Глава 1

Санкт-Петербург, несмотря на запущенность, оставался жемчужиной среди российских городов. Город пережил революцию, девятьсот дней блокады во время Второй мировой войны, когда погибло около миллиона человек, затем благотворное невмешательство со стороны властей в течение десятилетий правления коммунистов. Это город островов и мостов, построенный на берегах Невы. Вопреки всему, главные учреждения Петербурга сохранились, так же как и дух горожан, которые с любовью называют свой город Питером, как называли и тогда, когда он носил имя Петроград или Ленинград. Невзирая на все невзгоды, университет, библиотеки и музеи держались с удивительной стойкостью.

А один музей, Эрмитаж, даже переживал возрождение. По указу Екатерины Великой роскошные залы Зимнего дворца были превращены в художественные галереи. Со времен Петра Великого и до революции агенты императоров и императриц разыскивали по всему свету шедевры, в результате в царской коллекции оказалось восемь тысяч картин и в пять раз больше рисунков. Собрание Эрмитажа занимает четыре здания; в гигантском музее тысяча залов и сто семнадцать лестниц.

Было раннее утро. Спугнув голубей, копавшихся в мусоре на широком тротуаре, молодая женщина уверенно прошла к служебному входу. Каждое утро Елена Петрова приходила в музей рано. Она была предана делу, кроме того, недавно защитила диссертацию по западноевропейскому искусству, что принесло ей признание и повышение по службе. Ее назначили помощником хранителя в отделе западноевропейской живописи и скульптуры 1850 – 1917 годов – должность чрезвычайно ответственная. Собрание картин этого периода в Эрмитаже было одним из самых больших в мире и считалось поистине бесценным.

Елена несла с собой тяжелую матерчатую сумку, в которой лежали книги и блокноты, а также термос с крепким чаем и большая плюшка с корицей, испеченная ее бабушкой. Из окна в приемной она видела, как лучи восходящего солнца отражались от шпиля Петропавловского собора в исторической крепости на другой стороне Невы.

Каждый день, еще до появления остальных сотрудников, Елена проходила по длинным коридорам и галереям, где она могла побыть одна, в тишине. Сначала она отправилась в Малахитовую гостиную, чтобы прикоснуться к резной фигурке купидона, который стал ее личным талисманом, а потом поднялась в галереи, где размещались ее любимые художники. В зале 318 находились, помимо других, работы Писсарро и Сезанна. Елена объединила творчество этих живописцев, повесив их картины на одну стену; она знала, что художники были близкими друзьями и что близких друзей у Поля Сезанна было немного.

Два окна в небольшом зале выходили на Дворцовую площадь и Александровскую колонну из красного гранита, высотой около девяноста футов, освещенную сейчас ранним солнцем. Елена медленно вошла в зал, ее взгляд скользнул по пейзажу Коро, по двум деревенским сценам Писсарро. Рядом с дверным проемом висели две картины Сезанна: пейзаж и «Автопортрет в каскетке».

Елена подошла к портрету и с ужасом заметила, что с ним что-то не то. Она сделала еще шаг, и ей показалось, что лицо Сезанна закрашено. Елена дотронулась до портрета и обнаружила, что краска на том месте, где была голова, превратилась в желеобразную массу, которая отваливалась от полотна, а светлое пятно – это побелевший холст.

В ужасе и отчаянии глядя на картину, Елена вскрикнула, схватилась за лицо. Несколько минут она не могла двинуться с места. Ее переполнял гнев. «Что за изверг!» – воскликнула она, развернулась и побежала. Остановилась она только у величественной лестницы. Сев на верхнюю ступеньку, Елена опустила голову, обхватила руками колени и заплакала.

