Григорий Свирский
      Русь пьянцовская
      документальная повесть
      1. Ляна - комариная фея.
      - Не прибедняйся, Сергуня. Ты у Полянского, отца георазведки, работал? Значит, и тут выдержишь-- - прохрипел управляющий Комигаз разведки Николай Титович, бывший зам "вечного "де Голля", умершего недавно в этом же кабинете от инфаркта. Сменивший его Николай Титович, по прозвищу "Тит, иди молотить", поднялся на ноги, остроносый, заросший, похожий на огромную хищную птицу, высматривающую сверху кого там, на земле, клюнуть.Стеклянный глаз у Титовича слезился, второй, живой, - дергался: видал виды начальник. - Пойдешь на Тиманский разлом, начальником партии! Все!... Работяги? Работяг... сам знаешь...здесь днем с огнем... Сколько наскребешь в "Отеле Факел" все твои.,.
      Геофизик Сергей Фельдман, франтоватый парень, худой, тонкошеий, в новеньком свитере крупной вязки с оленями на груди, инстинктивно оглянулся на окно. За стеклами, как всегда, пламенел в полярной ночи пляшущий от порывов ветра газовый факел, под которым, по обыкновению, укладывалась на ночь, "все ж теплее", беда поисковых партий...
      -Опять "Отель Факел?!- воскликнул он в досаде. - Что при "де Голле" в тундру - одна пьянь, что при вас...
      Управляющий усмехнулся недобро.
      - Это у немцев на черные работы -- турки, да чурки... В Заполярье никаких турок не залопатишь. Пока довезешь, вымрут...
      Лицо у Сергея Фельдмана не смягчилось, управляющий продолжил тоном еще более доверительным: понимал, как и с кем в своем каторжном тресте толковать. - Сергуня, ты это говорил иль не ты? в нашей жизни меняются только портреты,- он показал большим пальцем за свою спину, где много лет висел портрет Брежнева в золотых звездах от плеча до плеча, а сейчас остался лишь на белой стене железный крюк, - Сталин висел, Беда Виссарионович, Потом Хрущ- освободитель красовался, потом вот этот... звездочет. Портреты меняются, Сергуня. Проваливаются в тартарары... А жизнь наша как была. сволочной так и осталась. Ты это говорил иль не ты?... Ядовито ты говорил, а не оспоришь. Правильно говорил. Так мы и висим все... на крюку. Дело у тебя тру-удное. Знаю. Люди все в разгоне. Бери новенькую... эту, комариную фею.
      -Зачем мне "комариная фея?! - вскипел Сергуня.- .Тут и мужику не сладить. И потом... мы друг друга терпеть не можем, - Потому, свежачок ухтинский, и возьмешь,- непреклонно-мягко возразил управляющий, обезоруживая Сергуню Фельдмана своей прямотой.- У меня сколько глаз на лице? Один. А это будет второй ..- Потянулся к телефону, усмехнулся недобро: - Ляну ко мне! Срочно! Да, ту самую...
      Ляна - худющая девчушка-недоросток в солдатском ватнике, остановилась в дверях. -- Подходи ближе,застенчивая, - подбодрил ее управляющий.-- На большое дело пойдешь..
      Ляна росла без отца. Отец пропал, когда ей не было и двух лет. "Спился",-сказала мать. Как они мучались! Мама завербовалась в Норильск, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Умерла там, проработав десять лет в травильном цехе. "За хромого выходи, за чахоточного, - говорила она, умирая. - Только не за пропойцу. Только не за алкаша". - И заплакала. Так и умерла, со слезами на серых щеках.
      Ляну забрала бабушка, в Ростов. Бабушка при словах "тундра", "Заполярье" или "Норильск" крестилась, а то и вовсе опускалась на колени перед иконой Спасителя и молилась за внучку. Ляне, напротив, не нравился бабушкин Ростов с его щекастым самонадеянным обывателем, как она однажды выпалила своей учительнице-ростовчанке. Ляна бредила тундрой, которую исходила в мечтах вдоль и поперек. От Норильска до Мессаяхи. В болотных сапогах. С геологическим молотком. И когда в университетской распределительной комиссии спросили, где Ляна хотела бы работать, она воскликнула, всплеснув руками и развеселив ростовских профессоров: "В Норильск! В Норильск! В Норильск!"
      Ее послали в Норильск; на следующий день забросили вертолетом в партию, и она опять напоролась на алкашей, тунеядцев проклятых, "туников".
      Сейсмостанцию еще не пригнали, дел у нее не было, и она доверчиво спросила рабочих, кому помочь. И туники жестоко разыграли ее. Оглядев худенькую девчушку в новой, не выцветшей еще энцефалитке - начальство, видать! - они сшили ей из марли сачок. Ловить комаров. "Подмогни,-сказали, очень просим. У нас срочное задание: заготовить сушеных комаров. Для лечебных целей... Не веришь? От ревматизма лучшее средство. Открыли. Настой делают. Сто грамм - двадцать рублей. А у нас, сама видишь, и без того дел невпроворот..."
      Целый день Ляна ловила в болотных сапогах комаров, и, наверное, целый год хохотали норильские геологи, указывая на нее глазами: "Это та самая... комариная фея!"
      "Комариную фею" геологи всерьез не принимали, а когда она однажды возразила своим высоким голоском против выводов технического совета, изумились и . . . вывели за штат.
      И вот она в болотистом Коми. В Ухте, где у реки Чебью еще лежит ржавая колючая проволока на поваленных столбах. "И здесь туники?!"
      Как же Ляна их ненавидела! Ее бы воля, не ссылала бы к людям. Куда ни вытолкни их, местные там живут. Невинные. Или они не люди, что им швыряют пригоршнями всяческую падаль?! Натолкали, вот, в забытый Богом Енисейск триста портовых проституток из Ленинграда - жители ревьмя ревут. С парней своих глаз не спускают. На дверях замки понавесили. Было когда такое в старинном богомольном Енисейске?! Нет, ее бы воля, сбивала бы из туников команды, да на Чукотку их, во льды, где чум от чума - тысяча километров. Пускай обживают пустошь. Никого не мучая... :
      Когда Сергуня Фельдман и шофер вернулись, красные от сернистого жара и уже заиндевевшие, и Сергуня сказал устало: "Наскребли!", Ляна заметила с каменным выражением лица: "Жаль!" Ей не ответили, только покосились оторопело.
      ...Ляна вылетела в тундру на другое утро, первым вертолетом. Сергуня задержался: паковал инструмент, снаряжал туников, которых обещали отправить вторым рейсом. "Главное, не теряй ни часа, - прокричал вслед. - Иначе весновка все утопит..."
      ...Прошлогодние палатки геологов, на старой базе, завалены снегом по крышу, люди выбирались из них по ледяным, с желтоватыми разводами, траншеям.
      Ляна думала, работа начнется тут же. Но ее никто не встречал. Лишь какой-то парень в вязаной шапочке, который разводил костер для вертолета.
      Похоже, партия была недружной, распавшейся. Это стало ясно и по ленивому утреннему сбору ("как в колхозе", - подумала Ляна). И по обтерханной грязной столовой - двойной палатке с обгорелым у трубы верхом, пропахшей прогорклым маслом и затхлыми щами, и даже по уборной - сарайчику, обшитому досками со щелями в палец. "Идешь в уборную, как на подвиг", острили трактористы, а щели как были, так и оставались.
      Нет, не понравилась Ляне партия. По сути, ее и не было. С прежним начальником партии, покалеченным в пьяной драке, укатили взрывники, бульдозеристы - постоянные кадры, которые у любого начальника партии, что называется, на крючке. Исчезли разнорабочие. Все до одного. Это тоже показатель. Сезонники - романтики или рвачи и пропойцы. Им в плохой партии не с руки.
      Ляна поглядела на серое небо, где вился дымок костра. Ждала следующего рейса и панически боялась его: туники! Четыре вертолета одних туников...
      "Мальчик, выходишь на следующей? - обычно теребили ее в автобусах. Мальчик, уступи место старшим..." Да у нее и походка мальчишечья, угловатая, резкая; плечо чуть вперед, когда спешит, - "нырковая походка", - смеялись однокурсники.
      Шмыгнет она этак боком, в своей вязаной шапочке с красным помпончиком, к этой ораве... Бог мой!..
      ...И вот пришел час, все они перед ней, в ветхой палатке-столовой, где по полу сеется из дыр в брезенте снежная крупа, тесно сидят на скамьях или на корточках вдоль стенок, передавая друг другу замызганный окурок.
      Ляна достала из кармана отглаженных лыжных брюк пачку сигарет и, стараясь, чтобы пальцы не дрожали, передала по ряду. Кто по сигарете вытянул, кто по две, а суетливый мужичонка с блеклой, как мочало, бородой и оттопыренными ушами, придававшими ему сходство с летучей мышью, тот сграбастал сразу пригоршню. Рассовал по карманам драного полушубка, а две папиросы заложил за немытые серые уши, одновременно хвастаясь трофеем и озираясь настороженно: не врежут ли ему за это? А потом снова выставился на нее желудевыми глазами, будто впервые заметил, а когда она сказала: "Здравствуйте, товарищи'" - радостно воскликнул: "Дак я и говорю-девка!"
      Оказывается, он поспорил с соседом. Тот настаивал: "Малец", а ушастый свое: "Девка!"
      "Все, как по нотам... туники проклятые'"-ноги Ляны в белых, из оленьего меха, пимах будто онемели.
      Туники гоготали, чмокая дареными сигаретами и ерзая на скамьях в задубелых лоснящихся стеганках, из которых торчали клочья ваты. Растряслись, притомились в полете, а тут как-никак развлечение.
      - Что выспорил?! - кричали сзади. '- Косушечку?
