Или, как Рудный, веха пробуждающейся общественной жизни. При подготовке 1 тома не обошлось без доморощенной дипломатии, этакого легкого политеса... Когда редколлегии предлагали что-либо бескомпромиссное, взрывное, она откладывала в сторону, говоря: "Нет-нет! Это не для первого номера! Зачин должен быть почти безоблачным, без острых углов, безобидно-круглым... Нас не должны испугаться. Иначе тут же запретят..." "Пусть привыкнут к нам, увидят, что мы не бунтари, не соловьи-разбойники, а вот тогда уж..." ... Первый том был действительно без острых углов, округлым. Тяжелым и круглым, как... пушечное ядро. Кое-кто шарахнулся от него, как шарахаются от пушечного ядра. Дело в том, что и в первом, приглаженном томе среди гигантской кучи "должностного навоза" - статей ответственных фигур, вроде К. Федина, пустых стихов Евтушенко и стерильной, хоть и небесталанной, прозы, в том числе и прозы Казакевича, стреноженной соцреализмом (роман "Дом на площади") - блеснули и жемчужные зерна. Они привлекли к себе всеобщее внимание: тактика выжженной земли свирепствовала в те дни по-прежнему, отдельные публицистические прорывы, о которых я говорил ранее, были скорее исключением, подтверждающим правило. А как же она была выполота и выжжена, литературная нива! В вузах учились все по тому же злосчастному учебнику литературы профессора Л. И. Тимофеева, изданному Учледгизом еще в 46-м году. Из крестьянских поэтов, особо почему-то редких в крестьянской стране, уцелели здесь лишь Исаковский с Твардовским. Да Есенина вернули читателю! Это воспринималось как историческая победа. Треть литературы, самой глубокой по анализу и высокой по мысли, самой талантливой, исчезла из обихода. Нет, теперь ее, по обыкновению, не ругали: ругань привлекла бы внимание. Ее просто не упоминали, отбросили, по сути - уничтожили. Это была неизменная практика сталинщины, фашистская практика сжигания книг; неважно, в конце концов, сожжены ли книги на площади, под улюлюканье толпы, или тайно, по ночам свезены на бумажные фабрики, где изрублены в лапшу и брошены в огромные чаны; а оставлены только отдельные экземпляры в спецхранилище Ленинской библиотеки, где выдаются только специалистам, по особым документам, но ни в коем случае не учащимся, студентам. Треть русской литературы продолжала оставаться для широкого читателя горстью пепла... , "Литературная Москва" начинала почти сначала. Зазвучали живые ноты, главным образом в поэзии. Она вынесла к читателю - правду. Всеобщее внимание привлекли стихотворения Маргариты Алигер и Николая Заболоцкого, вернувшегося из концлагеря, больного, измученного смертельно. В стихах Маргариты Алигер ожила правда о войне, которая после первых книг Казакевича и Некрасова словно умерла.
      Есть в восточной Сибири деревня Кукой, Горстка изб над таежной рекой. За деревней на взгорье поля и луга А за ними стеною - тайга...
      В сорок первом, когда наступали враги, Проводила деревня от милой тайги Взвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат... Ни один не вернулся назад!
      ...Не играют тут свадеб, не родят детей, Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей. Ранним рано кукоевцы гасят огонь, Никогда не играет в Кукое гармонь. Ни вечерки какой, ни гуляния нет, Только вдовья кручина, считай, столько лет...
      ...Так о чем моя дума, о чем? А о том, что прошли молодые года, Ни согреть никогда, ни вернуть никогда. А о том, что одна у нас доля с тобой, Друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой. Советская поэтесса, прославленная и вроде бы благополучная, вдруг пишет, что у нее с деревней Кукой, с убитой врагом деревней Кукой, одна судьба...35 А мы с вами знаем, как укладывали под Москвой сибиряков. И не только под Москвой. Стихотворение я ощутил, как сердечный укол. Я запомнил его скорее всего потому, что это был первый глоток воздуха. Позднее слышал стихи и сильнее, и сочнее, но это был первый глоток свежего воздуха в подцензурной духоте. Вот таким же глотком воздуха, явлением правды и поэзии, высокой поэзии, стали стихи измученного Николая Заболоцкого36, который после лагеря как поэт почти не печатался, а занимался переводами с грузинского. Жил он под Москвой, вначале без права въезда в Москву, где чувствовал себя хозяином его палач - руководитель писательского издательства Н. Лесючевский, написавший донос на поэта. Мы опасались, что он уже не распрямится никогда, Николай Заболоцкий, крупнейший русский поэт, притихший в лесном углу. Оказалось, он заканчивал новую книгу стихов. О чем же?
