-- В-вижу белый!.. В-вижу красный!.. Вон, за темным мыском!..
      Слева, на берегу, загорелись сильные, буравящие ночь огни. Похоже, прожектора.
      -- Ну вот, теперь легче! -- вырвалось у меня.
      -- Тяжелее! -- мрачно ответил Владимир Питиримович. В самом деле, теперь даже он не всегда мог различить блеклые огни бакенов, словно пригашенные прожекторами.
      Далеко разносятся звуки сырой ночью. Где-то проревела сирена "скорой помощи", тоненький луч, перегнав нас, ускользал в сторону Красноярска. Звуки сирены удалялись, но слышались еще долго-долго...
      -- Что тут? -- спросил я.
      Капитан пробурчал неохотно:
      -- Могу только сказать, что к этому берегу нельзя приставать...
      Я вышел из рубки, чтобы вглядеться пристальнее. Внизу мерз кто-то, у поручней. Смотрел на прожектора, попыхивая цигаркой.
      -- Что тут? -- заинтересованно спросил я.
      -- А... девятка, малый, девятка... Кака "девятка"? Поработаешь полгода, жена на развод подаст... -- Помолчал, почмокал цигаркой. -Железногорск-город, слыхал? На карте нет, а весь Енисей знает. Говорят, поболе самого Красноярска. И в магазинах все есть. Ей-бо, не вру!.. Раньше, слыхал, тут зэки доживали. Кого по приговору в расход. А кого, может, без приговора... Смертники. Охрана, значит, менялась каждые пять минут, ну, а они... потом, не думай, лечили. По науке... Из нашей деревни тут парень служил на действительной, ныне тоже лечится... Бандит-от, который по приговору, он согласие давал в шахте работать, протянуть еще сколько-то... А солдата нешто спрашивают... Нет, теперь тут вольные. Бо-ольшие деньги платят. Вольному воля...
      Прожектора еще долго маячили за кормой желтым пятном.
      "Господи, Боже мой! -- повторял я в отчаянии. -- Господи, Боже мой!.. Мало в России, что ли, открыто существующего. Оказывается, есть еще и такое... несуществующее...
      -- Продрог, малый? -- участливо спросили из темени. -- Зубы стучат-от.
      Я побрел наверх. Владимир Питиримович, которого сменил у руля капитан, теперь был возле локатора. Он стоял, пригнувшись к нему, и час, и два, и три, и вдруг сказал:
      -- У меня почему-то устали ноги...
      А еще через час он выскочил из рубки, обежал вокруг, топая ногами по железу, потер, вернувшись, сомлевшую поясницу, присел, размахивая руками. И сызнова встал к локатору, который он называл "кино".
      "Кино" было в голове Владимира Питиримовича. Он вел по памяти. Локатор лишь обозначал береговую кромку. А Владимир Питиримович как бы воочию видел это место при дневном свете, со всеми подводными камнями и водокрутами...
      -- П-пять градусов влево!
      Капитан просипел:
      -- Питиримыч, больше не могу!
      Владимир Питиримович метнулся к штурвалу; капитан кулем опустился на табуретку у стены.
      Неслышно появилась в рубке тоненькая, стремительная Нина. Поставила возле штурмана чашку черного кофе; помедлив, возле капитана: не попросит ли и он кофе? -- исчезла в ночи.
      Снизу, из пассажирских кают, доносились брань, шум, а откуда-то с кормы -- звуки гитары. Последняя ночь перед Красноярском...
      Тускло светила картушка компаса. Чуть покачивался взад-вперед у штурвала Владимир Питиримович. Я видел, как чувствовал он корабль, -неотрывно, каждую секунду. Ступнями, плечами, пальцами, лежавшими на электроштурвале, -- и подумал, что такой рейс не менее труден, чем дальний полет, в грозу, в туманах... Казалось, Владимир Питиримович в свои двадцать пять лет плавал по Енисею не четыре года, а все сорок...
      "Прошел ты свой Казачинский порог, прошел..."
      ...В Красноярске мне достался авиабилет в Москву лишь на вечерний рейс, и, пристроив в аэропорту вещи, я вернулся на пароход, с которым меня столько связывало... Вахтенный матрос улыбнулся мне, как старому знакомому.
      Едва сойдя с трапа, я услышал заикающийся тенорок, который различил бы в любом гомоне.
      -- ...Е-если так, уб-бирайся!.. -- затем добавил словцо, которым подвыпившие матросы, случается, крестят своих неверных возлюбленных.
      Однако Владимир Питиримович был трезв, как стеклышко. Его зоркие голубые глаза побелели от гнева и стали словно бы блеклыми, слепыми; казалось, на них бельма. Он умолк, заметив меня; прошло еще немало времени, пока мы разговорились.