      Ляна непроизвольным движением скомкала список. И тут же разгладила ладошкой: "Чего это она?! На этот раз сачка не сошьют..." Заставила себя читать, не торопясь, каким-то незнакомым ей самой сипящим, почти мужским голосом, определяя на глаз, куда поставить новичка. Рубить просеки или подпустить к сейсмостанции. Отвечали застуженными пропитыми голосами.
      - Петровых? Я, однако...
      На нее поднял глаза хитрован с папиросами за ушами.
      - ...Профессия? Дак там все указано! - Он кивнул на измятую трудовую книжку, которую Ляна перелистывала. -Тут, видите ли, очень много профессий: и шеф-повар, и бульдозерист, и баянист.
      -Дак я специалист широкого профиля! Ляна перевернула следующую страницу, на которой стоял штамп: "Уволен по 47 статье...
      - Та-ак. По сорок седьмой... Профессиональная непригодность. - Она знала, по этой статье выгоняли лишь в крайности. Запойных лодырей, прогульщиков, которых уж ничем не прошибешь. - А когда поварешкой работал... по какой статье уволен? - строго спросила Ляна.
      - Дак прочитала.
      - С последней тоже по сорок седьмой? - Дак а как же!
      - Значит, не гож по всему широкому профилю?..
      Кто-то, сидевший на корточках, хохотнул, поглядел на Ляну искоса, с любопытством, за ним другой засмеялся, третий, и вскоре вся палатка заходила от хохота. Сгустился, окреп мучавший Ляну запах винного перегара: счастье, что дыры в палатке.
      Ляна вдохнула посвежевший наконец воздух, спросила самым низким голосом, каким могла: - Кем работал последний раз?
      -Дак брагу варил. На дому.
      Снова грохнула палатка. Печурка из железной бочки, вроде на нее сильно подулиэлдекто, занялась белым огнем.
      -Значит, и отсюда выскочишь по 47? -- спросила Ляна, перекрывая смех. Дан чего ж егозить? Статьи менять.
      Ляна взяла следующую трудовую книжку... "...уволен по 47..." Другую: "...по 47-й". Зачем привезли? С кем работать?
      Правда, в углу сбились коренастые ребята, в армейских сапогах. Видно, демобилизованные, по комсомольским путевкам. Но мало их...
      Возле ушастого полулежал, словно пристроясь для любительской фотографии, полнолицый, крепкий, с седыми космами, мужчина в роговых очках, похожий на университетского профессора. Когда до него дошла очередь, он протянул, как в молитве, хриплым, со срывами, но некогда, видно, могучим басом:
      - Из святыя православный храмы исто-о-оргнут...
      Исторгнутый был в разноцветных валенках, подвязанных проволокой. С пухлыми красными руками. Не иначе из босяков, которые собирают по Ухте да Воркуте пустые бутылки, обрезают авоськи с продуктами за окнами, "раскурочивают" ящики на подоконниках - естественные заполярные холодильники. Такие ни дня не работают. Пьянчуги, закоренелая "отрицаловка". Не отправить ли его обратно? Тут же...
      Ляна почувствовала - накипают слезы. "У нас что, помойная яма?" Перестав читать, стояла, комкая список, и вдруг откуда-то донеслось тихо:
      - Ничто, гражданин начальник. Отец Никодим сучки обрубает. Любо-дорого.
      Ляна вгляделась в дальний угол. Там, у сырой набухшей стенки палатки, сидел остриженный наголо костистый парень лет двадцати. Щеки запали, землистые, рыжая щетина на них кустиками. А лицо приподнято с достоинством, лицо человека гордого, терзаемого болью и, вместе с тем, словно бы извиняющееся. Не то за себя извиняется человек, не то за других.
      - Вы давно его знаете? - недоверчиво спросила Ляна.
      -Ну!
      - Будет работать?
      -Ну!
      - Берете на себя ответственность за него?
      - Ну!..
      Ляна улыбнулась, оттаяла. Бездна эмоций в их сибирском "Ну!" В Ростове над ней смеялись, когда она, бывало, на все про все, отвечала: "Ну!" Иные обижались: "Не лошадь, не нукай!"
      Но она доверяла прямодушным сибирским "Ну..." Поглядела на сидевшего у стены внимательнее. Глаза сталистые, настороженные. А смотрит прямо. Лоснящийся, без пуговиц, ватник, подпоясанный солдатским ремешком, полураспахнут. Над ним - худая землистого цвета грудь. На ней что-то наколото синей тушью, не то крест, не то... - Ляна отвела глаза: можно вдруг такое увидеть!..
      - Смотри! - произнесла она, как могла, тверже, пугаясь своей решимости.
      У печки сидели трое небритых пожилых мужиков в белых нагольных полушубках, теснясь друг к другу и поглядывая на туников с любопытством детей, попавших в зоопарк. Спросили с легким украинским акцентом: "Скильки заробят?" Оказалось, погорельцы. С Закарпатья. Семьи дома остались, у соседей.
      Ну, эти, Ляна уж знала, безотказные. Проспишь, сами разбудят. Хату отстроить - деньги нужны.
      К ним жмется плечистый парень в гуцульской куртке. В расползшихся футбольных бутсах. Белолицый, лобастый, волосы льняной копешкой. Губы распустил - само простодушие. В синих глазах какая-то есенинская печаль: "...Сторона ты моя, сторонка, Горевая полоса..." Красив, леший рязанский!
      Только, вот, передние зубы выбиты. Да к нижней губе окурок прилеплен шпанисто. Заметил, что его разглядывают; спросил, щуря синий глаз, словно целясь: а нельзя ли его поваром?
      - Молод еще поваром, - добродушно ответила Ляна. - Такие, как ты, на профиль позарез, с топором...
      - Его на племя оставить, - тихо сказал стриженый с татуировкой. Пускай человечество хорошеет.
      Парень поднялся и, покачиваясь в своих драных бутсах и сжав кулаки, шагнул к стриженому: - Я тебя в упор не вижу, понял?!
      Ляна немедля стала читать список дальше. "Не хватает только драки". Краем глаза взглянула на стриженого, который сидел на корточках. Тот даже не шелохнулся. Лишь усмехнулся одной щекой.
      В дверях палатки, поодаль от остальных, притихли двое девчат в штопаных стеганках и пушистых платках, затянутых на спинах узлом. Улыбаются опасливо, на дверь поглядывают, готовые в любой момент рвануться из палатки.
      - Девчата, вы не поварихи? - спросила Ляна, твердо решив девчат в тундру пока что не пускать.
      Они не сказали, выдохнули разом: - Можем-можем!..
      - Тю! Могете... - Синеглазый посмотрел в их сторону своим жестким прицеливающимся взглядом, но уже с откровенной угрозой.
      "Э, да не бандит ли ты?.." - Ляна быстро полистала его трудовую книжку; не выкинуть ли его с первым вертолетом? Вот и штамп черной тушью: "Уволен по 47-й..." "Все, к чертям'.."
      - Кем был по профессии? - спросила для порядка.
      Оказывается, профессиональным футболистом. Играл в "Динамо". В команде класса "А". Лейтенант. Выгнали из команды и деквалифицировали за драку с судьей на поле...
      - Уедете назад с первым вертолетом! - жестко произнесла Ляна. - Не вижу вам применения...
      И вдруг туники закричали разом. Как так?! Известного человека! Тогда все уедем...
      Ляна хотела переждать шум, да не тут-то было. Громче всех кричал мужичок с мочальной бородой и папиросками за немытыми ушами.
      - А ты что разгулялся?! - повысила голос Ляна, обращаясь к нему. Ра-ботник... Палец о палец не ударишь...
      Тот замолк и ответил неожиданно спокойно, словно и не кричал только что:
      - А на что нам работать? На нас эпоха работает...
      - Уедешь вместе с футболистом! - отрезала Ляна и почувствовала: кто-то наступил ей на пиму. Подняла глаза - радист Саня, белесый, тщедушный вологжанин, из кадровых. Проокал шепотом: "Пробросаешься... Кому в лес-го?"
      - Какое-такое имеешь право казнить-миловать! - снова вскричал мужичок, папиросы из-за ушей посыпались. Схватил их на лету. - Ты что, опер?! Иль... эта самая... советская власть плюс обдирация?! По делу суди, не по бреху!
      Ляна молчала, бледнея, и ... дала себя уговорить: - Смо-отри!..
      Но уж почти наверняка знала, не работник. Видала этаких ушастых: "бери меньше, кидай ближе"... Топора в руки не возьмет. От силы рейку. За топографом ходить. Подумала устало, с закоренелой ненавистью: "Реечник..."
      А те смеялись чему-то. Футболист в гуцульской куртке кричал бородатому: - Матвеич, твой ход!.. Решайся!.. - "Какой еще ход? - насторожилась Ляна. На что решайся?.. Снова разыгрывать? Или хуже? - Она струхнула всерьез. - От них всего жди... В тайге закон - медведь. До ближайшего милиционера пятьсот километров... Дочитать бы, и - бегом..."
      Однако ни бородач, ни футболист больше в ее сторону не оглядывались. Широколицый татарин с лоснившейся гривой битника, который ждал, когда его выкликнут, держа руки на заплатанных коленях, подбодрил добродушно, по-отечески:
      - Называй, девушка, называй. Бич голодный злее волка, сытый бич смирней овцы.
      Тут только она увидела, что все время, пока она обращалась к ним, они играли в карты, незаметно передавая их друг другу. Бородатый, видно, проиграл, его отхлестали замызганной колодой по носу.
      "Дошли, значит"... "По носам" туники играли только при полном безденежье.
      Отведя глаза от немытых снующих рук игроков, продолжала читать, и в ответ слышалось хрипловатое, медленное, как спросонья:
      Бульдозеристом могу... Кровельщиком... Сучкоруб... Наше дело: круглое кати, квадратное - неси...
