Евтушенко мчит на Кубу, загорает на пляже вместе с Кастро и... печатает в "Правде" отчаянно плохие, безликие, на софроновском уровне, стихи. Все опечалены. Кроме него самого... Качели вознесли его, и он... ух! снова вниз. Появляются "Наследники Сталина". Опять сгущаются тучи. В квартире его КГБ монтирует микрофоны. ("Вы не живете нигде, вы ездите..." - скажет Евгению Евтушенко и его жене Гале добрая дворничиха, когда он переселится в другой дом.) Лекторы "оттуда" намекают на какие-то связи Евтушенко с заграницей. Полковник из погранвойск на Памире говорит мне: "Нам все известно. Недолго еще чирикать вашему Евтушенко...". Что делать? Как выпутаться?
      Я как поезд, что мечется столько уж лет Между городом "Да" и городом "Нет". Мои нервы натянуты, как провода, Между городом "Нет" и городом "Да"150. Снова потянулись, как лента телетайпа, "оправдательные" километры блеклых официозных поэм. "Братская ГЭС", "Опять на станции Зима". Ложь ситуаций, ложь психологическая, а уж какая стихотворная техника! Забеременела, к примеру, Нюшка из деревни Великая Грязь (поэма "Братская ГЭС"). Отец ребенка отказался и от Нюшки, и от будущего ребенка. Нюшка в отчаянии:
      Я взбежала на эстакаду, Чтобы с жизнью покончить враз, но я замерла истуканно, под собою увидев мой Братск. Остановила Нюшку "недостроенная плотина в арматуре и голосах"... А также "сквозь ревы сирен и смятенье... председатель и Ленин смотрели...". Ленин ее и спас. Ленин, как видите, тоже встал в один легковесный ряд с лабазниками из "Бабьего Яра", Нюшками и клюшками, - у хорошего хозяина и гвоздик не пропадет. Ну, а все же Ленин спас. Не Керенский!.. Качели рванулись вверх. Высоко взлетел. Бедный Евгений! Похоже, настиг его, как пушкинского Евгения, медный всадник государственности... Было успокоился он, снова зачастил в Клуб с иностранными гостями, стреляло шампанское. И тут - советские танки рванулись в Прагу. Все изменилось в один день. Старые писатели чувствовали близость перемен задолго: не случайно их последние юбилеи были прощанием. Позеры слиняли мгновенно: надо было либо прочно сотрудничать с режимом "всенародно одобрять" оккупацию, либо рвать с ним. Заметался Евтушенко. Господи, как он испугался! Ибо понял, как и все, что пришел предвиденный Борисом Пастернаком
      ...Рим, который взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез. Никаких иллюзий более не оставалось. Ни у кого. Если подмяли танками целый народ, значит, придушат и любое инакомыслие внутри страны. "Социализм с человеческим лицом" - последняя наша надежда - оказался такой же иллюзией, как "Государство солнца" Кампанеллы или фаланстеры Фурье. В то утро сосед по дому, ученый-литературовед, принес "верный слух" о том, что предполагается арестовать, для острастки, тысячу "инакомыслящих". Чтоб никто не вздумал протестовать. Льва Копелева, Бориса Балтера, меня снова топтали в высоких инстанциях. Человек пятьдесят топтали. Не хуже бабелевского конармейца Павличенко. Часами. Исключили уж отовсюду, откуда могли... - Вас троих возьмут, это точно. У дома две черных "Волги" с утра. И "топтуны". Гляди сам! Гриша, береженого Бог бережет... Напугал меня ученый сосед. Я решил бросить путевку в Коктебель, которой запасся заранее, и скрыться где-либо на Волге или в Сибири. Переждать облаву. Но - посмеялся своей прыти. Ныне не тридцать седьмой год. Тогда брали миллионы. Исчезнувших порой не искали. Не до того было. Ныне, коль КГБ решит посадить писателя, - отыщет его и на дне морском. И - завернул в Коктебель, к морю. Хоть немного отдышаться. На любой случай. В Коктебеле, на другое утро, меня окликнул Евтушенко. Кинулся ко мне обнимать: - Исключенец ты наш!.. Попросил он меня уйти с ним подальше от общего пляжа, на котором отогревали свои ишиасы "номенклатурные" писатели. Я воспротивился: опасался в первый день вылезать из-под навеса, на жгущее солнце. Он повторил свою просьбу, в тоне его звучала неуверенность, почти смятение. Я взглянул на него. Его била дрожь. Мы зашли далеко, за Лягушачьи бухты, наконец выбрали пляж, на котором никого не было. Легли на камни. Он начал декламировать стихи, прося, чтобы я тут же "забыл" их. Я "забыл" их, конечно. Однако вскоре они начали гулять в самиздате как стихи Евтушенко, хотя сам он, по-моему, публично никогда их не читал. Существование их в самиздате дает мне право воспроизвести, по крайней мере, начало:
      Танки идут по Праге, Танки идут по правде, Танки идут по ребятам, Которые в танках сидят... "Боюсь записывать, боюсь читать, - сказал он, нервно отшвыривая морскую гальку. - Этого мне никогда не простят... Слушай! - Он приподнялся порывисто: - Посылать телеграмму протеста или не посылать? А?! С одной стороны, пошли-ка они... куда подальше: с другой, - если промолчу, как я взгляну в глаза Зигмунду и Ганзелке: они дали мне телеграмму. Они верят, что я что-то могу сделать... - Он сел, обхватив колени, покачался из стороны в сторону. - По-ло-жение... Слушай, посылать или не посылать?" Я ответил, что нельзя советовать человеку садиться в тюрьму. Это он должен решить сам. За обедом Галя, жена Евтушенко, пожаловалась: "Женька сошел с ума! Сорок рублей истратил на телеграммы...". Но и это были все те же качели. Рисковая игра. Когда спустя некоторое время секретарь ЦК Демичев запретил посылать его за границу ("Вы не разделяете взглядов партии!" - сказал глава идеологической службы), Евтушенко ответил, что разделяет и готов взять свои телеграммы протеста назад... "Турусы и колеса" - пожалуйста! "Полной гибели всерьез" - извините! Спустя некоторое время я увидел Евтушенко в Клубе писателей. За соседним столиком сидели Василий Аксенов и Владимир Максимов. Максимову было худо. Он только что получил приказание явиться к психиатру. Никто не знал, как повернется дело. Боялись худшего... Евтушенко отозвал Аксенова и сказал громко, чтоб зал слышал: "Зачем ты сидишь с этим антисоветчиком?!" Я был бы несправедлив, если б снова не напомнил здесь о стихах поэта, ставших, увы, автобиографическими. "...Танки идут по ребятам, которые в танках сидят...". Как живопись нонконформистов сметали бульдозерами, так поэзию давили танками. Стоило самому глубокому и, возможно, самому талантливому поэту России Олегу Чухонцеву написать о князе Курбском, бежавшем в Литву от царя Ивана Грозного: "Чем же, как не изменой, воздать за тиранство...", стоило появиться этим строчкам в журнале "Юность"151, как едва ли не весь Генеральный штаб Советской Армии пришел в движение. Слава Буденного, "изничтожавшего" Бабеля, видно, не давала покоя, - целая когорта генералов немедля подписала яростное письмо о том, что поэт Олег Чухонцев "призывает молодежь к измене...". Себя они ассоциировали с опричниной Грозного, что ли?.. Олега Чухонцева отбросили от литературы на десять лет, - подобные "психические атаки" генералов, естественно, травмировали и остальных поэтов, в том числе Евгения Евтушенко, который любил и высоко ценил Олега Чухонцева. Евтушенко сердито требовал в стихах: слышать стон и за стеной твоей квартиры, а не только во Вьетнаме. Но... - не заступился ни за Жореса Медведева, заключенного в свое время в психушку, ни за генерала Григоренко, ни за Владимира Буковского. В медицине существует машина, заменяющая больное сердце. На время. Человек и с отключенным сердцем - жив. В поэзии такой машины не придумано. Читатель не прощает бессердечия. Не прощает ханжества. По Москве широко распространились стихи о Евгении Евтушенко, написанные как бы от лица поэта Евгения Долматовского:
      Я - Евгений. Ты - Евгений. Я - не гений. Ты - не гений. Я - говно, и ты - говно. Ты - недавно, я - давно... ...Так случилось, что первой стала закисать в юбилейном безвоздушье молодая поэзия пятьдесят шестого года, поэзия антисталинского порыва. 2. МОЛОДАЯ ПРОЗА: ОТХОД С БОЯМИ, ПОТЕРИ. ОБЛАВА НА... ЭЗОПА Проза держалась крепче; вжимаясь, как пехота, в землю, не прекращала огня... Несколько прозаиков заняли круговую оборону, защищая друг друга. Многих выбили. Устрашили голодом, мордовскими лагерями, Владимирской тюрьмой. Иные притихли сами, видя судьбу неуемных. Поутих и прозаик Василий Аксенов, один из самых популярных и талантливых писателей, пришедших в литературу после 56-го года, вместе с Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной, Булатом Окуджавой. Стал работать с оглядкой, волей-неволей. И все же успел сказать свое. Как и многие другие писатели его поколения, он наиболее глубок не в романах и повестях, требующих огромного жизненного опыта, а в рассказах, где его талант, знание современного языка проявляются в полной мере. На мой взгляд, самый значительный и совершенный по форме рассказ Василия Аксенова - рассказ "На полпути к луне", напечатанный впервые в "Новом мире"152. Герой рассказа - рабочий Кирпиченко, который жил и в детском доме, и в тюрьме, и в леспромхозах. "Всегда он жил в общежитиях, казармах, бараках, - сообщает автор. - Койки, койки, простые и двухэтажные, нары, рундуки... У него не было друзей, а "корешков" полно. Его побаивались, с ним шутки были плохи. Он не долго думал перед тем, как засветить тебе фонарь". Был у них на работе передовик Банин. "В леспромхозе все носились с ним: "Банин, Банин! Равняйтесь на Банина!.." "В леспромхозе были ребята, - пишет автор, - которые работали не хуже Банина, и давали ему фору по всем статьям, но ведь у начальства всегда так: как нацелятся на одного человека, так и пляшут вокруг него, таким ребятам завидовать нечего, жалеть надо их". Не по сердцу пришлась официальной критике эта тема. Автор развивает ее, эту тему, идущую вторым планом, как бы исподволь, своеобразно. Банин повез Кирпиченко в Хабаровск, где у него, сказал он, "мировые девчонки" и сеструха. И пытался женить там Кирпиченко на этой своей сеструхе Лариске, которой под тридцать и которая "видала виды". Они поссорились. - Ты, потрох! - с рычанием наступал на него Кирпиченко. - Да на каждой дешевке жениться? - Шкура лагерная! - завизжал Банин. - Зэка! - И бросил в него стул. И тут Кирпиченко ему показал... ...Все это Кирпиченко вспоминает в самолете "ТУ-114", который несет его через всю страну, из Хабаровска в Москву, в отпуск. И вот такой Кирпиченко влюбляется, и чистота человеческой души в грубом парне, бывшем лагернике, не свободном к тому же ни от лагерной жесткости, ни от лагерного сленга, его высокое преимущество перед казенными передовиками, эта чистота была вызовом казенной литературе. А рассказ большой высотой, достигнутой Василием Аксеновым как писателем. Выше подняться ему не дали, следующая его книга была заказной книгой Политиздата из серии "Пламенные революционеры". Она писалась через силу, ради хлеба насущного. Василий Аксенов запил, и только угрозы врачей, что это кончится для него смертью, время от времени останавливали его. Он слишком рано узнал оборотную сторону жизни, талантливый Василий Аксенов, сын Евгении Семеновны Гинзбург-Аксеновой, бывшей лагерницы-колымчанки, автора книги "Крутой маршрут" о женских лагерях, широко известной на всем свете. Родной сын бывших зэка, он много знает, он талантлив, как, быть может, никто из его сверстников. Однако в СССР он жил, подобно всем литературным талантам на Руси, со связанными руками. Рассказ этот, как и вся проза Вас. Аксенова, пожалуй, незаменим для того, кто хотел бы исследовать сленг России тех лет. Он отнюдь не кажется нарочитым, этот сленг, в устах Кирпиченко или передовика Банина; он достоверен, как и сами образы Кирпиченко и Банина. "Куда-то учапала", "законно повеселились", "руки мерзнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть", "и прочие печки-лавочки", "чин-чинарем"... "шуточек таких, что оторви да брось", "буги-вуги лабает джаз", "ну и будка у тебя, Валерий"... И прочее, и тому подобное. По знанию новейшего сленга Василия Аксенова можно сравнить разве только с Александром Галичем, поэзия которого порой просто настояна на современном сленге; настояна так густо, что старые парижские эмигранты, пришедшие на первый концерт Галича, порой не понимали ничего, словно Галич пел на незнакомом языке... Сленг между тем придает пронзительную достоверность этому, казалось бы, невинному рассказу, в котором с огромной впечатляющей силой сказано о том, что жизнь вольного человека на Руси, - как жизнь зэка. Те же нары, те же бараки, та же работа, порой связанная со смертельным риском, и та же недосягаемость мечты, любой мечты, не связанной с деньгами, до которой, как выясняется, не ближе, чем до луны. ...Все эти годы не прекращает труднейшей работы и Владимир Тендряков; первые его произведения - "Ненастье", "Падение Ивана Чупрова"153 и др. имели подзаголовок "очерк". При переизданиях подзаголовки "очерк" или "очерки" обычно снимались. Очерк - жанр литературной разведки, он как бы не претендует на вселенские обобщения, описывает частный случай и в этом описании может исследовать "частность" как угодно глубоко... Простое ухищрение, но оно очень помогло Владимиру Тендрякову, которого, по выражению одного из критиков, "развернуло мгновенно, как пружину". Он не вошел в литературу, а скорее врезался в нее. "Тугой узел"154, как, впрочем и "Ухабы", о которых я говорил особо, уже не имели подзаголовка "очерки", хотя и тут все начинается со "случая". Скажем, дождь в "Тугом узле" случай, а то, что колхозников заставляют сеять в холодный дождь, когда заведомо зерно не прорастает, - не случай. Авария в "Ухабах" - случай, но то, что Княжев, несший раненого, не дает трактора, - это уже не дорожный случай. "Конкретность факта и конкретность мысли - в поддержку друг другу. Именно эта плотность сросшихся между собой наблюдений и составляет силу прозы Тендрякова", - справедливо замечает лучший исследователь творчества Вл. Тендрякова новомирский критик Инна Соловьева155. Такой плотностью факта и мысли отмечены и ранние и последующие рассказы и повести Тендрякова. Скажем, "Тройка - семерка - туз"156, рассказ, в котором представители правосудия увозят невинного, защищавшегося от убийцы. Этой плотности нет и в помине в толстых романах Тендрякова последних лет, в которые он ушел, как уходят в бомбоубежища во время жестокого налета... В последние годы он жил на даче, в Союзе писателей не показывался. Зарабатывал главным образом переводами "классиков-националов". Владимир Тендряков был опытен и умен, не высовывался на ураганный огонь; увы, в литературе опыт подобного рода не раз приводил писателей к литературной смерти.* ...Если кого-нибудь красносотенцы ненавидели воистину остервенело, так это автора "Нового мира" И. Грекову. И. Грекова - псевдоним. Если произнести его слитно - "игрекова". От игрека, означающего неизвестную величину, и происходит псевдоним одаренной писательницы Елены Сергеевны Венцель, доктора наук, одного из самых известных в стране ученых, в прошлом профессора Военно-воздушной академии им. Жуковского. Ненависть к ней вызывалась и ее прозой, и полной независимостью Е. Венцель от литературных временщиков. Она была недосягаема, паря там, на высоте своих засекреченных наук. Однажды, когда И. Грекова сидела за столом президиума, Александр Твардовский шепнул, наклонясь к ней, что пора ей окончательно уходить в литературу, так как она давно уж профессионал. И. Грекова ответила что-то, и оба расхохотались, и она, и Твардовский. Оказалось, она ответила своему редактору: "Мне? Профессионально - в литературу? Да это все равно, что мне, солидной женщине, матери троих детей, предложить пойти на панель!" И. Грекова вошла в литературу рассказом "За проходной"157. В рассказе молодые ученые секретной лаборатории, которым мало восьмичасового рабочего дня, и они, энтузиасты, борются за десятичасовой... Борются все: Саша по прозвищу Мегатонна, огромный парень, самый умный после "Вовки-умного" и который, в то же время, некультурен, дик. "От земли" - талант. Научный таран... Слишком красивая Клара по прозвищу "Три пирожных сразу". Женька-лирик, мечтающий написать поэму "Аврал умственной работы". Спорят о том, нужна ли вообще лирика, не прав ли инженер Полетаев, который объявил в "Литературке" лирику устаревшей. Ругают Илью Эренбурга и вдруг кто-то читает стихи. "Лишь через много-много лет, Когда пора давать ответ, Мы разгребаем груду слов. Весь мир другой - он не таков". И все замолчали, задумались о чем-то, казалось, необычном для этой секретной лаборатории. Лабораторией руководит "чиф", научный руководитель Логинов Викентий Вячеславович, по прозвищу "Черный ящик". И дело не только в том, что "чиф" непонятен- не то ученый, не то авантюрист, - а в том, что труд великолепных ребят использует современное варварство, способное истребить весь земной шар плодами их труда. Ребята работают на "черный ящик"... Никто не посмел так расшифровать рассказ Грековой, но никто из руководителей не забыл ей этого. Из подобных "черных" лабораторий вскоре вышли на свет и академик Сахаров, и десятки молодых ученых, его сподвижников. Следующий рассказ И. Грековой, "Дамский мастер" - один из лучших ее рассказов, о парикмахере-художнике Виталии, которому не позволяли творить. От него требовали план - и только. И Виталий, подлинный художник, творивший с женской головой чудеса, ушел в слесари. Подальше от халтурщиков и выжиг. Оказывается, творить невозможно даже парикмахеру. Он же не на войну работает! Этот рассказ трагический, хотя его трагизм руководителям культуры был непонятен, и И. Грекову оставили в покое, пока она не опубликовала повесть "На испытаниях". Тут уж ей воздали за все: и за правдивое изображение дикости и тупости жизни захолустного гарнизона, и за еретические мысли. В дни нескончаемой "юбилиады", перешедшей в обычный литературный погром, И. Грекову, по совокупности еретических мыслей и в литературе и в жизни, прорабатывали на всех собраниях. Судьба "Нового мира" стала и ее литературной судьбой. На литературную панель И. Грекова, как можно догадаться, не пошла, а удалилась тихо профессорствовать в один из невоенных институтов. Много разговоров вызвали Виталий Семин своей повестью о рабочей семье "Семеро в одном доме"158 и рассказами, и Юрий Домбровский159, бывший зэка, светлейший человек, писатель и ученый, автор романа "Хранитель древностей", напечатанного в "Новом мире". ...Поднялся однажды до высот "Нового мира" Анатолий Кузнецов своим прекрасным рассказом "Артист миманса"160, может быть, лучшим своим произведением, однако вскоре он не вернулся из Лондона, и советская печать начала торопливо выскребать его из сознания поколения как перебежчика. В литературе аллегорий, пожалуй, все эти годы лидировал Феликс Кривин, первая книга которого вышла в Ужгороде и тем не менее стала широко известной. В 1966 году его "Божественные истории"161 стали одной из самых популярных книг; и чем сильнее свирепствовала цензура, чем быстрее гибла сатира, тем охотнее читался Феликс Кривин, в творчестве которого торжествовал Эзоп. Ведь он писал о том же - об ушедшей и вовсе не ушедшей кровавой эпохе: "Избавь меня, Бог, от друзей, а с врагами я сам справлюсь! (сказал Александр Македонский. - Г. С.). Он так усердно боролся с врагами, что Бог избавил его от друзей". Столь же актуален и "Мафусаил": "Первым человеком был Адам. Мафусаил не был первым человеком. Первым пророком был Моисей. Мафусаил не был первым пророком. Поэтому Мафусаил прожил девятьсот шестьдесят девять лет. И в некрологе о нем написано: "Безвременно скончался...". Он не щадит, Феликс Кривин, и своего читателя, только что боготворившего Сталина, а затем Хрущева и снова готового вознести над собой нового "вождя и учителя". "Не сотвори себе кумира. Я, например, не сотворю. У меня, например, к этому не лежит душа. Зашумело стадо Моисеево. - Вы слышали, что сказал Моисей? - ...как это правильно! - ...как верно! - ...не сотвори кумира! - ...О, Моисей! - ...мудрый Моисей! - ...великий Моисей!.." Самое удивительное, что эти "Божественные истории" изданы Политиздатом. Вероятно, по графе антирелигиозной литературы. О, Эзоп! В эти годы он стал нашим главным литературным наставником. Благодаря ему правда просачивалась иногда даже на страницы "Литературной газеты". Чаще всего на шестнадцатую страницу, где царствовали сатирики и юмористы. Открывал читатель шестнадцатую и - похохатывал нервно: "Дальше едешь - тише будешь". "Очереди станут меньше, если сплотить ряды". "И на похоронах Чингисхана кто-то сказал: "Он был чуткий и отзывчивый". "Уберите эти строчки - они мешают читать между ними". "Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что..." А то вдруг о советских буднях эпически: "Стояла тихая Варфоломеевская ночь..." В конце концов юмористы так развеселились, что принялись на литературных концертах высказывать афоризмы, которые не удалось напечатать: "Время работает на заключенного..." Тут уж веселье началось такое, что редактор шестнадцатой страницы И. Суслов продолжает веселиться ныне за пределами бывшего Советского Союза. Похоже, слова "комик" и "комическое" в СССР происходят от японского "камикадзе".
      Особняком стоит прозаик Юрий Казаков, талант поэтичный и редкий. Его первые рассказы появились в 56-м году. Первая книга "Манька" издана в 58-м году в Архангельске. Рассказы Казакова162 - откровенная полемика с теми, кто идеализирует жизнь, упрощает человека, облегченно трактует сложности и противоречия современной жизни. Это качество объединяет его с Вас. Шукшиным, Вас. Беловым, Вл. Максимовым, Вл. Конецким. Вас. Аксеновым, Георгием Владимовым - это писатели одной генерации. Ю. Казаков издал несколько сборников. "На полустанке" (59-й г.), "По дороге" (61-й г.), "Легкая жизнь" (63-й г.), "Запах хлеба" (65-й г.). Думается, идет он от тургеневских "Записок охотника", отсюда его манера повествования, его попытка избежать строгих рамок сюжета и сюжетного завершения.
      ... Вдо-о-оль по морю Мо-о-орю синему Плывет ле-ебедь со лебе-едушкой...
      Плывет ле-ебедь, не всколо-о-охнется, Желтым мелким песком Не взворо-о-охнется... Критика сравнивала "Трали-вали" с "Певцами" Тургенева. В традиционном, будто бы "тургеневском" обличье встает перед нами ненадежный, ленивый душевно, "ветхий человек". Не может быть на него опоры, нет на него надежды. Вот в чем и вот где преодоление традиций, преодоление глубокое и многозначительное, которое советская критика старалась не замечать, обвиняя автора в эпигонстве. Сочен, талантлив и "Северный дневник" Юрия Казакова, последнее произведение писателя; после него Казаков словно в прорубь канул. Художники столь тонкие и чуткие погромных "юбилиад" не выдерживают. Они спиваются или уходят в свои леса с охотничьим ружьем... 3. РАЗГРОМ КИНОИСКУССТВА "Из всех искусств для нас самым важным является кино", - сказал В. Ленин. И немудрено. Книгу, даже хорошую, читают десятки-сотни тысяч человек, кино смотрят ныне в СССР сто-сто пятьдесят миллионов. В любой захолустный колхоз, на самое дальнее становище или погранзаставу раз в неделю, не реже, прибывает кинопередвижка... За кино прежде всего и взялись. Задолго до юбилиады. 23 марта 1963 года на специальном заседании Политбюро ЦК, на котором неистовствовал Никита Хрущев, был организован Государственный комитет по кинематографии. На правах министерства, как было официально объявлено, то есть с гигантскими министерскими окладами и особыми "номенклатурными" льготами, благодаря которым чиновник в Советском Союзе держится за свое место руками, ногами и зубами. Председателем Государственного комитета по кино был назначен Романов бывший генерал госбезопасности, во время войны один из руководителей СМЕРШа, что расшифровывается как "Смерть шпионам!". Главным редактором назначили Александра Дымшица, которого писатели вычеркивали из всех выборных списков. В сатирической поэме, в те дни гулявшей по Москве, ему было отведено особое место: "...Там Дымшиц на коротких ножках, погрома жаждущий еврей..." Это был период общего наступления Хрущева на искусство, его "встреч" с художниками, когда он кричал на скульптора Эрнста Неизвестного, грозил художникам-абстракционистам, матерясь и обзывая их педерастами. Литературный сценарий - основа кино. "Сценарное хозяйство" было взято под особый контроль. Кино к этому времени начало излечиваться от удара, нанесенного ему Сталиным, лично контролировавшим каждую кинокартину. В год появлялось тогда, как известно, всего восемь картин. Каждая принималась прессой как гениальное достижение советского киноискусства и тут же забывалась. Но к 65-му году кино действительно оживало. Когда в 66-67-м годах выпускался фильм о войне на Севере по моему сценарию, рядом, в павильонах "Мосфильма", снимались, может быть, самые талантливые фильмы последнего десятилетия. "Андрей Рублев" режиссера А. Тарковского, "Ася-хромоножка" режиссера А. Михалкова-Кончаловского, сына поэта, который не скрывал тогда своего иронического отношения к отцу, С. Михалкову. Завершался в те дни фильм "Обыкновенный фашизм" режиссера Михаила Ромма. На студии Горького снимался фильм о Герцене. Какова судьба всех этих фильмов, два из которых - "Андрей Рублев" и "Обыкновенный фашизм" - остались, несмотря на все потери, фильмами выдающимися? Фильм "Андрей Рублев" был, как известно, запрещен. В соседнем павильоне непрерывно переписывали фонограмму, т.е. меняли текст-монологи, диалоги. Я, по правде говоря, не мог понять, как можно изменить текст готового фильма. Ведь многие слова герой произносит лицом к зрителю, порой губы героя - на весь экран. Что тут можно поделать? Ничего, вскоре пришла и моя пора понять, как это делается. Фильм "Андрей Рублев" был переозвучен почти полностью. Посмотрел его генеральный директор "Мосфильма" Сурин, по профессии трубач в духовом оркестре, - что-то запретил. Вырезали часть фонограммы. Поменяли текст, "обкатали". Затем отвезли ленту министру Романову. Тот позвал Дымшица, еще кое-кого из самых бдительных. Нормальному человеку даже представить себе трудно, как правительственный Комитет принимает фильм. Я вгляделся как-то в полумраке в сановные лица приемщиков. Они не смотрели на экран. Почти никто не смотрел. Я ошеломленно вертел головой: спят?! Глаза закрыты... Но нет, лица у всех напряженные, не спят. Оказывается, принимающие только слушали. Стараясь не пропустить ни слова. Не прокрадется ли крамола?! Поэтому, бывало, иногда проходили немые эпизоды, даже более крамольные. В фильме режиссера Калика был такой: сидят на лавочке двое. Он и она. Она сбросила туфли, подобрала ноги под себя. Подходят двое милиционеров, говорят: "Не положено!" Те возражают. Милиционеры приказывают: "Пройдемте!" Правительственный Комитет запретил текст, так как он-де порочил милицию. Текст сняли. Сокращенный эпизод демонстрировался без текста. Получилось куда страшнее. Сидят на лавочке двое приятных молодых людей. Подходят милиционеры. Люди торопливо поднимаются и уходят подальше от греха. Это можно. Итак, Комитет, прослушав "Андрея Рублева", снял часть текста. Снова вырезали и переписывали фонограмму. Наконец, искореженный, т.е. готовый, принятый Комитетом, фильм повезли секретарю ЦК Демичеву. И... снова начали переписывать фонограмму. К счастью, разыгрался скандал, спасший фильм. Деятели мирового кино спрашивали на всех кинофестивалях, куда подевался "Андрей Рублев". Чтобы избежать "излишних разговоров", фильм продали в одном экземпляре некоему лояльному, как казалось ЦК, миллионеру. Он показал его на международном фестивале, где фильм получил I-ю премию. Следовательно, по законам фестиваля, его обязана была купить страна, проводившая фестиваль. Так, совершенно случайно, о выдающемся фильме узнал мир. ...Мог стать крайне интересным самобытный фильм "Ася-хромоножка", в котором снимались не актеры, а жители одной из глубинных деревень России. Я с удовольствием ходил в павильон, где снимали фильм, разговаривал с крестьянами. Это был смелый эксперимент, где крестьянину давали тему, а он сам развивал ее, как хотел. Фильм, что называется, зарезали. Зарезали до такого состояния, что он оказался невнятным, да и выпущен он был в ничтожном количестве копий. Хотя там не было ничего еретического. Там была просто жизнь. По правде... Словом, фильм пропал*. Как пропал для зрителя и интересно задуманный фильм о Герцене. Оказалось, что текст Герцена, классический текст Герцена о самовластье, о произволе царской монархии, вызвал в ЦК панический ужас. Ужас этот был сформулирован так: слова Герцена вызывают нежелательный подтекст, или "аллюзии", и текст заменялся до тех пор, пока обличитель-Герцен не перестал обличать. Герцен еще терпим, когда он издается во многотомье и широко не читается. Герцен на экране оказался страшным врагом советского государства и был искоренен. Труднее оказалось справиться с "Обыкновенным фашизмом" Михаила Ромма. Фильм документальный. О немецком фашизме, о Гитлере. Режиссер - первый режиссер страны, лауреат премий. Как такой фильм не выпустить? Гитлер заходит на выставку картин - и отовсюду смотрит на него Гитлер. Зал хохочет: только что Никита Хрущев изволил посетить Манеж, где на него смотрел со всех сторон Никита Хрущев. И так что ни кадр - зал смеется либо аплодирует. Замолкал лишь тогда, когда гитлеровцы расстреливали женщин в затылок и друг друга при этом фотографировали. Комитет измучился с Михаилом Роммом, и все же остановить картину о нацизме только на том основании, что она вызывает ассоциации, не хватило духу. Фильм, хоть и сокращенный (очень длинный, - сказали, вырезая ударные эпизоды), но все же вышел на экран. Мне запомнился один из споров, который вел измученный Михаил Ромм в Государственном Комитете. Когда у Ромма потребовали очередных исправлений, он воскликнул, держась за сердце: "Это же искусство, черт возьми!" В ответ он услышал язвительно-спокойную реплику Баскакова, заместителя Романова: "А кто вам сказал, что мы занимаемся искусством?!" Зритель торжествовал, валом валил в кино в последние годы юбилиады, когда появились на экранах правдивые фильмы "Доживем до понедельника", "Три дня Виктора Чернышева", "А если это любовь?", "Белорусский вокзал". И, помню, праздником был веселый и умный фильм "Айболит-66", где злой Бармалей басил: "Нормальные герои всегда идут в обход". А доктор Айболит распевал вместе с друзьями: "Это очень хорошо, что пока нам плохо"... Бармалея играл Ролан Быков, появление которого на экране всегда настораживало романовых. Звонили телефоны, вызывались внештатные консультанты: за Роланом Быковым глаз да глаз. В маленькой роли скомороха из фильма "Андрей Рублев" Ролан Быков сыграл по сути человека своей судьбы: самого себя... Для того чтобы не оставалось более никаких сомнений, в чьих руках судьба таких талантов, упомяну об одной детали: когда Сурин, генеральный директор "Мосфильма", проворовался во время совместных съемок с зарубежной студией и его пришлось сместить, кого, вы думаете, назначили?.. Место генерального директора "Мосфильма" занял... начальник милиции города Москвы Сизов. Правда, в это время он поднялся уже до зам. предисполкома Моссовета по охране порядка. Грибоедов оказался пророком:
      Фельдфебеля в Вольтеры дам... ...Легко представить мое самочувствие, когда на лобное место, то есть в данном случае в правительственный Комитет, потащили и наш фильм о войне "Места тут тихие".