      Уступи мне, скворец, уголок, Посели меня в старом скворечнике. Отдаю тебе душу в залог За твои голубые подснежники.
      И свистит, и бормочет весна, По колена затоплены тополи, Пробуждаются клены от сна Чтоб, как бабочки, листья захлопали.
      И такой на полях кавардак, И такая ручьев околесица, Что попробуй, покинув чердак, Сломя голову в рощу не броситься!
      Я и сам бы стараться горазд, Да шепнула мне бабочка-странница, Кто бывает весною горласт, Тот без голоса к лету останется...
      Повернись к мирозданью лицом, Голубые подснежники чествуя. С потерявшим сознанье скворцом По весенним полям путешествуя... Или вот как звучит другое его стихотворение - "Утро":
      Обрываются речи влюбленных, Улетает последний скворец, Целый день осыпаются с кленов Силуэты багровых сердец. Что ты, осень, наделала с нами? В красном золоте стынет земля. Пламя скорби свистит под ногами, Ворохами листвы шевеля... "Багровые сердца...", "Пламя скорби под ногами..." А горластый по весне скворец!.. Да он просто потерял сознание! Не к осени с ее "пламенем скорби", а еще к лету... "он без голоса к лету останется..." Увы, это не случайное и скоропреходящее настроение. То же и в "Журавлях":
      Длинным треугольником летели, Утопая в небе журавли...
      ...Вытянув серебряные крылья, Через весь широкий небосвод Вел вожак в долину изобилья Свой немногочисленный народ.
      Но когда под крыльями блеснуло Озеро прозрачное насквозь, Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось
      Луч огня ударил в сердце птичье, Быстрый пламень вспыхнул и погас, И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас. Может быть, эти строки дадут представление о том, какие мысли и чувства охватили измученную поэзию на развале веков: для нескольких поколений кончился один век, век террора, и начался новый, позволивший на могилах друзей осмыслить и время, и свое место в этом жестоком и кровавом потоке, которому нет конца... А в те памятные дни... хлынули измученные люди, в мятых кургузых пиджаках, с бескровными губами и горящими глазами. Они спускались, держа чемоданы из фанеры, на перрон Ярославского вокзала. У кого за плечами было 17 лет лагерей, у кого - 22. И мы не удивлялись тому, что на страницах "литературной Москвы" появились стихи Твардовского "Друг детства" - новая глава из поэмы "За далью даль"37, в которой он шагнул навстречу тем, кого не успели добить в лагерях и тюрьмах. Она описательна, эта глава, как многое у Твардовского, - я приведу несколько строф, чтобы напомнить о том, как встретил Твардовский людей, с которыми потом уже шел - плечо к плечу - до самой смерти.
      Легка ты, мудрость, на помине, Лес рубят, щепки, мол, летят... Но за удел такой доныне Не предусмотрено наград. А жаль... Вот, собственно, и повесть, И немудрен ее сюжет. Стояли наш и встречный поезд В тайге на станции Тайшет.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Кого я в памяти обычной Среди иных потерь своих Как за чертою пограничной Держал. Он, вот он был, в живых.
