Отчет 1…и принцессу в нагрузку

      – Эрма, любовь моя, свет очей моих, радость сердца моего! Я знаю, что тебе хочется побеждать, доказывая себе, что ты умеешь. Так ты умеешь. Но суть не в этом. Суть в том, что я слишком люблю тебя, чтобы позволить каким-то ястребам тебя зарезать. Извини, не дам. И если тебя это не устраивает, то скажи об этом сейчас, и мы просто разъедемся.
      – Погоди! – ее в очередной раз согнуло в приступе неуверенности. – Дай подумать.
      – Думай!
      Я посмотрел, как она пытается отбрыкаться от уже принятого решения и тихо пожелал, чтобы 97 ястребов взяли наш след после того, как она разрешит мне немного заботиться о ее здоровье.
      В ожидании признания я закурил и отъехал шагов на десять вперед. Ощутив на затылке сверлящий взгляд, я спрятал голову в облаке дыма, подтянул лошадей с начавшими попахивать трупами и занялся сбором трофеев.
      Трофеи, если не считать заляпанности кровью, были неплохие. Особенно тем, что вполне налезали на Эрму. С чувством мясника, отбраковывающего червивое мясо, я сбросил разоруженные трупы на песок, под копыта фыркнувшей Пламени и позволил Сумраку поравняться с Пламенем.
      – Ну и? – ласково мурлыкнул я почти плачущие голубые глаза. Получилось настолько ласково и нежно, что Эрма чуть вздрогнула и шепнула глубоко-глубоко внутрь:
      – Да, хотя это и рабство.
      Мгновенное понимание того, почему она сбежала от брусчй, что надо с ней делать, рухнуло на меня контейнером свинца, выдавив сотни слов, которые потребовали, чтобы я их ей высказал. Но момент был больно неподходящий. И я просто протянул ей испачканную в крови и грязи руку. Прикосновение ее тонких сильных пальцев впечаталось в памяти, после чего я резко завернул к насущным проблемам.
      – Одевай! – протянул я кольчугу, мечи, ножи, шлем и лук, еле удерживаемые одной рукой.
      – Зачем? – все ее тело выражало брезгливость и полное непонимание того, зачем нужны доспехи и оружие.
      – Чтобы я поменьше беспокоился, когда кто-нибудь будет натягивать лук.
      Взгляд мой оказался достаточно жестким, чтобы она переложила горку железа себе на седло и начала неспешно одеваться. Через пару минут белое от напряжения лицо скрылось под забралом, из-под которого прогрохотало бурчание:
      – Доволен?
      – Вполне… А вот те четверо, что торчат на бархане слева, будут очень недовольны. Уже…
      Четверо в черном на разномастных лошадях, нарисовавшиеся на вершине бархана в полукилометре от нас, радостно помахали нам саблями и галопом помчались к нам. Я мимолетно понадеялся, что они перепутали нас с любимыми племянником и племянницей и покосился на Эрму. Эрма прибила мою надежду:
      – Трупоеды. Но так же не бывает, чтобы и ястребы и трупоеды…
      – Успокойся, со мной все бывает. И как только все, чтобы достойно встретить это самое все, сделано, это все и происходит… Че это я сказал?… Значит, ястребы у нас за спиной, трупоеды слева… Заворачиваем вправо и через часок встречаемся и с теми и с другими. Идет?
      Эрма молча завернула вправо и врезала пятками по бокам Пламени. Сумрак, не стал дожидаться ударов тяжелымы ботинками и рванул вслед, утягивая за собой заводных. Нагнав Пламя, я перекинул одну из заводных Эрме и тихо помечтал о спокойном ночлеге.
      Умею я мечтать.
      Через десять минут молчаливой скачки Эрма спросила:
      – Э! Знающий, я что если ястребы не взяли наш след?
      – А какими толпами обычно ездят трупоеды?
      – От пятидесяти до двух сотен.
      – Ну тогда мы умрем, так и не дождавшись рассвета и всего остального. – ляпнул я, не задумавшись.
      – Чего остального? – задумчиво спросила Эрма, повернув в мою сторону крайне невыразительное забрало.
      – Сказал бы я, да руки затрясутся, начнешь стрелы раскидывать куда не попадя, а то и зарезать себя дашь, лишь бы умереть если не старой, то хоть девой.
