IV

ДУНЯ

Однажды, года через два, в ненастную осеннюю ночь, когда семья Тараса Зазули спала мирным сном, кто-то с улицы несколько раз постучался в ставень окна. Первым услыхал стук сам Тарас, а когда спустя немного стук повторился, проснулась и Аксинья.

– Тарас, слышишь? – шепотом спросила она.

– Слышу, коротко ответил муж и нехотя стал слезать с печи.

– Кто там? – крикнул он, подойдя к окну.

– Это я… Дуня… – донесся с улицы детский голосок.

В хату вошла маленькая девочка, лет пяти, вся закутанная в большой дырявый платок, с которого стекали крупные капли дождя.

Девочка сделала несколько шагов вперед, остановилась посредине комнаты, закрыла руками лицо и навзрыд расплакалась.

В это время проснулся Санька. В одно мгновение мальчик наполовину свесился с печи и широко раскрытыми глазами стал следить за тем, что происходило внизу, в мастерской. Дуню он сейчас же узнал и по голосу и по фигурке, маленькой и тонкой. Не раз он вместе с нею бегал по улицам, собирал цветные черепки разбитых блюдец и тарелок и не раз доводил ее до слез, пугая лягушками.

«Зачем она пришла так поздно, в такую ночь, и как она не побоялась одна идти?» – спрашивал у самого себя Рыжик и, не находя ответа, с еще большим вниманием стал прислушиваться к тому, что делалось в мастерской. Дуня между тем не переставала плакать. Возле нее стояли Аксинья и Тарас и с участием глядели на позднюю гостью.

– Ну, будет плакать, будет… – обратилась Аксинья к девочке. – Ты лучше расскажи, что у вас случилось.

Она обняла девочку и несколько раз погладила ее по головке. Дуня немного успокоилась.

– Дяденька сказали… – начала она, с трудом выговаривая слова, – гроб делать… мама моя… померла.

– Померла?! – в один голос воскликнули Зазули.

Дуня снова разрыдалась. На этот раз никто ее не стал утешать.

«На то она и сирота, чтоб плакала», – подумала Аксинья и обратилась к мужу:

– Из чего ты гроб будешь делать?

– Из досок.

– А есть они у тебя?

– Есть-то есть, да они у меня для другого дела припрятаны. Ну, да уж ладно! – махнул Тарас рукой и, по обыкновению, почесал затылок.

Зазули отлично знали осиротевшую девочку, знали покойницу, мать ее, которая последнее время сильно прихварывала, а главное, они знали, что дядя девочки, родной брат покойницы, он же Андрей-воин, ничего за гроб не заплатит. Старик аккуратнейшим образом пропивал свою трехрублевую пенсию до последней копейки. Зазуля все это отлично знал и тем не менее, не задумываясь, решил сделать гроб. Суровый только на вид, Тарас, в сущности, был очень добрый человек и чем мог всегда помогал ближнему. Такова была и Аксинья. Она хорошо понимала, в каком ужасном положении очутилась девочка, лишившись матери. От безрукого дяди ничего путного нельзя было ожидать.

«Бедная, что ждет тебя впереди?..» – думала Аксинья, глядя на плачущую девочку.

Тарас между тем принялся за дело. На чердаке у него имелось несколько досок, спрятанных им для рам. Столяру жаль было расстаться с этими досками, но делать было нечего, и он отправился на чердак. Тем временем Аксинья успела Дуню успокоить и уложить спать.

Спустя немного в хате Зазулей снова все утихло. Один лишь Тарас, усердно работая, нарушал тишину.

Рыжику не спалось. В голове у него копошились разные мысли. Рядом с ним, на теплой широкой печи, свернувшись калачиком, спала Дуня.

«Бедная Дуняша! – шептал про себя Санька. – Она теперь сирота, мамы у нее нет… Вот сделает мой папа гроб, уложат Дунину маму туда, заколотят крышку гвоздями, чтоб не выскочила, и зароют… А в земле-то сыро, темно… Брр!» Мальчик вздрогнул: ему стало страшно.

– Дуня, а Дуня! – тихо окликнул он девочку.

Та проснулась и широко раскрыла глаза.

– Ты у нас будешь жить?

– Не…

– А где же ты будешь жить?

– Дома, с дяденькой…

– Без мамы-то?

– Она будет ко мне приходить и гостинцы носить.

– Как – будет приходить?.. – воскликнул Рыжик, не на шутку испугавшись. – Ты же сказала, мама твоя померла…

– Померла, – подтвердила девочка и зевнула.

– А разве мертвые ходят?

– Ходят. Мне дяденька сказали.

– А ты не испугаешься?

На последний вопрос ответа не последовало.

– А ты не испугаешься? – снова повторил Рыжик, но ответа не получил: девочка уснула.

Рыжику совсем сделалось страшно. В его воображении вставал образ Дуниной матери, которая с того света приходит к дочери с гостинцами.

На другой день, чуть только стало светать, Санька уже был на ногах. В правом углу мастерской стоял готовый некрашеный гроб. В хате пахло смолой. Когда совсем рассвело, за гробом явился Андрей-воин.

– А Дуня у нас! – радостно встретил Рыжик безрукого.

– Знаю, голубчик, знаю… Желаю твоему отцу и матери доброго здоровья и многие лета, – сказал Андрей-воин и единственной рукой своей провел по влажным глазам.

В старой, изношенной солдатской шинели, с пустым, болтающимся рукавом на одной стороне и в дырявых опорках на босу ногу, старый солдат имел печальный вид. Всегда под хмельком, всегда жизнерадостный и довольный своею судьбой, Андрей-воин выглядел теперь жалким, дряхлым калекой. Рыжик, глядя на «воина», который не один раз учил его маршировать и который своими прибаутками неоднократно заставлял уличную детвору покатываться со смеху, не узнавал веселого «дядьку». Давно небритый подбородок, морщинистое маленькое личико с седыми бачками и круглые глаза с красными воспаленными веками свидетельствовали о большом горе старого «воина».

Аксинья, увидав безрукого, принялась расспрашивать его о покойнице и о том, что она говорила перед смертью.

Андрей как мог сквозь слезы отвечал на ее вопросы.

– Вот ты, старик, брось теперь пить. Сестру не жалел, пожалей ее девочку… – говорила Аксинья.

– Разве я сестру не жалел?.. Я завсегда помнил, что она бедная вдова. Да помочь-то чем я мог, коли сам-то с голоду помираю?.. Пенсии три рубля получаю… Невелики деньги…

Старый солдат заморгал глазами, поблагодарил за что-то Аксинью и при помощи Тараса унес гроб.

Все утро Рыжик не отходил от Аксиньи, надоедая ей всякими расспросами:

– Мама, отчего люди помирают?

– Оттого, что время приходит.

Ответ не удовлетворил мальчугана, и он задал другой:

– А почему, мама, людей в землю прячут?

– Уж так велит закон.

– И богатых в землю кладут?

– Перед смертью, деточка, все равны.

– И Сергеенко когда помрет, его в землю положат?

– И его положат.

– А ежели он много-много денег даст… тогда что?

– Глупенький ты мальчик!.. От смерти деньгами не откупишься.

– Тогда зачем же люди богатыми быть хотят?

На последний вопрос ответа не последовало: за печкой раздался крик маленькой Кати, и мать поспешила туда. Рыжик остался один со своими думами и старшой сестричкой Верой, пухлой трехлетней девочкой. Вера сидела под верстаком и играла деревянными кубиками отцовского изделия. На дворе лил дождь. Слышно было, как он барабанил по крыше. Рыжик крепко задумался. Главным образом думал он о Дуне, которая заснула только перед рассветом и теперь еще спала сладким сном, разметавшись на широкой печи.

«Как она теперь без мамы жить будет?» – спрашивал себя мальчик, и чувство глубокой жалости овладело его сердцем. «Кто за нее заступится? Где она жить будет?» – продолжал думать Рыжик. И вдруг его осенила мысль: «Ежели так, то я за нее буду заступаться», – решительно заявил он самому себе и влез на печь. Он хотел о своем решении сейчас же заявить Дуне, как только она проснется. А чтобы она скорей проснулась, он стал дергать ее за ноги. Это средство подействовало, и девочка проснулась. Она с испугом осматривала потолок, стены, не понимая, где она и что с ней. Наконец ее взгляд упал на Саньку, и она улыбнулась.

– Ты больше не хочешь спать? – спросил ее Рыжик, не зная, как начать разговор.

Дуня молчала и усиленно терла глаза кулачонками.

– Слушай, я теперь за тебя заступаться буду… Хочешь?

Дуня вместо ответа утвердительно кивнула головой.

– Ну вот, умница ты, – обрадовался Санька и с жаром продолжал: – Ты, Дуняша, не бойся теперь: я в обиду тебя не дам! Ежели тебя мальчишки будут обижать, скажи мне: я живо с ними расправлюсь. Как напущу на них Мойпеса!.. Пугать тебя лягушками я не стану; а ежели ты кушать захочешь, я тебе хлеба дам и сахару дам… А как придет лето, я наворую много яблок и вишен и тебе принесу… Хочешь?

– Хочу, – пробормотала девочка.

Она еще не совсем пришла в себя и плохо понимала, о чем говорил Рыжик.

– А то еще я так сделаю… – продолжал мечтать вслух Санька, – украду у дядьки Петра сеть, да наловлю рыбы, да принесу тебе… Ты рыбу сжаришь, и мы ее будем есть. Хорошо?

– Хорошо!.. – улыбнулась Дуня.

Рыжик блаженствовал. Он уже воображал себя мужчиной, героем, которому предстояло спасти девочку. Одно, что смущало мальчугана, – это наступающая зима. Он вспомнил, как долго она в прошлом году тянулась, и ему сделалось грустно. Когда Дуня ушла домой «хоронить маму», как она сама выразилась, Рыжик забрался на печь и начал мечтать. В его пылком воображении с удивительной ясностью вставали сады и окрестности родного города. С замиранием сердца прислушивался он к воображаемому шепоту листвы, к тихому, ласковому рокоту ручья и к звонким песням жаворонка. То ему казалось, что он стоит на берегу речки и видит свое отражение на ее светлой, чистой поверхности; то он видел себя в чужом саду… Там тишина. Сад тихо дремлет, обогретый солнцем. Он сидит на толстой ветке старой яблони и, замирая от страха, срывает яблоки и торопливо прячет их за пазуху.

Но вот грезы мальчика оборвались. Тарас вернулся с похорон; его голос вернул Рыжика из фантастического мира, и он снова увидал себя на печи.

– Мама, а мама, сколько месяцев тянется зима? – спросил он, свесив голову.

– Полгода, миленький, тянется, а сколько месяцев, не знаю, – ответила Аксинья, занятая ребятишками.

Рыжик, вздохнув, умолк и задумался. А дождь все лил и лил без конца.

V

АНДРЕЙ-ВОИН И ЕГО ПЛЕМЯННИЦА

После долгой холодной зимы наступили наконец и теплые дни. Все встрепенулось и ожило. Ожил и Рыжик. Словно птичка из клетки, выпорхнул он из хаты и очутился на улице, где его обдало таким светом, что он невольно зажмурился.

– И-их, как хорошо!.. – восторженно воскликнул мальчик и подошел к краю речного обрыва.

Еще кое-где вдоль обрыва виднелись клочки потемневшего снега, а уж по краям, точно бархатные ленты, зеленела молодая, сочная травка. Рыжик осмотрелся. Все было залито теплым солнечным светом. Задорно чирикали воробьи; клокоча и журча, мчались вешние воды, и впервые зажужжали насекомые.

Санька поднял голову. Высоко в прозрачном голубом воздухе кружился ястреб, а еще выше, под самым куполом бирюзового неба, тихо плыли светло-серые тучки. Стоя на краю обрыва, мальчик долго не мог оторвать восхищенного взора от взволнованной поверхности реки. Еще недавно, всего несколько дней тому назад, он видел речку, скованную льдом, засыпанную снегом, неподвижную, мертвую, а теперь… Сколько жизни, сколько прелести в ее седых струях!.. С высоты обрыва Рыжику хорошо был виден и противоположный берег реки. Там женщины полоскали белье, а немного поодаль несколько мальчишек удили рыбу. Не вытерпел Санька: высоко закатал штанишки, сбежал вниз и вошел в реку. Но холодная вода, будто крапива, ожгла ему ноги, и он бросился обратно.

– А где моя собака? Где Мойпес? – вспомнил про своего четвероногого приятеля Рыжик и отправился домой.

Но не успел он перейти улицу, как из двора Зазули выбежала собака и бросилась навстречу хозяину.

– Ах ты, мой голубчик Мойпеска!.. – радостно приветствовал Рыжик собаку.

Черный лохматый пес отвечал на ласку лаской. Он умильно помахивал пушистым хвостом и старался лизнуть мальчика в лицо. Зимою друзья редко видались. Мойпес жил в сарае, а в хату Тарас его не впускал.

– Ну, давай гулять, – сказал Санька Мойпесу, и они вдвоем побежали по улице.

При свете яркого солнца Голодаевка очень понравилась Рыжику. С любовью оглядывал он все, что попадалось ему на глаза. Вот она, родная улица, с ее вечной грязью, с хилыми домишками, с ее бедными обывателями, с ее свиньями, курами и собаками. Саньке здесь все знакомо. Вон белеет хата его крестной, Агафьи. Маленькие оконца раскрыты, и видно, как там внутри на деревянном катке сидит, поджав по-турецки ноги, Агафьин муж и шьет. Он бледный и вечно больной. На улице возле дома копошатся дети Агафьи, мальчики и девочки, все светло-русые, все светлоглазые.

Рыжик, сопровождаемый Мойпесом, подошел к своим крестным братьям и сестрам.

– Санька пришел, Санька! – обрадовались ребятишки.

– Санька, сделай нам сабли! – приступили к нему мальчишки.

– А нам сделай мебель! – кричали девочки.

– Погодите, все сделаю… Сейчас некогда, – сказал Санька и побежал дальше.

Он добежал до дома крестного и снова остановился. «Войти аль нет?» – мысленно спросил себя Рыжик и тут же решил, что не стоит, потому что у Ивана Чумаченко детей не было, а жена его, длинная, сухопарая Катерина, была далеко не любезный человек.

– Едем дальше! – сказал Санька, обращаясь к собаке, и вторично пустился в путь.

Через несколько минут он уже был далеко и от реки и от Береговой улицы. Бегая по городу, он собирал свою рать, с которой давно не видался. В какой-нибудь час Санька успел обежать весь город, измерить босыми ногами глубину всех луж и мимоходом натравить Мойпеса на кур и на кошек. Мальчишки, бегая за своим предводителем, покатывались со смеху и приходили в восторг от громадного и умного Мойпеса. Спустя немного на улице не было ни одной курицы, ни одной кошки, ни одного поросенка: Санька всех разогнал, всех встревожил.

Этим первым своим подвигом Рыжик как бы давал знать обывателям, что он жив и что им еще немало придется претерпеть от него.

– Ну, братцы, теперь пойдемте у лошадей хвосты драть! – скомандовал Санька, когда от кур помина не осталось. – Нарвем волос и будем лески делать. Только смотрите, рвать хвосты у белых коней: черной лески рыба боится…

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг вспомнил о Дуне и мгновенно умолк и притих.

– Я с вами не пойду, – после некоторого молчания заговорил Рыжик, – вы сами нарвите волос, а уж лески я потом сплету вам…

– А ты куда же пойдешь?

– Мне надо к Андрею-воину… Там Дуняшка… Она сирота… Мама у нее померла… Я ей сказал, что обижать ее (Рыжик нахмурился и возвысил голос) я никому не позволю… Сироту обижать нельзя, ее мама с неба все видит…

С этими словами Санька, а за ним и Мойпес убежали, оставив товарищей в большом недоумении.

Полуразвалившаяся хатенка безрукого солдата, как большой сгнивший гриб, торчала на конце Береговой улицы, окруженная со всех сторон невылазной грязью. Хата эта, доставшаяся Андрею-воину от отца, хотя и была его собственностью, но тем не менее среди голодаевцев не было человека беднее старого солдата. Чем существовал этот горе-домовладелец – трудно сказать. Известно было только, что извне и внутри его дома не было ни одной мало-мальски ценной вещи. Даже то, что осталось после сестры, было стариком продано и пропито. Постель – и та была снесена в кабак, и дядя с племянницей валялись на голой холодной печи. Бывало, с утра до глубокой ночи ждет Дуня, когда придет старик и принесет ей чего-нибудь поесть, а дяди нет как нет. Голод вызывает у Дуни мучительные страдания; она несколько раз принимается плакать, утихает, снова плачет, а кругом ни души.

К вечеру становится темней. Густой мрак окутывает девочку.

Ей холодно, голодно и страшно.

– Мама, мамочка!.. – жалобно всхлипывает Дуня. Но, испугавшись собственного голоса, быстро утихает.

Она одна… Кругом ни души, ни звука. Только ветер уныло поет свою нескончаемую песню и время от времени, точно разозлившись, хлопает наружными дверьми полуразвалившейся избушки.

Впрочем, не всегда Дуня одна: бывают дни, когда Андрей-воин шагу из дома не делает. Тогда Дуне еще хуже приходится: добрый и мягкосердечный в трезвые минуты, Андрей-воин, напившись, становится зверем. Не понимая сам, что делает, старик заставлял Дуню выделывать всевозможные артикулы. Девочка должна на все вопросы отвечать бойко, кратко и ясно.

– Артикул!.. – крикнет Андрей-воин, и Дуня, зная уже, что это значит, со всех ног кидалась за печку, откуда в ту же минуту возвращалась с большой палкой в руке.

– Смирно!.. – раздавалась хриплая команда пьяного инвалида. – Глаза направо!.. Во фрунт!..

И девочка, замирая от страха, поворачивалась во все стороны, согласно команде.

Вот в такую-то именно минуту, когда Андрей-воин был дома и муштровал племянницу, явился Рыжик. Мальчик еще из окна увидел, что делается в хате старика, и решил избавить Дуню от мучений. Из всех уличных мальчишек он один только не боялся Андрея, из-под единственной руки которого он умел во всякое время увернуться.

Завидя Рыжика, отставной солдат поднялся с лавки, приосанился и крикнул:

– Артикул!

– Здравия желаю, дяденька! – крикнул, в свою очередь, Санька, зная, что Андрей любит подобного рода приветствия.

– Дурак!.. Я не дяденька, а отставной ефрейтор сто пятьдесят первого Брест-Литовского пехотного полка и георгиевский кавалер! – выпалил безрукий и сделал несколько шагов к Рыжику. – Артикул! – крикнул он снова.

Санька немедленно опустил руки по швам и выпятил вперед грудь. В хате на мгновение сделалось тихо. Слышно было, как тяжело дышал растянувшийся на полу Мойпес.

Андрей-воин молча и серьезно оглядывал фигурку мальчика, его позу и, оставшись, по-видимому, доволен выправкой, с достоинством истинного командира проговорил:

– Молодец, спасибо!..

– Рад стараться, ваше благомордие!.. – скороговоркой ответил на похвалу Рыжик и тут же добавил: – Меня папа за вами, дяденька, послали… Они с крестным в питейном сидят.

Не успел еще мальчик кончить, как Андрей-воин, не говоря ни слова, схватил картуз и выбежал вон.

Дети остались одни.

Как ни был мал Рыжик, но он уже отлично понимал, что такое нужда и бедность. Оглядывая хилую, тощую фигурку Дуни, мальчик почувствовал к девочке жалость, и ему захотелось чем-нибудь ее обрадовать, заставить ее улыбнуться, развеселиться, но, к сожалению, у него ничего не было: ни игрушек, ни лакомств. Он сам только сегодня впервые вырвался на свободу.

– Пойдешь к нам? – после некоторого молчания обратился Рыжик к Дуне.

Та молчала, низко опустив голову.

– Пойдешь? – повторил Санька, но, не получив ответа, принялся уговаривать: – Пойдем!.. У нас тебе хорошо будет… У мамы теперь много работы есть… Ты помогать будешь… Идем, а?..

Дуня наконец подняла на него синие грустные глаза и, к величайшему удовольствию Рыжика, улыбнулась.

– А ты меня в воду не бросишь? – вдруг спросила Дуня.

– За что я тебя брошу?.. Разве можно тебя в воду бросать, глупенькая? Ведь ты сирота… Тебя обижать нельзя…

– А почему меня дядя обижает? – тихо спросила Дуня.

– Дядя почему обижает?.. – переспросил Санька и задумался, не зная, что сказать и чем утешить свою подругу.

В это время промелькнула мимо окон серая шинель Андрея-воина. Дуня от страха съежилась в комочек.

– Дяденька идут… – прошептала она, невольно прячась за спину Рыжика.

В сенях послышались тяжелые шаги, а вслед за тем в дверях хаты показался Андрей-воин. Он был страшно разозлен.

Небритый острый подбородок его вздрагивал, серые бачки тряслись. В руке он держал толстую суковатую палку.

– Я вам, чертенятам, сейчас покажу, как обманывать меня! – крикнул старик и стукнул палкой об пол. – А с тебя, – продолжал он, обращаясь к Дуне, – всю шкуру сдеру…

Старик еще раз стукнул палкой и с яростью бросился к детям. Но не успел он переступить порог, как на него вдруг заворчал Мойпес, который до того мирно лежал на полу в своей любимой позе.

– Ну, ну… Ты посмей только! – упавшим голосом сказал собаке старик и слегка пригрозил ей палкой.

Но едва только он это сделал, как Мойпес поднялся на ноги, ощетинился и так зарычал, что старый солдат невольно попятился назад.

– Ах ты, окаянный пес, чтобы тебе сдохнуть! – пробормотал растерявшийся «воин».

Рыжик залился смехом.

– Вот так собака у меня… Ай да Мойпес!.. – восхищался поведением пса Санька.

– Послушай, ты, рыжий чертенок, убери свою подлую собаку, а не то рассержусь… – проговорил старик, размахивая палкой.

– Сердись, дяденька, сердись! – сквозь смех сказал Рыжик и обернулся к Дуне: – Пойдем, Дуня… сюда, в окно…

– Я боюсь… – прошептала девочка.

– Не бойся, Мойпес его не допустит… Пойдем, я своей маме расскажу: она тебя у нас жить оставит.

Санька почти насильно втащил Дуню на лавку, а потом выскочил из окна и то же самое помог сделать девочке.

– Дунька, назад! – крикнул Андрей-воин.

Но дети его не слушались. Оба они без оглядки пустились бежать. Через минуту их настиг и Мойпес.

Аксинья в это время белила хату. До пасхи оставалось несколько дней, и у Аксиньи работы было по горло. Не менее усердно трудился и Тарас: он заготовлял товар на Проводскую ярмарку.

– Мама, я Дуньку привел, – сказал Рыжик, подойдя к матери.

– Зачем?

– Дядя пьян напился… Бьет ее… Она плачет…

– Ох, горе горькое! – вздохнула Аксинья, продолжая делать свое дело.

– Мама, Дуне можно у нас жить?

Аксинья сделала вид, будто не слышит.

– Мама, можно? – повторил Рыжик.

– Ах ты, глупенький ты мальчик! Ежели бы мы были богаты, то не одну, а двадцать Дунек взяли бы на прокорм, а то сам знаешь, какие мы богачи: сидим без хлеба на печи… Ну, да пусть до праздника поживет, – закончила Аксинья и снова вздохнула.

– Ну вот, слышишь? – нагнулся Рыжик к Дуне. – Можешь жить у нас. А дядя к нам не придет, ежели у нас Мойпес есть…

На бледном лице Дуни появилась улыбка.

VI

НОВОЕ ЗНАКОМСТВО

Для Рыжика весна промчалась, как сон. Одно радостное впечатление сменялось другим. Каждый день приносил мальчугану новые восторги, новые забавы. Все эти радости Санька делил с Дуней.

Не успел мальчик оглянуться, как прошла пасха, а вскоре за нею открылась и Проводская ярмарка. На этот раз Зазули особенно хорошо приготовились: Тарас, помимо столов и табуретов, заготовил четыре стана колес. Колеса приобрел он по случаю в компании с кумом Иваном Чумаченко. Аксинья подкормила к ярмарке двух поросят и надеялась их выгодно продать. Даже Рыжик и тот имел свой товар: Тарас наделал ему несколько деревянных ружей и сабель.

В первый день, когда был поднят флаг, Санька отправился на ярмарку вместе с приемными родителями.

Зазули еще накануне выбрали на базарной площади место, свезли столы и табуреты, отслужили дома молебен, а потом при благосклонном участии компаньона и кума Ивана Чумаченко распили штоф водки.

Сегодня вся эта компания направлялась к ярмарочной площади в следующем порядке. Впереди шел сапожник Иван и обеими руками подталкивал два стана колес, которые были нанизаны на длинный кол. Рядом с ним шла жена его Катерина. Высокая и худая, как жердь, она вся была обвешана конской сбруей. На тонкой и длинной шее Катерины висел огромных размеров хомут, совершенно покрывавший ее узкие плечи и плоскую, впалую грудь. На руках у нее висели шлеи, подпруги, недоуздки и кожаные вожжи. Сбрую эту Иван еще осенью приобрел за два рубля, потому что она вся была изорвана и испорчена. Великим постом Чумаченко сбрую починил и теперь надеялся ее выгодно продать.

Позади супругов Чумаченко шествовали Зазули. Тарас, как и кум его, катил два стана колес, а шедшая рядом Аксинья вела на веревке двух откормленных поросят. Потом уже шел Рыжик. Босой, в серой рубашонке и помятом картузе, из-под которого капризно выбивались почти красные кольца густых кудрей, Санька имел преуморительный вид. За плечами, точно вязанка дров, болтался его «товар». Всегда резвый и всегда готовый на какую угодно шалость, Рыжик на этот раз напустил на себя необыкновенную серьезность, будто он шел за невесть каким нужным делом. Впрочем, для Рыжика все это было очень важно, так как Тарас еще накануне сказал ему, что половина из того, что он выручит за игрушки, поступит в полное его распоряжение.