      Я не ошибся, хоть и годы И эта стеганка на нем. Он! И меня узнал он. Сходу Ко мне работает плечом... И чувство стыдное испуга Беды пришло еще на миг... Но мы уже трясли друг друга, За плечи, за руки: "Старик!"...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      "Старик!" И нет нелепой муки. Ему ли, мне ль свисток дадут. И вот - семнадцать лет разлуки, И этой встречи пять минут... Не удалось развести встречные потоки. Даже на страницах литературы... Правда, такое было разрешено лишь Твардовскому. В этой точке, где впервые встретилась официально признанная русская поэзия с лагерным потоком, я бы хотел сказать ценителям русской поэзии, повторяющим мне завороженно: "Политика меня не интересует". Человек в России, живая душа человеческая - жертва политики. Политика вот уже много веков сапогами солдат и тюремных надзирателей топчет эту живую душу. Потому самая глубокая лирика, чистая лирика современных русских поэтов, как мы видели на примере Николая Заболоцкого, - это в то же время политика. Страх перед политикой, но - политика... Трус на Руси никогда не бывал большим поэтом. ...Навстречу измученным людям, вырвавшимся из тюрем, постепенно повернулась вся настоящая поэзия. Конечно, и такие известные природолюбы, как Паустовский! Да что там Паустовский! Даже никогда не выглядывавший из русского леса старик Михаил Пришвин, который, казалось, всегда был бесконечно далек от политики, принципиально далек!.. и тот вдруг в своей последней книге "Глаза земли"38, вышедший посмертно и состоящей из разрозненных наблюдений природы, как всегда, лаконичных, точных, глубоких, и он вдруг, среди наблюдений над травами и зверюшками, начал высказывать такие совершенно несвойственные ему ранее мотивы: "Без регулятора" (зарисовка) "... Излюбленные переулки у московских шоферов - это где нет регулятора. И каждый держится правила: поезжай куда и как тебе хочется". Если это вырвалось у Пришвина, о котором старики-писатели говаривали, что он всю жизнь тише воды и ниже травы; не осуждая, говорили: такой уж талант, с травой разговаривать, не слыша ничего за ее шелестом; если уж Пришвин написал это свое "Без регулятора", значит, действительно не осталось в современной России ни одной талантливой книги без того, что иные брезгливо называют "политикой". В том же первом номере "Литературной Москвы" есть и рассказ талантливого прозаика Сергея Антонова "Анкета"39, которого отвращение к политике привело в свое время к тому, что он писал, как я уже упоминал, безмятежные деревенские рассказы... когда деревня вымирала от голода. Этого Сергею Антонову читатель не простил. И он сам себе не простил. И вот здесь, в рассказе "Анкета" он прежде всего выписал образ бездушного руководителя, для которого строка в анкете: "Был на оккупированной территории", строка в те годы порочащая, важнее самого человека... Сергей Антонов казнил сам себя, обращаясь к теме жестокосердия, однако читатель больше не верил ему, забывшему в свое время о людях ради песенной фольклорной строки. О нем на обсуждениях даже не вспоминали, как не вспоминают о чем-то стыдном... ... И все это: и деревня Кукой, и "потерявший сознанье скворец", горластый скворец, ничего не слыхавший о бедах земли, и встреча с другом на станции Тайшет - все это в так называемой сверхосторожной первой книге. Свидетельстве, как думал милый наивный Бек, их лояльности и законопослушания... Подлинный взрыв, на всю Россию, не заставил себя ждать. Он произошел в том же 56-м году, на исходе терпения сталинистов, насмерть перепуганных венгерским восстанием: 2-я книга "Литературной Москвы" была подписана к печати в декабре 56-го года. 6. ПРОЗРЕНЬЯ АНТИСТАЛИНСКОГО ГОДА "ЛИТЕРАТУРНАЯ МОСКВА", том 2-й и последний
      I
