4. ОТЪЕЗД В ПАРИЖ

В замке Кардовилль царила глубокая тишина. Буря мало-помалу утихла, и слышался только отдаленный шум прибоя, грузно обрушивавшегося на берег.

Дагобера и сирот поместили в теплых и удобных комнатах второго этажа.

Джальму нельзя было перенести наверх: слишком опасна была его рана, и ему предоставили комнату на первом этаже. В минуту кораблекрушения несчастная мать вручила принцу своего ребенка. Тщетно стараясь вырвать малютку из неминуемой смерти, Джальма не смог бороться с волнами и чуть было не разбился об утесы, на которые его выбросило море.

Феринджи, успевший убедить принца в своей преданности, остался наблюдать за больным.

Габриель, сказав Джальме несколько слов утешения, поднялся к себе в комнату и, ожидая приказаний Родена по поводу отъезда через два часа, не ложился в приготовленную постель. Он слегка задремал в кресле с высокой спинкой, стоявшем у пылающего камина.

Эта комната помещалась рядом с комнатами девушек и Дагобера.

Угрюм, вероятно решивший, что в таком хорошем замке совершенно излишне караулить Розу и Бланш, улегся у камина, рядом с креслом миссионера. Он отдыхал, растянувшись перед огнем после перенесенных опасностей на суше и на море. Мы не станем утверждать, что он был по-прежнему верен воспоминанию о своем друге, бедном Весельчаке, если не принимать за доказательство верности того, что он яростно бросался на всех лошадей белой масти, чего прежде за ним никогда не водилось.

Вдруг дверь в комнату Габриеля тихонько отворилась, и робко вошли молодые девушки. Они поспали и отдохнули, а затем, проснувшись, решили одеться и идти спросить кого-нибудь о здоровье Дагобера, рана которого внушала им беспокойство, несмотря на то, что мадам Дюпон передала им заключение врача, не нашедшего в ней и вообще в состоянии здоровья Дагобера ничего опасного.

Высокая спинка старинного кресла скрывала от них того, кто спал в этом кресле, но, видя, что у ног спящего лежит Угрюм, сестры не сомневались, что они нашли как раз самого Дагобера. Девушки на цыпочках подошли к креслу.

Но при виде спящего Габриеля они страшно изумились и не смели сделать ни шагу ни вперед, ни назад из страха его разбудить. Длинные волосы миссионера высохли и вились крупными белокурыми локонами по плечам. Бледность прекрасного чела еще сильнее выступала на темно-красном шелке обивки. Казалось, что Габриеля мучит тяжелое сновидение или привычка скрывать свое горе невольно изменила ему под влиянием сна. Несмотря на выражение глубокой тоски, лицо его было по-прежнему ангельски прекрасно и кротко; оно было невыразимо прекрасно… а что может быть трогательнее страдающей доброты?

Молодые девушки опустили глаза. Они покраснели и обменялись тревожным взглядом, указывая на спящего юношу.

— Он спит, сестра, — тихо прошептала Роза.

— Тем лучше, — также тихо ответила Бланш, — мы можем им дольше любоваться!

— Идя сюда с моря, мы не смели и посмотреть на него!

— Мне кажется, что это он являлся нам в наших сновидениях…

— Обещая покровительствовать нам…

— И на этот раз он не обманул нас…

— Но теперь мы по крайней мере можем его видеть.

— Не то что в Лейпцигской тюрьме, где было так темно.

— Он снова спас нас сегодня!

— Без него мы бы погибли!

— Однако помнишь, сестра, в наших сновидениях его окружало сияние?

— Да… оно нас почти ослепляло!

— Кроме того, он не казался таким печальным.

— Но тогда он приходил к нам с неба… а теперь он на земле.

— Сестра… что значит этот шрам? Видела ты его раньше?

— О нет!.. мы не могли бы его не заметить.

— А руки… Смотри, как они изранены.

— Но если он ранен… значит, он не архангел?

— Почему бы нет? Он мог получить раны, защищая или спасая кого-нибудь.

— Ты права… Было бы хуже, если б он не подвергся опасностям, делая добро…

— Как жаль, что он не открывает глаз…

— У него такой добрый, нежный взгляд!

— Отчего он ничего не сказал о нашей матери, пока мы шли сюда?

— Мы были с ним не одни… он не хотел…

— Теперь мы одни…

— А что, если мы его попросим рассказать нам о ней?

Сестры переглянулись с трогательным простодушием; щеки их пылали ярким румянцем, девственные груди трепетали под черным платьем.