Глава 2

Аукционные залы Кристи размещались в Нью-Йорке с того самого момента, как лондонский аукционный дом, который существовал уже двести лет, обосновался в Америке в 1977 году. На аукционе Кристи, так же как и на аукционе Сотби, всегда конкурировавшем с Кристи, какое-нибудь незаметное полотно могло получить статус великого только потому, что кто-то платил за него гораздо больше реальной стоимости. Узкий круг ценителей искусства помогал определить резервированную цену – низшую отправную цену, которая конфиденциально оговаривалась продавцом и аукционным домом. За меньшую сумму картина просто не могла уйти с торгов. Предпродажная цена выше резервированной и оглашается заранее, чтобы покупатели приняли ее как объективную.

Аукцион широко разрекламировали в средствах массовой информации, потенциальных покупателей специально оповестили, так что нынешние торги привлекли как серьезно настроенных коллекционеров и арт-дилеров, так и тех, кто пришел из любопытства. Собравшиеся толпились в центральном квадратном зале с высокими потолками. Примыкающий зал поменьше заполнился еще за час до начала аукциона. Серьезные участники торгов держались у аукциониста на виду, тех же, кто хотел сохранить анонимность, заменяли подставные лица или служащие Кристи, расположившиеся у телефонов сбоку от кафедры аукциониста. Здесь же находились репортеры, привлеченные присутствием бомонда и звезд шоу-бизнеса, которые посещали аукционы, чтобы развлечься и, может, заодно пополнить свои коллекции.

Все внимание было сосредоточено на «Портрете мужчины с алебардой» Якопо Понтормо. На картине художник изобразил юношу с алебардой и со шпагой в ножнах. Почти двадцать лет портрет входил в собрание Фрик в Нью-Йорке. Считалось, что Чонси Деверо Стилман поместил картину в музей навсегда. Неожиданное решение выставить полотно на продажу весьма опечалило музей, но зато сулило огромную выгоду Фонду Стилмана.

Художник Якопо Понтормо жил уединенно и, как свидетельствуют источники, в самом начале шестнадцатого века учился у Леонардо да Винчи. Репутация Понтормо нуждалась в рекламе и получила ее, когда в молодом человеке на портрете был опознан флорентийский правитель Козимо Медичи. Это заявление вызвало оживленные споры в среде историков искусства и ряд противоречивых сообщений в прессе. Полемика оказалась на руку Кристи, который всячески подогревал эту шумиху, чтобы поднять предпродажную цену до двадцати миллионов долларов.

Люди стояли в пять рядов, в зале стало душно и жарко. Эдвин Редпат Ллуэллин сидел на привычном для него месте, в первом ряду с краю, и обмахивался табличкой с номером восемнадцать.

Будучи завсегдатаем аукционов, Ллуэллин умел вовремя предложить цену и почти никогда не вступал в торг, если не имел достаточно полного представления о художнике, картине или о своих соперниках. Одевался на торги он всегда одинаково: серые брюки, белая в голубую полоску рубашка, галстук, элегантно-потертый синий клубный пиджак, из кармана которого выглядывал носовой платок. В руках он держал каталог, в котором детально описывался каждый лот, и театральный бинокль. Ллуэллин слыл настоящим знатоком искусства, способным четко выразить свои симпатии и антипатии. Кроме того, он был богат, разведен и являлся членом попечительского совета музея Метрополитен. Ллуэллин сделал несколько предварительных пометок в каталоге и теперь, устроившись поудобнее, наблюдал, как заполняется помещение. Те, кому не хватало места, размещались у стен и в глубине зала. Ллуэллин увидел знакомые лица: хитрый Дюпре из Парижа, лондонская акула Элтон, Такава из Токио.

Ллуэллин переводил свой маленький, но мощный бинокль с одного ряда на другой, и тут его взгляд остановился на высокой женщине. На шее у нее была нитка жемчуга, а из кармана приталенного светло-серого костюма виднелся яркий платок. Она листала каталог и вдруг подняла глаза и посмотрела прямо на Ллуэллина. В бинокль он видел женщину совсем близко – достаточно протянуть руку, и коснешься ее. Белокурые волосы зачесаны назад и покрыты широкополой шляпой, кожа на ярком свету почти белая, на щеках мягкая тень. Она облизнула губы и неожиданно улыбнулась. Ллуэллину показалось, будто он попался на том, что подсматривает. Он ответил ей смущенной улыбкой и дружески помахал рукой.