      Набатный рассказ Александра Яшина Времена изменились за полгода - изменились решительно: снова, на этот раз в китайском посольстве, Никита Хрущев назвал себя сталинцем. Однако запретители не успели. Книга появилась, и сразу заговорила Россия о рассказе Александра Яшина "Рычаги""". Бывший вологодский крестьянин, связанный со своей деревней до конца жизни, обласканный государством поэт, лауреат Сталинской премии, свой, кровный, земляной. Вот уж от кого сталинцы не ожидали!.. Этот рассказ стоил Яшину жизни, во всяком случае, сократил ему жизнь, обрушив на его семью много бед. "Рычагам" Александра Яшина сопутствовали другие произведения, о которых упомяну позднее, - Юрия Нагибина, Николая Жданова, - но набатом, заставившим людей поднять голову, прислушаться, а иных - действовать, звенел и звенел рассказ Яшина. А он прост и, казалось, ни к чему не призывает... Если вы его не знаете, познакомьтесь с ним. Обязательно: в нем сконцентрирована не только беда прошлая, но и нынешняя, да и завтрашняя. Коренная беда России, подмятой произволом. Когда у людей отняли не только право на действие, но и право на раздумье. На мышление. На естественную человеческую жизнь, немыслимую без раздумья о жизни. Нетрудно представить себе, как солдаты становятся рычагами и как их бросают, скажем, на венгров. Солдат давал присягу. Ему приказывают стрелять - он стреляет. Альтернатива - военный трибунал или самоубийство. Можно понять, как рычагами становятся партийные чиновники. Они - рычаги уж по самой должности. За то им бездна привилегий, не говоря уж о двойной зарплате. Они независимость свою продают. Сознательно. Но почему, как становятся рычагами крестьяне, сама народная толща - об этом не говаривали на Руси давненько. "Народ безмолвствует" - когда еще сказано! И безмолвием своим, - вторит Яшин, - способствует разору деревни, произволу, словом - злодейству. Эзопову языку здесь места нет. Тут все черным по белому. Пожалуй, впервые после войны земная, добротная, не обесцвеченная порой жиденьким "усредненным" языком города, народная проза снова, после перерыва в четверть века, вышла на большак. И стала основой и продолжением целого направления послевоенной советской литературы, окрещенного позднее деревенской прозой... Начало почти символично в своей бытовой повседневности. Сидят в правлении колхоза четыре человека и курят. Дыму столько, что дышать нельзя. Казалось, что и приемник потрескивает потому, что дыму, дыму - почти не видать друг друга... Один из колхозников говорит соседу, роняющему искры: "Сожжешь бороду коровы бояться перестанут". На что второй отвечает неизменно: "Бояться перестанут, так, может, удоя прибавят". Так, словно бы не о главном, пустяшный разговор. А вовсе не пустяшный. Это - запев. Звучит главная тема, западает в нас, хотя мы еще и не знаем, что она - главная. И опять - быт. Обычный, деревенский. Казенный, поскольку это - Правление. Полумрак. Случайные плакаты и лозунги. К какой-то праздничной дате. Но висят они, по обыкновению, круглый год. Список членов колхоза с указанием выработанных трудодней. И пустая, вся черная, доска, разделенная чертой на две равные части. На одной половине сверху написано: "черная", на другой "красная". Доска черна, как их жизнь. Но одну половину принято считать красной. Почетной. Вы уже начинаете постигать атмосферу ожидания, хотя, казалось, еще ничего не сказано. Дым. Доска. Случайные реплики. Сахара в деревне нет. Нет, никто не жалуется! Просто один из курцов сообщает, что ему кладовщик "подбросил два кило. Боится, что ли?" Другой подтверждает: "Конечно, боится! Я ж теперь новый кладовщик". Автор поясняет тут же, что кладовщиком-то назначили его, колхозника этого, потому что он в партию вступил. А вступив в нее несколько месяцев назад, начал поговаривать о том, что все командные посты в колхозе должны занимать коммунисты. Все просто, даже простодушно. Получил партбилет - на тебе дополнительный корм! Тем более, тут же вспомнили, что старый кладовщик проворовался. А то раньше не знали... Новый коммунист-кладовщик купил авторучку и стал носить галстук. Приобщился к руководству. Атмосфера прояснилась, несмотря на дым. Теперь все явственней звучит главная тема. "Взял-то я взял (сахар то есть. - Г.