— С наступлением дня Святого Сатурнина, — сказал он, ударяя легонько об стол краем своей трубки, чтобы выколотить из нее весь пепел, — с наступлением Святого Сатурнина будет ровно двадцать лет, как «Копчик», — тут он снял свой шерстяной ток с красными и голубыми мушками, — как наш бедный бриг в последний раз бросил якорь в заливе Пампульский, под командой покойного господина Кернока. — И он вздохнул, покачав головой.

— Как время летит! — подхватил человек с большим воротником, осушив огромный стакан водки. — Мне кажется, будто это было вчера, не правда ли, Грен де Сель? Я все еще между нами называю тебя этим именем[21], потому что ты мне так позволил, другой мой. Гм! гм! Это мне напоминает наши веселые времена. — И старичок начал потихоньку смеяться.

— Пожалуйста, не церемоньтесь господин Дюран, вы старше меня, вы друг этого бедного господина Кернока. — И он снова вздохнул, подняв глаза к небу.

— Что же делать, мой милый? Когда приходит последний срок становиться на якорь? — сказал господин Дюран, высасывая с продолжительным свистом каплю вина, оставшуюся на дне давно опорожненного стакана. — Когда курносая повелевает опустить его на дно, то кабельтову необходимо подчиняться. Это я всегда говаривал моим больным, моим конопатчикам, моим канонирам, ибо ты знаешь...

— Да, да, я знаю, господин Дюран, — отвечал поспешно Грен де Сель, который страшился, чтобы экс-тимерман-хирург-констапель брига «Копчик» снова не принялся, рассказывать о своих тройственных подвигах.

— Но это выше моих сил; у меня сердце разрывается, когда подумаю, что год тому назад этот бедный господин Кернок был там, на своей мызе[22] Трегерель, и что каждый вечер мы с ним курили из старой трубки.

— Правда Грен де Сель. Господи Боже! Какой человек! Как он был любим в этом кантоне! Просил ли у него что-нибудь несчастный матрос, — получал тотчас. Наконец, около двадцати лет, как он, удалясь от дел, жил добрым гражданином, и все называли его благодетелем. И какой почтенный вид придавали ему его седые усы и его коричневое платье! Сколь он казался добродушным, когда возил на спине своей внуков старого канонира Керизоэта или когда строил им маленькие кораблики. Только я всегда упрекал этого бедного Кернока за то, что он принял духовное звание.

— Ах! За то, что стал церковным старостой! Ба! Это было для препровождения времени. Однако признайтесь, что любо было на него смотреть, когда он сидел на своей дубовой скамье в белых перчатках и манжетах в праздничные дни прихода Святого Иоанна.

— Мне приятнее было его видеть на вахтенной скамье, с интрекелем в руке и пороховницей за плечами, — отвечал экс-тимерман-хирург-констапель, наполняя свой стакан.

— А на церковном шествии, господин Дюран, когда он разносил просфору и переваливался со своей свечой, которую, не смотря на уроки крылошаника[23], ему всегда хотелось держать, как шпагу. Но особенно огорчало священника то, что капитан Кернок так часто жевал табачный лист, что во время обедни едва не плевал на людей.

— Огорчало, огорчало!.. Зато он выманил у моего старого товарища для своей пресвитерии двадцать десятин лучшей его земли.

Тут Грен де Сель вытянул сколько возможно нижнюю губу, моргая глазами, посмотрел на Дюрана с видом самым хитрым, самым злобным, самым лукавым, какой только можно себе представить, и покачал отрицательно головой.

— Черт возьми! Я это очень хорошо знаю, — повторил Дюран почти обиженный пантомимой прежнего юнги.

— Ну, ну, не сердитесь, господин Дюран, — подхватил другой, — он сделал этот подарок не священнику.

Господин Дюран оторопел от удивления; это чувство выразилось в том, что он страшно выпучил глаза, и осушил порядочный стакан вина.

— Он это подарил, — сказал Грен де Сель, — он подарил племяннице священника. Гм!

— Ах! Старый забавник, старый забавник! — бормотал Дюран, надрываясь от смеха. — Я не удивляюсь теперь, что он сделался церковным старостой и разносил просфору.

И он с Грен де Селем предался такой шумной веселости, что собаки, пробегавшие мимо, залаяли на них.

— Досаднее всего то, — продолжал Грен де Сель, — что все имение господина Кернока обращается в казну, от того, что он не сделал духовного завещания.

— Когда было о том подумать? И кто мог предвидеть это бедствие?

— Вы его видели после того... не правда ли, господин Дюран? Ибо я уезжал в это время в Сен-Поль.

— Как же не видать. Представь, любезный, вдруг мне говорят: «Господин Дюран, в доме господина Кернока пахнет чем-то горелым, чем-то необыкновенным!» Тогда было наверное восемь часов утра, и никто не смел войти к нему в комнату. Такой глупый народ! Я вхожу, вхожу сам, мой друг, и... Ах! Боже мой! Налей-ка мне еще, пожалуйста; всякий раз, как вспомню о том, мне делается дурно.

Ободрив себя несколько полным глотком рома, он продолжал:

— Я вошел, и представь себе, что я едва не задохнулся, видя труп нашего бедняжки Кернока, объятый полосой синего пламени, которое пробегало от головы до ног, точно как пламя зажженного рома. Я подошел, стал заливать водой, но увы... он горел еще сильнее, ибо уже почти наполовину поджарился.

Грен де Сель побледнел.

— Это удивляет тебя, друг мой; я так ожидал этого, я предсказывал ему это.

— Предсказывал?!

— Да. Он пил чересчур много рома, и я всегда говорил ему: «Старый товарищ, ты умрешь от скоропоспешного воспламенения», — сказал важно Дюран, упирая на каждое слово и надувая свои щеки.

Он хотел сказать: «от скоропостижного воспламенения», как справедливо и решительно определил причину смерти Кернока доктор Кемпер, человек, весьма хорошо знающий свое дело, но за которым послали слишком поздно.

— И это вас не приводит в трепет, господин Дюран? — спросил Грен де Сель, с прискорбием замечавший, что экс-тимерман-хирург-констапель шел по следам своего покойного капитана.

— Меня? Это большая разница, любезный; я смешиваю всегда ром с вином, а старый гуляка пил чистый.

— А, а!.. — отвечал Грен де Сель, не совсем уверенный в воздержанности господина Дюрана.

— Посмотри, — сказал этот последний, — вот молодец, который умрет в шкуре вора, если не сдерут с него ее с живого.

И он указал на высокого, сухощавого человека в синем мундире с серебряным шитьем, проходившего по площади.

— Как бы я желал, чтоб мы были вместе на борту с этим псом Пликом. Он с привязанными руками к вант-трапу, с обнаженной спиной... а я с добрым линьком в руке. Не могу забыть, что наша доля приза, прошедшие через руки этого негодного комиссара, уменьшились в девятнадцать раз. Что вместо полученных мною шестидесяти тысяч франков, на которые живу около двадцати лет, я должен был иметь, по крайней мере, миллион, и что этот бедный Кернок получил всего двести тысяч франков, из всех бочек, приобретенных нами на испанском трехмачтовике!

— Ба! — подхватил Грен де Сель, — что за беда — больше ли, меньше ли? Я однако был весьма доволен, что мог оставить свое ремесло и был в состоянии из доставшейся мне части купить рыбачье судно для плавания около берегов. При всем том, с тех пор, как я не вижу этого несчастного Кернока, мне будто чего-то не достает.

— Кстати, — возразил Дюран, — я думаю, что пора уже нам идти на панихиду, которую мы заказали отслужить по старому бедняжке в приходе Святого Иоанна.

Грен де Сель вынул из кармана серебряные часы как минимум в дюйм толщиной.

— Ваша правда, господин Дюран, уже десять часов.

Потом, поднеся ему часы, привязанные тщательно к длинной стальной цепочке, оплетенной черным шнурком, сказал:

— Посмотрите, узнаете ли вы их?

— Узнаю ли их!.. Это те самые, которые добрый Зели просил меня отдать тебе в день сражения «Копчика» с корветом! Я еще будто вижу его, протягивающего мне руку и говорящего: — Возьми, это для Грен де Селя. Прощай... друг... не дай промаха.

— Черт возьми! — сказал старик, растрогавшись, — теперь мысль о том для меня гораздо грустнее, нежели в то время. Бедный Зели! — И голова Дюрана упала на его сухие и морщинистые руки.

Грен де Сель, казалось, был погружен в горестное воспоминание, смотря на свои часы.

— От вас следует за пять литров и одну бутылку рома, — сказал трактирщик, подойдя к ним с шапкой в руке, беспокоясь о продолжительном пребывании двух моряков.

— Вот тебе за все, — сказал Грен де Сель, бросив ему золотую монету.

И подав руку старому Дюрану, он пошел с ним к часовне святого Иоанна.

После панихиды, все население кантона Трегерельского, сопровождаемое приходским священником, медленно пошло на кладбище, где покоилось тело любимого ими Кернока.

Там священник прочитал несколько молитв, которые хором были повторены присутствующими, стоявшими на коленях. Затем все разошлись по домам.

Дюран и Грен де Сель остались одни.

И солнце давно исчезло уже за горами Трегерельскими, а два друга сидели еще на могиле Кернока, в безмолвии и задумчивости, закрыв лицо руками.

Примечания