел" снова поднялся бы вверх на несколько минут.
      Гондола повалилась на бок и поползла, вспахивая снег. Мы держались за приборное кольцо и стропы.
      Клапаны были маленькие, и только в десять минут девятого "Орел" огромным куполом лег на полярный лед.
      Мы покинули гондолу и ступили на льдину, покрытую пятисантиметровым слоем тяжелого, мокрого снега.
      - Голова кружится, - сказал Стриндберг. - Такое чувство, будто лед качается на волнах.
      Он отыскал в гондоле один из своих фотоаппаратов, укрепил его на штативе и отошел немного на юг, чтобы сделать снимки нашей посадки.
      - Хорошая посадка получилась, - сказал Андре. - Мягкая, без единого толчка. А то, что гондола прокатилась немного по льду, это неизбежно.