— Ты права… попросим его.

— Господи, сестрица, как бьются наши сердца! — заметила Бланш, не сомневаясь, что ее сестра чувствовала то же, что и она. — И как приятно это волнение! Как будто нас ждет большая радость!

И сироты, приблизясь к креслу на цыпочках, опустились на колени по обеим его сторонам. Они набожно сложили руки, как на молитву. Картина была очаровательна. Подняв свои милые лица к Габриелю, девушки произнесли тихим, тихим голосом, который был так же свеж и нежен, как и их пятнадцатилетние лица:

— Габриель! Поговори с нами о нашей матери!..

При этих словах Габриель сделал легкое движение и полуоткрыл глаза. Прежде чем окончательно проснуться, молодой миссионер в полусне заметил прелестное видение и, не отдавая себе в нем отчета, любовался молодыми девушками.

— Кто меня зовет? — спросил он, наконец проснувшись совсем и подняв голову.

— Мы!

— Роза и Бланш!

Пришла очередь покраснеть и Габриелю. Он узнал спасенных им девушек.

— Встаньте, сестры мои, — сказал он наконец, — на коленях стоят только перед Богом…

Сироты повиновались и встали, держа друг друга за руки.

— Вы, значит, знаете мое имя? — спросил Габриель, улыбаясь.

— О! мы его не забыли!

— Кто же вам его сказал?

— Вы…

— Я?..

— Когда вы приходили к нам от нашей матери…

— Сказать нам, что она вас к нам послала и что вы всегда будете заботиться о нас!

— Я?! — удивился миссионер, ничего не понимая в этих речах. — Вы ошибаетесь… Сегодня я увидел вас впервые…

— А в наших сновидениях?

— Да, вспомните, во сне?

— В Германии… три месяца тому назад… Посмотрите на нас хорошенько!

Габриель не мог сдержать улыбки при наивной просьбе девушек вспомнить сон, который видели они. Все более и более изумляясь, он спросил:

— В ваших снах?

— Ну, конечно… и вы нам давали такие хорошие советы…

— Так что и потом, в тюрьме… когда мы так горевали… ваши слова служили нам утешением и поддержкой.

— Разве не вы вывели нас из тюрьмы в Лейпциге… в ту темную ночь, когда не было видно ни зги?

— Я?!

— Кто же другой пришел бы помочь нам и нашему старому другу?

— Мы ему говорили, что вы будете любить и его за то, что он нас любит… а он не хотел сперва верить ангелам!

— Так что сегодня во время бури мы почти что нисколько не боялись…

— Мы ждали вас.

— Да… сегодня Бог действительно помог мне спасти вас. Но я возвращался из Америки и в Лейпциге не был никогда… значит, и из тюрьмы вывел вас не я… Скажите мне, сестры, — прибавил он, улыбаясь, — за кого вы меня принимаете?

— За доброго ангела, которого мы видели еще раньше в снах… и которого прислала к нам наша мать заботиться о нас!

— Дорогие сестры!.. я только бедный священник… Случайно я оказался похож на ангела, которого вы видели во сне… и видеть которого вы только во сне и могли, так как ангелы для нас невидимы!

— Как? ангелов нельзя видеть? — спросили сироты, переглядываясь с грустью.

— Это ничего, мои милые сестры! — сказал Габриель, ласково взяв их за руки. — Сны, как и все другое, посылает нам Бог… а раз тут замешана и ваша мать, то вы вдвойне должны благословлять свое сновидение.

В эту минуту открылась дверь, и в комнату вошел Дагобер.

До сих пор сироты в своей наивной гордости, что о них заботится архангел, совершенно забыли, что у жены Дагобера был приемный сын, которого звали Габриелем и который был священником и миссионером.

Как ни спорил солдат, что его рана не стоит внимания, что это просто-напросто белая рана, деревенский хирург ее перевязал и надел черную повязку, которая скрывала большую часть лба, придавая физиономии Дагобера еще более суровый вид, чем обыкновенно. Войдя в залу, он изумился, видя, что какой-то незнакомец фамильярно держит девушек за руки. Изумление солдата было вполне понятно. Он не подозревал, что миссионер спас жизнь сестер и пытался спасти его самого.

Среди бури и волн у Дагобера, цеплявшегося за скалу, не было возможности разглядеть, кто помог девушкам и пытался помочь ему взобраться на утес. Придя в замок и увидав Розу и Бланш, он от усталости, волнения и от раны потерял сознание и не успел заметить миссионера.

