Свиридов Георгий Иванович

Ринг за колючей проволокой

Героизм, мужество, отвага, стойкость и верность Родине – все эти качества высоко ценились нашим народом во все времена и при всех правителях.

Имена героев романа – подлинные.

Автор

Часть первая

Глава первая

– Ахтцен! – крикнул приглушенным голосом Краузе, старший котельной, и стал поспешно тереть тряпкой манометр.

Короткое слово «ахтцен» (восемнадцать) было условным сигналом. Оно обозначало: «Внимание! Будь начеку! Опасность рядом!» Этим условным сигналом узники, работавшие на заводе «Густлов-верке», предупреждали друг друга о приближении эсэсовцев.

Заключенные из рабочей команды котельной и соседних с ней электромастерской и слесарни повскакивали на ноги и спешно принялись за работу.

Вскочил и Алексей Лысенко. Он только пришел из слесарни в котельную и у огня сушил свои башмаки. По его худому обветренному лицу скользнула тень. Алексей попытался было быстро обуть мокрые башмаки на вспухшие больные ноги, но это ему не удалось. Он успел надеть только один башмак, как за стенкой послышались грузные шаги. Алексей торопливо сунул второй башмак в кучу угля и схватил лопату. Полосатая каторжная одежда при каждом движении болталась на его исхудавшем теле, словно она висела на крючке.

В дверях показалась грузная фигура гауптштурмфюрера Мартина Зоммера.

Узники, втянув головы в плечи, еще старательнее стали трудиться. Появление Зоммера не предвещало ничего хорошего. Алексей искоса следил за эсэсовцем. От рук этого палача погибло много людей. С каким наслаждением трахнул бы он эту гадину лопатой по его приплюснутой голове!

Зоммер прошел через кочегарку в электромастерскую. Монтеры повскакивали на ноги и, вытянувши руки по швам, замерли. Эсэсовец, не взглянув на них, остановился у небольшого верстака Рейнольда Лохманна.

Поставив перед застывшим заключенным небольшой радиоприемник, Зоммер процедил лишь одно слово:

– Чинить!

И, повернувшись, направился к выходу.

Алексей проводил взглядом ненавистного эсэсовца. Потом достал башмак, не спеша вытряхнул из него угольную пыль. И тут его взгляд остановился на верстаке Лохманна. Радиоприемник Зоммера был без задней крышки. Внутри поблескивали радиолампы. У Алексея перехватило дыхание.

Ему нужна радиолампа. Одна-единственная лампа – «W-2». Все остальные детали для радиоприемника уже заготовлены. Их достали Леонид Драпкин и Вячеслав Железняк. Не хватало лишь основной детали – радиолампы. Решили «позаимствовать» ее у Лохманна. Но ни в одном из приемников, принесенных охранниками на ремонт, нужной лампы не было. Тянулись одна за другой длинные недели, однако заветная лампа не появлялась. У Алексея, кажется, уже кончалось терпение. Неужели они так и не услышат голос родной Москвы? И вот сегодня Зоммер, палач карцера, принес чинить радиоприемник. Алексей всем своим существом почувствовал, что в приемнике Зоммера есть заветная лампа.

Алексей осмотрелся. Узники продолжали работать, но уже без нервного напряжения. На него никто не обращал внимания. Не выпуская из рук башмака, Лысенко направился в соседнее помещение, к маленькому верстаку.

Рейнольд, мурлыча песенку, чинил эсэсовский динамик. Заметив русского, он поднял голову и дружески улыбнулся бескровными губами. Этот русский парень ему нравился. Пытливый, любознательный и старательный. Жаль только, что он ни черта не смыслит в радиотехнике. Совсем дикарь! Рейнольд вспомнил, как два месяца назад этот русский таращил глаза и открыто восторгался «чудесами» – передачей музыки и человеческой речи без проводов. Тогда Лохманн, добродушно посмеиваясь, в течение часа старательно разъяснял ему принцип работы радиоприемника, чертил на клочке бумаги простейшую схему и доказывал, что тут нет никакой сверхъестественной силы. Но русский, видимо, так ничего и не понял. Однако когда тот удалился, Рейнольд не обнаружил той бумажки, на которой начертил схему радиоприемника. Она таинственно исчезла. Нет-нет, русского он и не подозревал. Зачем она ему?

Рейнольд поднял голову и дружески улыбнулся Алексею.

– Смотреть «чудеса» пришел?

Алексей кивнул.

– Ну что же, смотри, смотри. Мне не жалко. – Лохманн взял нагретый паяльник и склонился к разобранному аппарату. – Мои руки – это руки волшебника. Они даже железо заставят говорить. Хи-хи-хи!..

Алексей скользнул взглядом по лампам. Которая же из них «W-2»? Золотое тиснение тускло поблескивало. Вот она!

Лысенко протянул руку. Лампа сидела плотно. От волнения стало сухо во рту. Лампу он сунул в карман.

Рейнольд ничего не заметил. Он продолжал мурлыкать песенку.

Алексей передал заветную лампу Драпкину. Тот просиял. Алексей шепнул:

– Далеко не уноси. Вдруг что… Не будем подводить Лохманна.

До самого вечера Лысенко следил за радиотехником. Ждал. Наконец тот взялся за радиоприемник. Долго что-то осматривал, потом, выругавшись, принялся деловито разбирать его. У Алексея отлегло от сердца. Сошло!

В ту же ночь, едва узники барака заснули тяжелым сном, Алексей толкнул локтем Леонида.

– Пошли.

В умывальне их поджидал Вячеслав Железняк. Втроем они, крадучись, вышли из барака. Стояла темная душная ночь. То там, то здесь на сторожевых вышках вспыхивали прожекторы и, казалось, длинными желтыми руками торопливо шарили по лагерю. Когда они гасли, то темнота становилась еще гуще.

Им предстоял трудный путь. Нужно пробраться в другой конец лагеря и вернуться в котельную. Там, в маленькой каморке, их поджидает капо котельной политзаключенный немец Краузе. Он согласился помочь.

Первым шел Железняк. За ним, на некотором расстоянии, Алексей и Леонид. Где ползком, где прижимаясь к стене барака, озираясь и чутко вслушиваясь в напряженную тишину, они упрямо продвигались к котельной. Каждый думал об одном и том же: «Только бы не попасться!»

Не попасться в луч прожектора, не напороться на охранников, которые бродят по лагерю. За хождение по лагерю после отбоя – смерть.

Котельная находится неподалеку от крематория, низкого, приземистого здания, огороженного высоким деревянным забором. Там круглые сутки идет работа. В темноте ночи не видно, как из трубы валит черный дым. Только изредка выскакивают снопы искр да жуткий тошнотворный запах жженых волос и горелого мяса разносится по всему лагерю.

В тесной каморке Краузе тускло светит электрическая лампочка. Окно и дверь занавешены одеялами.

– Желаю удачи, – говорит капо, и его долговязая фигура исчезает в дверях.

Краузе будет до подъема бродить возле барака и в случае опасности подаст сигнал.

Леонид вытащил из кармана свернутый листок бумаги и разгладил его ладонью. Это была схема простейшего радиоприемника, та самая, которую начертил Лохманн. Вячеслав достал припрятанные детали. Алексей сверил наличие деталей со схемой. И улыбнулся.

– Полный комплект!

Впервые за годы плена у него было радостно на душе. Друзья приступили к сборке приемника. Это была тонкая и чертовски сложная работа. Никто из них троих никогда раньше не занимался радиотехникой. Никто из них не был даже простым радиолюбителем. Они работали всего лишь электромонтерами. Но если надо, если очень надо, человек может совершить чудеса, открыть заново то, что уже открыто, познать то, чего он еще не знает, изобрести и сделать своими руками то, чего никогда раньше не делал.

Пять ночей, пять утомительно напряженных и страшно коротких ночей провели они в тесной каморке капо котельной. На исходе пятой ночи припаяли последний конденсатор, и Алексей вытер рукавом куртки со лба капли пота.

– Кажись, все…

Наступила долгожданная минута. Приемник наконец собран. Осталось главное – испытать его…

Железняк, волнуясь, втыкает две иголки в электропроводку и на них нанизывает зачищенные концы шнура.

Проходят напряженные секунды, и в лампе засветились волоски. Послышался тихий характерный шум действующего радиоприемника. Кажется, работает!

Друзья радостно переглянулись. Алексей торопливо надевает наушники. Слышен шум. Доносятся какие-то потрескивания. Алексей поворачивает ручку настройки. Сейчас он услышит Москву! Но шум не прекращается. Лысенко напрягает слух, однако ничего иного, кроме шума, приемник не ловит. По хмурому лицу Алексея друзья поняли все.

– Дай-ка мне, – Железняк нервно прикладывает к уху наушники. Вертит ручку настройки. Долго вслушивается, но ничего похожего на человеческую речь, на музыку не доносится из эфира. Вячеслав, вздохнув, протягивает наушники Леониду. – На…

Драпкин махнул рукой.

– Не надо…

Наступила сумрачная тишина. Только предательски попискивал приемник. Узники долго смотрели на аппарат, и каждый напряженно думал. Да, приемник, несмотря на все их старания, не ожил, не «заговорил». Значит, допущена неточность в сборке. Что-то поставили не так, неправильно. Но в чем ошибка? Где она? На этот мучительный вопрос никто из них ответить не мог…

Усталость, накопленная за пять бессонных ночей, разом навалилась на плечи.

Спрятав приемник, друзья молча отправились в свой барак. Обратный путь, впервые за пять ночей, показался им бесконечным.

В умывальне, перед тем как разойтись по своим нарам, Лысенко сказал:

– А все-таки он работает. Надо только найти радиста. Настоящего.

Глава вторая

Майор СС доктор Адольф Говен пригладил маленькой ладонью напомаженные светло-каштановые волосы, одернул френч и шагнул в приемную коменданта концентрационного лагеря Бухенвальд. Нижние чины дружно вскочили и вытянулись. Майор небрежным кивком ответил на приветствия и прошел к столу адъютанта. Адъютант, давно выросший из лейтенантского возраста, но все еще носивший погоны унтерштурмфюрера, тридцатипятилетний Ганс Бунгеллер, окинул майора равнодушным взглядом и подчеркнуто вежливо предложил подождать.

– Полковник занят, герр майор.

И, давая понять, что разговор окончен, повернулся к Густу – гладко выбритому, пышущему здоровьем старшему лейтенанту СС.

Майор надменно прошелся по широкой приемной, повесил фуражку, уселся в кресло у раскрытого окна, достал золотой портсигар и закурил.

Адъютант что-то говорил Густу и косился в зеркало, висевшее на противоположной стене. Майор видел, что унтерштурмфюрер занят не столько беседой, сколько прической. Бунгеллер гордился тем, что имел какое-то сходство с Гитлером, и постоянно заботился о своей внешности. Усы красил два раза в неделю. Блестящие от бриллиантина волосы ежеминутно укладывал. Но жесткий чуб не лежал на лбу, как у фюрера, а торчал козырьком.

Майор Говен презирал Бунгеллера. Кретин в офицерской форме! В таком возрасте мужчины даже средних способностей становятся капитанами.

Доктор устроился в кресле поудобнее. Что ж, подождем. Год назад, когда работы в Гигиеническом институте, начальником которого является он, майор Говен, только налаживались, когда из Берлина одна за другой поступали угрожающие телеграммы, требовавшие скорейшего расширения производства противотифозной сыворотки, вызов к коменданту не предвещал ничего радостного.