      – А… – возмущение проступила даже через доспехи, заметно приподнявшиеся спереди-сверху. Зрелище было настольно расслабляющее, что я поспешил перевести взгляд на окружающие верхушки барханов и стал старательно высматривать хоть кого-нибудь из погони. Как назло, никого не попадалось.
      – Я думаю, что они ждут нас у оазиса на караванной тропе. Если мы к нему не завернем, то сгорим. – буркнула Эрма секунд черед десять, не скрывая удивления тем, что я не знаю таких простых вещей. Я оценил план забрать вправо, болтовню о закате с рассветом, сплюнул, закурил и как можно спокойнее спросил:
      – А где оазис?
      – Там. – Эрма, как я и ожидал, махнула налево.
      – Ну тогда поехали к оазису… Я же не знал, что он там. Ведать я пока не умею. – пробурчал я, скорее себе, чем Эрме.
      Она, гордо выпрямившись в седле, повернула влево. Сочащееся сквозь дырочки кольчуги холодное презрение подвигло меня на краткое объяснение:
      – Эр! Я не умею глядеть дальше, чем видят мои глаза, и не умею лечить взглядом, и из лука я стреляю хуже тебя. Я просто умею обращаться с теми знаниями, что у меня есть.
      – Уже говорил. – холодно сказала она, не поворачивая головы.
      – Так я же сказал, что я в этих местах впервые и не знаю, что тут где!!! И получилось, что я размахивал пустой рукой, думая, что в ней меч. Это выглядело глупо?
      – Ага. – согласилась она чуть более теплым голосом.
      – Так я очень тебя прошу, в следующий раз когда я буду выглядеть глупо, скажи, ладно?
      – Ладно. – пообещала она совсем уже дружелюбно. – До оазиса полторы тысячи шагов.
      – Спасибо. Едем шагом.
      Пламя и Сумрак охотно замедлили шаг. Через пару минут я поймал себя на желании пялиться на Эрму не отрываясь. То ли доспехи прибавили привлекательности, хотя дольше вроде, было некуда, то ли она начала испускать какие-то завлекалочки, которые я старательно подбирал.
      – Эрма!
      – А?
      – Ты случайно, не о ночи думаешь?
      – Гм…
      Наверно, под доспехами она покраснела.
      – Да ты не бойся, я тоже…
      Развить столь интересную тему мне не дал ощутимый удар меж лопаток.
      Обернувшись, мы увидели на верхушке бархана десяток всадников в доспехах.
      – Шахматы, блин! Фигуры в белом, фигуры в черном… – сорвалось с языка одновременно со стрелой Эрмы. Заколдованная заклинанием «блин» стрела вышибла всадника из седла.
      – Только мы как пара красных коней в зеленую полоску – добавил я вместе со своей стрелой. Мои стрелы мои же заклятия не брали. Моя прекрасная напарница пульнула еще пару стрел, которые, не будучи сопровождены моими заклятиями, улетели куда-то.
      – Я же говорил, что руки будут трястись – буркнул я к четвертой. – Ну бывает, вздрогнет удачно.
      Эрма повернула ко мне забрало, ясно выражавшее желание воткнуть пятую стрелу в меня. Может быть, она бы не удержалась, но Пламя и Сумрак, которым наши отношения не мешали нести нас галопом, вынесли нас к оазису.
      На опушке небольшого леска из пальм топтались в ожидании кого-то пара десятков фигурок в черном. Когда они с радостными криками ринулись на нас, я наконец-то испугался и стал соображать, что делать.
      – Хуш! – просяще завопила Эрма, завертевшись в седле с натянутым луком, выбирая, куда стрелять.
      – В черных! – заорал я, сформировав хитрый план.
      Эрма, на радостях удачно стрельнув, высадила из седла переднего черного, а я, обернувшись и убедившись, что белые попали на глаза черным, взмахнул им рукой на черных и заорал:
      – Убить!
      Пока черные, чуть замедлив рысь, пытались понять, шучу я или кто, а белые решали, добить ли нас или временно взять в союзники, я выкинул лук, выхватил Крыло и рявкнул:
      – Эрма, за спину! Прикрой!
