ГЛАВА I

Живодер и ворожея

В одну мрачную и холодную ноябрьскую ночь северо-западный ветер дул со свирепой силой, и длинные волны океана разбивались о груды гранита, покрывающие Пампульский берег. Остроконечные края этих утесов то исчезали под волнами, то обозначались черным цветом поверх пены ослепительной белизны.

Выстроенная между двух скал и огражденная ими от действий урагана стояла убогая хижина, но доступ к ней был смраден и отвратителен, по причине множества костей, лошадиных и собачьих трупов, окровавленных кож и других остатков, которые довольно ясно показывали, что владетель этой лачуги был Каку.

Дверь отворилась. Показалась женщина, закутанная в черную мантилью, из-под которой только видно было ее желтое и морщинистое лицо, совершенно почти закрытое клочьями седых волос. В одной руке она держала железный ночник, другой же старалась заслонить горевший в нем огонь, волнуемый ветром.

— Пень-Уэ! Пень-Уэ! — закричала она с гневом и упреком, — куда ты девался, проклятый ребенок? Ради Святого Павла, разве ты не знаешь, что уже наступило время бродить по берегу ночным певуньям[15]?

Слышен был только свист бури, увеличивавшийся с жестокостью.

— Пень-Уэ! — закричала она опять.

Пень-Уэ услышал наконец.

Дурачок сидел на корточках около кучи костей, которые складывал, придавая им самые разнообразные и чудные формы. Он повернул голову, встал с недовольным видом, как дитя, покидающее поневоле свои игрушки, и пошел к хижине, не забыв однако взять с собой прекрасную белую и гладкую кость лошадиной головы, которая ему чрезвычайно нравилась, особенно с тех пор, как он насыпал в нее кремней, которые звучали самым приятнейшим образом, когда Пень-Уэ потрясал этот нового рода инструмент.

— Войди, проклятый! — прокричала мать, толкнув его так сильно, что голова его ударилась об стену, кровь потекла. Тогда дурачок начал хохотать глупым и судорожным смехом, утер рану своими длинными, черными волосами, и забился под колпак обширного камина.

— Ивонна, Ивонна, думай о душе своей, вместо того, чтоб проливать кровь своего сына! — сказал Каку, который стоял на коленях, и казалось, погружен был в глубокое размышление. — Разве ты не слышишь?

— Я слышу шум волн, бьющихся об эту скалу, и свист бури.

— Скажи лучше, голоса усопших. Клянусь Святым Иоанном Перстным, ведь сегодня день мертвых, жена, и усопших, которых мы... — Здесь умолчание — в своих белых саванах, со своими красными слезами, легко могут подвести к дверям нашим карикель-анку[16], — отвечал Каку тихим и трепещущим голосом.

— Вот-те на! — чего нам бояться? Пень-Уэ безумный, а неужто ты не знаешь, что нечистые духи не приближаются к крову, под каким обитает дурак? Ян со своим огнем, обращающийся быстрее самопрялки, старой бабы, Ян со своим огнем умчится от голоса Пень-Уэ, как чайка от охотника. Так чего же ты боишься?

— Однако, почему с последнего потопа, этого люгера, который разбился около берега, привлеченный нашими ложными сигналами, почему меня мучает горячка, ужасные сны. Напрасно трижды в час пил я воду Кригноэкского источника, напрасно натирался жиром водореза, убитого в пятницу, ничто-ничто не могло меня успокоить. Ночью мне страшно! Ах, жена, жена, ты того хотела!

— Вечно трусишь! Надобно же чем-нибудь жить, твое ремесло внушает всему Сан-Полю к тебе омерзение, и что бы с нами сталось без моих предсказаний! Вход в церковь нам запрещен, булочники почти не хотят продавать нам хлеба. Пень-Уэ, как ни сходит в город, всякий раз возвращается оттуда весь избитый, бедный дурачок! Когда бы только смели, ей-ей, они бы перетравили нас, как волков в горах Арреса, и от того, что собирая на утесах волшебные травы, мы пользуемся тем, что посылает нам Тейс[17], ты преклоняешь колена, как плугазнуйский ризничий, и бледен как девочка, которая идя с вечеринки, встречает трехглавого Тейс-Арпульека, с его пылающим глазом!

— Жена...

— Трусливее корнвалийца, — сказала наконец раздраженная Ивонна.

Но так как ничем нельзя более сильно разобидеть Леонца, как уподобить его жителю Корнвалиса, то Каку взял жену свою за горло.

— Да, — продолжала она хриплым, удушливым голосом, — малодушнее даже жиденка!

Бешенство Каку вышло из границ; он схватил топор, но Ивонна вооружилась ножом.

Дурачок хохотал во все горло, потрясая лошадиной головой, наполненной кремнями, издававшими глухой и странный звук.

К счастью постучались в дверь хижины, иначе приключилось бы несчастье.

— Отоприте, черт возьми! Отоприте же! норд-вест чуть не вырывает рога у быков, — сказал чей-то грубый голос.

Каку выронил из рук топор, Ивонна поправила свой чепец, бросив на мужа сверкающий еще от гнева взгляд.

— Кто это вздумал в такое время нас тревожить? — сказал Каку, приподнялся до узкого оконца и посмотрел.

ГЛАВА II

Кернок

То был он, то был Кернок, который стучался в дверь! Вот удалый и храбрый молодец, посудите о нем.