Тогда адъютант Ганс Бунгеллер встречал доктора любезной улыбкой и вне всякой очереди пропускал к полковнику. А теперь… Успех всегда вызывает зависть, думал Говен, и тем более, если этому успеху способствует женщина, да еще такая, как фрау Эльза. Жена полковника относилась к нему благосклонно, это знали все, что же касается Говена, то он был к ней неравнодушен. И не только он. Во всей дивизии СС «Мертвая голова», несшей охрану концлагеря, не было немца, который при встрече с хозяйкой Бухенвальда не терял бы самообладания. И эта капризная властительница мужских сердец все время что-то выдумывала и повелевала. По прихоти фрау Эльзы тысячи узников за несколько месяцев соорудили для нее манеж. Вскоре ей наскучило гарцевать на жеребце в костюме амазонки. Появилось новое увлечение. Эльза решила стать законодательницей мод. Она увидела на заключенных татуировку, и ей пришло в голову сделать уникальные перчатки и сумочку. Такие, чтоб ни у кого в целом мире! Из татуированной человеческой кожи. Майор Говен, не содрогнувшись, взялся осуществить дикую фантазию взбалмошной хозяйки Бухенвальда. Под его руководством доктор Вагнер изготовил первую дамскую сумочку и перчатки. И что же? Новинка понравилась! Жены некоторых важных чиновников желали иметь точно такие же. Заказы на сумочки, перчатки, абажуры, обложки для книг стали поступать даже из Берлина. Пришлось в патологическом отделении открывать секретную мастерскую. Покровительство фрау Эльзы возвысило и упрочило положение майора. Он стал свободно и почти независимо держаться перед комендантом Бухенвальда, полковником СС Карлом Кохом, который имел прямую телефонную связь с канцелярией самого рейхскомиссара Гиммлера. Имя Коха приводило в трепет всю Тюрингию, а он сам трепетал перед своей женой.

Майор перевел взгляд на Густа – и профессиональным глазом врача прощупал тугие мышцы треугольной спины, тренированные бицепсы старшего лейтенанта, его мускулистую шею, на которой гордо держалась светловолосая голова. Густ рассеянно слушал адъютанта и лениво постукивал гибким прозрачным стеком по лакированному голенищу. И при каждом движении правой руки на мизинце сверкал черный бриллиант. Говен знал цену драгоценностям. Мальчишка! Ограбил и хвастается. Щенок!

Говен взглянул на часы – уже пятнадцать минут он ждет приема. Кто же сидит так долго у полковника? Уж не начальник ли гестапо Ле-Клайре? Если он, то, черт возьми, просидишь еще с час.

Доктор стал смотреть в окно. По солнечной стороне мощенной белым камнем дороги прогуливается лагерфюрер капитан СС Макс Шуберт. Он расстегнул пуговицы мундира и снял фуражку. Лысина блестит на солнце, как бильярдный шар. Рядом, чуть нагнув голову, шагает рослый рыжий лейтенант СС Вальпнер. Он выпячивает грудь, на которой поблескивает новенький железный крест первого класса.

Говен усмехнулся. Таким крестом награждают фронтовиков за военные заслуги, а Вальпнер заработал его в Бухенвальде, сражаясь палкой и кулаками с беззащитными пленниками.

Шуберт остановился и кого-то поманил пальцем. Говен увидел старика в полосатой одежде политзаключенного, подобострастно изогнувшегося перед лагерфюрером. Это был Кушнир-Кушнарев. Доктор терпеть не мог этого наемного провокатора с дряблым лицом и мутными глазами наркомана. Говен знал, что Кушнир-Кушнарев был царским генералом и занимал пост товарища министра в правительстве Керенского. Выброшенный Октябрьской революцией, он бежал в Германию, где промотал остатки состояния, опустился, служил швейцаром в известном публичном доме, был куплен английской разведкой и схвачен гестаповцами. В Бухенвальде он вел жалкую жизнь до войны с советской Россией. Когда в концлагерь начали поступать советские военнопленные, бывший генерал стал переводчиком, а затем, проявив усердие, «получил повышение», – стал провокатором.

Кушнир-Кушнарев протянул Шуберту какую-то бумажку. Говен, заметив это, прислушался к разговору, происходившему за окном.

– Здесь их пятьдесят четыре, – сказал Кушнир-Кушнарев. – На каждого есть материал.

Лагерфюрер пробежал глазами список и передал его Вальпнеру.

– Вот вам еще одна штрафная команда. Надеюсь, больше недели не просуществует.

Лейтенант спрятал бумагу.

– Яволь! Будет исполнено!

Шуберт повернулся к агенту.

– Господин бывший генерал, – голос лагерфюрера звучал угрожающе, – для чего мы вытащили вас из барака? Неужели там вам больше нравилось? Отвечайте!

– Никак нет, герр капитан, – удивленно заморгал глазами Кушнир-Кушнарев.

– Тогда скажите, для чего вы прибыли сюда? Бухенвальд не дом отдыха. Мы вами недовольны. Вы плохо работаете.

– Я стараюсь, герр капитан.

– Стараетесь? Ха-ха-ха… – Шуберт рассмеялся. – Вы в самом деле считаете, что стараетесь?

– Так точно, герр капитан.

– Не вижу. Сколько в последней партии русских вы опознали коммунистов и командиров? Десять? Что-то слишком мало.

– Вы сами были свидетелем, герр капитан…

– В том-то и дело. Ни я, ни кто другой вам не поверит, что из пятисот пленных только десять коммунистов и командиров. Никто! Я на этот раз прощаю вам, но в будущем учтите. Если все мы будем работать так же, как вы, то и за сто лет нам не очистить Европу от красной заразы. Понятно?

– Так точно, герр капитан.

– А за сегодняшний список получите вознаграждение отдельно.

– Рад стараться, герр капитан!

Майор смотрел на лысину Шуберта, на его широкий зад и тонкие ноги. Тряпка! Офицер СС – личных охранных отрядов фюрера, – капитан дивизии «Мертвая голова», дивизии, в которую мечтают попасть десятки тысяч чистокровнейших арийцев, ведет себя хуже рядового полицейского, нисходит до беседы с грязными провокаторами, да еще либеральничает с ними. Майор Говен считал всех изменников и перебежчиков, так же как и евреев, открытыми врагами Великой Германии. Он им не доверял. Он был твердо убежден в том, что человек, струсивший однажды и ради личного благополучия изменивший своей родине или нации, может предать во второй и в третий раз. У таких в крови живут и размножаются бациллы трусости и предательства.

По аллее протопали три эсэсовца: начальник крематория старший фельдфебель Гельбиг и два его помощника – главный палач Берк и гориллообразный великан Вилли. О последнем Говену рассказывали, что он когда-то, будучи боксером-профессионалом, возглавлял банду рецидивистов. Гельбиг шел грузно, широко расставляя ноги, и нес, прижимая к животу, небольшой ящик. В глазах майора Говена мелькнул алчный огонек. Говен, черт возьми, знал о содержании ящика. Там драгоценности. Те, что заключенные утаили при обысках. Но от арийца ничего не скроешь. После сжигания трупов пепел просеивают. Выгодное занятие у Гельбига! По его округлившемуся лицу видно, что не напрасно он променял почетную должность начальника оружейного склада на далеко не почетную работу заведующего крематорием и складом мертвецов…

Дверь, ведущая в кабинет коменданта, наконец, с шумом распахнулась. Показалась фрау Эльза. Ее огненно-желтые волосы вспыхивали в лучах солнца. Мужчины как по команде встали. Густ, опережая других, поспешил навстречу фрау. Она протянула лейтенанту руку, открытую до локтя. На запястье сверкал и переливался всеми цветами радуги широкий браслет с алмазами и рубинами. Тонкие розовые пальцы были унизаны массивными кольцами. Густ галантно расшаркался, поцеловал протянутую руку и хотел что-то сказать. Видимо, новый комплимент. Но взгляд хозяйки Бухенвальда заскользил по лицам присутствующих и остановился на майоре Говене.

– Доктор! Вы, как всегда, легки на помине…

У майора, сорокалетнего холостяка, знавшего толк в женщинах, кровь отхлынула от лица. Фрау Эльза приближалась к нему. Он видел бедра, схваченные коротким куском тонкой английской шерсти. При каждом шаге фрау Эльзы они покачивались, как у египетской танцовщицы. Майор почти физически чувствовал их упругость. Не отрываясь, скользнул вверх, обнял взглядом узкую осиную талию, высокую грудь.

– Вы, как всегда, легки на помине, – продолжала фрау Эльза, – я должна вас поблагодарить, дорогой доктор. Последняя партия имеет необычайный успех!

Ноздри доктора Говена вздрагивали. Подавшись вперед, он слушал, отвечал и – смотрел, смотрел в глаза женщины, которые магнетизировали, притягивали, обещали.

Фрау Эльза удалилась, оставив после себя тонкий аромат парижских духов. В приемной воцарилась тишина.

Майор Говен снова опустился в кресло и, приняв каменное выражение лица, мысленно возвратился к разговору с женой коменданта. Он, вспоминая каждое слово, каждую произнесенную ею фразу, обдумывал их, осмысливал, стараясь узнать больше, чем они значили на самом деле. Путь к сердцу женщины иногда лежит через ее увлечения. В этом он убеждался не раз. А фрау Эльза увлекалась. Пусть сейчас сумочками. Она даже сама, именно сама, подготовила эскизы новых моделей. Прекрасно! Ради такой женщины можно, черт возьми, повозиться! В этом тухлом лагере одно ее присутствие снова делает доктора мужчиной. Кстати, фрау Эльза изъявила желание лично подобрать материал для будущих сумочек и абажуров. Надо не зевать. Завтра же он прикажет организовать внеочередной медицинский осмотр заключенных. В любви, как в охоте, важно поймать момент!

Когда майора Адольфа Говена пригласили к полковнику, он направился в кабинет, сохраняя достоинство и уверенность. Проходя мимо адъютанта, он не посмотрел на него и лишь краем глаза поймал на лице Ганса Бунгеллера язвительную улыбку. Занятый своими мыслями, майор не обратил на нее внимания. А жаль. Лицо адъютанта лучше барометра говорило о «погоде» в кабинете полковника.

Комендант концентрационного лагеря Бухенвальд штандартенфюрер Карл Кох восседал за массивным письменным столом из черного дуба, покрытым зеленым сукном. За его спиною в золоченой раме висел огромный портрет Гитлера. На столе, рядом с бронзовым письменным прибором, на круглой металлической подставке стояла небольшая, величиной с кулак, человеческая голова. Она была уменьшена специальной обработкой. Говен даже знал того, кому она принадлежала. Его звали Шнейгель. Он был убит в прошлом году за то, что дважды пожаловался коменданту на лагерные порядки. Кох раздраженно сказал ему: «Какого черта вы лезете мне на глаза? Вам нравится торчать передо мной? Я могу вам помочь в этом!» И через месяц высушенная голова узника стала украшать кабинет полковника дивизии СС «Мертвая голова».

Откинувшись на спинку кресла, полковник СС Карл Кох уставился на майора оловянным взглядом и не ответил на приветствие. Говен сделал вид, что не замечает этого, и любезно улыбнулся.

– Герр полковник, вы меня звали? Я рад встретиться с вами.

Землистое лицо Коха оставалось непроницаемым. Тонкие бескровные губы были плотно сжаты. Он снова ничего не ответил.

Майор, продолжая улыбаться, прошел к креслу, стоявшему сбоку стола, и, как обычно, не ожидая приглашения, сел.

– Разрешите закурить, герр полковник? Прошу вас. Гаванские сигары.

Ответом было по-прежнему молчание. Говен, под впечатлением разговора с фрау Эльзой, по-новому смотрел на сухое землистое лицо полковника, видел под глазами мешки, которые свидетельствовали о бессонных ночах, узкую грудь, тонкие руки. Полковник, подумал он, плохая пара такой цветущей и, по всем приметам, темпераментной женщине, как его супруга. И усмехнулся.