      Выстроившись в линейку, мы врезались в разрозненный строй черных. Крыло срубило по половине тел в черном справа и слева, вылетевшая из-за спины стрела прострелила шатнувшегося в сторону третьего, и мы оказались по другую сторону линии черных. Доскакав до оазиса и обернувшись, мы с Эрмой пронаблюдали, как десяток белых, перестроившись, расширил прорезанный нами проход. Черные, брызнув вправо-влево, потянулись за луками. Белые, залпом из луков в упор сократив численное превосходство, кинулись на левую половину. Левая часть пустилась наутек, а правая – вслед за белыми. Проводив их взглядами, я спешился и оставив Сумрак с заводной лошадью хлебать воду из вытекавшего с опушки ручейка, занялся заполнением навьюченных на заводную и Сумрак бурдюков.
      – Ты чего? – заорала Эрма, притормаживая Пламя в паре шагов от ручья.
      – Кто-то говорил, что если не возьмем воды в оазисе, то сгорим… – я закинул бурдюки через седло заводной и метнулся к Пламени. Эрма начала вылезать из седла.
      – Куда? Смотри по сторонам, чтоб никто не подстрелил по-тихому.
      Секунду подумав, а дело ли я говорю, она залезла обратно в седло и сняла шлем.
      Как я не спешил, я все-таки выкроил пару секунд. Одну – чтобы полюбоваться, как огненно-красная волна, хлынув из-под шлема, расплескалась по плечам. Вторую – чтобы рыкнуть:
      – Оденьшлембашкупрострелят!
      – Зато видно лучше – рыкнула она в ответ, беря лук наизготовку. Спорить было некогда, тем более, что наблюдать ей оставалось недолго – секунд сорок.
      Последний бурдюк лег поперек седла заводной Эрмы и десяток черных, будто дожидавшихся этого момента, вылетел на верхушку бархана с той стороны, откуда мы приехали. Каждый не спеша крутил в руке какую-то веревку. Прежде чем я успел сообразить, что это, веревки раскрутились и с десяток черных шариков, свистнув, обрушился на нас. Сумрак дернулся. Я почувствовал удары по шлему и в бедро. Эрма мотнула головой и закачалась в седле, выронив вторично натянутый лук.
      От вида ее лица, залитого кровью, где-то во мне распахнулись заслонки резервуаров с приторможенной ядерной реакцией, хлынувшей в кровь.
      – Держись!!! – заорал я на Эрму, запрыгивая в седло. Остатки сознания, растворяющегося в расщепляющемся плутонии подкинули идею немедленно испепелить врагов. Утробно рычащая Эрма, нащупывающая рукоятки мечей, явно было не против.
      Закинув повод Пламени на луку Сумрака, которого трясла крупная дрожь, я, растворяясь в красном мареве, спускавшемся с неба, ударом пяток пустил коня в полет. Рассекая красное марево, в котором остались только я и серая тень Драконьего Крыла, я плыл к десятку черных точек, которые надо было уничтожить. Алое марево, пропитав меня, захотело выплеснуться и я, направив серую тень в сторону черных точек, выплеснул марево ревом.
      Алое, мгновенно заполнив серое, окрасило его белым и белое, сорвавшись узкой полосой, стерло черные точки.
      Алое марево, жадно всасываясь белеющим пятнышком Крыла, чуть отступило и я разобрал в нем полоску, делящую красноту на верхнюю, ровную и чуть фиолетовую и нижнюю, измятую и ярко-рыжую.
      Решив, что надо во что бы то ни стало заглянуть за эту полоску, я удостоверился, что плыву по направлению к ней и ненадолго заснул.
 

Что ты так разнервничался? Это же всего-навсего сон. Ночной кошмар.

 
      Я плыл в алом мареве. Тело, чуть отделенное от меня, настойчиво пыталось затянуть меня обратно в свои липкие слащавые объятия и окунуть в напалмовую барокамеру, где в каждую клеточку будет вдавлено по капельке истязающего огня. Окутавшее подушкой марево не подпускало тело и звало оторваться от него, сбежать от спересованного огня и всегда оставаться в вязком тяжелом мареве.
      Через вечность-другую к разделу марева на рыжее и фиолетовое выплыл большой красный глаз и глянул на меня, пытаясь заставить отвести взгляд. Я заставил тело глядеть в этот красный глаз и сам стал смотреть в этот глаз, начавший краснеть от гнева. Покраснев, он начал прикрываться оранжевым и тогда я понял, что красное– это не глаз, а только его зрачок и что он открылся, чтобы окинуть взглядом рыжее и что он нашел меня и в следующий взгляд он будет смотреть на меня, глубже, глубже, глубже, пока не увидит меня целиком и я исчезну, как полностью понятое чудо.
      Мне стало страшно. Потом меня охватил ужас, льдом сковав мысли и тело. Лед, смешавшись с напалмом, сделал из тела вполне терпимое место и я, раздвинув красное, скользнул в него.
      Лицо горело, как начищенное песком, но боли не было. Боль, тихая и коварная, затаилась в позвоночнике, готовая в любой момент выпрыгнуть, смести вбитый в затылок частокол и ворваться в голову.
      Оставив боль на потом, я разрешил телу закурить и осмотрелся.
      Сумрак, разбрасывая пену, несся вперед бодрой рысью, волоча за собой Пламя и заводных. Эрма, согнувшись, болталась в седле, разбрасывая сгустки крови, залившее левые пол лица. Правая половина контрастно выделялась зеленым.
      – Ни хрена себе подстряли! – хрипло вдавила моя глотка. Выдавила с трудом. Тело было обезвожено. Дрожащей неуверенной рукой я снял с седла бурдюк и присосался. Влага хлынула внутрь, размочила отупевшие мозги и я наконец-то подумал, что неплохо бы остановиться и перевязать Эрму.
      Эрма! Солнечное сплетение взорвалось гранатой, изрешетив тело осколками ужаса. Боль, выскочив из спины, ударилась в затылочный частокол и застряла в нем, оставив мозги свободными. Пока тело корчилось и тряслось, раздираемое щупальцами страха, вытянутыми чем-то застрявшим в животе, я вяло сообразил, что колючки, которыми нас обстреляли пращники-трупоеды, были щедро намазаны какой-то местной кислотой и грядут ломки.
      Тело, среагировав на страх, закурило и вместе с никотином в голову просочились щупальца. Первая мысль, которую я придумал потрогав щупальце у себя в голове, на мгновение показалась мне странной. Потом понеслось.
      Первой мыслью было, что до я был не я, а кура рефлексов. А теперь я – это я, и что бы не происходило оно, происходящее, будет нормальным, потому что естественным.
      Боль, проскользнув через щели частокола, заполнила голову и медленно растеклась по нервам, заполнив все тело.
      Ага! Значит, я постоянно живу с болью. Отлично! Надо притормозить Сумрак и слезть с коня. Была у меня такая мысль. Зачем? Перевязаться и перевязать свою подругу…
      СВОЮ ПОДРУГУ!!!!
      Волна паники. Вылившись из живота, она прокатилась по нервам, скрутив все мышцы. Сблевануть, к сожалению, оказалось нечем и я долго висел, склонившись набок, сотрясаемый судорогами желудка и пищевода.
      Висел бы я долго, но Сумрак неожиданно для меня и наконец для него, булькнул, дернулся и рухнул. Натянутые до предела мышцы катапультировали меня из седла, как только конь стал падать.
      Паника дотянулась до меня и нежно запустила в меня холодные когти. Я превратился в орущую и свистящую пулю, спасающуюся из тесной обжигающей камеры ствола.
      А– а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
      Паника, растекаясь по ногам, заполнила их силой и они несли, несли, несли, как стадо обширявшихся слонов.
      Внезапно паника схлынула и из-под нее выступил и остался мокрым песком гаденький страх.
      Я упал на песок и, скрутившись в комок, тихонько захныкал. Я был очень маленьким, одиноким сперматозоидом, присохшим к раскаленной сковороду пустыни. Никому не нужным детским спермием, выброшенным в злой мир случайной ночной поллюцией.
      Я лежал и плакал от стыда. Никто не придет на помощь. Никто не обратит внимания. Только брезгливо отвернутся. Я медленно засохну и рассыплюсь в пыль, хотя должен был дать жизнь, стать Человеком, покорить мир и перекроить его под себя, и гордо отвергнув толпы благодарных и счастливых людей, уйти к другим, кто уже стал богами. Но этого не произойдет. Меня выкинули. Брезгливо намазали на бумажку, завернули в нее и выкинули в пекло, чтобы я поскорее исчез, никем никогда незамеченный…
      Что– то вмялось в волну стыда и противно, как лезвие по стеклу, царапнуло по нервам.
      Сначала я вспомнил, что у меня есть лицо.
      Потом я понял, что лицу холодно.
      Потом я понял, что смогу выжить. На холоде не засыхают, а замерзают. А холод мне не страшен.
      «Урррааа!» – заорал я, вскакивая. Ноги, до которых понимание еще не дошло, подкосились и уронили остальное тело на песок. Я постоял на коленях, ожидая, пока до ног дойдет, что можно еще немного подергаться.
      Когда они задергались, я встал и, кое-как разбирая свои следы в предзакатных сумерках, побрел туда, откуда меня выкинуло. Там было что-то, что мне надо было сделать.
      Вернувшись и увидев, откуда меня выкинули, я вспомнил, что, а заодно, и почему меня выкинуло.
      Слабо трепыхающаяся большая куча мяса под черной шкурой была моим конем. Три куска мяса, стоящие над ним, тоже были конями, но не моими. Кусок мяса поменьше, в белой шкуре, слабо трепыхающийся рядом с тем, что было моим конем, являлся женским телом, которое мне надо было трахнуть.
      Эта мысль чуть не выкинула меня обратно. Но там, в обратно, я уже был и решил не выбрасываться, а подойти посмотреть, почему оно, тело по имени Эрма, слабо трепыхается.
      Сделав два шага к нему, я почувствовал, что на мне висит что-то тяжелое, лишнее, что вот-вот придавит меня к земле, вдавит меня в нее и песок, расступившись под непомерной тяжестью, разойдется и пропустив глубоко-глубоко внутрь, похоронит под собой.
      Доспехи! Это ненужное тяжелое железо.
      Упав на колени, придавленный, я сорвал шлем, перевязи и рванул кольчугу. Тело вздрогнуло, поцарапав палец. Сбросив кольчугу на песок, я тупо уставился на маленькие капельки своей крови на своем пальце, перевел взгляд на кольчугу и увидел шипастый шар, застрявший в подкольчужнике и захохотал.
      Хохоча, вскочил на ноги. Хохоча, пошатнулся. Хохоча побрел к телу, которое звалось Эрма.
      Эти тела в черном хотели меня отравить, чтоб я умер, и я умер, и ожил.
      Ха– ха-ха!
      Хохот, влившись в тело, которое звалось Эрма, приоткрыл его глаза, левый в красном, правый – в зеленом. Глаза, налитые кровью, остановились на мне. Тело, которое Эрма, зарычало и, вскочив на четвереньки, кинулось ко мне, роняя густую слюну.
      Правая – зеленая, Левая – красная. Правая – зеленая. Левая – красная. Ха-ха-ха! А где же средняя желтая? Ха-ха-ха!
      От пинка красное и зеленое завертелось и покатилось по песку. Желтому.
      Красное-зеленое-красное-зеленое на желтом. Мне стало еще смешнее.
      Приступ хохота подкосил мои колени и задрал лицо к небу.
      И я увидел над собой пустоту, чуть-чуть заполненную звездами и мирами вокруг них и существами, существующими на этих мирах и точно так же, как и я, ржущими в эту пустоту, нас разделяющую.
      Щелк!
      Все исчезло, и я почувствовал Эрму.
      Эрма, милая моя, любимая, лежала грязной половой тряпкой и тихо скулила от обиды и горечи бессилия. Тело мелко дрожало, раздираемое битвой ярости, толкавшей вскочить и убить, и слабостью, обездвижившей тело.
      Больше ничего – только ярость и бессилие.
      Я попробовал брезгливо сплюнуть, но ничего не получилось. Слюны не было.
      Жажда!
      Жажда, прятавшаяся в где-то в обезвоженных клетках, вырвалась наружу и пронеслась по телу, достигла головы и взорвалась там небольшим ядерным взрывом.
      Я взвыл, стиснув голову руками, пытаясь выдавить из мозгов боль. Боль, как вода в презервативе, чуть отступила под давлением. Тело неохотно выполнило команду и побрело к бурдюкам на моем коне.
      Один бурдюк был раздавлен. Вода давно ушла в песок и впиталась в вонючее мыло на шкуре.
      Эта тварь уничтожила мою воду. Мою воду, которая была мне нужна, чтобы растворить боль!
      С тихим стоном я вяло, чтоб не потревожить боль, пнул по ребрам, обтянутым черной вонючей шкурой.
      Но боль все равно выскочила из затылка, куда я ее отжал и ударила в уши, оглушив, в глаза, ослепив, в рот, открыв его и выплеснувшись воплем.
      В щеку ударилось что-то теплое, вонючее и мокрое. Горло. Горло коня, который заставил меня чувствовать боль. Откуда-то издалека, из живота, вырвалась ярость, хлестнула в голову, на мгновение отбросив боль под макушку. Правая рука, в которой скопилась вся жажда мщения, выхватила из ботинка нож и полоснула им по горлу в черной мыльной шкуре. Из него хлынул поток густой черной влаги.
      Сильный удар по ноге отбросил меня, но тело уже почувствовало влагу и вцепившись в черную шкуру и рванулось, подставляя рот.
      Влага, липкая, соленая, залила лицо, шею, грудь, а я пил, пил, захлебывался, пил, пил, отплевывался, пил, пил и влага становилась силой, раздувающей меня, разбрасывающей меня во все стороны.
      Я стал больше тела и увидел его со стороны. Оно дрожало, заливаемое кровью моего коня.
      Я стал больше коня и других лошадей. Они, другие лошади, стояли и им было страшно и одиноко. Я велел им лечь и уснуть. Они легли и уснули.
      Я стал еще больше, и в меня попало тело Эрмы и она сама. Тело мелко тряслось и жалобно скулило. Эрме было очень, очень плохо. Ее ярость сдалась в плен ее слабости и стала ее страхом. Страх и бессилие вместе накинулись на Эрму, сделав ее маленькой-маленькой, загнали под темечко, ослепив и оглушив, и пытали, пытали. Пытали, наслаждаясь беззащитностью пленницы.
      Мне стало ее жалко. Так жалко, что я сразу перестал расти и чуть не сжался до размеров тела, чтобы поплакать.
      Вовремя вспомнив, что я большой и в тело не влезу, я решил, что не буду плакать, я просто напою ее.
      Тело сорвалось реализовывать мой план – переносить ее тело под поток влаги. Я захотел, чтобы она напилась, и ее тело стало пить, и я почувствовал, что Эрма начала разрастаться, как и я. Я понял, что у нее все будет хорошо, и стал расти дальше.
      Вырастя примерно до километра, я увидел десяток тел в черном, медленно и трусливо крадущихся по нашим следам. Хмыкнув, но не телом, а так, от чего вздрогнули не только трупоеды, но и кони и Эрма, я двину свое тело. Подобрав топор, оно унеслось в обход.
      Пока оно быстрым легким галопом оббегало широкий крюк, передний трупоед заехал на бархан, у которого лежали кони, и выглянул из-за верхушки.
      Я уменьшился, потому что мне стало интересно, что он увидел. А он увидел, как Эрма, зашевелившись в луже крови, попыталась сесть, упала, придавленная кольчугой и с рычанием стала ее стягивать.
      Я уменьшился еще, сосредоточившись на переднем. Он взмахом подозвал остальных и махнул рукой, останавливая их и выжидая.
      Мое тело, легкое и стремительное, подкралось и встало в сотне шагов за их спинами. Собравшись вместе, они резко поднялись на бархан и ринулись вниз. Тело мое рванулось за ними, и быть телом стало интересней, чем быть большим.
      Наслаждаясь свистом ветра в ушах, я выбежал на верхушку бархана и выплеснув ярость яростным криком, прыгнул на правый край цепи трупоедов. Ярость и сила, переполнявшие тело до дрожи рук и ног, швырнули тело в гигантский прыжок, обрушивший меня и стремительный взмах топора на двух крайних.
      Разбрасывая кровь, верхние половинки туловищ полетели вверх, а я уже прыгнул на следующего, выставившего в мою сторону меч. Меч царапнул по груди, Крыло легко прошло сквозь шею. Фонтан крови, оттолкнув голову с разинутым в крике ртом, окатил меня, а ноги, коснувшись земли, толкнули меня в очередной прыжок.
      Еще один. Еще. Лезвия, царапающие грудь и руки, легкое чмокание Крыла, струи крови, хрипы, ржание лошадей.
      Седьмой труп. Я приземляюсь на песок, а на меня, вспоров горло седьмому, падает залитое кровью тело с ножами в руках.
      Эрма.
      Отбросив топор, я поймал ее запястья и повалил на песок.
      Волна тепла, толкнувшаяся в меня от прикосновения к ее холодному телу, легонько ударилась в живот. В животе лопнуло, потекло, ударило в голову желание. Я захотел ее, забыв обо всем, кроме нее, ее липкого от крови тела, в которое мне захотелось вмяться, просочиться, став им.
      С рыком я впился в ее соленые от крови губы. Мой язык коснулся ее. Она выпустила ножи и сорвала с меня остатки одежды, потом резко притянула к себе. Мой член, почувствовав свободу, налился кровью, чуть не лопаясь, и чтобы он не лопнул, я поспешил его сдавить. Я вошел в нее стремительным ударом. Вдохнул ее первый стон, а потом мои губы стали терзать жадно подставляемое под них горло, руки – ягодицы, бедра, спину, грудь. Ее руки, прижав меня, скребли спину, раздирая ее в кровь.
      Мы сплелись в клубок, стонущий, рычащий, где кровь, наша и чужая, смешивалась и капала, стекала, размазывалась. Не было ничего, только мы, частый грохот сердец, извивающиеся тела, стоны, кусающие зубы, царапающие и мнущие руки, дрожащий от напряжения член и брызгающее соком влагалище.
      Страсть, наполняя, стала раздувать, и мы опять стали расти. Мы становились больше, больше, больше, чем тела и став на мгновение одним, мы кончили, резко вернувшись в тела. Удар, прокатившись от члена, захлестнул низ живота, усилился, остановив сердце ударил в голову, частично вырвался наружу криком, который сплелся с киком Эрмы, и уронил меня в черноту, заполненную сиянием мириадов разноцветных искр.
 

Вам ничем не надо управлять. Вам просто надо говорить, что делать. Инструкция к стратегической игре.

 
      Проснулся я от неритмичного хлопающего звука.
      Хлоп. Хлоп-хлоп. Хлоп. Хлоп-хлоп-хлоп. Пауза. Хлоп.
      Потом я почувствовал тело. В первый момент, не совсем проснувшись, я подумал, что оно болит. Потом я проснулся окончательно и понял, что если назвать это болью то потом и трехнедельный запор можно будет назвать «небольшими проблемами с кишечником».
      Мышцы ныли все. Жевательные на макушке, челюстные, лицевые, шейные, плечевые, ручные, спинные, ягодичные, ножные. Порезы и царапины на груди болели, пылали, дымились, наполняя воздух дымом.
      Я заскрежетал зубами, отгоняя боль, и принюхался. Дым был, не моего горелого мяса, я нормального стойбища – дерево костров, жареное мясо, специи. Дымы были сбиты в коктейль с запахами пары сотен лошадей, собак, людей. Дополняя запах в воздухе висел приглушенный гул, издаваемый всей этой живностью.
      Стоп.
      А почему приглушенные? И почему кочевье показалось мне обычным? И вообще, откуда оно взялось?
      У меня были догадки и я откуда-то знал, что они совершенно правильные. Догадки валялись в памяти где-то между инстинктом размножения и воспоминаниями о пьянках. Но я хотел не догадок с таким сомнительным соседством, а ответов. А ответы можно было получить, осмотревшись.
      Медленно открыв глаза, хрустнувшие засохшей коркой крови, я с минуту разглядывал свод серого шелкового шатра. Будильником, похлопотавшим о моем пробуждении, оказался он. Поворот головы вправо, сопровожденный звонким хрустом шеи, дал обзор стенки шатра, горки моего оружия и одежды. Не менее хрустячий поворот головы влево представил перед глаза запыленный занавес, скрывающий вход.
      Эрмы не было.
      ЭРМА!
      Воспоминания о ночи ударили с неожиданностью и силой добротного электрошока. Тело изогнулось в попытку использовать силы, хлынувшие из ночной заначки.
      Через мгновение энергия всосалась в мышцы, натянувшиеся до звона в ожидании команды двигаться за водой.
      Пить. Эрма. Пить Эрма.
      Эти две мысли вцепились в меня и вздернули на ноги. Под ноги, шурша, посыпалась бурая корка. Кровь.
      Я посмотрев на свое тело и грустно присвистнул ботинкам – единственной оставшейся на мне одежде. Руки, голову, грудь и живот покрывала толстая корка засохшей крови, уже прошедшей стадию засыхания и начавшей отваливаться. Мелькнуло мимолетное ощущение, что мной кого-то продырявили. Зачерпнув горсть песка, я ускорил отваливание и чуть озабоченно пощупал пару свежих порезов, уже почти затянувшихся. Об ребра что ли поцарапался?
      Пить. Эрма.
      Содрав кровь и почувствовав себя нормальным человеком, я перешел к приведению себя в состояние одетого человека. Начав одеваться, я запустил себе в разум два вопроса: сколько времени мне потребуется, чтобы научиться одевать набедренную повязку так же быстро, как трусы, а так же над приблизительной стоимостью штанишек и рубашечки тонкого белого шелка, расшитых очень красивым серебристым узором. Эти вопросы уже добрались до уровней английской грамматики и каламбуров, но тут я нашел более интересное занятие, чем изучение путей вопросов по лабиринтам моего разума. Под латами нашлись мои мешки и пара бурдюков с водой.
      Водопад воды, обрушившись в желудок, впитался, растекся, начал напитывать мышцы влагой. Мышцы слегка повздрагивали и улеглись ожидая команды переделать в равнины пару гор.
      Размявшись полировкой лат, я сложил десяток изогнутых зеркал в мешок, нацепил ремни с вооружением, закурил и задумчиво уставился на выход. Вместе с никотином второй затяжки пришел ряд мыслей и ощущений.
      Ощущение, что я больше тела и еле помещаюсь в шатре.
      Легкая тянущая боль в яйцах.
      Понимание, что на нас с Эрмой набрели слонявшиеся по пескам брусчи.
      Куски чьих-то мыслей из-за стенки шатра. Знание, что я могу разрастись или просто отцепиться от тела и осмотреться, не выводя тело из шатра. Мысль, что я не делаю этого, потому что это не интересно.
      Интересно выйти из шатра и прогуляться по гигантскому лагерю, разыскивая Эрму и приглядываясь к людям, которые воспитали себе в принцессы эдакое чудо.
      Я откинул полог, шагнул за порог и встал, остановленный ударом солнца в глаза. Проморгавшись, я сощурился в довольной улыбке и прячась за ней, окинул открывшуюся панораму. Пески, насколько хватало глаз, были заполнены шатрами, кострами, лошадьми, верблюдами, мужчинами, женщинами, детьми, собаками. Шатры желтых и серых расцветок сливались с песком, в отличие от разноцветных одеяний. Мужчины с оружием помоложе ходили, сидели, лежали в сером. Мужчины постарше, но тоже с оружием, ходили и лежали в синем, доходящем, по мере возрастания возраста, до светло-голубого.
      Мужчин в белом было не видать. Видно, в отличие от меня, умели пользоваться положением и прохлаждались в шатрах.
      Замужние женщины ходили в зеленом, насыщавшимся по мере возрастания возраста. Девушки ходили, порхали и сидели в красном а молодые юноши, не обремененные оружием, лежали в оранжевом. Об этом можно было подумать, но я не стал. Дети рассекали в обносках всех цветов, что косвенно указывало на семейное положение.
      Больше ничего не было видно, потому что мы с шатром стояли у подножия бархана. Увидеть больше хотелось. Я с хрустом потянулся, радостно улыбнувшись хрусту косточек и скрежету лат. Утреннее и солнечное настроение очень располагало к легкой прогулке и я направился к вершине бархана.
      – Эй! – воткнулось мне в спину. Я посмотрел на синее-синее небо и с блаженной улыбочкой подумал, что погодка нынче прекрасная. Старательно удерживая добрую мечтательную улыбку, я медленно повернулся,.