С.), - сказал Щукин после некоторого раздумья. - Но где же все-таки правда? Куда уходит сахар? Где мыло? Где все?.." А другой собеседник шутит: "Зачем тебе правда, ты сейчас - кладовщик?" Кто-то прогудел деловито: "Ну, правда - она нужна. На ней все держимся. Только я, мужики, чего-то опять не понимаю. Не могу понять, что у нас в районе делается? Вот ведь сказали - планируйте снизу, пусть колхоз решает, что ему выгодно сеять, что нет. А план не утверждают. Третий раз вернули для поправок... От нашего плана опять ничего не осталось". Разговор обретает глубину: от сахара, от коров - к тому, что руки у людей связаны. "Вот тебе и правда. Не верят нам", - говорит один из героев. "Правду у нас в районе сажают только в почетные президиумы, чтоб не обижалась да помалкивала", - сказал другой колхозник и бросил окурок в горшок. Ввернул слово и Щукин, кладовщик: "Правда нужна только для собраний, по праздникам, как критика и самокритика. К делу она неприменима, - так, что ли, выходит?" Так и длится этот обмен репликами. Обычный человеческий разговор людей, которым надоела ложь. Хотя иные, как новый кладовщик, уже успевают извлечь из нее выгоду. Очень просто уговорить себя: власть кто? Партия... Значит, и я власть, давай должность! Завершается эта вполне человеческая доверительная беседа односельчан досадливой репликой одного из героев, который был в районе, у самого, и сказал тому: "... Что ж вы. говорю, с нами делаете? Не согласятся колхозники третий раз план изменять. А он говорит: "Вот ты и убеждай. Мы тебя раньше убеждали, когда колхозы организовывали. А сейчас ты убеждай других. Проводи партийную линию. Вы, говорит, теперь наши рычаги в деревне". Так впервые появляется это словечко: рычаги. В каком значении? Для какой цели людей рычагами назвали? Для того, как видите, чтоб восторжествовала официальная ложь. Неосуществимые планы. Планы-разорители. Чтоб сеяли не то, что деды сеяли и что взойдет. А то, что решили в Москве да по областям и районам разверстали. Другая власть - другие "планы" в почете... Как в таком случае может вести себя секретарь райкома? Честный - напишет протест, подставит голову под удар. Нечестный... Сама система, как видим, отбирает их, как сортовые зерна. Один к одному. "Он с народом не разговаривает по-простому, - рассказывает о секретаре райкома тот же колхозник. - Ведь знает, что получаем в колхозе по сто граммов на трудодень. А твердит одно: "С каждым годом растет стоимость трудодня и увеличивается благосостояние". Коров в нашем колхозе не стало. А он: "С каждым годом растет и крепнет колхозное животноводство". Скажи, мол, живете вы неважно потому-то и потому-то, но будете жить лучше, скажи, и люди охотнее за работу возьмутся..." Но правды секретарь райкома не говорит, он лжет... Если иметь в виду, что лжет-то он не своими словами, а словами, почерпнутыми из докладов руководителей государства Хрущева, Булганина, лжет, так сказать, государственными стереотипами, нетрудно понять тот огромный риск, на который пошел Александр Яшин, решившись порвать с укоренившейся государственной ложью. Идет он в своем разрыве до конца. Что называется, режет по живому. Немного откашлявшись, но еще не разгибаясь, один из колхозников поднял голову и сказал с хрипотцой: "Начальники наши районные с народом разговаривать разучились, стыдятся. Сами все понимают, а прыгнуть боязно. Где уж тут убеждать?.. На рычаги надеются... Дома заколоченные в деревне видят, а сказать об этом вслух не хотят. Только и забот, чтоб в сводках все цифры были круглые". А тут лампа гаснуть начала, и кто-то замечает, между прочим: "Эх, черт, погаснет без воздуха. Лампе тоже воздух нужен". Течет беседа, дружеская, искренняя, впечатляющую правду которой усиливают как бы случайные детали. Дым. Доска, половину которой приказано считать красной. Лампа, которой тоже воздух нужен... И тут вдруг появляется перестраховочная нота, об этом мы