– Я вас слушаю, герр полковник.

В глазах Коха сверкнула молния:

– Встать!

Майор, словно подброшенный пружиной, вскочил на ноги.

– Как вы стоите перед старшим начальником? Может быть, вас не учили этому?

Говен, мысленно ругнувшись, вытянулся по швам. Он видел перед собой не начальника, а ревнивого мужа. Неужели, черт возьми, полковник что-нибудь заметил?

– Доктор Говен! Я вас не звал, – выкрикнул Кох скрипучим голосом. – И встреча с вами мне не приносит радости!

Говен пожал плечами.

– Я не звал доктора Говена, – продолжал Кох, – я вызывал майора СС Адольфа Говена! Я хочу знать, до каких пор будет это продолжаться? Вам что, надоело носить погоны майора?

У Говена побелели щеки. Он насторожился. Дело принимало неожиданный оборот.

Полковник замолчал. Неторопливо достав ключи, он открыл ящик стола. Майор напряженно следил за каждым движением коменданта. Кох вынул из ящика большой голубой пакет. Говен заметил государственный герб, гриф «совершенно секретно» и штамп имперской канцелярии. У доктора стало сухо во рту: такие пакеты радости не приносят.

Кох вытащил сложенную вдвое бумагу и бросил ее Говену.

Майор Говен развернул лист, быстро пробежал глазами текст и ужаснулся. На лбу выступила холодная испарина.

– Читайте вслух, – приказал комендант.

Когда майор кончил читать, у него закололо в груди. Его обвиняли в том, что он – «инициатор производства противотифозной сыворотки из жидовской крови». Он, черт возьми, в первую очередь и повинен в том, что миллиону немецких солдат, «чистейшим арийцам», представителям «высшей расы», влили вместе с сывороткой кровь «поганых евреев»…

Берлинское начальство объявило главному врачу Гигиенического института концлагеря Бухенвальд выговор за «политическую близорукость» и в категорической форме предлагало «немедленно прекратить производство противотифозной сыворотки из еврейской крови»…

Глава третья

Поезд, громыхая на стрелках, уходит все дальше и дальше на запад. Старые товарные вагоны наглухо забиты, опутаны сетью колючей проволоки. По ней пропущен электрический ток. На первом и последнем вагонах – прожекторы и пулеметы Около них немцы – солдаты полка специального назначения. Они рады тому, что едут домой, в Германию, подальше от проклятого Восточного фронта, и особенно усердствуют, охраняя эшелон.

В пятом вагоне, так же как и в остальных, теснилось около сотни изнуренных голодом и побоями советских людей. Это раненые солдаты и матросы, плененные партизаны и мирные жители, взятые гестаповцами. Больные и раненые стонут, мечутся в бреду, просят пить. Над открытыми гноящимися ранами носятся мухи.

И, как ни странно, в этой страшной обстановке поют. Поют вполголоса. Поет и старый одессит учитель географии Соломон Исаакович Пельцер. Лицо его осунулось, небритые щеки обвисли. Он поглядывает на окружающих грустными карими глазами и улыбается как-то по-детски застенчиво.

Гестаповцы схватили его на толкучке во время облавы. Он пришел обменять карманные серебряные часы на еду для больной жены. Пельцера тащили в гестапо, а он судорожно сжимал в руках куренка. Учителя ни о чем не спрашивали, его били, били жестоко только за то, что он еврей. А после, очнувшись на цементном полу камеры, он понял, что больше не существует ни его дома, ни семьи, ни Рахили; что жизнь его отнята, задушена, как жизнь того худосочного цыпленка, которого вырвал у него из рук рыжий гестаповец.

Пельцер сидит согнувшись, поджав под себя ноги, и в такт песни взмахивает рукой. Вокруг него сидят и лежат такие же небритые, худые и поют:

Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут – она зарыдает…

Узколицый солдат, с крючковатым носом, приподнимается с полу.

– Замолчите, кукушки чертовы! И без вас на душе муторно!

– Не шуми, братишка, – обрывает его молодой матрос в порванной тельняшке, – пусть поют! С песней-то вроде легче.

– Пойте, – кричит один из раненых, придерживая забинтованную грязным тряпьем руку, – слушаешь, и боль утихает. Не дергает. Пойте, ребята!

На верхних нарах, повернувшись к стене, молча лежит Андрей Бурзенко. На молодом загорелом лице резко обозначились скулы, у него чуть курносый нос и упрямый крутой подбородок. Юношеские полные губы плотно сжаты. Положив под щеку крупный, как булыжник, кулак, Андрей смотрел прямо перед собой на доски вагонной стены. Они однообразно поскрипывают в такт движению поезда. Эх, если бы достать какой-нибудь железный предмет, гвоздь хотя бы. Тогда можно и попытаться. Сначала вот эту доску – она старая и легко поддастся, если ее пилить гвоздем. А потом верхнюю и нижнюю. Три доски достаточно. В такую дырку свободно пролезет голова. А как прыгать – вперед головой или ногами?

Андрей с трудом возвращается к действительности. Рядом с ним на нарах лежит друг туркмен. Он бредит. Скуластое лицо почернело, глаза ввалились. Пересохшие губы обметал темный налет.

– Воды… сув… воды… сув…

У Бурзенко сердце сжимается от боли. Он поднимается и садится рядом, расстегивает на груди друга грязную, огрубевшую от пота гимнастерку. Не хочется верить, что Усман доживает последние дни. У него уже два раза шла горлом кровь… Андрей рукавом рубахи вытирает мокрый лоб Усмана. Сволочи, что они с ним сделали!..

– Усман, Усман… очнись, – Бурзенко почти кричит в ухо друга. – Это я – Андрей! Андрей…

Широко открытые глаза в пелене тумана. Усман вторые сутки не приходит в себя.

– Усман, крепись… крепись! Мы еще повоюем. Мы им покажем. Слышишь? За все, за все! Ты только крепись!

– Сув… сув… – хрипит туркмен, – воды…

Андрей закусил губу. Воды! Люди только и мечтают о ней. Хотя бы один глоток. Узколицый солдат с крючковатым носом, тот, что кричал на поющих, нагнулся к обнаженной спине соседа и лизнул крупные капли пота. Сморщился. Но капли влаги, как магнит, тянули к себе.

Около Усмана лежит бородатый пожилой солдат. Он приподнимается на локтях и смотрит в глаза Андрею:

– Ежели ты дотянешь, сынок, запомни: нас везут из Днепропетровска. Сегодня, считай, двенадцатый день в дороге…

Андрей кивает головой.

Два дня назад, когда в Дрездене его вместе с Усманом и подполковником Смирновым втолкнули в вагон, бородатый подвинулся, уступая место:

– Ложи его сюда, сынок…

Андрей осторожно положил Усмана на грязные нары. Тогда же суровый подполковник снял свою тужурку и положил под голову туркмена. Потом он вытащил из кармана завернутый в бумагу маленький кусочек шоколада.

Пленники голодными взглядами следили за Смирновым. Он протянул шоколад Андрею:

– Дай больному.

Усман выплюнул шоколад. Ему хотелось пить.

– У кого есть вода? – спросил подполковник.

– Мы пятый день вот так, без воды, – ответил бородатый.

– Сгубят нас, подлюги, – узколицый солдат выругался. – Сначала хоть по кружке на брата давали. И хлеба – буханку на восьмерых. Неужто так и заморят?

Двери вагона заперты, окна наглухо забиты. От крыши и стен, нагретых июльским солнцем, пышет жаром. Дышать нечем. Люди задыхаются. Двое смельчаков пытались отбить доски на маленьком окошке. Их наповал срезали автоматчики. Шестеро не вынесли мучений, а седьмого… Седьмой был из Ростова, ювелир. Крепкий сорокалетний мужчина с проседью в темных волосах. Он сошел с ума. На поднятый им шум прибежали охранники. Не открывая двери, унтер отказался изолировать больного.

– Хоть все подохните. Я отвечаю за вас поштучно.

Веревки, чтоб связать сумасшедшего, не нашлось. Он кричал, бил окружающих, кусался. В течение суток держали его по очереди, а потом измучились… Несчастного пришлось прикончить. Трупы выбрасывать охрана не разрешила, и их положили под нижние нары к передней стенке. Они начали разлагаться…

Дверь вагона была закрыта не совсем плотно. Из узкой щели врывалась живительная струя свежего воздуха. До появления в вагоне подполковника Смирнова щелью безраздельно владел москвич Сашка Песовский, бывший физкультурный работник. Скрываясь от мобилизации, он махнул в Среднюю Азию и в одном из небольших городов Ферганской долины устроился в военное училище, надеясь проучиться до окончания войны. Однако училище расформировали и в полном составе направили на фронт. В первом же бою Сашка сдался в плен. Немцы направили его во власовскую армию. Но Сашка вообще не хотел воевать. Напившись, он избил офицера. Военный суд сначала приговорил его к расстрелу, а потом заменил расстрел пожизненным заключением.

Подполковник сразу же вмешался в жизнь вагона. Он направился к Песовскому, который, стоя у щели, жадно втягивал воздух. Весь его вид говорил, что он никому не уступит своего места.

Смирнов положил руку на плечо Сашки:

– Ну-ка, земляк, помоги раненых тут устроить. Для них воздух – жизнь.

Песовский мгновенно обернулся. Зеленые, как у кошки, глаза Сашки злобно блестели:

– А ты откуда такой выискался?

На них смотрели. Подполковник смерил Песовского взглядом с ног до головы.

– Отойди от щели.

Внимание Андрея, как и других узников, сосредоточилось на Иване Ивановиче Смирнове. Там, на вокзале в Дрездене, в предрассветных сумерках, он не имел возможности присмотреться к старшему товарищу по армии. Подполковника привели на вокзал под сильным конвоем. Конвоиры были в штатском. И только здесь, в вагоне, Андрей увидел, что это за человек. Смирнов не скрывал ни своего имени, ни звания. От него, жилистого, подтянутого, с решительными командирскими жестами, веяло силой и волей. На небритом лице из-под лохматых, вздыбленных к вискам бровей сурово светились карие глаза. В спокойном голосе звучали властные нотки.

– Приказываю отойти от щели!

– Приказывает! – Сашка оскалился. – Отошло ваше времечко, товарищ командир. Теперь немцы приказывают.

Андрей соскочил с нар и, выбирая дорогу меж лежащими на полу людьми, решительно направился к спорящим. У Сашки забегали зрачки. Он искал глазами Костю-моряка. Сашка почему-то рассчитывал на его поддержку. В гестапо они сидели в одной камере.

Молодой моряк Костя Сапрыкин в полосатой рваной тельняшке, под которой вырисовывались бугристые мышцы, уже торопливо пробирался к ним. В вагоне выжидающе притихли. Сашка, чуя подмогу, выругался и добавил:

– Через мой труп!

Но Сашка ошибся. Костя схватил его за грудки:

– Командир дело говорит. Хватит, отшвартовывайся.

Песовский привык уважать силу. Он съежился и заморгал глазами:

– Да я что? Ничего. Всегда пожалуйста…

Больных и раненых уложили на лучшие места. Ивану Ивановичу достали старые с облезшей никелировкой карманные часы. По этим часам он строго следил за очередью у щели. Каждый мог пользоваться ею не более шести минут.

…Андрей посмотрел вниз. У щели очередь. Его время еще не скоро. Вцепившись узловатыми пальцами в доски двери, к щели приник Костя. Андрей уже знал, что этот матрос был в числе тех героических защитников Севастополя, которые прикрывали отход последнего катера. Костя попал в плен, бежал из концлагеря, сражался в партизанском отряде.