      И вдруг откуда-то сзади:-Юрист я...
      Ляна подняла глаза. Маленький, щуплый. Измятое, бескровное лицо. Глаз нет. Заплыли. Армейский китель на спине продран. Шея обмотана грязным полотенцем.
      Игра, на мгновение, прекратилась; десятки глаз оглянулись в его сторону. Быстро, недобро. Остриженный наголо, с татуировкой, процедил из своего угла:
      - Свой, однако! Кто тронет, со мной разговор...
      Ляяа быстро продолжала чтение, в ответ звучало отрывистое:
      - Крановщиком был на Медно-никелевом; делать все могу... - Плотник.
      - Агроном... - отозвался рослый веснущчатый парень в добротном черном костюме, на который туники косились.
      - В поле ему захотелось, - сказал отец Никодим под хохот дружков. Кукурузу толкать на север...
      - Почему пошли в геологическую партию?-спросила Ляпа. - Не по специальности...
      - Дядя тут у меня погиб. За проволокой,-тихо ответил парень. Родной... Приехал на эту землю поглядеть. Может, могилу найду...
      В палатке стало тихо-тихо. Бородатый вытащил из-за уха папиросу и, толкнув парня в плечо, протянул ему: - Брательник, на-ка...
      Велико ли дело - ссудить папироской, а Ляна подобрела к "тунику широкого профиля", как она его мысленно окрестила. И когда сообщала, что в экспедиции "сухой закон", бородатого выбрала изо всех, на него глядела. Теплится, значит, в нем человеческое...
      - Пьяный увольняется из экспедиции немедля! Без предупреждения! Ясно?!
      По-прежнему ходили по рукам лоснящиеся карты, кто-то заснул, бормоча во сне. Только бородатый смотрел в ее сторону. Откликнулся, как и думала.
      - Дак, а как же неясно, начальник! Многие в поле идут, чтобы... это, значит, и в рот не брать. Ни маковой росинки... Я, к примеру...
      -Вы пошли в поле, чтоб не пить?
      - Дак, а как же! Жена в отпуск двинулась. На Черное море.
      -- Ну?
      - Дак сопьюсь без нее! Решил к вам. Поскольку у вас, значит, закон. А закон, он... закон! Свято!
      Она устало оперлась о клейкую ободранную клеенку стола. Пошевелила пальцами ног. Замерзли. "Может, обойдется..." Но слова ее по-прежнему звучали строго: - Распорядок дня такой! Завтрак с семи до восьми. В восемь часов кухня на замок. Кто хочет работать натощак, дело его... В восемь ноль-ноль вездеходы отходят на профиль...
      - В ноль-ноль? - встрепенулся отец Никодим. - Заутреня - перед Господом ответ, и то не бывало у меня, чтоб ноль в ноль...
      Ляна скомкала список. - Все ясно?!
      - Все! Все, начальник, все! - облегченно закричали сразу со всех сторон и кто-то вскочил на ноги.
      Ляна оглядела загалдевших бодрее. Сказала с веселой иронией:
      - Тру-дя-щи-е! Никто даже не спросил, чем будем заниматься...
      Она подумала, как лучше объяснить им; первые слова сорвались с языка машинально; они были общим местом, газетным стереотипом; сколько раз они слышали их, пока не сбились, как стадо, в "отеле 'Факел'"... -- Товарищи! Страна требует от нас.,. Сказала - и увидела: что-то сморозила... Сперва захохотал ушастый. Затем расстрига... Если б только одни туники гоготали! Раскачивались от хохота закарпатцы, всхлипывая: "Ой, не можу! Только солдаты оглядывались непонимающе, как и она...
      - Кака-така сторона? - наконец произнес ушастый. - Сторона, вишь, требует... Твоя сторона - одна, моя сторона - другая...
      "Прокурор" в драном кителе поднял лицо. Она разглядела его глаза-щелочки. В них стыло изумление...
      - Непонятно? - холодно спросила она, переждав хохот. - Так вот! Мы будем заниматься сейсморазведкой.
      - Землетрясениями, что ли? - полюбопытствовал расстрига.
      - Почти... Будем бурить шурфы. Закладывать аммонал. Взрывами вызывать колебание почвы. Каждая порода проводит упругую волну по-разному... Моя специальность - геофизик-интерпретатор... Я буду определять по записям на магнитной ленте структуры, благоприятные для накопления газа и нефти...
      - Дак, значит, что? Ты под землей зришь?.. А ежели золотишко или радий какой? - На это есть особые приборы...
      - Во, ребята, кого в пай брать! - Бородатый глядел на Ляну, восторженно раскрыв толстогубый рот. Он даже пропустил свой ход в карты, и кто-то сильно толкнул его в спину. Папироска выскочила из-за немытого уха. Он нагнулся за ней, зашарил по полу коричневыми пальцами; из-за пазухи его выскользнула и грохнулась о землю литровая бутыль с белесой жидкостью. Как взрывом воздушной волны, ударило вонью разведенного одеколона.
      Что тут началось! Кто-то выматерился; футболист в гуцульской куртке, повалившись грудью на головы сидевших впереди, врезал бородатому по шее. Расстрига, растолкав всех и упав на четвереньки, втягивал в рот вонючую жидкость, причмокивая, точно землю целовал. Возле него еще кто-то ползал на четвереньках.
      Щеки Ляны как поземкой обмело. Белые стали, мертвые. Она подумала вдруг холодно, закусив губу до крови: "Будь у нее сейчас в руках автомат...За маму! За себя! За всех измученных женщин, которых бросили эти скоты... А потом пусть судят. Пусть - в лагерь..." Она больше видеть не могла эти багровые, опухшие, испитые лица.
      Уйти! Уйти немедля! Но... список завершен? Вроде бы... - Она то и дело ловила на себе льдистый взгляд стриженого, тот по-прежнему сидел на корточках у стены, стягивая рукой ватник у горла, видно, замерзнув.
      -Кого еще нет в списке? - с трудом произнесла она, страдая от отвращения, от того, что не может выбежать стремглав из палатки, провонявшей разлитым одеколоном, потом, грязью. - Вот, вас, например. - Она показала на стриженого... Не из Норильска, часом?..
      Тот не торопился.
      - А-а-а! - закричал вдруг отец Никодим, хватаясь немытыми руками за грудь. - А-а-а!-Он грузно, мешком, повалился на землю и забился в корчах, царапая ногтями мерзлоту. Стриженый кинулся к нему, плечом вперед.
      - На воздух! - Схватил его подмышки и поволок к дверям.
      Ляна поглядела им вслед оторопело. Ноги отца Никодима в разноцветных валенках волочились по земле, один валенок сполз, из него выпал потертый кошелек. Ляна подняла его, чтоб не пропал, и заметила приоткрытый глаз расстриги, зорко высматривающий, куда денется кошелек.
      "Артисты"... - Она остановилась у дверей.-Разыграли?.. Не решилась переступить порога, холодея от мелькнувшей догадки: "Стриженый-то... Беглец!.. Объявлен всесоюзный розыск, а этот - в тундру..." -Ей рассказывали недавно о подобном случае, и о том, что натворил скрывавшийся убийца. "Беглец!.. А что делать?.. Не замечать, пока не наладят рацию... Не прилетят Сергей с управляющим... До утра он всех перережет!.. Сказать солдатам?.. Тупиков больше!.." - Ляне стало душно. Повернувшись к притихшим туникам, она поднесла список к самым глазам, точно стала близорукой, зачастила, чтобы унять страх и смятение:
      - В топографический отряд, рубить профиля, идут... - Она стала перечислять фамилии самых, казалось ей, отпетых, и тут началось... Никто не хотел брать к себе бывшего футболиста, за которого только что вступались...
      - Мы сами дрыхнуть горазды! - кричал бородатый, топчась на осколках своей бутыли.-Его только за смертью посылать... Плевок судьбы! Кое-как определили футболиста к тихим погорельцам из Закарпатья, но те на него так поглядели, что футболист вскричал в тревоге:
      -Уеду! Идите вы все к ...
      Почему-то не хотели брать и рослого краснощекого солдата в яловых сапогах, узнав, что он был ротным старшиной. И другого, напротив, щуплого, тихого.
      - Дак он больше десятки в руках не держал! Будет пупок рвать!..
      Ляна яростно ударила ладонью по клеенке: - Все! Пойдете, как назначено!
      - Обязаловка! - вскричал бородатый.-Не хотим!.. Я всю дорогу на лесоповале!
      Ляна заставила себя объяснить, что сейчас самое важное '- просека. Все пойдут рубить, даже геологи. Без просеки не сдвинешься с места.
      Поняли, кажется. Пошумели, успокоились. Ляна назвала фамилии старших рабочих, из кадровиков. Одного старшего не хватило. Надо было назначать из новеньких. Но - кого? Посмышленнее.
      - Прокурора, - заметили сзади ядовито, похоже, из группки демобилизованных.
      - Хватит прокуроров в старшие! - заорал бородатый. - Пущай походит в шестерках...
      - Не хочим прокурора! - вскричали в один голос доселе молчавшие украинцы.
      Старшим определили веснушчатого, который приехал взглянуть на места, где погиб дядя. Оставили в лагере только плотников, строить баню: "Опаршивели!.."
      Ляна свернула списки, сказала командирским тоном:
      - Отдых! Выезд на профиль с утра. Запомнили? В восемь ноль-ноль.
      ... Ночью она долго прислушивалась к шорохам за палаткой. Как же они прозевали беглого?.. Из Читы, говорили, удрал убийца?.. Потом из Колларгона насильник... прозевали... Кто ведал посадкой в вертолет? Этот пижонистый Сергей? Одноглазый?.. Ох, этот мужской "авось"!..