Ветеран начал уже хмурить свои густые седые брови под черной повязкой при виде такого фамильярного обращения, но девушки, заметив своего друга, с чисто дочерней любовью бросились в его объятия. Но как он ни был тронут, он все-таки искоса поглядывал на Габриеля, который стоял так, что он не мог хорошо разглядеть его лица.

— Ну, как твоя рана? — спросила Роза. — Нам сказали, что опасного ничего нет.

— Тебе еще больно? — прибавила Бланш.

— Да нет, деточки… Только этот деревенский лекарь обмотал меня всеми этими тряпками… право, если бы моя голова была изрублена саблей, больше бы перевязывать ее не пришлось! Меня приняли за неженку, а между тем это просто белая рана, и мне очень хочется… — и солдат тронул рукой голову.

— Оставь, пожалуйста! — воскликнула Роза. — Как ты неблагоразумен… словно маленький!

— Ну, ладно! Не бранитесь… будь по-вашему… придется носить эту повязку… — Затем, отведя девушек в угол комнаты, он их спросил, указывая глазами на молодого священника: — А это что за господин? Он держал вас за руки, когда я вошел… священник ли он?.. Видите, деточки… с ними надо быть поосторожнее… потому что…

— Да ты знаешь, что если бы не он, то тебе не пришлось бы обнимать нас, — воскликнули Роза и Бланш, — ведь он нас спас!

— Как! — воскликнул солдат, выпрямляясь, — это он… наш ангел-хранитель?

— Без него мы бы погибли сегодня в море!

— Как! это он… он?

Дагобер не мог больше ничего выговорить. Он подбежал к миссионеру и со слезами на глазах, протягивая к нему руки, воскликнул с необыкновенным волнением:

— Месье… я вам обязан жизнью этих детей… я знаю, как я вам обязан… я ничего не говорю… нечего сказать… — Вдруг его точно осенило воспоминание, и он прибавил: — Но позвольте… подождите… когда я цеплялся за утесы, чтобы волны меня не унесли… не вы ли это протянули мне руку?.. Ну да, да… это были вы… я узнаю вас… то же юное лицо… белокурые волосы… Конечно, это были вы!

— К несчастью, силы мне изменили: я не смог удержать вас, и вы упали снова в море.

— Я не знаю, как вас и благодарить, — с трогательной простотой продолжал Дагобер. — Тем, что вы спасли этих девочек, вы сделали для меня больше, чем если бы спасли меня самого… Но какая храбрость!.. Какая отвага! — с восторгом повторял солдат. — И такой юный при этом… с лицом девушки.

— Как! — воскликнула Бланш, — наш Габриель помог и тебе?

— Габриель? — спросил Дагобер, обращаясь к священнику. — Вас зовут Габриелем?

— Да.

— Габриель, — повторил солдат с изумлением. — И вы священник? — прибавил он.

— Да, священник, миссионер.

— А кто вас воспитывал? — спрашивал солдат.

— Добрейшая и благороднейшая женщина, которую я почитаю за лучшую из матерей!.. Потому что она пожалела меня, покинутого ребенка, и воспитала, как сына!

— Это Франсуаза Бодуэн, не так ли? — сказал растроганный солдат.

— Да! — ответил, в свою очередь, изумленный Габриель. — Но как вы могли это узнать?

— Жена солдата? — продолжал Дагобер.

— Да… отличного человека, который из преданности к командиру по сей день живет в изгнании… вдали от жены, от сына — моего славного приемного брата… я горжусь, что могу называть его так!

— Мой Агриколь… моя жена!.. Когда вы их покинули?

— Как!.. вы отец Агриколя?.. Боже, я не догадывался, как ты ко мне милостив!.. — воскликнул Габриель, молитвенно складывая руки.

— Ну, что же с моей женой, с моим сыном? — дрожащим голосом спрашивал Дагобер. — Давно ли вы имели о них известия? Как они поживают?

— Судя по тем известиям, какие я имел три месяца тому назад, все хорошо.

— Нет… уж слишком много радостных событий… право, слишком много! — воскликнул Дагобер.

И ветеран, не будучи в силах продолжать дальше, упал на стул, задыхаясь от волнения.

Только теперь Роза и Бланш вспомнили о письме их отца относительно покинутого ребенка по имени Габриель, взятого на воспитание женой Дагобера. Они дали теперь волю своему ребяческому восторгу.