Когда два дня назад узники услышали от охранников страшное слово Бухенвальд и поняли, что их везут в этот чудовищный лагерь смерти, Костя Сапрыкин спросил у Пельцера, старого преподавателя-географа:

– А где этот чертов лагерь?

– Почти в самом центре Германии. Возле города Веймар.

– Эх, каким дураком я был в школе! – вздохнул матрос. – Зря немецкий язык не учил. Как бы мне он пригодился!

– Зачем? – спросил веснушчатый солдат, поддерживая забинтованную тряпьем раненую руку. – Умирать можно и так.

– Умирать, братишка, я не собираюсь. А вот как махану из лагеря, то зазря попасться смогу. Как дорогу спрашивать буду? По-русски?

Уверенность Кости в себе, уверенность его в том, что он вырвется из лап фашистов, отзывалась в сердце каждого пленника, разжигала искорку надежды…

Сапрыкину пора было уступать место у щели. Еще несколько секунд. Он теснее приник небритой щекой к двери и втягивал в себя воздух, задыхаясь и торопясь.

Воздух… Воздух…

Андрей представил себе, как лицо обдувает прохладная ласкающая упругая струя. Ее можно вдыхать, пить, глотать. И с каждым вдохом она приносит жизнь, вливает бодрость, силу, энергию.

Бурзенко уселся поудобнее, вытянув затекшие ноги, и прислонился спиной к теплым доскам вагона. Поезд, ритмично постукивая колесами на рельсовых стыках, уходил все дальше и дальше на запад, а мысли Андрея устремлялись назад, на восток, возвращались к недавнему, но уже ставшему далеким прошлому…

Он сидит в углу ринга, откинувшись на жесткую подушку. За спиною – два раунда напряженного боя. Тренер Сидней Львович энергично обмахивает Андрея белым мохнатым полотенцем. Каждый его взмах совпадает с ритмом дыхания боксера.

Разгоряченное лицо Андрея ощущает приятную прохладу. На отдых дана одна минута. Но этого вполне достаточно сильному молодому телу. С каждой секундой восстанавливается растраченная энергия, ноги становятся легкими, руки – сильными, тело – гибким, выносливым.

Андрей Бурзенко погрузился в воспоминания.

Это был его последний бой на ринге. Переполненный ташкентский цирк. Люди сидят даже на полу возле ринга. В воздухе – гул голосов. Последний минутный перерыв. Андрей слышит, как страстно шепчет ему Сидней Львович:

– Бей по корпусу. Понимаешь, по корпусу, снизу. Голову он хорошо защищает, а корпус плохо. Открыт. Бей снизу.

Бурзенко улыбнулся. Он понял тренера. Действительно, во втором раунде все попытки атаковать противника в голову кончились неудачей. Кулаки Андрея наталкивались то на перчатку, то на упругое плечо, подставленное под удар, или – что хуже всего – били воздух. Соперник «нырял» под бьющую руку, и Андрей по инерции «проваливался».

Звук гонга поднимает Андрея с табуретки. Сидней Львович сует ему в рот каучуковую капу – предохранитель зубов, вытирает полотенцем мокрое лицо и напутствует:

– Бей по корпусу. Снизу!

Андрей кивает. Навстречу скользящими шагами приближается Федор Усенков. Он старше Андрея на шесть лет, атлетически сложен, красив, за его плечами опыт восьмидесяти боев. Неоднократный чемпион республики в полутяжелом весе уверен в своей победе. Прикрыв подбородок поднятым левым плечом, Усенков с дальней дистанции наносит серию быстрых прямых ударов. Он легко передвигается по рингу, старательно избегая сближения с Андреем. Встреча в ближнем бою или даже в схватке на средней дистанции с тяжелыми кулаками молодого боксера не обещает ничего хорошего. К тому же – зачем рисковать? Преимущество в двух первых раундах давало право на победу по очкам. Это преимущество необходимо только закрепить. И Усенков, умело маневрируя, закреплял свой успех легкими, но молниеносными прямыми ударами с дальней дистанции.

Над плотными рядами зрителей стоит сплошной гул голосов. Сотни пар глаз скрестились на светлом квадрате ринга. Там, за белыми тугими веревками, идет финальный бой чемпионата республики, решается судьба первого места в полутяжелом весе.

Истекают последние секунды третьего раунда, Усенков по-прежнему мягко уходит от наседающего Андрея, ускользает как рыба из рук.

Тогда Бурзенко решает атаковать с дальней дистанции. Правда, это опасно: Усенков более опытен, резок в движениях и может ответить сильным контрударом. Но другого выхода нет. Уловив момент атаки, Андрей еле заметным отклоном заставил своего противника промахнуться. В следующее мгновенье Бурзенко резко выбрасывает руки вперед и наносит серию прямых ударов в голову. Усенков быстро реагирует на них, подставив локоть и перчатку, и – открывает корпус. Этого и ждал Андрей.

Удар в корпус был неожиданным и молниеносным. Усенков, взмахнув руками, медленно опускается на брезент.

– Раз, – судья на ринге взмахнул рукой, открывая счет, – два…

Андрей не спеша прошел в дальний угол ринга и стал спиной к лежащему противнику.

– …три… пять… восемь… – отчетливо слышался голос судьи.

При счете «десять» тишину взорвал грохот аплодисментов. Усенков пришел в себя. Он с усилием поднялся на одно колено и протянул руку победителю.

– Поздравляю, Андрюша…

Тут же на ринге председатель комитета физкультуры под звуки марша вручил победителю приз – хрустальную вазу и голубой, с золотым тиснением, диплом чемпиона республики. Товарищи пожимали руки, поздравляли. Болельщики дарили цветы.

Среди поздравлявших Андрея оказалась незнакомая девушка. Возбужденный успехом, Бурзенко, вероятно, не обратил бы на нее внимания, подойди она раньше. Но девушка подошла позже других и протянула победителю букет красных роз с крупной белой лилией в середине.

Андрей виновато улыбнулся – руки у него были заняты: помимо уже преподнесенных цветов, он держал хрустальную вазу и диплом чемпиона. Бурзенко не мог взять протянутый букет.

Девушка смутилась.

Сколько времени они простояли друг перед другом, Андрей так до сих пор и не помнит: может быть, секунду, а может, несколько минут. Он смотрел в ее большие глаза и не знал, что делать.

– Ну возьмите же цветы, – смущенно улыбнулась девушка.

Эта улыбка как бы встряхнула Андрея.

– Подождите меня. Я мигом!

С этими словами он отдал ей цветы, диплом, вазу, а сам, легко перепрыгнув через канаты ринга, скрылся в раздевалке.

Андрей спешил. Он был очень молод, и, конечно, ни одна девушка еще не ждала его.

– Вы готовы? – тихо спросила она, и щеки ее залил румянец. Вероятно, то же случилось и с Андреем – он почувствовал, что уши, а потом и все лицо запылало.

Андрей помнит, как они вышли из цирка. Здесь, у огромной красочной афиши, она замедлила шаги:

– Мне нужно направо. До свидания.

– Если разрешите, я провожу вас, – тихо сказал он.

Девушка опустила голову:

– Мои подруги давно ушли.

Они направились вниз по улице Правда Востока, мимо ларьков Воскресенского рынка, вдоль длинного деревянного забора. Шли молча. Проходя мимо ресторана «Ташкент», Андрей вспомнил, что товарищи по команде предлагали отпраздновать здесь его победу.

У театра имени Свердлова девушка остановилась. Осторожно придерживая цветы, она нагнулась и свободной рукой сняла туфлю, встряхнула ее и вновь надела.

– Камешек попал.

У Андрея мелькнула мысль, что нужно бы поддержать ее, помочь, взять под руку. Но как на это решиться?

– Скажите, чемпион, у вас есть имя?

Андрей смутился, догадавшись, что познакомиться им следовало бы гораздо раньше, и робко назвал себя.

– А мое имя Лейли, – она чуть коснулась его руки. – Будем ждать трамвая?

От ее спокойного тона, от ее невидимой улыбки все вокруг стало ясным и простым. Андрей осторожно дотронулся до локтя Лейли. Девушка не сопротивлялась. Тогда, решившись, он взял ее под руку. И – удивительно, ничего не случилось, не разверзлась земля под ногами, не ударил гром. Андрей облегченно вздохнул. Так они дошли до Ассакинской.

– Мне сюда. – Лейли с некоторой тревогой посмотрела в глубь своей улицы: электрических фонарей здесь почти не было, а маленькие лампочки у ворот не освещали улицу. У тротуара чуть слышно журчала в арыке вода.

– Скоро мы дойдем, – извиняющимся тоном сказала Лейли. – Я живу рядом с парком.

Андрею стало жаль расставаться со своей спутницей, он замедлил шаги. Девушка это поняла по-своему и с опаской оглядывалась по сторонам.

– Тут ночью страшно, – тихо сказала она. – Я никогда не хожу одна…

Андрей сильней прижал ее локоть. Мышцы рук, как чугунные шары, перекатились под шелковой рубашкой. Лейли гордо выпрямилась: можно ли быть трусихой, когда идешь с таким парнем!

Поровнявшись с массивной аркой парка, Андрей остановился:

– Лейли, покажите мне ваш парк.

– Парк? – переспросила оторопевшая девушка. – Сейчас? Но меня ждут дома.

– Мы недолго, мы быстро.

Андрей, волнуясь, ожидал ответа. Ему хотелось удержать около себя эту девушку как можно дольше. Еще немного, хоть несколько минут.

– Мы только посмотрим реку и вернемся, – доверчиво согласилась Лейли.

В ночи старый парк выглядел удивительно причудливо. Южные великаны карагачи бросали мохнатые тени на узкие дорожки. На темно-зеленом фоне вырисовывались светлые скульптурные группы. Они, словно живые, протягивали к ним руки.

Лейли и Андрей миновали спортивную площадку, детский городок, спустились по широкой мраморной лестнице вниз к реке.

…Взгляд боксера скользнул поверх грязных, заросших и усталых лиц и уткнулся в дощатые стены вагона. Нет, он не увидел товарищей. Перед его глазами мерцал полумесяц, отраженный в рябых волнах реки…

Они сидели на берегу, на мягкой, чуть влажной, траве. Лейли молчала. А река несла свои воды шумно и капризно. Отраженный в ее волнах полумесяц дрожал и становился похожим на щербатую золотую подкову. А древние корявые ивы склоняли свои тонкие длинные ветки к неровным берегам, кое-где касаясь воды. На противоположном берегу, за железной оградой и темными силуэтами деревьев, возвышались корпуса Ташсельмаша. Из длинных труб вместе с клубами дыма вылетали красные искры. Доносился ровный, как дыхание, монотонный рокот. Завод работал, завод не знал отдыха.

Лейли… это очень поэтичное нежное имя. Это красивое имя. Это восточное имя, но мать у нее русская. Андрей закрыл глаза, чтобы еще раз вспомнить полузабытый образ. У Лейли жгучие черные косы и светлые бирюзовые глаза. У нее смуглое с нежным румянцем лицо. Она не похожа на узбечку И все-таки она узбечка. Никогда после Андрей не встречал такого удивительного сочетания красок. Но именно это и делало прекрасным лицо Лейли.

Что было потом? Потом они долго сидели рядом. Это был единственный лирический вечер в жизни Андрея. Но он понял это лишь много времени спустя. О чем же они говорили? Конечно, о боксе.

– Bы очень нервничали сегодня? – спросила Лейли.

Андрей улыбнулся:

– Что вы! Ведь бокс укрепляет и закаляет нервную систему. Вам это кажется странным? А на самом деле это так. Боксер на ринге, даже получив много ударов, сохраняет спокойствие духа. Боксер, если он хочет побеждать, вырабатывает в себе железное спокойствие… Знаете, Лейли, когда человек научится быть спокойным в бою, он всегда сумеет правильно оценить обстановку, найти верный путь к победе.