говорили, рассматривая творчество Казакевича, Некрасова и других писателей, пошедших в свое время на смертельный риск. Выглядывает вдруг не автор, а тот самый "соавтор" - внутренний редактор, который шепчет автору: "Ты что, ты о чем говоришь-то? Да тебя за это до смерти забьют! Уморят голодом! И тебя и детей твоих!.. А то и срок дадут! За решетку упрячут!.." Вспомнил невольно об этом Александр Яшин, он ведь тоже пережил сталинщину, как и все. И попытался как бы смягчить свой приговор разорителям страны. Тем же, надо сказать, приемом, что и Казакевич и Некрасов... Это-де у нас плохо, в нашем селе, а вот в других местах не в пример иначе... "На полке, в переднем углу, слышнее заработал радиоприемник. Он все так же потрескивал и шипел, словно выдыхающийся пенный огнетушитель, но теперь сквозь шипенье и потрескивание пробивалась не музыка, а окающая, с запинками речь. Передавались письма с целинных земель. "Нас всех зовут москвичами, хотя мы из разных городов. Держимся дружно, в обиду себя никому не даем. Урожай в прошлом году выдался небывалый, в пшеницу войдешь, словно в камыши. Даже старики не помнят таких хлебов. Для ссыпки не хватало мест, тяжело было". Автор раздраженно перебивает себя; чувствуется, он стал противен самому себе. Один из героев пресекает эту похвальбу: "Не всем же на Алтай ехать!" И вдруг послышался в избе какой-то шум. Из-за широкой русской печи раздался повелительный старушечий окрик: "Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать!" От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись. "Ты все еще тут, Марфа? Чего тебе надо?" - "Чего надо! За вами слежу! Подпалите контору, а меня на суд потянут. Метла сухая. А вдруг искра, и не приведи бог!.." - "Иди-ка ты домой!" - "Когда надо будет, уйду!" Разговор друзей оборвался, словно они почувствовали себя в чем-то друг перед другом виноватыми, Долго молчали, курили. А когда начали опять перебрасываться короткими фразами, это были уже пустые фразы. Ни о чем. Ни для кого... Наконец один из них, Щукин, еще не привыкший к руководящему положению, еще в душе рядовой колхозник, вдруг не выдержал и громко захохотал: "Ох, и напугала ж нас проклятая баба!" Все переглянулись и тоже захохотали. "И верно, дьяволица, вдруг из-за печки как рявкнет. Ну, думаю, сам приехал, нас застукал. Перепугались, как мальчишки на чужом горохе". Смех разрядил напряженность и вернул людям их нормальное самочувствие. "И чего мы боимся, мужики, - раздумчиво и немножко грустно произнес Петр Кузьмич. - Ведь самих себя боимся". "Самих себя боимся". Вот, оказывается, какие дела. До чего доведена, нет, не чиновная Россия, а глубинная Россия, та народная толща, на которую уповали все, от Достоевского до народников. Не тронутая ложью, истинная крестьянская Русь. И сказал это крестьянский поэт, вологодский по выговору и складу мышления, сказал, как перепуганы мужики. Вологодские мужики, до которых даже татарва не дошла, Чингисхан не достал. Чингисхан не достал, а Сталин с Хрущевым - в самый раз. Пришла учительница, которую ждали, и началось партийное собрание, ради которого собрались. Учительница, усаживаясь, жалуется, что в школе нет дров. - О делах потом! - обрывает ее председательствующий. - Сейчас собрание проводить надо! Райком давно требует, чтобы в месяц два собрания было, а и одного сговориться, запротоколировать ia можем. Как отчитываться будем? (Язык-то какой пошел сразу, государственный... Да и то, не о делах ведь речь, о делах потом...) Вот куда бросил камень отчаянный, а скорее, отчаявшийся Александр Яшин. Партийное действо-то никому не нужно. Не для дела оно, для отчета. На устои посягнул. На фундамент бюрократической машины, которая без этой суеты сразу станет грудой металлолома. Ну, а Марфа, беспартийная запечная Марфа, глухота российская, самая что ни есть надежда народников, она понимает, что происходит? А как же! Она не ослушалась, не заворчала, когда ее стали выпроваживать. Не обозвала партийного курильщика - дохлой, как в тот раз, - по-родному, по-вологодски. "Говорите-говорите (заторопилась она), разве я не понимаю? Выйду!.." Ведь теперь уж была не жизнь, в которой Марфа имеет право: словечко сказать, а закрытое партийное собрание... Автор едва сдерживает и гнев, и иронию, которая, чуть усиль ее, была бы равносильна самоубийству: "Все земное, естественное исчезло, действие перенеслось в другой мир, в обстановку сложную и не совсем привычную и понятную для этих простых сердечных людей..." А тут еще вину усилила странная опечатка. Хотел автор вроде бы сказать, что после того как Щукина поставили кладовщиком, "рядовых колхозников в парторганизации не было..." А напечатано было куда более еретическое, более точное, хотя, не исключено, это была, действительно опечатка: "С той поры, как Щукина поставили кладовщиком, рядовых колхозников и парторганизации не было". "Не случайная, злостная опечатка! Вредительская!" - твердили на всякий случай испуганные чиновники от литературы. Ну, а само собрание, естественно, течет, несет словесный мусор; - "... мы не предусмотрели и пустили на самотек... Мы не провели разъяснительной работы с массой и не убедили ее..." И хотя Щукин иронизирует в углу над потоком пустословия, молодой он коммунист, непривычный, вполголоса иронизирует, его уже наставляют кто поопытнее, пообтертее: "Ладно, уж не мешай ему выговориться. Так надо! (Подчеркнуто мною. - Г.С.). Петр Кузьмич сейчас в своей должности. Как в районе, так и у нас. Каков поп, таков и приход". Притихают они, готовые проголосовать за что угодно. Так надо!.. Только что люди были, а уж больше не люди. Рычаги. Кончилась официальная мертвечина, вломилась молодежь, которой не терпелось потанцевать, тут ведь и правление, и клуб - одна в селе казенная хата, раскрыли настежь окна; "Ну, и дыму у вас! - шумели девушки". Дым-то оказался не простым. А партийным... Задымили Россию, задурили. До тошноты, до головокружения. Такова сила поэтического образа, когда рукой Поэта водят страдание и мужество. И он решился крикнуть на всю Россию: - Люди мы! Люди, а не рычаги... II ЮРИЙ НАГИБИН, НИКОЛАЙ ЖДАНОВ, НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ, АЛЕКСАНДР КРОН, поднявшие вслед за Александром Яшиным руку на сталинщину... Гибель АЛЕКСАНДРА ЯШИНА
      Вряд ли "Рычаги" Александра Яшина, всколыхнувшие думающую Россию, могли появиться, если бы они были единственной попыткой "Литературной Москвы" бросить свет на "новый класс" узурпаторов и разорителей... Кроме глубокого, как русская беда, рассказа "Рычаги", в той же, второй и последней книге "Литературной Москвы", появился рассказ Юрия Нагибина "Свет в окне"41. Уборщица Настя прибирала в доме отдыха всегда пустую квартиру, предназначенную для Самого. Такие покои есть в каждом, даже самом плохоньком, доме отдыха, санатории на случай, если прибудет "Сам" - министр или директор завода, секретарь ЦК или райкома - у каждого такого дома свой Сам, и вот Настя, подметавшая эти мертвые покои, год терпела, глядя на тесноту вокруг, а потом плюнула на запрет и, включив в комнате свет и позвав детишек дворника и знакомых, расположилась по-хозяйски перед телевизором. Директор, увидев свет в окне номера, предназначенного - шутка сказать! для Самого, естественно, кричал на уборщицу. И у него, у директора, бранившего Настю, пишет Юрий Нагибин, "росло... пронизывая до кончиков пальцев, ощущение невыносимой гадливости к самому себе". Рассказ Юрия Нагибина был почти таким же острым, как "Рычаги"; и, возможно, более поэтичным. Но, конечно, его даже сравнивать нельзя по впечатляющей силе и значению, которое он имел для нашего поколения. В той же книге напечатан рассказ московского писателя Ник. Жданова "Поездка на родину"42. Умерла в деревне мать большого московского начальника Варыгина, и начальник отправился в родную деревню, на похороны. Он отправился в мир, который, по его представлению, давно не существовал. В мир нужды. Грубая мебель. Какой-то