— Наш Габриель и твой… один и тот же Габриель… какое счастье! — воскликнула Роза.

— Да, деточка, он и ваш, и мой; он принадлежит нам всем!

Затем, обращаясь к Габриелю, Дагобер воскликнул:

— Твою руку… еще раз твою руку, мой храбрый мальчик… Извини уж… я говорю тебе ты… ведь мой Агриколь тебе брат…

— Ах… как вы добры!..

— Еще чего недоставало! Ты вздумал меня благодарить… после всего, что ты для нас сделал!

— А знает ли моя приемная мать о вашем возвращении? — спросил Габриель, чтобы избежать похвал солдата.

— Пять месяцев назад я писал ей об этом… но я писал, что еду один… потом я тебе объясню причины… А она все еще живет на улице Бриз-Миш? Ведь там родился мой Агриколь!

— Да, она живет все там же.

— Значит, мое письмо она получила. Я хотел ей написать из тюрьмы в Лейпциге… да не удалось!

— Как из тюрьмы?.. Вы были в тюрьме?

— Да… я возвращался из Германии через Эльбу и Гамбург… Я бы и до сих пор сидел в тюрьме в Лейпциге, если бы не одно обстоятельство, заставившее меня поверить в существование чертей… то есть добрых все-таки чертей…

— Что вы хотите сказать? — объясните, пожалуйста.

— Трудно это объяснить, так как я сам ничего не понимаю! Вот эти девочки, — и, лукаво улыбаясь, он показал на сестер, — считали, что понимают больше меня… Они меня уверяли: «Вот видишь, нас вывел отсюда архангел, а ты еще говорил, что охотнее доверишь нас Угрюму, чем архангелу»…

— Габриель!.. я вас жду! — послышался отрывистый голос, заставивший миссионера вздрогнуть.

Дагобер и сестры живо обернулись… Угрюм глухо заворчал. Это был Роден. Он стоял в дверях коридора. Лицо его было спокойно и бесстрастно, он бросил быстрый и проницательный взгляд на солдата и обеих сирот.

— Что это за человек? — спросил Дагобер, которому очень не понравилась отталкивающая физиономия Родена. — Какого черта ему от тебя надо?

— Я еду с ним! — грустно и принужденно ответил Габриель. Затем он прибавил, обращаясь к Родену: — Простите, сейчас я буду готов.

— Как, ты уезжаешь? — с удивлением спросил Дагобер. — В ту минуту, когда мы нашли друг друга? Нет, уж… извини… я тебя не пущу, нам надо многое обсудить. Мы вместе поедем… это будет настоящий праздник.

— Невозможно… он старший по званию… я обязан повиноваться!

— Твой начальник? Но одет как буржуа.

— Он не обязан носить духовное платье…

— Ну, а раз он не в форме и раз тут нет полицейских, пошли-ка его к…

— Поверьте мне, что если бы можно было остаться, я бы ни минуты не колебался!

— Действительно, что за противная рожа! — прошептал Дагобер сквозь зубы.

Затем он прибавил:

— Хочешь, я ему скажу, что он доставит нам большое удовольствие, если уедет один?

— Прошу вас, не надо, — сказал Габриель. — Это бесполезно… Я знаю свои обязанности… и согласен во всем с моим начальником. Когда вы приедете в Париж, я приду повидать вас, матушку и брата Агриколя.

— Ну, нечего делать. Недаром я солдат и знаю, что за штука субординация, — с досадой заметил Дагобер. — Надо покоряться. Значит, послезавтра мы увидимся в Париже?.. Однако у вас дисциплина-то строгонька!

— О да! очень строга! — подавляя вздох, сказал Габриель.

— Ну, так поцелуй меня скорее и до скорого свидания: двадцать четыре часа быстро пройдут.

— Прощайте, прощайте, — с волнением говорил Габриель, обнимая ветерана.

— Прощай, Габриель, — прибавили сестры со слезами в голосе.

— Прощайте, сестры! — сказал Габриель и вышел вместе с Роденом, не пропустившим в этой сцене ни слова, ни жеста.

Через два часа Дагобер и сироты выехали из замка, чтобы отправиться в Париж, не зная, что Джальма задержался в Кардовилле, так как раны его были опасны.

Метис Феринджи остался с молодым принцем, так как, по его словам, он не хотел покинуть земляка.

Теперь мы проводим нашего читателя на улицу Бриз-Миш к жене Дагобера.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. УЛИЦА БРИЗ-МИШ