Торги начались. Восемнадцать незначительных картин ушли с молотка за двадцать минут. Каждую продали быстро: аукционист называл цену, нараспев повторял ее, приговаривая: «Кто больше?» – и наконец объявлял покупателя. Настала очередь Понтормо. Ллуэллин служил в отделе приобретений музея Метрополитен и разделял мнение большинства, настроенного против покупки полотна. Его доводы были чисто субъективными. Старые мастера наводили на него скуку, а юноша на портрете к тому же имел высокомерный и наглый вид. Впрочем, ни мнение Ллуэллина, ни мнение комитета не имело значения. Джеральд Бонтанномо, директор музея, крайне редко прислушивался к советам, если речь шла о крупных приобретениях.

Стартовая цена составила двадцать миллионов долларов. Даже Ллуэллин, который обычно спокойно относился к деньгам, считал эту сумму неоправданно высокой. Через две минуты она стала вообще запредельной. До двадцати восьми миллионов дотянули трое, до тридцати – двое: музей Гетти, представитель которого находился в зале, и аноним, торговавшийся по телефону.

Цена быстро достигла тридцати пяти миллионов. Торг закончился на тридцати пяти миллионах двухстах тысячах, и новым владельцем картины был объявлен музей Гетти: «Портрет мужчины с алебардой» оставался в Соединенных Штатах. Было продано еще с десяток незначительных картин и один Брейгель, который немного заинтересовал Ллуэллина, но только с коммерческой точки зрения. Это игра. Если приобрести полотно по низкой цене, можно выждать годик и продать. Ллуэллин перестал поднимать табличку, когда цена поднялась до полумиллиона. Картину так и не продали. Ллуэллину и другим посвященным стало ясно, что никто не предложил резервированную цену. В опустевшем зале остались только дельцы и агенты, ищущие выгодных сделок.

Ллуэллин по-прежнему сидел на своем месте, делая пометки в каталоге. Это стало для него своеобразным ритуалом: он собрал уже несколько десятков каталогов, куда записывал суммы, за которые ушли крупные вещи, и свои наблюдения о том, как торгуются серьезные покупатели. Когда он поднялся, в зале оставалось всего несколько человек, и среди них – блондинка в сером костюме.

– Мне жаль, что вам не повезло с Брейгелем,– сказала она с легким акцентом, когда Ллуэллин проходил мимо.

Он остановился. Блондинка была почти такой же высокой, как и он.

– Мне просто нужна была какая-нибудь картина для выгодной сделки. Два года назад эта картина стоила практически столько же.

– Вы мистер Ллуэллин? – спросила она.

– Да. Но я что-то не припоминаю вашего имени, – ответил он, допуская, что они, возможно, уже встречались раньше.

– Я Астрид Харальдсен, и я прощу прощения за… – она будто подыскивала нужное слово, – если я несколько навязчива.

Ллуэллин тепло улыбнулся и приветливо посмотрел на нее. Он выглядел очень элегантно в своем синем пиджаке: копна седых волос, бронзовый загар – недавно он провел неделю с друзьями во Флориде, на острове Юпитер.

– Вы часто бываете в подобных местах?

– Только начинаю. В основном я хожу на маленькие аукционы.

– Коллекционируете?

Ллуэллину было приятно, что его выделили из всех.

– Это слишком дорого. – Она взглянула на каталог, который машинально сворачивала и разворачивала. – Я дизайнер. Интерьерный, – быстро добавила она. – Ищу необычные вещи для своих клиентов.

– Сегодня было не густо. Вообще-то, полная ерунда Галереи Дойла предоставили бы вам больший выбор.

Она впервые посмотрела ему прямо в глаза:

– Я хотела познакомиться с вами.