Увлекшись, Андрей продолжал:

– Боксер похож на шахматиста. На каждый удар есть защита, на каждую комбинацию можно найти ответную. Правда, у шахматиста на обдумывание хода есть минуты, порой даже часы. А на ринге на обдумывание очередной атаки боксеру отпускаются секунды, иногда даже десятые доли секунды. Неточный ход, ошибка шахматиста приводят к потере фигуры, а ошибку во время боя боксер ощущает на себе. Так… Кроме того, хороший боксер обязан быть выносливым, как бегун на дальние дистанции, стремительным, как баскетболист, гибким, как акробат, точным, как гимнаст, внимательным, как стрелок. Бокс, как морская губка, вобрал в себя все лучшее, что имеется во всех видах физической культуры. И если гимнастику именуют «матерью спорта», то бокс по праву завоевал звание «короля спорта».

Когда Андрей остановился, чтобы перевести дух, Лейли кротко сказала:

– Мне бы домой пора, Андрей.

Бурзенко улыбнулся своим воспоминаниям. Тот вечер, который никогда больше не повторится, он провел по-мальчишески наивно. Он не поцеловал, не обнял девушку, от которой потом часто получал письма, вплоть до самого пленения.

Они договорились встретиться через неделю, но Андрея вызвали в военкомат. Он призывался на действительную службу. Когда же это было? Давно, около трех лет назад, в конце августа 1940 года.

Глава четвертая

– Для начала этого вшивого чеха! – гестаповец с нашивками офицера протянул руку и указал пальцем на тощего узника.

Чех стоял рядом с Александром. У чеха тряслись руки и дробно стучали зубы. Александр незаметно прислонился спиной к цементной стене. Она была холодной и мокрой. Так легче было стоять и, главное, подавлять предательскую слабость в коленных чашечках. Они иногда вырывались из повиновения и подрагивали. Погибать надо с честью. Пусть гестаповцы видят, как умирают чекисты! Они, кажется, уже догадались, кто я.

К чеху подскочили два фашиста. Рослые, красномордые, с засученными до локтей рукавами. Привычными движениями они мгновенно раздели свою жертву и подвели к станку для порки. Щелкнул замок, и деревянные колодки цепко обхватили тощие ноги. Чех с тоскливой покорностью лег на станок и вытянул руки. Фашисты усмехнулись; им нравилась покорность! Но все же один из них стукнул кулаком по спине. Он не хотел нарушать установленный порядок.

Потом, когда желтые ремни были затянуты так, что жертва не могла пошевельнуться, гестаповец с нашивками офицера повернулся к Александру. На ломаном русско-украинском языке он сказал:

– Ты есть руссише швайне! Поперву бачить хорошо глаза! Гут, гут! – он осклабился, обнажая крупные редкие зубы. – Потом второй очередь!.. Как это называет, нох айн мал… еще одзин раз попробовайт!

Фашисты взяли резиновые шланги.

Первые удары легли светло-красными полосами. Потом они стали буреть и вздуваться. Палачи работали ритмично, словно кузнецы в сельской кузнице. Один бил тонким скрученным резиновым жгутом, другой тяжелым шлангом. Первый, нанося удар, как бы указывал место, куда тотчас же опускался, словно кувалда, тяжелый резиновый шланг.

Через несколько минут чех уже не реагировал на удары. Его окатывали холодной водой. Едва он проявлял признаки жизни, палачи снова продолжали истязание.

Александр в бессильной злобе скрипел зубами. Эх, если бы удалось разорвать наручники! Он бы показал этим красномордым, что такое русский кулак! Но наручники были крепки. При каждой попытке их разорвать стальные зубы только сильнее въедались в запястья.

Гестаповец с нашивками офицера видел все. Он изредка поглядывал на Александра. Курил и ехидно улыбался.

– Поперву смотреть хорошо глаза! Гут, гут!

И Александр смотрел. Смотрел на муки товарища. Он не знал его, никогда раньше не встречал. Но раз гестаповцы над ним так издеваются, значит, он свой.

Сегодня их пытают третий раз. Третий раз и вместе. И в том же порядке. Сначала чеха, потом его, Александра Позывая, русского. Бесконечные побои. Бьют вторые сутки. Сразу, едва его привезли в Магдебургскую тюрьму из концлагеря, начался этот кошмар. Неужели фашисты докопались до истины, узнали, кто он?

Александр искоса следил за офицером. Гестаповец выпускал дым кольцами и улыбался.

«Все идет отлично! – думал фашист. – Нервы русского наконец начинают сдавать. Новая система «предварительной психологической обработки» прекрасно себя показала. Завтра можно начинать допрос».

Что же касается чеха, то о нем гитлеровец и не думал. Тот был просто случайной жертвой, на которую пал выбор. Он был немного похож на еврея, вот и вся его вина. Чтобы вызвать страх у русского, чеха забили до смерти.

Александр очнулся в одиночной камере. Он не помнил, когда прекратилась дикая порка, как его стащили со станка, обливали водой, приволокли в камеру. Он очнулся от клопов. Их было множество. Эти проклятые насекомые, чуя запах крови, облепили его со всех сторон.

Собрав силы, Александр стал переваливаться с боку на бок по голому деревянному полу, давить насекомых.

Ночью за ним пришли. Гестаповец с нашивками офицера сказал через переводчика, что предварительная порка это только вступление, и если он, русский пленный, желает сохранить свою жизнь, то должен чистосердечно признаться.

Вступительная речь гестаповца произвела обратное действие. Она не запугала, а только вселила уверенность. Гитлеровец не знает истины! Он, как в тюрьмах Виттенберга и Шмитенберга, считает Позывая «ненадежным пленным», который вел в лагере антифашистскую пропаганду, был вожаком, устраивал саботаж.

Александр внутренне улыбнулся. Ему стало легче. Несколько часов назад, когда еще длилась «предварительная обработка», он было думал, что наступил его конец, что фашисты докопались до настоящего. Ведь его ни о чем не спрашивали и не допрашивали, а только били. Так забивали насмерть обычно всех попавших в плен чекистов, работников НКВД и милиции. С ними гитлеровцы не разговаривали, а подвергали мучительной смерти. А уж если допрос, значит, им ничего о нем не известно.

Допрос продолжался несколько дней, Александр настойчиво отрицал свое участие в организации побегов, в ведении антифашистской пропаганды. Еле держась на ногах после пыток, он все же находил в себе силы твердо держаться одной линии.

– Ты есть красный офицер?

– Солдат. Рядовой солдат ополчения.

– Что есть ополчение?

Александр объяснял. Его заставляли повторять. Один раз, другой, третий. Ждали, что он запнется, собьется.

– Ты есть коммунист?

– Я колхозник, рядовой колхозник.

Александр смотрел в тупое самодовольное лицо фашиста и с болью в сердце думал о том, как мало гитлеровцев он уничтожил своими руками. Ведь воевать ему пришлось считанные месяцы! Бронь, которая охраняла его от мобилизации, не охраняла от укора совести. Позывай рвался на фронт, рвался туда, где решалась судьба истории. Он писал один рапорт за другим с просьбой направить в действующую армию. Но его отпустили только в августе 1941 года, когда фронт приблизился к родному Киеву. Взяв в руки винтовку, Александр Позывай встал на защиту родного города. Потом отступление за Днепр, бои под Борисполем, окружение… Вырваться не удалось… Плен, колючая проволока. Он побывал в концлагерях Дарницы, Киева, Житомира, Славуты, Ровно. Он видел, как умирали истощенные от голода, сходили с ума от отчаяния, гибли от болезней. Он видел, как фашисты устраивали чудовищные репрессии, жертвами которых были невинные и безоружные.

Из Ровно повезли на запад, в Германию. Из концлагеря возили на заготовку леса, потом перевели на завод. Но разве можно заставить советского человека трудиться на врага?

На заводе среди военнопленных нашлись надежные товарищи. Стали организованно вредить, портить оборудование, готовиться к побегу. Тем, кто шел в побег, было необходимо иметь хоть немного продуктов. Но где их взять? Ночью подпольщики напали на продовольственный склад. Скрутили охранника, сбили замки. Однако в складе был всего один мешок ржавой рыбы. Взяли рыбу, и первая группа из двадцати семи храбрецов в ту же ночь совершила побег.

Утром организованный побег вызвал переполох. Фашисты стали искать активистов. Схватили и Позывая. При обыске у него нашли хвост ржавой рыбы. Это было единственным доказательством его вины. Но куски рыбы находили и у других заключенных…

Гестаповец с нашивками офицера нервничал. Допрос не принес ничего нового. «Предварительная психологическая обработка» не дала желаемого результата. Позывая бросили в камеру пыток.

Три дня и три ночи продолжался кошмар. Однако воля чекиста оказалась крепкой. Он стойко перенес пытки.

Но гестаповец был убежден, что перед ним один из организаторов побега. И он решил попробовать еще раз испытать Позывая старым, хорошо зарекомендовавшим себя способом – бросить в общую камеру, к уголовникам. «Если он не политический, то бандиты его примут, – думал гитлеровец. – А если политический, то между ними произойдет стычка».

Едва Александр пришел в себя, в одиночную камеру явились гестаповцы.

– Вставай!

Стиснув зубы, Александр медленно поднялся. Перед глазами плыли радужные круги. Каждое движение вызывало боль во всем теле. «Только бы не упасть», – думал он.

Его втолкнули в общую камеру. Что еще задумали палачи? Позывай с трудом держался на ногах. Со всех сторон его разглядывали десятки глаз. Небольшая камера была переполнена. Узники сидели на нарах, на полу. Александр осмотрелся. Знакомые характерные жесты, мимика. Позывай усмехнулся. Уголовники! Теперь все ясно, он раскусил гестаповцев.

Соскочив с нар, к Позываю небрежной походкой подошел рослый заключенный. В его облике было что-то страшно знакомое. Александр напрягал память. А тот, заложив руки за спину и широко расставив ноги, смотрел в упор, чуть склонив набок голову.

– Ну что, встретились?

У Александра мурашки побежали по спине. Он узнал его! Эта развязная походка, привычка склонять голову, хрипловатый голос и насмешливая циничная улыбка могли принадлежать только одному человеку, а именно Паровозу, крупному киевскому уголовному преступнику. Его неоднократно арестовывали. Он был осужден на три года, потом на пять лет, на семь…

– Узнаешь?

Еще бы не узнать? Такая встреча не предвещала ничего хорошего. Что делать? Там, за спиной, сейчас за каждым его движением наблюдают в глазок. А впереди… Остается только выбрать, из чьих рук принимать свою гибель…

– Ну, что молчишь? Или за два года успел позабыть?

Да, это было два года тому назад, в душные августовские дни. Отбыв очередное наказание, Женька Паровоз вернулся в Киев, и они встретились в пивной на Крещатике. Александр сел рядом, заказал кружку пива.

– День какой душный, а?

У Паровоза сощурились глаза, он ощетинился, как тигр перед броском. Несколько раз пытался подняться, но стул был вроде магнитным, удерживал. Наконец Паровоз не выдержал.

– Чего от меня хотите?

Паровоз был убежден, что его сейчас снова арестуют.

– Не хороша твоя жизнь, Женя. Ой, не хороша!

Мирное обращение обезоружило бандита, сбило с толку. Он заерзал на месте. Стал оправдываться, врать, что после отбытия наказания поступил работать, получил получку и вот зашел в пивную.

– Может, и вы с нами водочки для порядочка? Товарищ оперуполномоченный.

– Водочка и слона свалит. А тебе бы бросить старое… Посмотри, как люди хорошо живут. А чем ты хуже других? Подумай. Сам подумай. Ей-богу, нехорошо.

Водка осталась нетронутой. С полунамека Позывай перешел к серьезному разговору. Бандит сидел, небрежно склонив голову, и, казалось, все пропускал мимо ушей. Но Позывай высказывал все, что думал. Он верил и был убежден, что бандит ловит каждое слово, следит за каждым движением.

Позывай был строг и настойчив. Уголовники боялись его, но втайне были довольны, когда попадали к нему на допрос. Они знали его честность, простоту и справедливость. Многие после бесед и отбытия наказания становились на честный путь жизни. Сколько их, бывших воров и преступников, приходилось ему устраивать на работу, давать характеристики и поручительства!

Но с Женькой Паровозом ничего не выходило. Они беседовали несколько раз. «Хочешь работать, поможем устроиться на любой завод, – говорил Александр. – Желаешь учиться, поможем поступить». Однако Паровоз был неисправим. И они встретились последний раз два года назад, на месте преступления. Лицом к лицу. В руках бандита сверкнул нож. Однако приемы борьбы «самбо» оказались сильнее оружия. Обезоруженный, с перекошенным от боли лицом, Паровоз выдохнул:

– Ладно, берите меня…

И вот они снова стоят друг перед другом. Теперь, кажется, роли переменились. Женька Паровоз цинично усмехнулся.

– Ну, что теперь мне с тобой делать?

Позывай не ответил. Промолчал.

Женька повторил вопрос:

– Что молчишь?

Тогда Александр ответил. Ответил вполголоса, тихо, так, чтобы слышал только один он, Паровоз.

– Если ты русский, то сам знаешь, что делать.

Бандит переменился в лице. Эти простые слова, видимо, дошли до его сознания. Он заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. К нему угодливо подскочили два молодых уголовника.

– Дайте моему корешку пайку хлеба и баланды! Живо, шкеты!

Гестаповец с нашивками офицера сморщился. Он видел в глазок, как Позываю уступили место на нарах, вручили кусок хлеба, принесли чашку похлебки. Гестаповец считался видным знатоком преступного мира. Он отошел от двери и сплюнул.

– Ну и олухи же сидят в шлиссенбургском гестапо! – сказал он своему помощнику. – Не могут отличить уголовника от политического преступника.

А в камере, угощая Александра своей пайкой хлеба, Паровоз шептал:

– Не бойся, я тебя не продам. Слово! Тут совсем другое… Вот тебе моя лапа!

Александр от души пожал ему руку.

Фашисты использовали уголовников в своих целях, посылали надсмотрщиками в лагеря, направляли в шпионские школы. На рассвете Женьку Паровоза и его компанию увели. Вскоре явились и за Александром. Он думал, что на расстрел. Ведь во всех романах, какие ему пришлось прочесть, казни совершаются на рассвете.

Но он ошибся. Его привели на вокзал и втолкнули в товарный вагон, до отказа набитый людьми.

Александр осмотрелся. На двухэтажных нарах, под нарами и всюду на полу лежали и сидели узники. Эшелон тронулся. Неужели ему придется стоять всю дорогу?

– Эй, друг, топай сюда, – услышал он чей-то голос.

У стены лежал старик. Он потеснился, сел и уступил часть места.

– Садись, друг.

– Спасибо, – ответил Позывай и с наслаждением опустился рядом. Избитое тело ныло.

– Где это тебя, друг? – спросил старик.

– У тещи на блинах, – вздохнул Александр и попытался улыбнуться разбитыми губами.

– Тогда мы с тобой вроде зятьев. Я тоже там побывал. Еле жив остался.

Александр присмотрелся к его лицу. Нет, он не старик. На изможденном, измученном лице, густо заросшем светло-рыжей бородой, молодо светились ясные голубые глаза.

– Будем знакомы, – сказал сосед. – Меня зовут Леня. Леонид Орлов.

– Александр, – ответил Позывай. – Ты не знаешь, куда везут?

– Знаю, – Орлов грустно усмехнулся. – На медленную смерть. В Бухенвальд.

Надежда на спасение растаяла, словно дым. Александр нахмурился. Мрачная слава Бухенвальда, одного из крупнейших лагерей смерти, была известна далеко за пределами фашистского рейха.

Глава пятая

Четвертые сутки пути, четвертые сутки мучений. Днем – жара и духота, а ночью – дрожащий свет осветительных ракет, топот кованых сапог по железной крыше, стрельба из автоматов. И при каждом выстреле люди вздрагивали, прислушивались. Что там?

Усману стало совсем плохо. Андрей делал для него все, что мог, все, что было в его силах.

– Бурзенко, – напомнил Иван Иванович, – твоя очередь. Иди.

Андрей вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб, слез с нар и осторожно взял на руки вялое тело друга. Переступая через людей, лежащих на полу, он нес его к двери.

– Ты что? Опять свой воздух отдаешь? – узколицый солдат с крючковатым носом в изумлении покачал головой. – Ай-яй-яй… Себя береги, а этот уже… долго не протянет…

Андрей так посмотрел на него, что тот сразу прикусил язык.

Иван Иванович помог Андрею получше устроить Усмана возле двери. Туркмен не мог сидеть, валился на бок. Андрею пришлось взять его правой рукой под мышки, а свободной левой вплотную прислонить голову Усмана к щели. Струя воздуха обдала лицо. Усман пришел в себя, слабой рукой обнял Андрея за шею – так удобнее сидеть.

– Спасибо… – повторял он, – сог бол…

Поезд вдруг начал тормозить. При каждом толчке голова туркмена ударялась о дверь. Бурзенко просунул свою ладонь между щекой товарища и нагретыми досками двери, смягчая удары. После нескольких толчков эшелон остановился. В наступившей тишине раздались резкие команды конвоиров. Затем все стихло.

В вагоне напряженное молчание.

Проходит час, второй.

С нар поднимается Пельцер и негромко предлагает:

– Споем, что ли?

Ему никто не отвечает.

Со стороны паровоза послышались позвякиванье кованых каблуков по асфальту, отрывистые слова на немецком языке.

– Идут!

Все разом повернулись к Пельцеру:

– Переводи…

Старик долго прислушивался, прислонив ухо к дверной щели, и сообщил:

– Будут выгружать.

В дальнем углу кто-то ахнул. Матрос встал.

– Причалили…

Медленно тянулось время. Каждая минута казалась вечностью. Потом снова прозвучали команды, выкрики по-немецки, лязг открывающихся дверей, глухие удары, крики…

– Ну, товарищи, – сказал Иван Иванович, – готовьтесь знакомиться с заграницей. Помните, вы – советские люди. Высоко несите это звание!

Щелкнул замок, и с грохотом распахнулась дверь. В лица ударил сноп солнечного света. Яркой голубизной сияло небо. От пьянящей свежести воздуха закружилась голова…

– Выходи!

Этот приказ выполняется мгновенно. Андрей, придерживая Усмана, осторожно сходит на землю.

На товарную площадку уже высыпали заключенные из других вагонов.

Как приятно стоять на земле! Стоять, ощущая теплую твердь, ходить, бегать. А еще приятнее дышать, вдыхать полной грудью пьянящий свежий воздух.

Жмурясь от солнца, Бурзенко осмотрелся. Справа он увидел серое вокзальное здание. Прямо в зелени садов поблескивали красной черепицей островерхие крыши домов. Слева тянулись массивные каменные склады. А вокруг, опоясывая город, возвышались горы. Они были темно-зелеными. Покатые вершины их, покрытые хвойным лесом, казались Андрею похожими на спины дикобразов, которые ощетинились и угрожающе смотрели на пленников.

«Все чужое, незнакомое. Вот она, Германия, – подумал Андрей, – здесь родились и выросли те, кто с огнем и смертью пришел в нашу страну. Вот она, родина извергов, логово врага!»

Заключенных выстроили. Пересчитали.

Немецкий офицер, гладко выбритый, розовый, в чистом сером мундире, чертыхнулся и полез в вагон. Но сейчас же выскочил назад, зажимая нос платком.

– Русишие швайн! – выругался он и приказал вынести трупы.

Рыжий ефрейтор с квадратным подбородком подошел к заключенным и ткнул автоматом матроса и Сашку Песовского:

– Шнель!

Костя и Сашка осторожно вынесли трупы. Офицер велел поставить их на ноги и поддерживать. Потом снова пересчитал заключенных и, довольный, хмыкнул – все на месте.

Пришли специально оборудованные для перевозки заключенных машины, с тупыми носами и высокими железными бортами. Вход в эти машины был только через кабину шофера.

Началась посадка. Фашисты, подталкивая прикладами, торопили. Мертвых и тех, кто самостоятельно не мог влезть в машину, офицер приказал вбросить в железный кузов одного из грузовиков.

Бурзенко держал Усмана на руках. Наконец настал и их черед. Но отнести товарища ему не дали. Подошел офицер.

– Это мой брат, – начал объяснять Андрей, – он болен. Разрешите…

Но офицер не стал слушать. Привычным движением он выхватил из-за лакированного голенища гибкий хлыст. Взмах руки – и на лице боксера легла багровая полоса. В ту же секунду к Андрею подскочили два солдата. От них разило винным перегаром. Солдаты грубо вырвали у него Усмана. Смеясь, схватили за руки и ноги умирающего туркмена, раскачали легкое тело и перебросили через борт автомашины.

«Звери!» – хотелось крикнуть Андрею.

Снова послышались команды. Машины заурчали и одна за другой тронулись в путь.

В железном кузове теснота. Заключенные сидят на корточках, плотно прижавшись друг к другу. Куда везут, – никто не знает. Высокие борта не позволяют смотреть по сторонам. Чистое безоблачное небо слепит глаза. Андрей ничего не слышит. И в бессильной злобе кусает губы: «Сволочи! Человек еще жив… Эх, Усман…»

Автомобили, покачиваясь на рессорах, карабкаются в гору. На поворотах или спусках заключенным удается увидеть вершину горы, поросшую ярко-зелеными хвойными деревьями, клочки полей.

Примерно через полчаса машины остановились.

– Пришвартовались, – сказал Костя.

– И это неплохо, – заметил Сашка Песовский. – Может быть, сегодня еще покормят.

– Выходи! Шнель!

Первое, что увидели узники, когда их высадили, был высокий памятник. На цементном пьедестале возвышалась бесформенная глыба горного камня. На камне высечена надпись.

– «Сооружено в 1934 году. Хайль Гитлер!» – вслух прочел Пельцер.

Возле памятника узников согнали в колонну. Трупы сложили отдельно. Андрей попытался взять полумертвого Усмана, но на него обрушился град ударов.

– Назад!

От памятника дорога поднималась вверх, в гору. По обе стороны в зелени садов темнели кирпичные дома с длинными узкими окнами и острыми крышами. Впереди, почти у самой вершины, словно большие коробки, возвышались казармы. Рядом с ними был виден гараж и солдатская кухня. Ее узнали по ароматному запаху. Сашка потянул носом и определил:

– Жаркое. И со свининой. Готов поспорить.

Но охотников заключать пари не нашлось.

Четко отбивая шаг подковами сапог, подошел взвод солдат. Сытые, мордастые. Костя толкнул локтем Андрея: держи ухо востро – эсэсовцы! Многие из них вели на длинных кожаных поводках серых овчарок. Псы рвались к измученным людям, угрожающе рычали.

«С такой сразу не справишься», – подумал Андрей.

Эсэсовцы стали перестраивать пленных, разбивать на отдельные группы. Многие узники не понимали приказаний. На них посыпались удары дубинками.

Подполковник Иван Иванович в группу Андрея не попал.

Заключенных колонной по пять человек в ряд повели к лагерю по широкой мощенной белым камнем дороге, обсаженной деревьями. Впереди темнел какой-то странный бугор. Когда подошли ближе, у Андрея мурашки побежали по спине: это была огромная, величиною с трехэтажный дом, куча стоптанных деревянных башмаков, ботинок, женских туфель. Узники притихли. Каждый понял, что обувь принадлежала тем, кого уже нет в живых…

Дорога уперлась в большую арку, облицованную черным и розовым мрамором. Когда подошли ближе, Андрей рассмотрел на арке каменное изображение совы: герб Бухенвальда. Чуть ниже виднелась надпись. Андрей незаметно толкнул старого одессита:

– Переведи.

Пельцер поднял голову и тихо прочел:

– «Прав ты или не прав, для нашего государства это не играет никакой роли. Гиммлер».

Узники переглянулись.

– Вот он – их «новый порядок», – Андрей зло усмехнулся.

– Тише, – Костя дернул боксера за рукав, – не ершись, а то тебя на крючок словят.

Арку с двух сторон подпирали приземистые кирпичные здания с черепичными крышами. У того, что слева, – маленькие окошки, охваченные когтями решеток. Все поняли – карцер. У здания справа – высокие окна. Видимо, канцелярия. Над аркой, соединяя здания, возвышалась квадратная двухэтажная башня. В ее нижнем этаже из окон выглядывали тупые морды пулеметов и скорострельная пушка. На втором этаже – большие часы. Башня увенчана конусной крышей, над которой торчал шпиль. На нем лениво колыхалось эсэсовское знамя со свастикой. Что еще увидал Андрей? То, что и в других концлагерях: ряды железобетонных мачт, между которыми натянута густая сетка из колючей проволоки; высокие сторожевые башни; контрольные полосы, усыпанные желтым песком; блиндажи, и снова колючая проволока.

Последовала команда снять шапки:

– Мютцен ап!

В тот же момент эсэсовский офицер ударом хлыста сбил шапку у переднего заключенного. Андрей и другие узники сорвали свои головные уборы. Офицер, оскалив желтые редкие зубы, потряс хлыстом:

– Это есть мой переводчик!

Усталые и голодные люди подтянулись, подравнялись.

Пельцер на секунду замедлил шаги и прочел надпись на железной решетке:

– «Эдэм дас зайне» – «Каждому свое».

Бурзенко, хотя и не разбирался в расистской теории, правильно понял, что хотели сказать фашисты этим изречением: они, гитлеровцы, «высшая раса», должны управлять миром, а все остальные люди являются «низшей расой». Им – вечное рабство, пожизненная каторга, смерть за колючей проволокой…

На небольшое крыльцо лагерной канцелярии вышли трое: лагерфюрер капитан СС Макс Шуберт, начальник конвоя Фишер и Кушнир-Кушнарев. Узники притихли.

Лагерфюрер Макс Шуберт улыбнулся, снял форменную фуражку с высокой тульей и белым платочком вытер вспотевшую лысину. Она заблестела на солнце. И Андрей про себя отметил, что лысая голова капитана СС, как ранняя ферганская дыня – кандаляк, – желтая и маленькая. У второго звероподобного офицера – длинные руки и низкий лоб. Волосы, казалось, начинали расти от густых бровей. Такому попадись – живым не выпустит, решил Бурзенко. Третий, тот, что в полосатой робе каторжанина, располагал к себе. В нем, в этом старике, Андрей увидел что-то знакомое, русское. Обнажив в улыбке крупные зубы, Кушнир-Кушнарев пошел к заключенным. Андрею, когда он внимательно присмотрелся, не понравились запавшие маленькие глаза с пытливым, холодным взглядом. Они никак не вязались с добродушной улыбкой, приклеенной к широкому рту. И этими глазами, словно руками, старик быстро ощупывал каждого узника, словно силясь угадать самое сокровенное, влезть в душу.

– Земляки, мои соотечественники! – начал он вкрадчивым голосом. – Благодарите бога за судьбу свою, вам здорово повезло! Уж поверьте мне, старику. Грешно врать перед Богом, особенно когда готовишься на свидание с ним. Я здесь, в Бухенвальде, давно, и меня гepp капитан иногда использует в качестве переводчика. Вам повезло, что вы попали в этот лагерь. Бухенвальд – политический лагерь и, как все такие лагеря, отличается культурным обращением и хорошими условиями. Он находится под контролем международного Красного Креста. Здесь, среди ваших будущих коллег, много видных людей Европы. Тут чешские министры, депутаты французского парламента, бельгийские генералы и голландские коммерсанты. Благородное общество!

Узники угрюмо слушали.

– И, чтобы вы не раскаивались, я вас предупреждаю, мои соотечественники и земляки, – продолжал старик все тем же мягким вкрадчивым голосом, – предупреждаю, что этот лагерь не похож на те, в которых вам пришлось побывать. Здесь нет близко фронта и нет жестоких порядков. И если вы остались, хвала Господу, живы, то теперь ваше благополучие находится в ваших руках. В Бухенвальде твердые порядки и все люди живут согласно своему званию. Для старших офицеров и министров отдельные помещения и соответствующий уход. Для офицеров, а к ним приравниваются командиры и даже комиссары, – отдельные офицерские дома, отдельная кухня. Запад, мои соотечественники, свято соблюдает и уважает общественное положение. На западе нет, как вы называете, уравниловки. Нет, и все тут – не взыщите! Как говорят, со своим уставом в чужой монастырь не суйся, а лучше подчиняйся тамошнему. Так что я ставлю вас об этом в известность и прошу командиров, политработников и других руководителей не стесняться, назвать себя и отойти влево. А то, сколько уже таких случаев, – сначала чего-то боятся, скрывают свое звание и положение, но пройдет неделя-другая, обживутся и начинают писать прошения коменданту, дескать, я такой-то и такой-то, мне положено жить с офицерами, а меня поместили в общую массу простолюдинов. И, заметьте, только одни русские военнопленные так ведут себя. Просто некрасиво! Подумайте об этом, мои соотечественники. Еще раз объявляю: командиры и комиссары отойдите в левую сторону. Вот сюда, – старик указал место рядом с собой, – их будут регистрировать отдельно.

Несколько человек вышло из строя.

Из задних рядов протолкался низкорослый солдат и, поправляя на ходу свой вещевой мешок, обратился к Кушнир-Кушнареву:

– Папаша, а старшинам тоже можно в левую сторону?

Старик повернулся к Шуберту и перебросился с ним несколькими словами по-немецки. Потом ответил солдату:

– Герр лагерфюрер говорит, что старшина не является офицером, но если вы были с таким званием на командирской должности и являетесь коммунистом, тогда можно.

Солдат снял пилотку, вытер ею лоб и улыбнулся добродушно и счастливо:

– Спасибо, папаша. Я как раз такой.

Потом он неловко потоптался на месте и, решительно скинув с плеч мешок, протянул его своим друзьям:

– Бери, ребята, тут кое-что есть. Разделите и не поминайте лихом. Не думайте, что я шкурник. Нет, – он снова вытер вспотевший лоб, – я у офицеров агитацию разверну и вам поддержку организую насчет жратвы и прочего бельишка.

Андрей, засунув руки в карманы штанов, пристально следил за Кушнир-Кушнаревым, за эсэсовцами, потом сплюнул:

– Брехня это.

Сашка удивленно поднял брови. Андрей горячо зашептал Косте, пересыпая свою речь ругательствами:

– Не верю я, что хошь делай, не верю. Фашисты, подлюги, всегда фашистами останутся, мать их за ногу да об стенку.

Из всей группы, в которой находился Андрей, человек пятнадцать шагнули вперед. Бурзенко видел, как второй эсэсовец, тот, что с низким лбом, криво усмехнулся и подал знак рукой. Командиров сразу же окружили солдаты и повели мимо ворот Бухенвальда. Некоторые из оставшихся с открытой завистью провожали их взглядами. Везет же людям… Никто даже и не подозревал о том, что они уходят в свой последний путь.

Андрей толкнул незаметно Костю: смотри, фашист говорить собирается. Костя поднял голову. Лагерфюрер выступил вперед. Моряк дернул за рукав Пельцера:

– Слушай повнимательней.

Тот кивнул головой.

Но лагерфюрер Макс Шуберт заговорил на ломаном русском языке.

– Русских зольдат! Культурный страна Гросдейчланд любил порядка и дисциплин. Это надо знайт. В Бухенвальд есть добший здоровья дух. Бегайт не надо. Я не советуйт, будет мама плакайт, – и Шуберт пальцами изобразил пистолет, – пуф-пуф! Никто еще не убегайт из политише лагерь Бухенвальд. Наш лозунг: арбайт, арбайт унд дисциплина. Форштейн?

– Соотечественники, будьте благоразумны, – добавил к словам Шуберта Кушнир-Кушнарев, – герр лагерфюрер дает вам хороший совет.

Эсэсовские офицеры ушли. Вслед за ними кошачьей походкой поспешил и старик.

– Шкура, – Андрей смачно сплюнул.

Костя пропел вполголоса:

– Начинаются дни золотые…

И, сделав паузу, добавил:

– Держись, братишки!

Голод и усталость давали о себе знать. Узники тревожно оглядывались. Неужели о них забыли? Уже больше двух часов стоят они перед канцелярией. Солнце немилосердно жжет. Людей совсем разморило, они обессилили.

Андрей чувствовал, как начинают дрожать ноги. Кружится голова. Он стиснул зубы. Тошнит. Кажется, нет конца этой пытке…

То там, то здесь в застывшей колонне заключенных раздаются отчаянные вскрики, глухой удар падающего тела. Тем, кто упал, солдаты не разрешают подниматься. Несчастные лежат на теплой каменной мостовой, ожидая решения своей судьбы. Но они уже обречены. Их ждет крематорий.

Новички даже не догадываются о том, что идет «естественный отбор». С циничным хладнокровием гитлеровцы проводят это страшное испытание: слабые и немощные – от них нет никакой пользы – должны погибнуть, а сильные, крепкие должны еще поработать на фюрера, отдать свои последние силы, свое здоровье.

Наконец приходит офицер и, взглянув на ручные часы, командует:

– Бегом!

Заключенные срываются с места.

– Быстрее!

Запыхавшиеся люди добегают до большой площади. На ней, по новому приказанию, делают круг.

Бежать с каждым шагом все труднее. Многие не выдерживают, падают…

Нелегко бежать даже Андрею, а ведь он умеет регулировать дыхание. Четыре шага – вдох, четыре – выдох. Сердце колотится так сильно, что кажется вот-вот выскочит из грудной клетки.

Рядом бежит Пельцер. Он на ходу скинул свою тяжелую куртку и шапку, с которыми до этого не расставался. Старый учитель понимает, что надо спасать не вещи, а жизнь. Лицо его стало землисто-серым. Крупные капли пота покрыли все его лицо, оставляя грязный след. Старый учитель географии как-то нелепо взмахнул руками и, словно запутался в своих ногах, качнулся назад. Но упасть он не успел. Сильные руки Андрея поддержали его.

– Дышите глубже, глубже! Еще!

После третьего круга эсэсовец поднимает руку:

– Стой!

Качаясь, словно пьяные, узники останавливаются. Колонна заметно поредела. А на плацу лежали обессиленные люди.

Поддерживая Пельцера, Андрей осмотрелся. Отсюда, с площади, весь лагерь хорошо виден. Он разместился на каменистом склоне горы. С площади вниз уходят пять параллельных улиц, по бокам которых тянутся ряды деревянных и каменных бараков. Справа, в сотне метров от ворот, низкое каменное здание, огороженное высоким деревянным забором. Над зданием – квадратная труба. Из нее идет черный дым…

Снова команда «Бегом!» На этот раз – в баню. Баня – низкое полутемное помещение. Пол, стены и потолок из серого цемента. «Каменный мешок», – подумал Андрей.