Он родился в Плугазне; в пятнадцать лет бежал от своего отца, определился на перевозное судно, и там начал свое морское воспитание. На всем судне не было юнги живее, матроса неустрашимее его; никто не имел взгляда проницательнее для открытия берега, задернутого туманом, никто не закреплял марсель с большим проворством и ловкостью, как он.

И какое сердце! Ронял ли нечаянно офицер свой кошелек, молодой Кернок подбирал его бережно, и его товарищи получали свою долю в находке. Воровал ли он ром у капитана, и все-таки делился со своими задушевными.

А какой нрав! Сколько раз, когда негры, которых перевозили из Африки на Антильские острова, окоченелые от холода и сырости в трюме, не могли добрести до палубы, чтобы подышать чистым воздухом, в продолжение четверти часа, для этого им предоставленного, сколько раз, говорю я, юный Кернок возбуждал теплоту и испарину на их оледенелой коже, ускоряя их шествие ударами линька! И господин Дюран, тимерман-хирург-констапель на бриге справедливо заметил, что ни один из Конгосов, вверенных надзору Кернока, не был подвержен этой сонливости, этому бесчувствию, каким обладали прочие негры. Напротив, его подчиненные при виде грозного линька, приходили всегда в судорожное движение, в нервическое раздражение, как говорил господин Дюран, весьма спасительное.

За это самое время Кернок приобрел вскоре уважение и доверие капитана брига, способного к счастью, ценить столь редкие качества. Этот добрый капитан обратил внимание на молодого матроса, дал ему несколько уроков в теории и при первом случае сделал его своим помощником. Кернок показал себя достойным этого быстрого повышения, своей храбростью и своим искусством, он изобрел между прочим способ укладывать негров в кубрике, столь выгодно, что бриг, вмещавший только двести, мог содержать в себе триста негров, правда немного стеснив их, и прося их ложиться на бок, а не разваливаться на спине, подобно панам. Так говорил Кернок.

С этого дня торгаш неграми предсказал своему любимцу высокую судьбу. Богу известно, исполнилось ли это предсказание!

Несколько лет спустя после того, вечером, как он плыл к берегам Африки, почтенный капитан Кернока, выпив тафии немного больше, чем обычно находился в добром и веселом расположении духа. Сидя на окне и куря свою длинную трубку, он проводил время наблюдая за направлением густых клубов дыма, которые выпускал с важностью, или смотрел пристально на быстрые струи, образуемые ходом корабля, ускоряя мысленно минуту, в которой снова увидит Францию.

Потом с умилением он думал о прекрасных полях Нормандии, где он родился, словно видел опять глазами свою хижину, позолоченную последними лучами солнца, светлый и прохладный ручей, старую яблоньку, и жену, и мать, и троих малолетних детей, которые ожидали его возвращения, вздыхая по прелестным златокрылым птичкам и по разноцветным тканям, которые он привозил им из своих дальних путешествии! Бедняга все это видел, как бы перед собой! Его трубка, которая от времени сделалась черной, подобной крылу альционы, выпала из полуоткрытого его рта. Он этого не заметил, глаза его наполнились слезами, сердце его сильно билось. Мало-помалу усилие его воображения, устремленного на один предмет, также, может быть влияние тафии, придали этому фантастическому видению формы существенности; добрый капитан, в своем упоении, представив себе, что открытое море есть этот смеющийся луг, им оплакиваемый, возымел безумное желание повеселиться на нем. Для этого он придвинулся к краю своего окна и упал в воду.

Другие говорят, что невидимая рука его толкнула и что серебристые струи у корабля были с минуту багровыми.

Как бы то ни было, он утонул.

Бриг тогда находился неподалеку от островов Зеленого Мыса, зыбь была сильна, ветер свежел, и потому рулевой матрос не мог ничего слышать. Но Кернок, пришедший отдать отчет о пути капитану, должен был первый узнать о несчастии, которое может не было ему чуждо.

Кернок имел одно из тех закаленных сердец, недоступных этому суетному чувству, которое слабые люди называют благодарностью или состраданием. Он показался на палубе, и в нем не могли заметить ни малейшего смущения.

— Капитан утонул, — сказал он спокойно подшкиперу, — жаль его, — это был добрый человек. — Тут Кернок присовокупил эпитет, который мы повторять не станем, но который заключил величественным образом надгробное слово покойному.

О! Кернок не любил плодить слова!

Затем обращаясь к кормчему: — Командование кораблем теперь принадлежит мне. Итак, ты изменишь путь. Вместо того, чтобы править на зюйд-ост, держи на норд-вест, ибо мы повернем на другой галс, и возвратимся в Нант или Сен-Мало.

Дело в том, что Кернок напрасно старался отвратить покойного капитана от торга неграми, не из филантропии, нет, но по причине, более важной в глазах рассудительного человека.

— Капитан, — говорил он ему беспрестанно, — ваши торговые сделки приносят вам, при всей возможности, триста на сто; на вашем месте, я бы выручил столько же, и даже больше, не тратя ни копейки. Ваш бриг ходит, как дорада; вооружите его в набег, я отвечаю за экипаж; предоставьте мне это дело, и после каждого приза вы будете слышать песнь Корсара.

Но красноречие Кернока никогда не могло поколебать воли капитана, ибо он очень хорошо знал, что те, кто занимались этим благородным ремеслом, находили рано или поздно, конец, качаясь на ноке реи; за то неумолимый капитан упал нечаянно в море.