      Когда расходились, она спросила, куда отнесли расстригу?
      - Надо кошелек отдать...
      - Потом, потом! - вскинулись со всех сторон. - счас он не в себе...
      Но ужинать пришел. Правда, позднее всех, когда решил, что никого не застанет...
      Ляна отдала ему кошелек и спросила как бы невзначай, какой срок получил, в свое время, парень...
      ... - тот, который отнес вас. ...
      - Пашка-то? - встрепенулся отец Никодим. - Пашка-то... - И зачастил взахлеб:-Всего год! Да годок всего!.. Год - не срок. На парашке просидишь... - Посмотрел на нее выцветшими глазами, которые за стеклами очков казались выпученными, базедовыми. Внимательно посмотрел, сказал тихо: - Да ты не тревожься, дочка... Сколько ты в Коми-то?.. Всего?!.. Тогда что ж... Всему свой черед. Не гони картину...
      И вот теперь, прислушиваясь к шорохам тундры, она думала о том, насколько в городе все проще. А тут все надо решать самой... Отребье!-зло перебила она саму себя. - Отель "Факел"!
      Заставила себя думать о другом. О своей неудаче в Норильске.
      Впрочем, об удаче. Она отстояла сейсмику. Но ей не могли простить того, что она окрестила традиционные методы "дедушкиными".
      В самом деле, старики открыли Норильск-1, Талнах. Руду и уголь рядышком. Зажгли у самого полюса, у черта на куличках, кочегарку... Да еще под конвоем. А она обозвала их, старых геологов, "героями Шипки".
      Правда, обозвала в слезах, в ответ на "комариную фею".
      Дуреха! Нельзя в споре опускаться до трамвайного уровня: "Дурак!" ... "Сам дурак, а еще в шляпе!.. " "Если хотите убедить человека, его нельзя, по крайней мере, раздражать". Кто это сказал? Кажется, Канарис.
      Нет, Норильск был удачей, но, Бог мой, какой горькой! Глеб не поддержал. Подумать только, ее рыжий Глебка. Вместе учились, вместе ехали в Норильск, а когда навалились "герои Шипки", смолчал... Затем в коридоре всю руку обтрепал, озираясь: "Молодец! Умница!"
      Теперь приходят от него слезницы. Уже четвертое. За две недели.
      Напрасно! Она могла бы простить растерянность, даже робость, но только не такую - с карьеристской гнильцой...
      "Все, Глебка!.." - Ляна снова оттолкнулась в мыслях от Норильска и так полночи словно раскачивалась на качелях над Уральским хребтом, - НорильскУхта, Ухта- Норильск-гигантских качелях, от которых кружилась голова и замирало от страха сердце...
      ... Под утро прибыл начальник партии Сергей Розовский, она слыхала, как прогромыхал вездеход.
      Печка остыла, на дощатой двери заблестела наледь. Ляна стремительно натянула пимы.
      Вбежала Ксюта, пристроенная ею в поварихи, передала распоряжение Фельдмана, чтобы Ляна срочно готовила старые материалы. А профилями он займется сам...
      - Начальник молоденький! - сообщила Ксюта, захлебываясь от возбуждения. - В очках. Шея тонюсенька...
      - Тонюсенька... - Ляна усмехнулась печально. - Это скверно, хомут тяжелый.
      ... Она просматривала старые сейсмоленты, когда в палатку снова просунулась голова Ксюты в поварском колпаке и платке, наброшенном поверх колпака.
      -Дрыхнут! - прокричала она, захлебываясь от бега. - Новые!.. Геологи уехали на профиль, а эти-то... начифирились, сказывают.
      -Где Фельдман? - Ляна вскочила на ноги.
      - Да его чуточку не убили. Послали... это... на одну букву. Он посередине лагеря стоит, во-он
      Ляна выскочила из палатки, застегивая на бегу свою дубленку, я то, что она увидела, поразило ее своим неправдоподобием.
      В глубокой пожелтелой траншее стоял Фельдман, начальник новой партии. Длиннющий, в застегнутой наспех - одна пола выше другой - черной прорабской шубенке. В широких, как трубы, валенках. Посвистывала поземка, крутясь вокруг него, словно он был неживым. А сам он, сгорбленный, скособоченный, с обвисшими до колен, словно перебитыми, руками выражал застывшее отчаяние.
      Неподалеку от него тянулись к лесу глубоко вдавленные в снег следы гусеничных траков. Геологи уехали. Солдаты, наверное, с ними... Но сколько их?.. А эти?!. - Она мельком взглянула на часы. Уже час, как геологи уехали.
      "Ах, подонки"! - Ляна бросилась назад в свою палатку, не очень понимая, что она сейчас сделает...
      Выхватив из-под койки охотничье ружье, она кинулась плечом вперед по снежной траншее к палатке, где спали туники.
      Рванула дощатую дверцу. Как в прорубь - с разбега...
      Они лежали вповалку, на нарах, на полу, в новеньких ватниках и серых армейских валенках, которых еще не успели ни пропить, ни проиграть в карты. Храп стоял разноголосый. Под ногами Ляны тягуче посвистывал, лежа на животе и подобрав под себя колени, словно он куда-то полз, но не дополз, бурый расстрига. К его лицу прилип хлебный мякиш. Бородатый поднял бессмысленное, в полусне, измятое лицо, пробормотал: "А, мисс Одесса-стюардесса". И снова повалился.
      "Погибли, - поняла Ляна, чувствуя, как вскипают слезы. Вот-вот расплачется. - Экспедиция загублена... Профиль не отстрелять... Развезет..." - Не вполне отдавая отчет в своих действиях, она вскинула двустволку и выпалила в полотно палатки, вскричав:
      - Подонки! Скоты! Я заставлю вас работать... Пропойцы! Я заставлю вас работать!
      Туники вскочили на ноги, пятясь и сбиваясь в угол.
      Будь перед ними мужчина, вряд ли б они пришли в замешательство. На испуг не возьмешь. Всякое видали. Но - баба?! Кричащая противным голосом! Обеспамятевшая! Кто ее знает? Возьмет и убьет...
      - Счас! Счас... - запричитал отец Никодим, протирая ладонью лицо и поддергивая ватные штаны.
      - Выходи строиться! - пробасил кто-то, и все ринулись в узкую дверь, падая друг на друга и выскакивая из палатки, словно им поддавали в спину.
      Спустя минуту они стояли перед оторопелым, все еще не верящим удаче начальником партии, тараща глаза и выражая полную готовность делать, что прикажут.
      (C)
      2. СЕРГУНЯ ФЕЛЬДМАН
      Начальник партии Сергуня Фельдман боялся, как чумы, сырой, заползавшей во все щели тундровой нечисти. А больше всего, двухвосток-склизких болотных таракашек. По палатке были раскиданы ветки сухого можжевельника. Длинные мелкие листочки его торчали даже из пепельницы, превращенной в вазу. Сушеные ветви издавали острый лекарственный запах, которого, по мнению Сергуни, нечисть ужасно боялась. За этот бьющий в нос можжевеловый дух рабочие и прозвали палатку начальника партии "аптекой"; иначе уж и не говорили: "пойду к аптекарю", "вызывают по аптечным делам".
      Аптекарем Сергуню окрестили, впрочем, не только за лекарственный запах в палатке. За сутулость. За очки в проволочной оправе. За приказ приносить из тундры растения, по кустику от каждого вида. А кое-кто - за острый семитский профиль. "Аптекарь, носачь бля... недорезанная", - матерился бывший лейтенант из команды "А", вкладывая в слово "аптекарь" совсем иной смысл. "Одно слово, хвороба", - согласно кивали плотогоны с Закарпатья и, казалось Ляне, не ставили своего начальника ни в грош.
      Подчинялись ей. Охотно. И даже как-то весело. Единственное, чего не удалось добиться Ляне, так это искоренить матерщину. Не искореняется, хоть плачь. Особенно раздражала она по вечерам, когда Ляна изнеможенно падала на койку, а неподалеку от палатки, на очищенной от валунов площадке, играли в футбол. Ляна купила мяч, чтобы по вечерам у "бичей" не оставалось ни одной свободной минуты... Но... самой-то куда деваться?.. Вначале она выскакивала из палатки, голос срывала: "Не умеете быть людьми, идите в тундру, гоняйте там".
      "Все, Ляночка, все!.." - заверяли ее в несколько голосов, а через минуту начинали сначала. В конце концов, она перестала выходить, говорила поварихе: "Ксюта!" И та включала магнитофон на полную мощь: ни оперы, ни симфонические оркестры брань не заглушали. Только "битлы".
      И теперь, перед игрой, футболисты стучали в женскую палатку и просили Ляну "включить". И тут же, с первым гитарным взрывом, били по мячу с носка, горланя и радостно матерясь от всей души.
      Но это, и в самом деле, было единственным, в чем уступила. Что же касается выхода на работу, то... огромный амбарный замок вешала на палатку-столовую именно она. В восемь ноль-ноль. Даже Сергей Фельдман признал не так давно, с улыбкой, что у них воцаряется матриархат.
      Но вдруг что-то нарушилось в ее молчаливом, неведомом никому единоборстве с Сергеем. Он по-прежнему не противоречил ей. Особенно з поле, на людях. Но - она почувствовала - не принимал всерьез.
      Препирательства начались еще в первый день. Ляна пришла в палатку начальника партии и, понизив голос, сказала о беглом...
      - Я не криминалист, - Сергей тоже понизил голос. - Я видел справку об освобождении. "Отбыл срок..." и прочее. Документы, мне кажется, в порядке.
      - А мне не кажется, - строго перебила Ляна. - Иначе незачем им было разыгрывать с расстригой комедию. Только я хотела потребовать трудовую книжку у этого чалдона*... как его?.. поп забился в корчах. Рука руку моет... Я прошу дать радиограмму. Завтра может быть поздно... В тайге закон - медведь...
      Начальник партии долго молчал, показалось Ляне, мучительно придумывал, как ее спровадить, наконец, придумал, пижон:. - Мы с вами не милиция, не МВД, не КГБ...
      - Резать будут нас! - резко перебила Ляяа. - С вас начнут... - Если не дадим телеграмму, это точно... - Ах вот что, - Ляна усмехнулась. - А мне думалось, вы из породы... древних.
      Сергей метнул на нее взгляд. Неделю назад они были свидетелями развеселившего их разговора. В приемной управляющего.
      - Ну и евреи, - сказала уборщица, выслушав по радио сообщение об израильских войсках, вошедших в Бейрут. - А говорили, они "всю войну-в Ташкенте". И потом... "жид на веревочке дрожит..."
      Секретарша Заболотного, в ответ, всплеснула руками.
      - Тетя Настя, что ты говоришь?.. Разве ж там евреи?! Там - древние евреи.
      Сергуня вытянул руки по швам, словно все еще служил в армии.
      - Я вам запрещаю подходить к рации! Это... не ваша профессия. Ляна тоже вытянула руки по швам.
      - Мне... стыдно... за вас. Праздновать труса? Бояться и - кого?! Неужели в вас не осталось хоть капли достоинства? Обыкновенного человеческого достоинства?
      - Не осталось, - ответил Сергуня мрачно.-Увижу возле рации - отправлю первым вертолетом!
      ...Глуховато затарахтел прихваченный ржавчиной будильник, Ляна шевельнулась под одеялом, и ожили комары, набившиеся под марлевый полог. Загудели, заметались. Вспомнился Фельдман: ложась спать, он опалял застрявших под пологом комаров спичкой. "Крылышки обожжешь комарику, говорил, - и все дело..."
      - Я тебе не комарик! - Она стремительно надела выцветшую энцефалитку с распущенными резинками: вот-вот пойдет мошка, которая, известно, кусает, где затянуто.
      Воинственно побрякала соском умывальника. Вода ржавая, болотистая. "Фронтовая", - говорил Фельдман. "Шут гороховый!.. Жить в вечном страхе; "нас не трогай - мы не тронем.." Страх в нем, видать, заложен генетически: со времен кишиневских погромов..."
      Поеживаясь от утреннего холодка, недовольно огляделась. Подпалатник фланелевый, ветхий. Окошки, как в тереме. Точно слюдяные. "Терем-теремок, кто в тереме живет?" - как-то сказал Сергей, стучась. Вздохнула тоскливо.
      Побрызгала куртку диметилфталатом, налитым в бутылку из-под рислинга. Смочила этими "таежными духами" кончики пальцев, чуть-чуть виски. "Почему в 'Комиразведке' его зовут Сергуней? Как любимого ребенка... За моложавый вид? Галантность, которая в тайге сродни угодливости? Она, правда, действует на ухтинок, хлебнувших лагерного быта... Впрочем, угодливый в XX веке и есть
      самый обаятельный - достаточно посидеть в кабинете Одноглазого полчаса, чтобы понять это".
      Жмурясь от резкого и прозрачного, ни пылинки в воздухе, света, выглянула наружу.
      Зябко. Тундра сонная. Погромыхивает дизель, который, скорее, не нарушает, а подчеркивает тишину. Проверезжала скрипуче полярная чайка, нырнула за бугор, вернулась с рыбешкой в клюве. Вокруг пролитого мазута прыгают обтерханные, в мазуте, воробьи.
      У палаток сушатся болотные сапоги, продетые подошвами вверх на багры, концы лестницы, доски. Сапоги длинные. Как растянутые гармони. Свисают почти до земли. Нескольких сапог на месте нет, только мокрые следы остались.
      "Рыбачат туники... Из-за дармовщины и прикатили..."
      Взгляд остановился на соседней палатке, в которой жили Володечка-футболист и закарпатцы. Футболист никак не успокоится, выточил дверную ручку в виде полуголой женщины с распущенными волосами, похожую на нее, Ляну. Из сибирской лиственницы. Искусной тонкой резьбы. Закарпатцы оторвали, а тот, похоже, снова приколотил.
      Ляна подошла к палатке; постучавшись, открыла дверь рывком. Проучить наглеца.
      Ударило в нос запахом сырых портянок, табака, пота.
      На обратной стороне двери так же была прибита новая ручка - в виде кукиша. С одной стороны, значит, сверкающая Ляна с распущенными волосами, с другой - кукиш. Большой кукиш, отполированный...
      Ляна шагнула назад, тихо закрыв дверь. "Ну его к черту!"
      Свернула к палатке, над которой покачивалась антенна.
      Сергей сидел перед рацией на "вьючнике"-окованном ящике с брезентовыми ремнями для вьюков. Вьючник, пожалуй, единственное, что осталось в геологической партии от лошадиной эры. Подложил под себя дерматиновое сиденье от вездехода. "Сибарит, - усмехнулась Ляна, проникаясь своей обычной, по отношению к Фельдману, нервной иронией. - На жестком работать не любим..."
      Руки Сергея, в красных и синих разводах, поблескивают: что ни возьмет, карандаш, компас или лупу в пластиковом корпусе - все остается на ладонях: неизбежный в тайге диметилфталат растворяет и краску и пластик, а Сергей, известно, выливает на себя в день чуть ли не полбутылки "таежных духов". "Сибарит", - повторила она отчужденно.
      На полках Сергея - бинокли, коробки, обоймы с патронами. Полки отделаны синим пластиком ("Отрезал, эстет, пластик от чертежного стола".) Книги на них не помещаются. Половина под кроватью. "Программирование". "Геология моря..." Он, видно, не отказался еще от своей идеи - добывать нефть из акватории Баренцева моря... Фанатик! Защитил диссертацию - недостаточно, надо еще всех переселить в Нарьян-Мар, во главе с Одноглазым, который терпит его химеры лишь потому, что к тому времени умчится на пенсию... "Опасная нация", - вспомнила она слова секретарши управляющего; поморщилась, как от кислого. Рядом с этой кретинкой не хотелось оказаться даже в мыслях...
      Ветер выдул из палатки можжевеловый дух. Но, вместе с ним, и тепло. Недопитый чай на столе казался желтовато-коричневым куском льда.
      Ляна сняла со стены заячью лапку, смахнула пушистой лапкой со стола крошки, села рядом, как всегда, когда у нее было дело. Да к тому же неотложное.
      Рация сипела. Ляна прислушалась. "Га-га-га?" То есть, готовы ли принимать? (Сергей отстукивал, в ответ, ключом: "Га!" Значит, готов! А те снова продолжали свое: "Га-га-га-га?"
      Ляна спросила взглядом, в чем дело? Такая путаница, говорили, была, когда Гагарин взлетел в космос. Не могли постичь текста: "...Га-га-рин... Га-га-рин...", считали начальные "га-га" обычным кодом и, вместо того, чтобы записывать радиограмму, отвечали, не дожидаясь продолжения: "Га! Га!.. Готовы!"
      Морзянка то сипела, то вдруг взмывала тоненько, пронзительно. Сергей похлопал по рации, как по крупу коня. Что ж, мол, не тянешь? Воскликнул в досаде: "Полупроводник!.. Я требую из Ухты рабочих, - ни ответа, ни привета. Ухта объявляет выговор за медленный разворот работ - тут же доносит... Полупроводник!.."
      Наконец, пошел текст: "Рабочие будут прибывать в тундру по мере поступления".
      Ляна прикусила губу: "Значит, в Ухте хоть шаром покати... Туников на туников менять-только время терять..."
      На журнал радиосвязи свалилась двухвостка. И еще какая-то нечисть. Сергей понес их к дверям на журнале, как на подносе. На вытянутых руках...
      Ляна зло взяла карандаш, как и все здесь, вязкий.
      И разговор вышел такой же вязкий, с досадинкой. Ляна показала списочек. Как расставила рабочих. Беглого - с агрономом, который приехал в места, где погиб дядя. Бывшего попа - с погорельцами из Западной Украины. Ненадежных-с тружениками. А как иначе?
      Сергей выпятил свои обветренные малокровные губы. Недоволен!
      Ляна отшвырнула липкий карандаш и потребовала прямого ответа. Почему ее игнорируют? Она не видит, кто - кто?.. Или начальник партии - последователь академика... - Она назвала имя геолога с мировым именем, который не принимал девушек на свою кафедру. "Лезут, не разобрав, в геологию, - говаривал академик. - А потом от них одна обуза. И женские болезни, и радикулит, и детишки. Сами мучаются - дело мучают. Геология жестоко пострадала от эмансипации..."
      Ляна смотрела на Фельдмана со злым прищуром. - Так что? Все не так?
      Сергей почмокал своими толстущими детскими губами.
      - Ляночка... - огляделся растерянно, словно хотел удрать, не договорив. Ляяа загородила проход табуреткой. Теперь никуда не денешься! Села у печурки перед дверью.
      - Я тебя слушаю. И, пожалуйста, прямо. Вынесу!
      Сергей взял Лянин список, оглядел его со всех сторон, словно в нем таился подвох, показал пальцем на верхнюю фамилию: знает она хоть кого-нибудь? К примеру, этого?..
      Ляна усмехнулась: " ушастого-то!.. Туника широкого профиля..."
      - Интересовалась, почему он здесь?
      -Выгнали по сорок седьмой!
      Сергей сел напротив Ляны, чтобы говорить тише: - Знаешь его историю?
      - Знаю - видела документы...
      -А без документов...
      - Не понимаю...