– Как мило, – он застенчиво улыбнулся, – очень мило.

Когда их глаза встретились, Ллуэллин ощутил внутреннюю силу Астрид, почти гипнотическое воздействие. Она, без сомнения, возбуждала его. Но она отвела взгляд, и возникшие было ощущения стихли.

Ллуэллин определил верно: она из Скандинавии. Похоже, решительна.

– У вас есть визитная карточка?

Впрочем, визитки она держала наготове.

– Портфолио. Я хотела бы показать его вам.

Он взглянул на ее визитку, где был указан адрес: отель «Уэстбери».

– Отлично, мы почти соседи!

Она улыбнулась:

– Я ищу квартиру. В отеле ужасно дорого.

К этому моменту Ллуэллин еще лучше разглядел Астрид Харальдсен. Шелковый костюм, по всей вероятности от Джорджо Армани, розовая блузка с дорогой отделкой, туфли стоят долларов триста. Умелый макияж: только румяна, и губы сделаны пополнее. С подводкой и тенями возиться она не стала, подчеркнув лишь изогнутые брови над светло-голубыми глазами, на которые он обратил внимание, когда рассматривал ее в бинокль. Хороший нос, и, вероятно, думал Ллуэллин, нос – это еще не самое лучшее. «Духи „Шалимар"», – промелькнуло у него в голове, – из тех, что ему по вкусу.

Он прервал неловкую паузу:

– Ну, вот мы и познакомились. Что же я могу для вас сделать?

– Помогите мне найти клиентов. Может, вашим друзьям или вам нужен дизайнер? – Она чуть помедлила и произнесла; – Поскольку я здесь недавно и нуждаюсь в рекомендациях, я не потребую платы.

«А она не теряет времени даром», – подумал Ллуэллин.

– У меня есть друзья в «Макмиллане». Возможно, там что-нибудь найдется для вас.

– Я работала вместе с лучшими дизайнерами Норвегии и Дании и с одним очень хорошим в Лондоне.

– Позвоните мне через неделю, – сказал он. – Посмотрим, что я смогу сделать.

– Я вас не разочарую. – Она снова встретилась с ним глазами. – Спасибо.

Вот опять. Ллуэллин вновь почувствовал, что она излучает какую-то необычную энергию. Астрид развернулась и пошла к выходу. Он смотрел на нее, все еще улыбаясь, и про себя добавил в список ее достоинств роскошные ноги.

У двери Ллуэллина остановил невысокий человек с удивительным голосом и лучистыми глазами, которые светились на его маленьком круглом лице.

– Кто такая?

Ллуэллин показал ему визитку Астрид.

– Интерьерный дизайнер, только что из Европы, ищет работу. Интересуешься?

– Слишком высока для меня. Мы никогда не сможем смотреть друг другу прямо в глаза. – Он рассмеялся. Это был Харви Дункан, директор отдела импрессионизма и современной живописи в Кристи.– Как тебе Понтормо?

– Не особенно, – ответил Ллуэллин. – Не стоит того, что заплатил Гетти.

– Согласен, – сказал Харви. Блеск в его глазах неожиданно погас. – Сегодня утром из Москвы пришло неприятное сообщение. Оно еще не попало в новости. – Он придвинулся к Ллуэллину. – В Эрмитаже уничтожен автопортрет Сезанна.

– Уничтожен?! – В голосе Ллуэллина звучало недоверие. – Как, ради бога, это случилось?

– Точно не знаю. – Харви пожал плечами. – Мы еще не получили полного отчета, но думаем, что его обрызгали какой-то кислотой. Как бы то ни было, картина погибла.

Ллуэллин глядел мимо Харви Дункана на небольшую кафедру, с которой несколько минут назад за тридцать пять миллионов долларов была продана картина, не особенно, по его мнению, выдающаяся.

– Есть идеи, кто это сделал?

Харви покачал маленькой круглой головой:

– Нет. Но я советую тебе усилить охрану твоей коллекции. Ты ведешь себя так, будто владеешь всего лишь несколькими старыми номерами «Нэшнл джиогрэфик».

Действительно, Ллуэллину в наследство досталась коллекция картин. Самой примечательной среди них был автопортрет Сезанна, который дед Ллуэллина купил в 1903 году у агента художника Амбруаза Воллара. Остальные картины все вместе стоили меньше, чем один Сезанн. Ллуэллин сам приобрел несколько ценных полотен, написанных американцами, и одно, принадлежавшее кисти Марка Фортена, канадца.

– Никто не пройдет мимо Фрейзера, и у меня повсюду тройные замки, – с торжеством сказал Ллуэллин. – И потом, там Клайд.

Фрейзер был мастером на все руки, поваром и старым верным слугой одновременно, а Клайд – нориджтерьером с ярко выраженной склонностью лаять по малейшему поводу.

Харви с усмешкой ответил:

– Да, конечно, у тебя есть Клайд. – Он посмотрел на Ллуэллина, в его глазах читалась тревога. – Мы друзья, Лу, и я не хочу, чтобы с тобой или с твоими картинами что-нибудь случилось, но помни, что есть сумасшедшие. Один из них чуть не уничтожил «Ночной дозор» Рембрандта несколько недель назад. Только быстрая работа и слой лака спасли картину. – Харви крепко, по-дружески хлопнул Ллуэллина по плечу– – Они сумасшедшие, по крайней мере некоторые из них. И человек их не остановит.

Глава 3

Во вторник, тринадцатого, незадолго до полудня пейджеры охранников Национальной галерии, расположенной на Трафальгарской площади, беспокойно запищали, передавая сигнал тревоги.

В галерее «А» ярким пламенем горел «дипломат» и валил густой черный дым. Это вызвало панику среди посетителей, особенно в тех залах, куда проникал дым. К писку пейджеров присоединилась сигнализация, зазвеневшая по всему огромному старому зданию. Нужна была пена, прибыла команда, упрямое пламя погасили и установили целый ряд вентиляторов для выдувания копоти и гари. Хотя «дипломат» сгорел почти полностью, было нетрудно определить, что это за предмет, по сохранившимся защелкам и металлическому замку. То, что осталось от «дипломата», сложили в пластиковый пакет.

Сотрудники из отдела охраны начали расследование. Весь этаж эвакуировали, и кураторы тщательно осмотрели каждый зал, оценивая повреждения. Через час дым развеялся, и оказалось, что ущерб нанесен только полу, прожженному в одном месте, да на картинах тонким слоем осела сажа. Случай зарегистрировали как непонятное и неприятное происшествие, виновник которого, вероятно смутившись, так и не признался и не объяснил, что произошло.

К двум часам галерея возобновила работу, и вскоре после этого, в два часа пятнадцать минут, согласно записи, молодая пара из Австралии обратила внимание охранника на одну из картин в галерее «А», небольшой автопортрет Сезанна. На картине начала растворяться краска, холст покрылся хлопьями пены размером с большую монету. Над пеной поднималось что-то похожее на дым, ощущался резкий, кислый запах. Портрет срочно перенесли в лабораторию музея, где его промыли минеральным маслом, после чего действие кислоты прекратилось. Однако спасти картину все же не успели.

Не было никакого ключа к разгадке – ни угрожающего письма, ни странных звонков. В конечном итоге никто не взял на себя ответственность, хотя было понятно, что «дипломат» подожгли специально, чтобы освободить галерею от посетителей и служителей.

О происшествии сообщали в утренней прессе. Какой-то писака из «Санди спорт», взяв цифры с потолка, совершенно безосновательно оценил уничтоженную картину в двадцать девять миллионов долларов. Еще один писал о том, что вопрос об охране Национальной галереи назрел уже давно. «Гардиан», судя по заголовкам, расценивала этот случай как национальный позор, а передовица в «Тайме» заключила, что «многое нужно объяснить касательно недостаточного надзора, если не преступного его отсутствия. Мы утратили национальное сокровище».