распаявшийся самовар. Он бросает на прибывшего свой отсвет, этот хлам, оживает второй жизнью. Распаявшийся старый, никому не нужный самовар, лежал на боку, вот так же лежал, как этот приехавший большой начальник. В дороге "расклеился" начальник и тоже никому не был нужен в родной деревне. Мать ждала-ждала сына, ждала много лет, он оторвался не только от деревни, даже от матери. Он и общего языка найти ни с кем не может, словно из другого государства приехал. Вот какой разговор произошел между крестьянкой, знавшей его мать, и этим бывшим крестьянским парнем. "Ждала она меня?" - спросил он. "Да нонешний год молчала, а летось, когда приехать сулились, сильно ждала. Все, бывало, говорит: "Вот ноне, вот ноне". Потом-то притихла уж. Но только не обижалась, нет. Понимала тоже, легко ли такому занятому человеку .оторваться... Из наших, деревенских, вы, небось, дальше всех пошли... Заварив чай, она поставила перед ним чашку и подсела к столу. "Вот что я у вас спросить хотела, - продолжала она. - Верно ли, нет ли ноне сделали с нами? Мы сегодняшний год конопли сеяли, семьдесят четыре гектара. Только посконь зацвела, а тут, глядим, яровые созрели. Мы было жать да скирдовать, а нам молотить велят да вывозить. А посконь, если ее вовремя не убрать, так ведь и матёрки не жди..." "Она думает, от меня все зависит", - растерянно думал Варыгин, стараясь припомнить, что такое эти "посконь" и "матёрка" и какая между ними связь. Но припомнить так и не мог. "Вопрос политический, - проговорил он вслух. - На первом месте у нас всегда должно стоять государство. Все зависит от уровня сознательности масс". Он замолчал, чувствуя, что говорит не то". Даже он почувствовал, - что же говорить о читателе?! Читатель давненько видел вокруг себя таких Варыгиных. Он и в послевоенной литературе их встречал, еще у Веры Пановой. Поосторожней писала Вера Панова своего Листопада, так ведь и время было другое. С Варыгиным осторожничать нечего. Оказалось, он не только бездушен, он и языка народа не понимает, вовсе не понимает, точно из другого мира. Осталось, сообщает автор, у него только чувство вины и вопрос этот: "Верно ли, нет ли с нами сделали?" Хо-ороший человек, из народа... Во второй книге снова напечатан Николай Заболоцкий43. Целая подборка стихов ожившего поэта, среди них три строфы:
      При первом наступлении зимы Блуждая над просторною Невою, Сиянье лета сравниваем мы С разбросанной по берегу листвою. Но я любитель старых тополей, Которые до первой зимней вьюги Пытаются не сбрасывать с ветвей Своей сухой заржавленной кольчуги.
      Как между нами сходство описать? И я, подобно тополю, немолод, И мне бы нужно в панцире встречать Приход зимы, ее смертельный холод. Это стихотворение, по-видимому, не нуждается в комментариях. И в "Литературной Москве", и позднее появляются такие стихи мастера, который не верит теплу и даже той оттепели, которая, по общему мнению, наступила. Так и не оттаял этот крупнейший поэт, так и умер, тоскуя о том, что у него нет панциря, чтоб вынести холода... В том же номере "литературной Москвы" Илья Эренбург представляет советскому читателю Марину Цветаеву44. Да, именно представляет. Как новичка. К этому времени целые поколения уж и имени ее не слыхали... Да и кто посмел бы рассказать им о поэтессе, которая, вернувшись на родину, - повесилась?.. Демонстративно, что ли?.. Это был прорыв. Сквозь глухой запрет. Каждый торопился внести свою лепту.
      Моим стихам о юности и смерти, Нечитанным стихам! Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берет), Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед! Так начал Илья Эренбург свою статью о поэзии Марины Цветаевой. Он привел стихи Марины Цветаевой, написанные ею в двадцать лет. Он торопился; погибла Цветаева, как погибли до нее все лучшие поэты России, погибли и ее книги, а для новой России - и не рождались. Он сам был немолод - торопился: ведь она кричала то, что хотелось крикнуть и ему, вот уже много лет: