Григорий Свирский
      Запрещенный роман
      Издательство "Советский писатель" Москва
      Подписан Главлитом "В СВЕТ" -- 16.1.68.
      Набор вынут из машины и рассыпан.
      Сигнальный экземпляр изъят -- 17.1.68.
      ПРЕДИСЛОВИЕ К "ЗАПРЕЩЕННОМУ РОМАНУ"
      Это книга о "космополитическом" кликушестве 1948-- 53 годов в Московском Государственном университете. Роман был предложен издательству "Советский писатель" и... исчез, как исчезали на Руси люди. Вчера еще держал в руках последнюю сверку, вздохнул облегченно, увидев на ней синий разрешающий штамп Главлита: "В СВЕТ. 16.1.1968". На другой день в издательстве объявили: "Роман запрещен. Набор в типографии рассыпан... Где ваша рукопись? Она уже не ваша..."
      Роман "пресекли" после Октябрьских юбилейных торжеств, когда еще светилась со всех заборов огромная цифра "50". Сигнальный экземпляр изымали в панике... Так завершилась двенадцатилетняя борьба за издание опальной рукописи, в которой приняли участие десятки писателей и критиков.
      Более романа не видел.
      И вдруг (задолго до эпохи гласности) из России пришел микрофильм навсегда потерянной, оплаканной книги. Кружным путем пришел.
      Я кланяюсь земным поклоном тем, кто рисковал свободой, а может быть, и жизнью, спасая труд, приговоренный государственным бандитизмом к небытию.
      У меня печатались другие книги, бесцензурные. Я отложил эту, изуродованную многолетним страхом советских издателей.
      Редакторский карандаш не коснулся лишь темы шовинистического разбоя государства, которую я отказался изъять: издатели не сомневались, что ее все равно не пропустит цензура. "Эти главы непроходимые совершенно!" -- объявили редакторы. "Тема закрыта наглухо, -- подтвердил директор издательства, старый доносчик Н. Лесючевский. -- Ведь у нас в стране нет антисемитизма", -- доверительно-пугливо добавил он.
      Я решил предложить вниманию читателей именно эти главы, не тронутые редакторским измором. Они взяты из разных частей романа, сложились в повесть о Яше Гильберге, его друзьях и учителях, профессорах Московского университета, воплощая закрытую тему, которую "открыла" для всего мира лишь резня в Сумгаите, Тбилиси, Фергане и инспирированный властью разгул беспамятства, назвавшего себя, по Орвеллу, "Памятью".
      ГЛАВЫ "СОВЕРШЕННО НЕПРОХОДИМЫЕ"
      "Гады идут на Москву."
      Михаил Булгаков
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      Стояли ли вы когда-нибудь с бьющимся сердцем перед надписью "Комиссия по распределению выпускников"? Когда известно все: вы окончили университет и вступаете в жизнь, и -- в то же время еще ничего не известно. Ничего! Куда пошлют? Кем? Журналистом в расплавленный от жары Самарканд? Сельским учителем под Верхоянск, где выплеснутая вода падает на землю льдом?
      Может быть, вы уже улыбаетесь своим воспоминаниям и вам хочется ободрить этих принарядившихся юношей и девушек, которые сидят и стоят вдоль стен, оборачиваясь на каждый звук -- будь то шорох шагов или оброненное кем-то слово.
      У дверей комиссии стоит Юрочка Лебедев, комсомольский вождь. Он сегодня необычен: на нем галстук и отглаженные штаны. Выглядывает своих, ободряет.
      Навстречу ему идет побледневшая тоненькая Леля с учебником в руке. Резво и, кажется, лукаво шаркают лелины синие босоножки: "Ждешь-ждешь, жди-пожди..."
      -- Ну, как, Юрастик? Зверствуют?
      -- Ты выглядишь вызывающе! -- отвечает тот. -- Не знаешь ректора с его комиссарским аскетизмом? "Всех крашеных -- в Тьмутаракань!.."
      Леля бросилась к зеркалу и начала стирать ваткой помаду с губ. Свою косу, толстую, цвета пшеничного колоса, Леля, по обыкновению, перегибала вверх и закалывала на темени; в профиль Лелина голова казалась Юре увенчанной высоким древнеримским шлемом. Когда Юра сердился на Лелю, он называл ее в сердцах Афиной Палладой.