На следующее утро, в десять часов, директор Национальной галереи, сэр Антони Кенфилд, кавалер ордена Британской Империи 2-й степени, созвал совещание. На совещании присутствовали сотрудники отдела безопасности, охранник из галереи «А», охранники прилегающих галерей, коридоров и всех выходов из здания. Стенографическую запись вела некая мисс Хук. На совещание прибыл также Эллиот Хестон, начальник оперативной группы отдела искусств и антиквариата лондонской полиции. Начальник охраны Эван Типпет, человек очень замкнутый, находился в это время на конференции в Калифорнии. С ним связались по телефону и сообщили все, что было известно об уничтожении картины. Он задал несколько вопросов и распорядился подготовить к его возвращению подробный отчет.

Эллиот Хестон сосредоточился на самом загадочном вопросе:

– Почему именно автопортрет Сезанна? Есть какие-либо идеи?

– Ни малейшего представления, – ответил Кенфилд, – но, кто бы это ни совершил, ему есть где развернуться. В каталоге Лионелло Вентури указано, что Сезанн написал двадцать пять автопортретов. Не похоже, чтобы он мало себя любил, правда?

Хестон проигнорировал вопрос.

– В Англии есть еще портреты?

– Один. Принадлежит коллекционеру-нуворишу с юга Лондона… зовут Пинкстер. – Кенфилд передал Хестону лист бумаги. – Это самый лучший перечень автопортретов, какой мы смогли достать, но и он неполон и, к сожалению, устарел, потому что по крайней мере два портрета были проданы, и мы не знаем имен новых владельцев. Еще два находятся на временных выставках, но где конкретно, мы тоже не знаем. Есть отдельный отчет об автопортрете, являющемся собственностью одного американца, некоего Ллуэллина. Но этот автопортрет весьма загадочен, потому что никогда публично не выставлялся. У нас есть черно-белая фотография, не очень хорошая. Однако подлинность полотна неоспорима. Добавьте картину к остальным, и получится, что существует, а точнее, существовало всего двадцать шесть.

Хестон постоял, упершись руками в стол, потом вышел из зала заседаний. Широким, уверенным шагом он направился к своей машине. Высокий и худой, телосложением Хестон напоминал бегуна на длинные дистанции (кстати, в школьные годы он занимался бегом). Непослушные волосы то и дело спадали на лоб. Продолговатое узкое лицо, пытливый взгляд полицейского, очки в золотой оправе. Очки Хестону выбирала жена, она считала, что очки придают ему ученый вид. Водитель, увидев, что Хестон подходит, подъехал ближе.

– В аббатство, – сказал Хестон, садясь рядом с шофером.

Машина обогнула Трафальгарскую площадь и выехала на Уайтхолл, затем, миновав правительственные здания, выбралась на Виктория-стрит. Хестон вошел в Вестминстерское аббатство через западную дверь, столкнувшись с группами туристов. Пройдя мимо северного нефа, он направился в трансепт и остановился между клиросом и высоким алтарем. Играл орган в сопровождении духового трио. «Странно, – отметил про себя Хестон, – возможно, репетиция перед важным событием». Хестон повернулся к клиросу, где, как он и предполагал, в первом ряду сидел мужчина и увлеченно писал что-то в записной книжке, которую держал на коленях. Хестон обогнул группу туристов, сзади подошел к сидевшему, наклонился и сказал с сильным акцентом:

– У вас есть разрешение сидеть здесь?

Не поднимая головы, тот ответил:

– Какой гнусный акцент, Эллиот.

Хестон улыбнулся и сел рядом с мужчиной, внимание которого по-прежнему было приковано к записям. Обычно Хестон приходил в аббатство, чтобы найти этого человека на клиросе или, если было очень много народу, в тихой маленькой часовне Святой Веры. Как-то Хестон присутствовал на мемориальной службе по известному помощнику комиссара из Нового Скотланд-Ярда, в другой раз он был здесь на пасхальной службе по настоянию жены. В остальных случаях Хестон не часто посещал это великолепное аббатство и знал его главным образом как приманку для туристов или же убежище для Джека Лаконта Оксби, старшего инспектора отдела искусств и антиквариата.