      - Ну, по-человечески... Слушай! Он был в Омске знаменитейшим поваром. Городской достопримечательностью. Его уговорили перейти в столовую обкома партии. Сварю, говорит, а потом котел - от меня же - пломбируют. И наклеивают бумажку с печатью: "Проверено на радиацию". Сказал как-то: "князьям "проверено", а мы жрем, что ни попадя... Донесли. Вызвали к первому секретарю. Другой бы повинился, а этот, видала, норовистый, вскричал: "В три горла жрете, а в городе хлеба нет!.." Уволили по сорок седьмой... Лучшего повара Сибири! И уж ни в одну столовую не брали. Буфетчиком спрятался. Под землю, в шахту. Настигли... Запил. А кто бы тут не запил?!.. Чего ж ты его дальше толкаешь? Его уж и так в угол затолкали. В отель "Факел"... Дальше некуда...
      - Значит, по-твоему, я... ничего не понимаю?.. - спросила Ляна, уставясь в пол.
      Фельдман ответил виновато, словно это его упущение:
      - Ты работаешь, Ляночка, как точнейший прибор. Точнейший...
      '- Это плохо? В тундре, где половина начинаний замерзает, а вторая вязнет в болоте...
      Сергей протянул ей часы. Серебряные. С решеткой на стекле. Подарок отца-инженера; отец снял с руки, когда его уводили в тридцать седьмом.
      - Вот, - произнес Сергей почему-то виновато. - Старинные, на двадцати двух камнях... Секунда в секунду... - И добавил напряженным тоном, видно, нелегко далась мягкому Сергею эта фраза: - Ты, извини меня, такой же прибор. На двадцати двух догмах... - Уткнулся жидкой бородкой в свою раскрытую грудь; выдавил из себя: - Сердце прибора - камень...
      Ляне, на мгновенье, стало пронзительно жалко его. Так жалко трехлетнего, который выбежал из дверей... под грузовик. Еще секунда и все... Но к ней тут же вернулась прежняя ирония. Она огляделась, чтоб укрепить ее: "А ведь тошнит его от этого отребья... Точно! Из общего чайника брезгует", - отметила она, скользнув взглядом по никелированному чайничку, старинному, облупленному, видно, домашнему. "Из граненого стакана не пьет. Вон, из тонкого стекла, с подстаканником. А как вчера рыбу ловил!.. Чира поймает - в уху, хариуса - обратно выпустит... Гурман - аккуратист..." Ляна отыскала, наконец, взглядом щипчики. Они лежали на полочке тускловато-серебряные, домашние, снимать нагар со свечей. Щипчики путешествовали с Сергеем, куда бы он ни двинулся.
      Ничто так не укрепляло неприязни Ляны, как они. Ляна взирала на них с брезгливой досадой.
      "Клизма ты, вот что! Щипчики для свечей-в тундру... Уж точно - Сергуня! Все провалит!" - И, круто повернувшись, вышла из палатки. Направилась к рабочим, хотя восьми еще не было.
      Возле палаток чисто. Хоть в туфлях ходи. Это она завела такое правило: по "центральной улице" грузовики - ни-ни... Трактора, вездеходы, тем более... Если разрешить громыхать вдоль палаток, всю землю перевернут. Грязи будет по шею. А так... глаз радуется. Ягель девственно белый. Пружинит под ногами. Не мох, а парадный ковер.
      Рабочие курили возле столовой, с самого краю .лагеря. Беглый (его окликали Пашей) выводил на дверях углем: "Таверна 'Снежный человек'". Под вывеской был уже нарисован неандерталец с берцовой костью в руке. Паша подмахнул снизу; "Автопортрет". "Ушастый" захохотал. Петровых стал давать советы, чувствовалось, отборным матом, теперь уж хохот начался такой, что птицы поднялись, заметались над лагерем.
      Край лагеря похож на берег. Дальше - жуткие болота. Пришлось мостить тропки, словно они - нефтяники на море. Вчера хлеб на себе перетаскивали: трактор утонул.
      Ляна осторожно ступила на скользкие хлюпавшие доски. Подошла, вслед за перегнавшим ее Фельдманом, к притихшим ребятам.
      Петровых заглянул в столовую, где стоял-в красном углу-будильник, буркнул, почесав спутанную бороду: "Рано покедова..." И, не теряя времени, занудил, вынув из зеленых брезентовых штанов записную книжечку; мол, неправильно закрыли наряд. Два дня работали за рекой. Там что? Там, значит, по карте, Ненецкий национальный округ. Коэффициент прибавки - 0,8°/о. А как им вывели? Как глупеньким?..
      Ляна выругалась про себя: "Хитрован чертов! Закончик!.. Промолчала, и Петровых начал кричать, что, вот, завсегда так. Забижают рабочего человека...
      - А повара ты учитываешь? - Паша обернулся к нему. - Ему тоже кус идет. От бригады. Своих не признаешь!..
      Да, повара Петровых не учел. Уткнувшись в свою книжечку, принялся пересчитывать.
      Фельдман прочитал свой список, кому куда ехать. Оглядел столпившихся рабочих.
      - Спички есть? Рипудин от комарья?.. Проверить! Где приварок? - Он открыл крышку ящика с батонами, сахаром, котелками.
      - Так, есть приварок... Накомарники? Павел, где накомарник?
      Паша зашвырнул уголь, которым рисовал на дверях. Вытер о штаны черную ладонь. - Надоело в наморднике ходить, начальник!
      Сергей распорядился кивком взять накомарник. Паша скривил губы недобро, запахнул на голом теле ватник, который он, видно, не снимал ни зимой, ни летом. Подтянул резиновые сапоги с отворотами, похожие на ботфорты. Поправил финку, сунутую в сапог. Ушел не оборачиваясь. Под сырой волейбольной сеткой, подвязанной только за верхние концы, не пригнулся. Откинул нижний край рывком.
      "Агрессивность в крови... - отметила Ляна. - Пырнет, не задумываясь..." Отыгралась на Ксюте, поварихе, которая как раз выглянула из столовой:
      -Мусору вокруг... Свалка! Убери!..
      Отощавшийв лагере отец Никодим, сидевший на корточках у палатки, поправил очки с треснувшим стеклом, прогудел на самых низах:
      -В тундре веников наломаем, Ля-аночка' Веников там бога-а-ато!
      "Радетель за человечество..."
      Синеглазый Володечка-футболист вывалился из столовой, по обыкновению последним, бормоча свою любимую песню, наполовину из рифмованной матерщины: "Северный ветер бросает в озноб; ну и сторонушка, мать ее..." - Увидел Ляну, оборвал песню. Покосился настороженно: "У этой не задержится, врежет..."
      Петровых поглядел на небо, почесал бородку. - Ну, ворье! Ну, ворье! Взмахнул руками, отгоняя комаров.
      - Во комар! - Он протянул руку почему-то в сторону начальника партии. - Как корова, ей-бо! Сядет, рука опускается.
      Комары, казалось, не прокусывали кожу, а грызли. К концу рабочего дня, случалось, лица распухали. Одного солдата, забывшего рипудин, пришлось вертолетом отправлять в больницу: разодрал лицо в кровь, боялись заражения, столбняка... А еще мошки нет. Не сезон...
      - Жрут, спасу нет, - продолжал постанывать Петровых. Обмишурился с подсчетами, досадовал. Как бы Ляна не припомнила? Припомнит, зараза!..
      - Видать, дождик будет, - сочувственно вздохнул отец Никодим, помогая приятелю увести разговор от трудной темы.
      - "У ей такая маленькая грудь, а губы, губы алые, как маки..." затянул вполголоса Володечка свою песню, которую он заводил с утра и так хрипел до вечера.
      - Прекрати молитву! - вызверился вдруг Петровых. - Спасу нет!
      Вернулся Паша с накомарником и охотничьим ружьем, бросил деловито: Работа работой, а дело делом... Петровых сорвал с себя рубашку, попросил Пашу намазать ему спину рипудином:
      -Насквозь прокусывают... Никакого сочувствия к рабочему человеку.
      Тот отмахнулся, мол, надоел, зуда... Отец Никодим сжалился над ним, намазал ему спину густо. Тот ежился одеваясь и выговаривая начальству, время от времени:
      - А чего вы нам, товарищ начальник, значит, повременку даете? Назначьте урок. Мы, может, за полдня сделаем. Власть, она любит досаждать. А вам так на что? Вам дело надобно... Так я понимаю?
      Ушастого окрестили "начальником строительства" за то, что он всюду влезал. Его, как всегда, не слушали, он мешал тянуть лямку привычно-бездумно, а иногда, и в самом деле, был невыносим.
      - Сливай воду! - вызверился Паша. - Сливай воду! Выключай "брехатель"!
      Начали, наконец, садиться в залепленные грязью вездеходы. Зашумели. Погрузили шесты. Петровых кричал, перекрывая шум: - Хворосту возьми!
      Чайкью согреем!..
      ... В низинах стоял туман, когда вездеходы рванулись в тундру. Замаячили впереди каменные сопки. Камни разбросаны как во время землетрясения.
      А за ними река. Дорога дальняя. Стоило машине тронуться с места, прогромыхать - комарье отвалило подальше. Тут же откинули накомарники, перестали обмахиваться веточками. Ожили.
      Мотор ревмя ревел. Грязь выстреливалась из-под гусениц, надраенных камнями и сырым мохом до блеска. Вот и скалистый холм. Деревья торчат вбок, как на косогоре. Машина поползла вверх и вбок, как таракан по стене.
      - Паша, ты нас не опрокинешь? - вырвалось у Сергуни.
      - А ить, впрямь, жутко, - признался отец Никодим, который до того думал, что жутко лишь ему.
      Ляна только усмехнулась. Паша, сидевший за рычагом вездехода, словно и не слыхал. На лбу у него пот выступил. Крупными каплями.
      - Не до нас ему... - Петровых укладывался спать, пристроив голову в зимней шапке на бухту провода. Засунул бороду под ватник, уперся плечом и ногами в железное корыто вездехода, чтобы не так швыряло. Закрыл глаза.
      - Васька! - окликнул его Паша, обернувшись и увидя, как тот колотится боком о железное днище. - Как ты можешь дрыхнуть, Васька, черт!
      "Ушастого", собственно, звали Иваном. Ляна еще в первый день, по ошибке, назвала его Василием. И он стал отзываться на Ваську... Так бы он и остался Васькой, если бы Фельдман не напомнил, что тот вовсе не Васька...
      - Почему не сказал сразу, что ты не Васька?-отозвался Паша. - Почитай месяца три как все Васька да Васька...
      - А на что мне начальству перечить. Васька, так Васька... - И, приподнявшись, он так сверкнул глазами, что Ляне стало ясно: лучше его называть Иваном...
      У гусениц что-то завизжало, заколотилось. Сергей свесился за борт, увидел, что в направляющее колесо забился камень. Колесо скрежетало, гусеница лязгала.
      - Останови! - взмолился Сергей. - Не могу слышать.
      -Нежные ушки, - сказал смиренно отец Никодим. - Наверное, на скрипочке взбадриваете?
      -На рояле, - печально признался Сергей.
      -И зять мой, бывало, - оживился отец Никодим. - Возьмет... этого, Брамса... Патриарх Пимен у нас был. Не одобрил. "Не русское это дело, сказал он, - Брамс..."
      -Что? - Сергей подавился слюной.
      - Вот и я - что?.. Дальше - больше!.. Литургии коснулись... А - зачем перечил?.. Что выиграл?..
      Снова заверезжало, заколотилось внизу.
      - Останови! - рявкнул отец Никодим. - Ты слыхал, не можем... Паша остановил, вынул камень.
      А Иван Петровых и век не разомкнул. Спал, открыв рот. Борода вытащилась, торчала вверх вызывающе.
      - "Директору строительства" косушка приснилась. Ишь, блаженствует... Святой истинный крест, он и на дыбе выспится!..
      Когда вездеход остановился, и стало тихо, "директор строительства" открыл глаза: - Примчали, что ль?..
      -Дрыхни! Еще речка вон...
      "Директор" снова закрыл глаза. Паша глядел на тундровую реку. Вода кипела от бурунов. Пенилась. Неподалеку валялись части разбитой машины. Старые покрышки. Как кости мамонта.
      - Вчера, вроде, тут форсировали... Ему никто не ответил. То было вчера. А как сегодня?..
      Выглянули все, осмотрелись. Кто не знал: переправляться надо, где русло пошире .- там мельче. А потом уж гляди по белой пене. Где буруны, там и переправа. По камням. Перед бурунами намывает, а после бурунов размывает, глубит... Начали советовать: как, что; Паша оборвал:
      - Ну, сейчас отрезвлю!..
      Прошли, лязгая приглушенно, в брызгах, до середины реки. Как на катере. Но вот взревел вездеход и - посередине реки - ни туда ни сюда.
      Иван Петровых поднял голову и сказал печально: - Плевок судьбы!
      Паша подтянул болотные сапоги, вылез, пригнулся, нащупывая рукой дно, и его захлестнуло с головой.
      - Днищем на камень легли, - зло сказал он, оттирая с лица воду. Плоский такой каменюка. На все днище. - И ругнулся вполголоса.
      Дернулся вездеход, еще раз, прочнее сел. Его накренило вдруг, как лодку, все к одному борту повалились. Гусеницы проворачивались свободно, взбаламучивая воду. Грязь поднялась со дна. Вода стала красновато-рыжей.
      - Дак "племянничек" нужон! - Иван Петровых открыл глаза.
      -Надобен, - согласился отец Никодим.
      - Это точно! - подтвердил заросший, только глаза сверкнули, татарин
      Мантулин. - Без "племянничка" никак не обойтись.
      Никто не шелохнулся. Фельдман покосился на сидевших, влез на борт и бултых в воду. Только брызги взлетели. Иван Петровых, будто и не спал вовсе, перевалил вслед за ним за борт, открыл боковой ящик для инструмента, взял топорик, открепил двухручную пилу, и они побрели с Фельдманом по грудь в воде, за "племянничком"...
      У самого берега завалили лиственницу, отпилили бревно длиной пошире вездехода, притащили, чертыхаясь и крича, чтоб помогли, а то их унесет с "племянничком".
      Бывшего попа называли в добрую минуту отцом Никодимом, на работе Никандрычем, а под горячую руку - "опиумом для народа" или просто "опиумом".
      - Ты подмогнешь, Опиум, или нет?! - взревел Иван, и отец Никодим, взмахнув руками, перевалил в реку.
      Наконец, они прикрутили бревно поперек вездехода - спереди, к обеим гусеницам. Цепями самовытаскивания. Свободные концы соединили крюком. Паша взобрался в кабину, отряхиваясь, ежась. Включил посинелыми руками скорость. "Племянничка" протащило гусеницами под вездеход. Вездеход подмял бревно под себя, встал па него, точно на передние лапы приподнялся. Взревел, как реактивный самолет на взлете, и - вылез.
      - Л-ляночка, отвернись! - Мужчины сняли рубахи, штаны, отжали накрепко. Натянули сухие ватники прямо на голое тело. Иван и отец Никодим простонали разом: - Хлебнуть ба!..
      Ляна изругала себя за то, что не успела предотвратить купание Федьдмана: "Не дело начальника партии окунаться в каждую протоку. Дешевый авторитет хочет нажить. Слабак..."
      Обрадовалась, когда, наконец, они настигли заглохшую машину сейсморазведки, которую тянул трактор. Сейсмики шли за топографами по свежей вырубке, наступая им на пятки. Ляна выпрыгнула из вездехода, пошла к своим, не оглядываясь...
      Передний трактор сейсмиков урчал перед оврагом. Пятился назад.
      - Что я, за смертью сюда приехал?! - вскричал тракторист, увидя Ляну.
      -Поедешь, - спокойно возразила Ляна.-Некогда стоять. Все ездят...
      -Знаю, как ездят!
      Кто этого не знал! В апреле филькин разбился, тракторист. Радиатором на дно ткнулся. Радиатор в лепешку. Гусеницы лопнули. Филькин четыре ребра сломал... Да и в мае дело было. Весной по тундре ездить - гляди в оба... Солнце низкое. Прямо в глаза. Марево, вроде земля парит. Не видно ничего впереди. Как в тумане. Сейчас марева нет. А страшно.
      Паша прогромыхал к оврагу, крикнул сейсмикам: - Отойди, калеки!
      Остановился у пропасти, приказал своим выпрыгнуть из кузова. А все уж и без приказа попрыгали: овраг глубок.
      А не видать, что глубок. Забит побурелым снегом доверху. Словно и не лето на дворе.
      Паша по сторонам не оглядывался, проверил уж, не обойти оврага, подтянулся к самому краю.
      Советчики притихли, да и что тут посоветуешь.
      Вниз не смотрел. Внизу смерть таилась... Не сразу расслышал застуженный голос Фельдмана: - Глуши!- - И рукой махнул начальник, мол, подойди! Павел спрыгнул на землю, услышал тихое: -Паша! Хоть в больницу попадешь, хоть куда... документик нужен...
      У Павла кровь отлила от лица. Лицо, как из снега.
      - Суки!.. - закричал он. - Мучители! - И кошкой прыгнул на вездеход, задвигал рычагами.
      Вездеход стал на месте разворачиваться. В одну сторону, в другую. Чтоб снег оседал и трамбовался. "Тракторное танго", называли такой маневр. Танцуй-танцуй, дотанцуешься...
      И вот клюнул вниз вездеход. Так клюнул, что Ляна вскрикнула. Вместе с бурым снегом пошел... Снегу все шире отламывает, забирает с собой вниз, вот уже зашуршало обвалом... Первым скатился вниз Иван Петровых.
      - Живой, леший! - донесся его восторженный крик. - Живо-ой, бандюга! Только разулся!..
      "Разулся" вездеход. От удара гусеница оборвалась, растянулась, пузатясь на камнях и поблескивая, позади вездехода; стальные пальцы расшвыряло вокруг шрапнелью.
      Навалились дружно, наладили; когда Паша забил молотком последний "палец", Иван Петровых, полуоглохший от металлического лязга, огляделся горделиво и, как "начальник строительства", всех одобрил. Словами самой большой похвалы. Выше награды у него было: - Ну, ворье! Ну, ворье!
      До полудня рубили "профиль". Сергей Фельдман хлопотал над теодолитом, показывая рукой оборванному, в клочьях ваты, "реечниву", обмотанному, вместо шарфа, полотенцем: - Чуть правее!.. Левее!..
      Оборванец с трудом тащил, прыгая по валунам, рейку; "начальник строительства", отметил сокрушенно, со вздохом:
      '- Жи-идкий' Пособите кто-никто! Эй1.. Пособите закону! А то ляжет!..
      Сам он работал, покрякивая и матерясь, топором. Изредка крестил татарина Мантуляна, который вколачивал в скалистый грунт вешки:
      - Э-эй! Куда вмантулил?! Куда вмантулил, говорю?' Правей.
      Как только проглядывали на горизонте, по трассе, полярные березки, чернели кусты, он разгибал ноющую спину, бранясь остервенело и вытирая рукавом лицо:
      -Плевок судьбы!.. Обратно плевок судьбы!.
      К полудню Ляна догнала их, со своей сейсмостанцией, на санных полозьях; трактор подтащил ее вагончик прямо к лесорубам. "Начальник строительства" поглядел на вагончик со слюдяным оконцем и сказал с чувством, утирая пот: Обратно плевок судьбы!
      Но Ляна нынче не бранилась, не подгоняла, не угрожала "весновкой", которая все затопит. Она искала кого-то глазами; найдя, крикнула весело: -- Перекур'
      Затрещал костерик, заклокотал огромный, с вмятинами, артельный чайник, а в стороне - в консервной банке - чифирь, который, при Ляне, называли заваркой. Чай, не доглядели, затянуло сверху черным-черно комарьем. Их вычерпали ложкой. Батоны душистые, белые, в городе такие по блату. Мантулин разламывал пополам, приговаривая:
      - Наш хлебец, татарский... Как, почему татарский? Русский черняшку любят. Чтоб живот вздулся... На реке Белой такой хлеб. Наш хлебец!
      - Дак тебе за такой "десятку" отвалили?-язвительно спросил Иван Петровых, который не любил "татарской похвальбы". "Чингисханы проклятые, никак не уймутся", - говаривал он, впрочем, добродушно.
      Мантулин сразу поник, я если б не Ляна, которая растеребила его вопросами, промолчал бы до вечера. А тут, согревшись, да хлебнув чифиря из консервной банки, рассказал, что был председателем колхоза. Под Казанью.
      - ... Как уборка, понимаешь, забирают все зерно. А в один год - приказ: отгрузить семенной фонд. Под метелку. Вижу, вымрет село... Поопухаем. Спустил шины на всех грузовиках. Не помогло, понимаешь... Военные грузовики едут и солдат пригнали. И все русские. Бабы им по-татарски: "Дети умрут! Дети!" Они гогочут, понимаешь. А мне десять лет - за саботаж...
      - А село как? - деловито спросил Иван Петровых.
      - Кто опух, умер, кто побежал на стройки коммунизма. Тогда химкомбинат строили, там давали пайку, шестьсот грамм... Вернулся, вижу, деревня вроде со мной сидела. На мужиках, бабах, ватники лагерные, в клочьях. Работают, понимаешь, за пайку. У меня трое было. Один выжил...
      Долго молчали, только было слышно чмоканье, - чифирь тянули прямо из раскаленной банки. Ляна, поглядывавшая все время на Пашу, который сидел в стороне на корточках, спросила вскользь, будто не затем приехала: - Паш! Ты сегодня летел... как космонавт...
      Все засмеялись.
      И то космонаат! - уважительно подтвердил отец Никодим.
      -Дак космонавт вверх, а Паша вниз!
      - Вот и я говорю, - заметила Ляна, переждав смех. - Вниз! Почему вниз? Беглым...
      Вокруг перестали чавкать, прихлебывать. Стало слышно, как прошмыгнула мышь-полевка.
      - А чего эт-то ты вдруг решила, что он 6еглый, - первым нашелся "начальник строительства". - У него документ - любо-дорого...
      - Ребята, - сказала Ляна тоном, в котором звучало страдание, - почему вы так со мной?
      На нее оглянулись оторопело: Ляна, да чтоб таким тоном?!
      Молчание затянулось, Ляна хрустнула пальцами; вырвалось вдруг у нее, как крик:
      - Я же не милиция, не эмвэдэ! Я - геолог! Все мои тайны - в земле...
      Немало времени прошло, прежде чем прозвучал бас отца Никодима: - Я так думаю, Паш, можно... Паша усмехнулся и сказал, что ворошить ни к чему...
      - А ты коротко, Паш, коротко... - Коротко? - сказал Паша, как выдохнул, - в одном городе произошло зверство и судья, значит, получил установку, списать зверство на меня...
      - Не может быть? - вырвалось у Ляны, хотя она, норильчанка, знала, что все может быть...
      Паша посмотрел на нее искоса, спокойно (не впервой ему говорили: "Брехня!"), ответил, не повышая тона:
      - Не веришь, однако... спроси судью. Ляна оглянулась в ту сторону, куда он показал. Там сидел на корточках, высасывая из банки остатки чифирной гущи, заросший ободранец, обмотанный, вместо шарфа, полотенцем.
      - Все так,Ляна - сказал оборванец. - Получил я установку... От райкома партии. Знал, откажусь - другой засудит. Зверское убийство, да вторая судимость, парню - вышка... Вызвал его к себе, понял, в чем дело... а как не понять? Предупредил... - Усмехнувшись своим мыслям, заключил просто, словно это было вполне естественным: -~ Вторая дверь была в совещательной комнате. Выпустил парня. Дал на дорогу деньжат. А потом позвонил - сбежал... - Снова усмехнулся тоскливо: - Ну, мне припомнили это "сбежал..." Такое подстроили... - Он махнул рукой, мол, что тут говорить, сами видите... Поднялись, ребята, что ли?! - сказал он, торопясь, похоже, уйти от тягостных воспоминаний.
      - Айда-те! - подхватил "начальник строительства" - Паша, запрягай кобылу!
      Они двинулись вперед на вездеходе, раскачивающемся на каменьях, как в шторм.
      Ляна осталась. Подошла к Сергею Фельдману, который протирал теодолит.
      -Сергу... Сергей, это... возможно?..
      Тот кивнул.
      - Давно Павел... беглец?
      -Второй год. Нет, уж третий. Прячут в полевых партиях. Передают с рук на руки...
      - И ты... знал?.. С самого начала?.. Сергуня кивнул.
      Ляна опустилась бессильно на сырой камень, зачастила вдруг скороговоркой, точно убеждала себя:
      - Этого не может быть! Который год. Ищут... невинного! Этого не может быть, слышишь?! Сейчас не сталинское время. Вокруг свора! Клубок аморализма. Кулак - сила' Рисковый - власть! "Пахан". Как в лагере. Возле "пахана" всякие "шестерки", выдающие себя за юристов... Я десять лет жила в Норильске, возле "колючки", знаю. Своими глазами видела... Подумай, что он натворил, твой Пашенька, если который год беглец?.. Это не шутка - объявить всесоюзный розыск. Оповестить все и вся' Поставить на ноги десятки тысяч людей'.. Что надо натворить, чтоб тебя искали днем с огнем? Сказки, что? Убить целую семью? Зарезать кассира приисков?.. Изнасиловать... Сколько они бед натворили, пропойцы?'. Ты их не знаешь, как я! Разжалобили тебя. Провели... Ведь по головке не погладят - укрывать беглого. С попа взятки-гладки, а вот с тебя... Ты понимаешь? Сергей усмехнулся:
      - Чего тут не понимать? В отеле "Факел" поселится еще один горемыка. Там ныне все, кто не в силах лгать и унижаться... Все лучшие люди...
      - Перестань! - Ляиа вскочила на ноги.-Этого разговора не было. Я не слышала ни слова'. Ах, Сережа, Сережа!.. Сергуня - воистину!..
      Когда они подходили к ревущему вездеходу, вдруг раздался звериный крик. Мат.
      Ляна кинулась к вездеходу, возле которого началась драка. Паша повалился на спину, опрокинутый ударом Мантулина, вскочил на ноги, держась за челюсть. Мантулин уже схватил за грудь отца Никодима, который, видно, поспешил на выручку Паше.
      Ляна закричала, ее не слушали, словно ее и не было вовсе. Мантулин тряс отца Никодима, как половик, приговаривая яростно:
      - Ты одноклеточный инфузорий! Опиум. Амеба поповский.
      Ляна заголосила пронзительно, по-бабьи, заметив, что рука отца Никодима потянулась за тяжелым гаечным ключом.
      - Почему стоите? - негромко спросил подбежавший Фельдман, и Мантулин принялся объяснять, все еще потрясая кулаками.
      -Молодняк давит!.. Пашка! Молодняк! Низенький, беспомощный.Тундра едва вырос, а их гусеницами. Фашист он, фашист!
      Сергуня поднял руку: - Пилу!
      Паша подскочил, взялся за вторую ручку. Пила задиралась, справились не тотчас.
      Срез белый, диаметром сантиметров восемь, не более. Тоненький пенек. Подсчитали на пеньке кольца. Лиственнице-то, оказывается, девяносто два годика...
      Хохотом взорвались, дизеля не слышно.
      - Ну, дитятка... Маленькая собачка до старости щенок... - "Начальник строительства" от смеха закружился, притоптывая. - Ай, татарва! Ай, Чингисханы! Опять на Русь кинулись, не разобрав! Сдуру!.. Ай, татарва!.. Плевок судьбы!..
      Сергей пояснил, переждав хохот, что полярная лиственница растет в году только месяца два-три. Корни ее прямо подо мхом. Над вечной мерзлотой. Чуть земля охладится - рост прекращается...
      Слушали, будто каждого это касалось лично. Так никогда не слушали.
      Ляня глядела на их огрубелые, бурые лица с блестевшими, как у детей, глазами. Иван Петровых весь подался вперед. Паша положил подбородок на ручку пилы и так внимал, не шелохнувшись..
      " И ведь всех, каждого из них, они взяли в "Отеле "Факел", где одно отребье. Никакого другого места в жизни у них нет. Лагерь или "Отель Факел". Сергуня, конечно, нигилист, не каждого споила, растоптала власть... но что-то гнило а датском королевстве...
      Ляна закивала Сергуне , когда он кончил: собиралась вместе с ним на сейсмостанцию. Двинулась за ним, к своему сарайчику на санных полозьях, в котором, возможно, рождалось, на ее фотоленте, открытие... Догнала, пошла рядом. Захотелось сказать что-то... Ничего не сказала, только взяла порывисто холодные пальцы Сергуни, побежала. Он не выдернул, и они бросились по тундре, держась за руки и прыгая через взрыхленные коряги и заросли иван-чая...