      Леля отколола косу и скрутила ее валиком на затылке. Афина Паллада на глазах Юры превращалась в скромную учительницу русского языка, притихшую, задумчивую.
      -- Яшу не видел?
      -- Разве я сторож брату своему?! -- весело ответил Юра.
      Леля подняла на него глаза. И вдруг так побледнела, что это стало заметно даже на ее исхудалм, казалось, без кровинки, лице.
      -- А Яшу не загонят в Тьмутаракань?
      -- Нет такого закона! -- уверенно ответил Юра.
      Внезапно Леля оживляется; видно, она стремится уйти от какой-то пугающей ее мысли; она упирается в плечо Юры, подпрыгивает и, усаживаясь на подоконник, расправив платье, начинает рассказывать о том, как вчера молился дед Яши Гильберга.
      Леля очень похоже копирует Яшиного деда -- шамкает, в молитвенном экстазе воздевает руки, и тут же, заодно, деловито смахивает пальцем будто бы повисшую под носом каплю.
      Юра хохотнул вполголоса, хотел что-то сказать, но однокурсницы дергают за рукав пиджака:
      -- Юрка, если мать болеет, оставят?.. А тебя самого -- куда?
      Сергей Рожнов, самый молодой преподаватель на факультете, останавливается возле Юры, достает из кармана синих, с красным кантом, галифе коробку папирос, небрежным движением отбрасывает серебряную бумагу.
      -- Закуривай, планерист, и... не волнуйся. Моряки на страже. Обречен в аспирантуру.
      -- Вот и нет! Дали только одну единицу. На Лелькино место пойду, что ли?
      -- Аспирантура -- не поезд. Места не резервируют.
      -- Ей сам Викентич предложил! На лекции!..
      -- Детские болезни, Юрочка! Изживешь... -- И, понизив голос: -- Краткий курс истории КПСС читал? Что сказано там о годе великого перелома? "В аспирантуру пошел середняк..." А ты, Юрочка, не из середняков... Не прикидывайся!..
      Спрыгнув с подоконника, Леля отправилась на лестничную площадку, где возле окна юноши попыхивали сигаретами. Рожнов пошел следом.
      -- Яши тут нет?
      -- Тише-тише-тише-ти-ше! -- во всю силу легких, куда мощнее, чем то же самое звучит в "Риголетто", пропел Рожнов с нарочитой веселостью, оборвав на полуслове очередной "мужской" анекдот. Тут иногда такое рассказывалось, в солдатской казарме не услышишь. Эстеты!..
      Леля отвернулась от курильщиков, которые с нетерпением ждали ее ухода, и невольно оглядела объявления на листах ватмана, перевернутых обоях, бумажных клочках. Она еще вчера прочла их, но у нее, как, впрочем, у многих горожан, давно стало привычкой, пусть в сотый раз, пробегать взглядом надписи. Она машинально читает даже предупредительную табличку возле стоп-крана в поезде, хотя давно помнит наизусть.
      А здесь, у входа на факультет, от объявлений просто некуда деваться: куда ни повернись -- "явка строго обязательна!".
      Леля с добродушной иронией выпускницы смотрит на все эти, по ее шутливому выражению, "тщетные упования", и "вопленные заклинания". Опять яростные, до хрипоты, споры о новом романе. О новейшей трактовке этого романа, -- после того, как роман удостоили Сталинской премии... О последней трактовке новейшей трактовки... Опять плачет кое-как рифмованный плакатик над спортивным отделом "Комсомолки":
      Печально выглядит эта рубрика,
      Одни поэты, ни одного -- физкультурника.
      Леля медленно проходит вдоль стены, на которой нет буквально ни одного сантиметра свободного места, и вдруг впервые чувствует, как жаль ей, до боли жаль расставаться с этими осточертевшими объявлениями.
      Но ощущение это проходит быстро. "Осточертевшими?" -- она ловит себя на этой мысли, задумывается, отчего радость так летуча...
      Они всегда висели у входа на факультет, как бы затерянные среди прочих листков, иные не больше объявлений Мосгорсправки: "Сниму угол...", "Ищу учебники..." Но их отыскивали взглядом немедля: на них было начертано существительное "ошибка". Или во множественном числе -- "ошибки". И при них, конечно, прилагательные, которые от года к году менялись: "Методологические". "Идеологические". "Космополитические", несть им числа... Впрочем, изредка менялись и существительные. Вместо сакраментального "ошибка" появлялось вполне невинное словечко "взгляды".
      ... Естественно, с прилагательными, которые звучали, как то и подобает в стенах университета, вполне научно: "Антиисторические". "Компаративистские". "Структуралистские". "Пацифистские". "Формалистические" и так далее и прочее.
      Куда как веселее и спокойнее звучало "проходимческие"... Это означало, кого-то опять в комнате общежития "застукали", заметили, попросту говоря, в костюмах Адама и Евы. Предавались преступной страсти на казенных простынях... За это не исключали. Лишь выставляли на позор!
      Хуже всего, не дай Бог, когда о взглядах писалось: "Антисоветские..."
      Тут уж всем грезились места, куда, по известной русской поговорке, Макар телят не гонял...
      ...Яшу вызывали на собеседование, полдня мытарили, чего хотели -- не рассказывает. Подписку, говорит, взяли... Не факультет, а минное поле. А попробуй не прийти на "бдения". "ЯВКА СТРОГО ОБЯЗАТЕЛЬНА"...
      Леля оглядела куски картона, ватмана, перевернутые обои и бумажные клочки новым обостренным взглядом, стараясь додумать что-то и страшась додумать...
      -- Леля! -- услышала она резкий, как скрип двери, оклик. Высокая, полнотелая, в зеленой кожаной куртке девушка дышала ей в лицо запахом табака. -- Ты расписалась с Яшей?
      Кровь прилила к вискам Лели.
      -- Что это вдруг?
      -- Ты подозрительно спокойна. Думаю, бросила якорь в Москве, расписалась с ним... Нет? Не врешь?
      За входной дверью послышался знакомый сухой хлопок. Кто-то вышел из комнаты распределительной комиссии. Студенты сразу перестали петь, шутить, кричать. Они уже были готовы броситься к товарищу с одним и тем же вопросом: "Куда?"
      Но это опять появился длиннорукий Юрочка Лебедев. Юра сегодня впервые в жизни, как он сам объявил, "сидит на Олимпе от комсомольского бюро". Он неторопливо и даже чуть важно, откинув всклокоченную голову, как и полагалось "олимпийцу", подошел к Леле. Произнес, испытывая трепет от собственного, возросшего в эту минуту, значения:
      -- Следующая -- ты...
      Когда Юра снова занял свое место в распределительной комиссии, у дверей, на подлокотнике кресла (в кресле ему не сиделось), проректор Оксана Сидоровна Вознюк с карандашом в руках просматривала заявки.
      Юра смотрел на ее руки. Они были не очень-то красивы, эти сильные красноватые мужские руки. Пальцы коротки. Ногти с полуоблезлым маникюром подстрижены вкривь и вкось. На среднем пальце чернила, как у школьницы.
      Но они казались Юре удивительными, руки Оксаны Сидоровны; они взрывали, во время войны, поезда с гитлеровцами. А после войны она написала книгу, которую Юра читал со словарем, хотя она и была издана по-русски. Она называлась "Бафтинг в реактивной авиации"...
      Сотрулник отдела кадров, сутулый молодой человек в порыжевшем пиджаке, раскрыл картонную папку -- личное дело студентки Светловой. Усыпительно, будто муха билась в стекло, жужжал его вялый голос:
      -- "В белой и царской армии не служила.." -- Захлопнув папку, он сказал устало, но твердо, как приговор: -- Транспортабельна!
      -- Транспортабельна! -- в ужасе вырвалось у Юры. -- Как о кирпиче...
      Ответом его не удостоили.
      -- Мы выдвинули Светлову в аспирантуру, -- донеслось из угла, где подремывал (по крайней мере, Юре так казалось) академик Сергей Викентьевич Родионов.
      -- Ректорат возражает! -- решительно заявила Оксана Сидоровна.
      Родионов откинулся на спинке кресла. В старческом фальцете прозвучали недоумение, досада, раздражение:
      -- Она лучшая моя студентка. Свободно говорит на четырех языках. Шесть знает пассивно. Ее диплом будет напеча...
      -- Это -- известно! -- перебила его Оксана Сидоровна и добавила вскользь: -- У нас есть свои соображения.
      Соображения были продиктованы отнюдь не кандидатурой Светловой. Оксану Сидоровну предупредили из Министерства, что в этом году академик Сергей Викентьевич Родионов ("потворствующий безродным космополитам" -- как гневно говорили в Министерстве) не получит ни единого аспиранта.
      "Девушка тонны литературы читает. Полиглот. Все силы убьет на подготовку, -- подумала Оксана Сидоровна. -- А потом ее обухом по голове: "Мест нет!" Нехай лучше погреется лето на речном песочке". -- И она подтвердила непримиримо: -- Да, есть соображения...
      Сергей Викентьевич тут же возненавидел соображения, которые выталкивают из университета самых талантливых учеников, а заодно и самою Вознюк. Теперь он мысленно прозывал ее не иначе как парттетей и, его бы воля, немедля проводил из университета пониже спины.
      К "парттетям" у него был свой счет. Сколько на его памяти было таких, на помеле!
      -- Кафедра, извините, настаивает...
      -- Это ваше право, -- устало произнесла Оксана Сидоровна, глядя не на вошедшую Светлову, а на следующее дело.
      О дальнейшей перепалке студенты рассказывали шепотом. Сергей Викентьевич за дверью долго кричал, на кого -- неизвестно...
      II
      После перерыва распределение продолжалось. Академик Родионов ушел на заседание Ученого совета университета, от филологов присутствовал только комсомольский секретарь Юра Лебедев.
      Еще не отзвенел звонок, а студенты, которые толпились возле дверей, уже шептали друг другу с удивлением, негодованием:
      -- Надька отказалась ехать во Владимирскую область!
      Высоченная девушка в зеленой кожаной куртке ("атаман-девица", -подумала председательствовавшая Оксана Сидоровна Вознюк, когда та вошла) отбрасывала со лба обесцвеченный перекисью локон и упрямо повторяла:
      -- Вы мне обязаны предоставить работу здесь. У меня мать -- сердечница, на второй этаж подняться не может.
      Юре всегда было стыдно, когда на его глазах лгали. Он слышал, как Надя в коридоре шутила со своей матерью: "Я не из тех, кого можно выгнать на Волго-Дон -- надолго -- вон".
      -- Вы говорите, ваша мама не может подняться на второй этаж?! -- с возмущением воскликнул Юра, поднимаясь. -- Да ведь она стоит здесь, за дверью, на четвертом этаже!..
      Оксана Сидоровна с готовностью пошла навстречу девушке и определила ее туда, где, как она заметила, "не выстроен ни один двухэтажный дом".
      Она перелистывала уже другое личное дело, а губы ее все еще были поджаты непримиримо. Оксана Сидоровна уже дважды перечитывала: "Здоров. Два курса математического". Наконец, она отодвинула картонную папку.
      "Воду решетом носим... Пять лет воспитывали деваху..."
      Оксана Сидоровна злилась и на себя ("в университете всего месяц, никого из филфака не знаю, черт дернул распределять без ректора"), и на Родионова, и даже на очередное личное дело, которое она начала вновь листать.
      -- Гильберг Яков Моисеевич.
      Чем больше углублялась она в анкету, тем быстрее проходила злость. Биография у юноши боевая. Летчик-наблюдатель. Затем, после ранения, флаг-штурман бомбардировочной эскадрильи. И какой-то еще... минно-торпедной...
      "Неужто у нас было, как у японцев? Люди-торпеды? Камикадзе?.. С ума сойти!.. Так! Три ордена Боевого Красного Знамени. Два -- Отечественной войны. Медалей... Ну и парень!.."
      Привычным взглядом окинув партийную характеристику студента, Оксана Сидоровна прочитала только заключительный абзац: ей все было ясно. Лучшего кандидата на должность директора техникума в Охотске и желать нельзя.
      -- Попросите его!
      Юра позвал Яшу Гильберга и остался в коридоре, присоединившись к возбужденным студентам, которые бранили, уговаривали, стыдили Надьку.
      Оксана Сидоровна не спеша подняла голову. К ней приближался, казалось, разболтанной походкой узкоплечий смуглый юноша. Еще издали он пристально взглянул на нее большими антрацитовыми глазами. Он чем-то напоминал ей древнего египтянина, то ли плоским лбом над прямым острым носом, то ли приподнятым подбородком.
      Подойдя к стулу, юноша не сел, а плюхнулся на него.
      "Даже сидит, как мумия", -- отметила про себя Оксана Сидоровна.
      Только тут она разглядела, что яркий зеленоватый пиджак юноши был наброшен внакидку. Внакидку?! Это уж слишком!.. И галстук пижонский, будто на танцульки собрался.
      Ею снова овладело раздражение. "Мало мне наглой дуры, теперь этот мальчик из джаза!"
      -- Каковы ваши планы? -- сухо задала она первый обязательный вопрос.
      -- Я рекомендован кафедрой в аспирантуру.
      "Не только Светловой обещал, но и этому?.. Кого протаскивает..."
      -- Нет вакансий! -- хмуро отрезала Оксана Сидоровна.
      "А техникум ему можно дать?.. Остров Сахалин. Пижонство мигом сдует..."
      -- Слушайте, Гильберг. Нам нужен директор техникума. В Охотске. Кре-епкий парень -- и в моральном и в политическом смысле. Понимаете? Не послать же эту... -- она брезгливо махнула рукой в сторону двери. -- Туда нужно человека партийного... "Нечего его уговаривать, парень грамотный", -Оксана Сидоровна оборвала себя: -- Комиссия доверяет вам место директора техникума в городе Охотск... Все понятно?..
      -- Я бы хотел учиться в аспирантуре. Профессор Родионов обещал взять меня на свою кафедру.
      -- Какие у вас основания остаться здесь? -- сурово-иронически спросила Оксана Сидоровна: -- У вас мать на второй этаж подняться не может?
      Яша молчал, опустив голову.
      Оксана Сидоровна взглянула на часы. "Без пяти шесть, а еще восемь дел".
      -- Решение комиссии до вас доведено...
      Но ей не хотелось отпускать юношу обиженным: слишком серьезной была работа, на которую она его посылала.
      -- Почему мы именно вас направляем, Гильберг?.. Хотите откровенно? С глазу на глаз. Как там, перед разведзаданием... У нас вакансий нет. В Москве вам не зацепиться... Понятно?.. В Охотске трудно. Скрывать нечего. Хоть и не чеховские времена, а Сахалин есть Сахалин. Пролив Татарский, слезы русские... А ребятишек надо учить. Нужны крепкие плечи: пурга иногда завернет такая, от дома к столовке канат протянешь, ухватишься, пальцы деревенеют. Только такой, как вы... Словом, что тут говорить. Распишитесь.
      -- Где?
      Оксана Сидоровна пододвинула к нему длинные, сцепленные канцелярской скрепкой листы.
      Яша Гильберг низко склонил к плечу разлохмаченную, с сединой, голову, взял зубами обгрызанный карандаш, который торчал из нагрудного кармана. Напрягая налившуюся кровью шею, вывел: "Гильб..."
      "Что это такое? -- хотела было гневно воскликнуть Оксана Сидоровна. -Что у вас рук нет?"
      И вдруг, чувствуя озноб во всем теле, поняла: перед ней сидит человек, у которого нет обеих рук.
      III
      Узкая и длинная, будто коридор, комнатка Гильбергов была разделена поперек фанерной перегородкой. Семиметровая комнатка с окном во всю стену, где занимался Яша, именовалась "светлицей". В темной половине спал и молился дед. Там стояли клеенчатый диван, из которого сыпалась труха, и обеденный стол, накрытый белой льняной скатертью. В "светлице" было просторнее. Здесь-то и громоздились сейчас свертки в пергаменте и цветной бумаге, рубашки с застежками-молниями вместо пуговиц, свитеры и никелированный кофейник сверхоригинальной системы, купленный Лелей.
      Два ящика книг, матрац и подушку Леля упаковала и отправила в багаж еще утром.
      Теперь она в нарядном клетчатом платьице, в тугой косынке, чтоб не расплеталась коса, мечется из угла в угол, ставит птички на исписанном вдоль и поперек листке и ругается с Яшей. Леля скандалит с ним вторые сутки, с той минуты, когда она принесла из магазина первые свои покупки, на которые истратила, по крайней мере, половину отцовской зарплаты.
      Дед оттесняет Яшу на свою темную половину, и тогда сборы идут быстрее. Леля набивает "авоську" продуктами, завертывает бисквиты, ванильные сухари.
      Укладывая в емкий брезентовый рюкзак все, что Яша минуту назад выкинул оттуда, она прислушивается к голосу деда, который доносится из-за перегородки.
      -- И это он говорит мне. Мне! -- Голос деда вздрагивает, будто скрипучая телега на ухабах. -- Он едет по своей воле! Никто его не посылает! Ты мой внук и -- без клепки в голове? Ха! -- Дребезжащая телега вдруг срывается под уклон. -- Что ты себе думаешь? Что? Помрешь -- мне легче будет? Не пойдешь к этому проректору? Так я сам! Сам побегу, чтоб я так жил! А что? Я ходил к самому протоиерею, а к твоему директору?.. Тьфу! Прохвост он, а не директор! А ты -- чурбан! Каменное сердце! Горе мне! Ты... ты не внук мне больше!
      Леля бросила одеяло из верблюжьей шерсти, которое дед купил вчера на рынке, продав свое зимнее пальто.
      -- Дедушка, успокойся. Яше скоро ехать. До поезда всего два часа.
      -- Что?! Пусть он сгорит, твой Яша!
      Леля кивком позвала Яшу к себе, присела возле него, у забрызганного чернилами письменного столика, за которым она провела бок о бок с ним весь этот последний в их жизни радостный и тяжелый студенческий год. Обняв Яшу за плечи, она притихла и, глотнув побольше воздуха, точно собираясь нырнуть, сказала:
      -- Я еду с тобой. Мой чемодан привезет машина, на которой мы отправимся на вокзал. Я не могу не поехать. Не могу! Билет со мной. Мягкий. Другого не достала. Но я поменяюсь в дороге. -- Она говорила сбивчиво, боясь, что Яша спросит ее об отце, которому она объявила о своем отъезде сегодня утром, оставив его в состоянии, близком к сердечному припадку. -- Не вздумай возражать! Ведь все-таки не Охотск!.. Башкирия! Ближний свет! На это у них хватило ума... Не взяли в аспирантуру в этом году, возьмут в следующем.
      Яша привалился плечом к окну, пытаясь его открыть. Леля тут же откинула крючок и сильным мужским ударом ладони, так что со стекол посыпалась замазка, распахнула створки. Потянуло ветерком, горячим, с запахами бензиновой гари и раскаленного асфальта.
      Яша почувствовал удушье. Потирая ушибленную руку, Леля продолжала говорить по-прежнему быстро, взахлеб, казалось она уговаривает самое себя. Что бы Леля теперь ни произносила, Яше слышалось: "Не могу не поехать"...
      Нет, это свое "не могу не поехать" она не сболтнула ради красного словца. За этими словами были не только ночи без сна. За ними была ирония, издевка, укоры, сопровождавшие ее почти всю жизнь, с самого раннего детства, попреки товарищей, что она, Леля, задавака, профессорская дочка, белоручка, что она мчится по жизни на папиной машине, зайцем.
      И все же, несмотря на это, Яша с горечью думал: "Тащит себя за косу". Ох уж это ее пристрастие к эффектам! Удрать в глухомань, никого не предупредив. Даже его самого она держала в неведении до последнего часа.
      Какие эффекты он может предложить ей в башкирской деревне? Керосинку? Топор в руки?.. Лелька не Олена, хоть и похожа на нее...
      Олена из Вологды, рисковая девчушка, сержант-синоптик, приносила в штаб полка "погодные данные". Летчики кричали: "Яша, твоя ветродуйка пришла!.."
      Дневала и ночевала в губе Грязной, в морском госпитале, куда доставили Яшу. И няней была, и сиделкой. Чтоб не опоздать на дежурство, моталась на попутных по заполярным дорогам; когда с "увольнительной", а когда и без нее.
      А потом вдруг пропала. Как в воду канула. Сколько ни расспрашивал друзей -- молчат.
      Яша искоса взглянул на худые, прозрачные руки Лели, и уж готов был произнести тоном самым категоричным: "Вот что! Билет ты вернешь!.." Но Леля коснулась своей заалевшей щеки тыльной стороной ладони, -- порывистым стыдливым жестом, который он так любил. Этот жест спутал все Яшины мысли...
      Лишь когда он увидел в "ЗИСе-110" огромный, из желтой кожи, чемодан курортницы или туристки, сознание того, что они совершают непоправимую глупость, охватило его с новой силой.
      Покачиваясь на заднее сиденьм машины, он продекламировал Леле на ухо самые любимые ее стихи, из древнеиндусского эпоса Савитри:
      -- Джавалантим ива теджаса...
      Это были стихи о сияющей красоте юной принцессы Савитри, "с глазами как лепестки лотоса... которую никто не выбирал в жены, красотою удержанный".
      Может быть, теперь Леле будет не так больно услышать то, что он сейчас скажет...
      -- Я... не возьму тебя с собой! -- наконец решился он.
      Леля быстрым движением прижала ладонь к его губам (он так любил целовать ее ладони!), Яша отстранился и заговорил со злой решимостью. В сущности, он мало знает ее. Надо пуд соли съесть вместе, прежде чем... И вот что... он ее не любит, и все! Потом он с ужасом вспоминал, что наговорил...
      Выйдя из машины, Яша заставил себя не оглядываться на Лелю, забившуюся в угол кабины.
      Около вокзала его встретили ликующим возгласом: "Идет!" Походный аккордеон сразу рванул комсомольскую песню. Яша озирался изумленно, растерянно.
      Оказалось, Юра объявил на факультете и в общежитии, каким поездом уезжает Яша Гильберг. И три студенческих группы, которые через час сами отправлялись на уборку урожая в подшефный колхоз, пришли в полном составе.
      Юра чувствовал себя погано. Его оставили в аспирантуре. У философа-языковеда Татарцева. На него, Юру, выделили "место", на которое Яша и попасть не мог. Не по профилю. Но Юра все равно ходил как в воду опущенный.
      Кто-то взял у Юры Яшин плащ, кто-то шел рядом с Яшей, обнимая его.
      -- Прощай. Путь далек.
      Яша оглянулся. Машина с Лелей еще не отъехала... Да и сам мог не уезжать. Имел законное право... Но сколько раз он говорил, что не считает себя инвалидом. Отказывался от всякой помощи... Сколько спорили об этом с Лелей... "И сдаться? Я не буду себя уважать!" -- говорил ей.
      Он был искренен с Лелей. Правда, не до конца.
      На заполярном аэродроме Ваенга не было сомнений, кто есть кто. Звания и партийность значения не имели. Один полет в торпедную атаку, и все как на ладони... А здесь?
      Он, как и Леля, проглядывал факультетские объявления. Никаких откровений для него в них не было. Не утихал погром. Что такое погром, Яша знал с детства.
      Факультет, как театр марионеток, дергался, "в соответствии с указаниями сегодняшней передовой", как говаривали в курилках.
      За пять лет учебы в университете, с послевоенного 46-го по 51-й, как только не дергались.
      "Двое в степи" Эммануила Казакевича -- самая глубокая и честная книга о времени", -- сказал Яша на втором курсе. Обвинили в протаскивании чуждых идей, очернительстве и политической незрелости. Бесновались -- стыдно вспомнить.
      Но это были лишь цветочки. Что началось в 48-м?! Взвинчивалось в 49-м?!
      Газеты будто ополоумели. Низкопоклонниками, космополитами, беспаЧпортными бродягами объявлялись самые известные ученые, талантливые студенты. У физиков -- академики Ландау и Тамм; у биологов "низкопоклонники" -- все до одного, кроме Лысенко и его команды. "Полное облысенивание науки", -- сказал как-то Яша в курилке. Прижилось словечко, загуляло по университету... Симоновскую пьесу "Чужая тень", клеймившую "низкопоклонников", приняли как явление в литературе... Кончился Константин Симонов, в глазах Яши, на этой фальшивке. Подорвался на собственной мине...
      У них, филологов, все же, отвратительнее... Петрушечные парторги Хахов-Ухов-Ухалкин, сменявшие друг друга, ярились псами. Сперва облаивали "ахматовщину" и "зощенкизм" (сами изобрели этот неологизм и гордились этим). Затем бросились вынюхивать "собственных космополитов", доселе не проклятых. Боже, какой брех стоял! Рвали в клочья западников -- шекспироведа профессора Аникста, профессора Леонида Ефимовича Пинского, на лекции которого приходили со всех факультетов. Пинского увез "черный ворон". А сколько пропало, вслед за Пинским, его, Яши, лучших друзей? Где Костя Богатырев, полиглот, поэт? Гена Файбусович, знавший наизусть трагедии Сенеки и целые сцены из комедий Плавта и Аристофана? Додик Меерович, влюбленный в ирландские саги? Нонка Шопелиович с классического отделения, которая могла дать фору даже самому Генке, знавшему все?! Взяли ее отца, главврача Боткинской больницы, и тут же и ее, девочку. За что?!
      Какой дьявольский нюх на таланты! Режут, как на большой дороге. Особенно, если талант не Иванов-Петров-Курицын-Тупицын...
      Из знаменитых стариков держатся только профессор Преображенский да Сергей Викентьевич, который предупредил его: "Ввяжетесь в драчку с нашими Ухо-Наховыми, забудьте о науке..."
      А Леля знай свое: "Ты мог бы настоять!"... "Мог остаться!" Остаться где? В выгребной яме?.. Ребенок она малый!..
      После распределения, получая в профкоме университета путевку, Яша услыхал: "Ты о Гильберге не беспокойся! Они вывернутся!.."
      Сколько раз слышал такое: "Они вывернутся!", "Они трусы!", "Они всю войну в Ташкенте!" Это болело, как невынутый осколок. Но рассказывать об этом не хотелось. Тем более Леле. Поймет ли?..
      Мимо медленно проехала, обрызгав студентов, зеленая машина с водяными усами. Девушки взвизгнули, перестали петь, кто-то причмокнул от удовольствия: "Вот хорошо!" Дед Яши, семеня за внуком, подумал в отчаянии: "Смывает его след, смывает..."
      Юра Лебедев внес вещи Яши в купе. Спутник Яши опаздывал, и Юра поговорил о чем-то с краснощеким гигантом, который снимал бескозырку с золотыми буквами "Тихоокеанский флот".
      -- Так о чем тут гуторить, кореш! Я полезу на верхнюю. А он на мою, -не дослушав Юру, воскликнул матрос. -- Все будет как часы". В обиду не дадим.
      Юра шепнул что-то на ухо проводнику и попытался всучить ему двадцатипятирублевку. Тот отстранил ее, пробурчал оскорбленно: "Не за барыню просишь".
      Аккордеон не умолкал. Заглушая его, со всех сторон кричали:
      -- Яша! Пиши на факультет! Третьему курсу1.. На имя бюро! Привет северным оленям!
      -- Дедушку пропустите! Дедушку!
      Студенты не сразу заметили маленького сгорбленного старика в мятом пиджачке и новенькой серой кепке на затылке. Дед стоял за их спинами и моргал мутными невидящими глазами.
      "Зачем он едет на погибель свою? Зачем?! Я умру завтра. Кто у меня, кроме него?! Сперва отняли сына, теперь внука"...
      Старику казалось: Яша не доберется до этого Охотска или как его? Сорвется на ходу с подножки. Упадет с узких прогибающихся под ногами пароходных сходен. Или его смоет за борт. Ведь перила же не для него.
      Свисток кондуктора резанул уши. Яша протолкнулся к деду, поцеловал его в трясущиеся белые губы. Кивнул Леле. И тут же прыгнул на железную подножку. Сосед по купе -- матрос обеими руками поддержал его и крикнул сверху:
      -- Все будет как часы!
      Дед сложил ладони и молитвенно поднес их к своему скорбному лицу. "О Господи!.."
      -- Мое счастье где-то недалечко... -- затянул кто-то под казенный аккордеон.