– Меня они знают, а вот тебя могут попросить уйти с клироса, – сухо заметил Оксби.

– Тогда используй свое влияние, потому что мне нравится вид отсюда. По какому поводу музыка?

– В честь короля Эдуарда Исповедника, – ответил Оксби. – Это его девятьсот девяностый день рождения.

– Так давно родился? Кажется невероятным. – Хестон надеялся, что ему удастся вызвать улыбку у собеседника.

Оксби повернулся. Нельзя сказать, что он был высоким, но было в нем что-то величественное, и даже когда он сидел, ему удавалось смотреть Хестону прямо в глаза, хотя тот был выше на несколько сантиметров. Оксби имел довольно длинный нос, но не нос обращал на себя внимание, а замечательные глаза и голос Оксби. Глаза были великолепны: серо-голубые, они выражали любопытство или сочувствие, смех или решимость, в зависимости от обстоятельств; а мощный баритон был хорош как в пении, так и на сцене. По-французски он говорил свободно, как парижанин, а по-итальянски – с быстротой и непринужденностью настоящего флорентийца. Специалист по несметному количеству акцентов и британских диалектов, Оксби мог изобразить адвоката из Глазго или портового грузчика из Ливерпуля.

Улыбка исчезла с лица Хестона.

– Кое-что случилось, у тебя новое задание.

Глаза Оксби расширились, он желал услышать больше.

Положив на записную книжку Оксби номер «Сан», Хестон молча ждал, пока Оксби рассмотрит кричащий заголовок и фотографию картины до уничтожения.

– Я знаю, что ты только что из-за города, но неужели ты газет не читаешь?

– Читаю, только не эту, – презрительно фыркнул Оксби, пристально глядя на первую полосу газеты. – Лучше скажи, что произошло.

Хестон забрал газету и похлопал ею себя по ноге.

– Рассказывать-то почти нечего. Кто-то отвлек внимание, потом разбрызгал на картину кислоту или растворитель и исчез. – Он добавил те скудные детали, которые удалось собрать.

Оксби открыл чистый лист в записной книжке.

– Сколько сейчас стоит автопортрет Сезанна?

Хестон засмеялся:

– Кругленькую сумму, думаю. Я их не покупаю. Зависит от размера, каждый, наверно, миллионов десять—пятнадцать? Или больше?

– Намного больше, – уверенно сказал Оксби. – И вероятно, еще больше после того, как одна из картин устранена.

– Я думал об этом. Интересная версия.

– Известно, сколько существует автопортретов?

– Кенфилд сказал, что Сезанн написал всего двадцать шесть. Один автопортрет сейчас в Англии, его хозяин – Алан Пинкстер. Думаю, ты его знаешь.

– Встречал пару раз.

– Еще один владелец живет в Нью-Йорке. Тоже богатый. Портрет попал в семью несколько поколений назад, и все еще у них. О нем мало что известно.

Человек в одежде священника подошел к Оксби и тронул его за руку:

– Мне очень жаль, мистер Оксби. Через минуту придет хор, репетировать. – У него был выговор типичного кокни.

– Хорошо, Тедди. Мы уходим.– Оксби кивнул Хестону, чтобы тот спустился с клироса. – Вот настоящий кокни,– сказал он с восхищением. – Тедди – истэндец в пятом поколении.

Они пошли сквозь прибывающую толпу.

Шофер Хестона остановился за рядами такси. Оксби предупредил:

– Я пойду пешком. Официально я все еще в отпуске.