      -- ...Хочет сойти на берег, -- с возмущением объяснил он. -- Да жена! Пробыть рейс в городе... Двенадцать дней! Ага!.. В прошлом году полнавигации не плавала, болела, то, се... И теперь начинается. -- Он замолк, наморщил и нос, и лоб, как всегда, когда мучительно думал. Но, похоже, ничего не придумал: -- Вышла за моряка, так неси свой крест!.. Я же иду в каждый рейс!.. И ведь в каждом рейсе такая карусель. Измотаешься, как черт. Одичаешь...
      К самому утру штурман и в самом деле едва держался на ногах. И... светился гордостью. Еще бы! Электрохода в Красноярске не ждали. Даже причала не очистили от случайных судов. Туман непроглядный. Он пришел минута в минуту. Тюремная машина, правда, была на месте. На всякий случай. Санитарную пришлось ждать...
      Владимир Питиримович руководил выгрузкой, даже слов не произносил, достаточно было жеста...
      А ее рейс? Отсырелые счета кастелянши, мятые простыни, учет, все ли пассажиры заплатили по рублю за постель или опять надо добавлять свои... Да вот, аптечкой ведает...
      И я снова увидел, как наяву, ночь без звезд. Туман. И темный силуэт штурмана, который слился с судном. Ощущал его, как свое тело.
      И так же, как судно, видел он, ощущал, в кромешной тьме, по памяти, Енисей. Чутко, со всеми его опасными отмелями, острыми камнями, водоворотами...
      Что ж это?.. Душевная слепота? Домострой? Мужской эгоизм?..
      Любовь, как стальной буксирный трос, в момент натяжения оборвись хоть одна нитка и...
      Мое молчание насторожило Владимира Питиримовича, и он вскричал мальчишеским фальцетом:
      -- Вы думаете, отпустить боюсь?! Держу у ноги, как лайку? Ага?.. Оздоровиться ей надо, пока не поздно! Второй год плаваем -- ребятенка нет!.. Засохнет она -- в обнимку со своими Цезарями Кай... как их там?!.
      Помолчав и наморщив лоб, он понесся вдруг, точно его подхватило енисейскими водокрутами:
      -- На танцульки ей захотелось! С мальчиками! Ага? Отец жену на плоты брал, месяцами плавал, и ничего... -- Он шумел долго, глядя на меня округленными глазами, мол, ну, ревнивый я, как дьявол ревнивый, ну и что?!
      Если бы он не был так многословен, пожалуй, я бы ему поверил. А он бурлил и бурлил...
      Минут через пятнадцать стремительно вошла Нина и сказала, что, вот, подготовила документы, может прочитать. Дает на это час, потом поедет, с попутной, белье повезут... Круто повернувшись, пропала. Застучали по сходням ее каблучки.
      Владимир Питиримович поглядел на листочки обреченно. Протянул их мне. Это были письма во все инстанции, на все имена, известные и неизвестные. Как сигнал о помоши. Всем! Всем! Всем!..
      "О подрыве законности руководящими инстанциями...", "...О преступном заражении вод...", "О незаконном преследовании отбывших наказание..."
      Обстоятельно написано. С историческими параллелями...
      Владимир Питиримович сказал тихо, с отчаянием и просительными нотками. Мол, вам теперь все открылось до донышка. Помогите!..
      А потом вдруг вот что. Кратко и четко. Куда его многословие делось?!
      -- Пошлем свой вопль. А затем? Как отец -- в бега?.. Там уже места не осталось, на Подкаменной Тунгуске. Да и куда убежишь от вертолетов? От парашютных войск?.. Не тот век...
      Быстро поднял глаза на меня, острые, пронзительные:
      -- Вы думаете, я боюсь? Видел бы пользу, ну, хоть на грош, костьми бы лег... Ага?.. Лег. Однако инженер Войенков протестовал. И что? Слесарит где-то в артели. Раны зализывает. Мишка с буксира добивался правды -спился. Левка Горнштейн три года ходил, подстроили, за решеты убрали... Ленин писал, знаете? "Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя..." -- Воскликнул с горечью: -- Правильно писал Ленин!.. Живешь, завернутый "стерлядкой". Пальцем шевельнуть не можешь... Будешь горланить, положат на ветерок, привяжут к мачте. И вся недолга!.. Мишку жалко. До слез. Вместе учились. Теперь хоть взяли на плоты: туда всех берут... Могли "Метеором" лететь, а мы... всю дорогу горим! Всю дорогу!..
      Он положил на ладонь бумаги.
      -- Ведь это все равно, что писать в Усть-Пит. К душегубам... Ага?.. А она ехать туда собралась. Сама... Все равно, как в Усть-Пит! Ага?.. В Усть-Пит!..
      ...Я смотрел на стремительные, с водокрутами, темные воды Енисея и с горечью думал о том, что у каждого из нас есть свой Казачинский порог. Мы убеждены, что прошли его. Давно прошли.
      А он впереди...
      Вернуться наверх!