– Мы обязательно должны поговорить, Джек. Нам придется дорого заплатить, если мы с этим не разберемся. Уже звонил директор и…

– Еще поговорим, – сказал Оксби, направляясь в сторону. – Знаешь, Эллиот, я бы с ума сошел, если бы такое случилось с Мане или Дега. – Он задумчиво покачал головой. – Сезанна я не очень-то люблю. – Он вдруг просветлел. – Пока, увидимся в офисе.

Толпа мгновенно поглотила его.

Оксби пересек Виктория-стрит и двинулся к Бродвею, за шесть минут преодолел полмили и пришел в Новый Скотланд-Ярд раньше Хестона. Он удивился, обнаружив, что его с беспокойством ожидали два его помощника. Сержанты Энн Браули и Джимми Мурраторе были молоды, умны и амбициозны. Энн была из богатой семьи; родители Джимми, родом из Италии, упорно трудились, пытаясь прокормиться пекарней в Брикстоне.

– Что-то случилось? – предположил Оксби.

– Случилось, – ответил Джимми. – Только что сообщили, что уничтожен автопортрет из коллекции Алана Пинкстера.

Оксби прищурился:

– Кислота?

– Да, – ответила Энн. – Пинкстер сам звонил, злой как черт, заявил, что это наша вина.

– Это он-то?! Да у него система безопасности как в королевском дворце, – сказал Джимми.

Подошел Хестон, он был заметно раздражен.

– Чертова пресса обвинит, конечно, нас, вот увидите. – Он направился в свой кабинет, остальные двинулись следом за ним. – Когда это произошло?

– Возможно, ночью, – предположил Оксби. – Пинкстер показывает свою коллекцию только по договоренности.

– Была экскурсия для группы из датского посольства, восемнадцать человек, – доложила Энн. – Они покинули галерею еще до пяти часов; когда они уходили, все, по-видимому, было в порядке.

Хестон сказал:

– Джек, это твое дело. Скажи, что тебе требуется, только разберись с этим побыстрее.

Оксби велел Энн собрать досье на Пинкстера и его коллекцию. Хестону он сказал:

– Мне нужен Найджел Джоунз.

Оксби пошел в свой кабинет за блокнотом и маленьким диктофоном. Как только он собрался взять телефон, чтобы заказать машину, тот зазвонил. В трубке сказали:

– В приемной детектив Тобиас. Его проводить к вам?

Оксби тяжело вздохнул и тихо пробормотал:

– Эх, Алекс, дружище, ты же обещал предупредить. – Он позвал Энн и передал телефон ей. – Алекс Тобиас ожидает в приемной. Позвоните ему и скажите, что мне нужно идти, но я заскочу к нему по пути в гараж. И, Энн, не могли бы вы достать мне приличную машину?

– Алекс, хитрец, – сказал Оксби, подходя к столу в приемной, – ты же обещал позвонить заранее.

– Не будь занудой, Джек, мне и так семья выговаривает с тех пор, как мы вылетели из Нью-Йорка, только от тебя мне этого не хватало. – Он улыбнулся и протянул Джеку руку.

Александер Тобиас был весьма представительным мужчиной с густыми мягкими седыми волосами, на носу с горбинкой сидели очки в тяжеловесной оправе. У него были пышные усы, а красное лицо в равной степени выражало любопытство и участие. Тобиас удачно продвигался по службе и считался прекрасным детективом, но так и не усвоил тонкостей полицейских интриг, поэтому, хотя и добрался до высших должностей полиции Нью-Йорка, его обошли при назначении на должность заместителя начальника полиции. В пятьдесят восемь лет по его личной просьбе он был переведен в отдел особо опасных преступлений на должность сержанта и занимался расследованием подделки и краж предметов искусства. С Оксби он познакомился при расследовании кражи Рембрандта из одной галереи в Лондоне; картина была обнаружена в Нью-Йорке. С того момента началось сотрудничество, переросшее в крепкую дружбу.

– Как только наш сын женился, мы сразу вернулись из Дублина, не было смысла там болтаться, да и Хелен хотела поскорее поехать к сестре, которая не смогла прибыть на свадьбу из-за этой проклятой болезни костей.