– Раздевайся!

Потом – в парикмахерскую. Заключенные в темно-синих форменных костюмах ловко орудуют электрическими машинками. На груди у них Андрей заметил знаки различия – зеленые или красные треугольники и на белом квадрате четырехзначные номера. Парикмахеры быстро остригали новичков, оставляя полосу волос от лба до затылка. А у пожилых, начинающих лысеть, – оставляли все волосы, простригая дорожку от затылка до лба. Страшная прическа придавала узникам жуткий вид.

В следующем помещении заключенных заставили зайти в бассейн и окунуться с головой в грязно-коричневую жидкость – дезинфицирующий раствор.

Андрей немного замешкался. В ту же секунду он получил сильный удар резиновым шлангом по шее:

– Шнель! Бегом!

Андрей плюхнулся в бассейн и, выплевывая противную жидкость, поспешил к противоположному краю. Заслезились глаза, защипало под мышками, тело чесалось и горело.

Но останавливаться не разрешают. Все время подгоняют:

– Поторапливайся! Шнель! Шнель!

После купания в бассейне попали в длинную комнату – душевую. Столпились под душевыми установками. Воды нет. Томительно идут минуты. Раствор разъедает кожу. По всему телу идет страшный зуд.

Наконец хлынула вода – и заключенные с воплями отскочили к стенкам. С шипением и паром из леек лился кипяток… Многие обварились.

Кипяток внезапно сменился ледяной водой. Потом опять кипяток. Кто-то «забавлялся».

Андрей и Костя-матрос были рядом. Оба они встали под ледяную воду, стремясь поскорее смыть с тела дезинфицирующий раствор. Андрей обратил внимание на татуированную грудь моряка: по морю стремительно несся трехмачтовый корабль. Ветер надул паруса, и нос корабля рассекает встречные волны.

– Это память, – пояснил матрос. – Был у меня дружок. Погиб в Севастополе… Классный художник!

Из моечной заключенных погнали по длинному коридору. Вдоль левой стены – несколько окошек. Из них выбрасывали полосатые штаны, куртки, шапки, ботинки на деревянной подошве. Узники на ходу ловили одежду, быстро одевались.

Во дворе снова выстроили. Подошел офицер. Ефрейтор отдал рапорт. Офицер неторопливо прошелся вдоль строя, отдавая приказания.

Заключенных снова разделили на небольшие группы. В группу Андрея никто из друзей по вагону не попал. Отдельно выстроили евреев. Пельцер пошел тихо, согнувшись, словно плечи его придавили тяжелым грузом.

Костя на прощание помахал рукой:

– Крепись, Андрюха!

Потом повели в контору – арбайтстатистик. После короткого допроса: откуда родом, в каких тюрьмах был и т.д. – выдали каждому белый лоскут с номером и красный треугольник. Андрей посмотрел на свой номер 40922. В третий раз его заставляют забыть свое имя и фамилию. Долго ли будет он ходить под этим номером? Удастся ли вырваться на свободу? Андрей сдвинул брови. Как бы там ни было, будем бороться, пока живы. Ведь мы – русские!

А в ушах звучали отрывистые фразы краснолицего ефрейтора:

– Это есть ваш пайспорт. Нумер пришивайте куртка унд штана. Кто нет нумер, идет «люфт».

И фашист выразительно показал на квадратную трубу. В этот миг над ней вспыхнул венчик пламени и снова повалил густой дым. По всему лагерю разносился специфический тошнотворный запах горелого мяса и жженых волос, по тут он был особенно сильным. Жест ефрейтора был красноречив: слово «люфт» – воздух – приобрело конкретный жуткий смысл.

Глава шестая

Двенадцатый барак, или, как говорили в Бухенвальде, блок, занимал выгодное положение. Он находился между сапожной мастерской и новой кузней. Дальше шли прачечная, склад и багажная. Особенно важной считалась близость кухни.

В двенадцатом блоке по случаю ремонта никто не жил. Огромное деревянное здание пустовало. Этим обстоятельством не замедлили воспользоваться зеленые – так в концлагере именовали немецких уголовных преступников, убийц, рецидивистов. Они носили на груди отличительный знак – матерчатый треугольник зеленого цвета. Зеленые захватили, если можно так выразиться, двенадцатый блок и устроили в нем нечто вроде своей резиденции.

К недавним бандитам и рецидивистам комендант концлагеря относился добрее, чем к остальным заключенным. Он открыто им покровительствовал. И не потому, что уголовники ему чем-то импонировали. Нет, причины были более глубокими. Политические заключенные знали, что Карл Кох, еще задолго до прихода Гитлера к власти, часто высказывался о необходимости создания грандиозных концлагерей с системой физического и морального уничтожения людей. В основе этой «системы» лежал «закон джунглей»: узники должны уничтожать друг друга. Кох предлагал разделить узников на отдельные группы, создавая для одних терпимые бытовые условия и давая им в руки некоторую власть внутри лагеря. Такое неравенство, по мнению Коха, должно вызвать вражду между заключенными. В лагере начнется борьба. Ее необходимо искусственно поддерживать, разжигать, поощрять. И заключенные, перед лицом голодной смерти, за лишний кусок хлеба станут безжалостно убивать друг друга. Таким образом, ответственность за убийство ляжет на плечи самих узников.

Свои человеконенавистнические идеи Кох изложил в пресловутой брошюре «Бокегеймерские документы», которую опубликовал в 1929 году. В ней будущий комендант Бухенвальда с циничной откровенностью раскрыл программу истребления всех противников нацизма.

С приходом Гитлера к власти сумасбродный план Коха становится действительностью. Ему поручают организовать ряд концлагерей, в том числе и лагерь Эстерген, близ голландской границы. Тысячи людей гибнут за колючей проволокой. Система Коха стала широко применяться фашистами. Ее автор получает повышение. В 1937 году полковнику СС Карлу Коху дается правительственное задание: создать крупнейший в Европе политический концлагерь Бухенвальд.

В Бухенвальд он приезжает со своей молодой огненно-рыжей женой. Срочно строится роскошная комендантская вилла, просторный манеж, конюшня. Начинается жуткий период безраздельного господства четы Кохов.

С первого же дня основания нового концлагеря Кох, оставаясь верным своей системе, создал сносные бытовые условия немецким уголовникам, дал им в руки власть внутри лагеря. Недавние бандиты и рецидивисты стали первыми помощниками эсэсовцев. Преступники были «форарбайтерами» – бригадирами, «капо» – надсмотрщиками, служили в лагерной полиции, назначались старостами бараков. Они получали дополнительное питание и почти все посылки из Красного Креста, ибо, с согласия коменданта, их распределением ведал тоже бывший уголовник. Кроме того, немецкие преступники пользовались особой привилегией: им разрешалось носить цивильную – гражданскую – одежду. Но на пиджаке все-таки заставляли вырезать квадрат и вшивать лоскут зеленого цвета.

Чтобы удержать свое привилегированное положение, зеленые ретиво исполняли указания эсэсовцев. Бандиты нещадно избивали узников за малейшую провинность, заставляли их работать по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, терроризировали политических, охотились за евреями. За каждого еврея, обнаруженного в Большом лагере, по распоряжению коменданта выдавалась премия: четыре буханки хлеба. Такое количество хлеба считалось величайшим богатством. На него можно было выменять все, что угодно, ибо узники, обреченные на медленную голодную смерть, в сутки получали всего триста граммов хлеба и миску брюквенной баланды. Это составляло примерно 300–380 калорий, а каторжная работа поглощала 3500–4000 калорий. Люди ходили как тени.

Зеленые длительное время держали в страхе весь лагерь. Однако с осени 1941 года, когда в Бухенвальд стали прибывать транспорты с советскими военнопленными, положение в лагере резко изменилось.

Политические, или, как их называли, красные, – они в отличие от зеленых носили на груди матерчатые треугольники красного цвета, – начали активную борьбу с зелеными.

Красным активно помогали государственные заложники – бывшие члены чехословацкого правительства, которые в Бухенвальде использовались как переводчики и служили в различных отделах лагерной канцелярии. Но решительную открытую борьбу с преступниками повели русские. Зимою 1942 года советские военнопленные впервые в истории лагеря смерти дали отпор зеленым.

Дело было так. В каменоломне трудились десятки тысяч узников. Январский пятнадцатиградусный мороз и обычный для этих мест пронизывающий до костей ветер качали, словно траву, измученных голодом заключенных. Особенно тяжело пришлось группе русских, где форарбайтером был уголовник Штерк. Этот бандит не давал и минуты отдыха. Его длинная палка все время ходила по спинам узников. Он бил тех, кто чуть-чуть разогнул усталую спину, бил тех, кто, как ему казалось, трудился без должной энергии, за то, что кто-то косо посмотрел на форарбайтера.

– Мой палка есть греющий компресс! – злорадно усмехаясь, пояснял Штерк. – Она вам помогайт лючше работайт кровь!

Четверо русских и грузин Каргидзе, избитые форарбайтером, остались лежать на земле. Тогда Штерк приказал отнести несчастных к груде камня и там положить:

– Пусть ветер немножко ласкайт!

Но пленные, во главе с Василием Азаровым, не выполнили этого приказа. Они осторожно принесли своих полуживых товарищей в защищенное от ветра место и, собрав немного сухих листьев, уложили на них узников. Тут прибежала жена обершарфюрера Бельвида, дача которого находилась метрах в ста от края каменоломни. Немка, размахивая пистолетом, истерически закричала:

– Где этот свинья капо? Куда он смотрит? Я не позволю, чтоб мои дети смотрели на большевистскую заразу! Уберите отсюда сейчас же этот навоз или я буду стрелять!

На крик прибежал форарбайтер Штерк, уходивший погреться к эсэсовцам. Бандит, не разобравшись, в чем дело, обрушил свой гнев на первого попавшегося ему на глаза. Жертвой стал тихий и застенчивый паренек Малкин, которого все любили. У него был хороший голос и он часто пел задушевные русские песни.

Зеленый набросился на ни в чем не повинного юношу. Малкин только успел широко открыть от удивления свои большие голубые глаза, как на его голову обрушился удар.

Юноша упал. Но этого извергу показалось мало. Он схватил огромный камень и придавил им пытавшегося подняться с земли Малкина.

Это убийство потрясло узников. Они бросили работу и, не скрывая ненависти, смотрели на форарбайтера. Бандит на какую-то долю секунды опешил, но тут же взял себя в руки. Тяжело дыша, он взмахнул палкой:

– Арбайт! Работайт!

Но узники медленно двигались к зеленому, сжимая в руках тяжелые лопаты и кирки. Тот судорожно забегал глазами. Живое кольцо медленно, словно петля на горле, сужалось вокруг него. Штерк в страхе выронил палку и хрипло завизжал:

– Спасите!

В воздухе сверкнули кирки и лопаты. А через несколько минут русские продолжали работу, словно ничего и не случилось. Только на земле, рядом с телом Малкина, лежал изуродованный труп форарбайтера Штерка.

Но вопль Штерка слышали эсэсовцы из наряда наружной охраны. Они прибежали к месту расправы, выстроили русских и потребовали выдать зачинщиков.

Весть о расправе с ненавистным Штерком моментально облетела всю каменоломню. Тысячи узников, в знак солидарности с русскими, прекратили работу. Все с тревогой ожидали карательных действий. За убийство форарбайтера узников ждала жестокая кара. И группа русских, не выпуская из рук лопаты и кирки, готовилась дорого продать свои жизни. В этот напряженный момент нашелся смельчак, который в лицо охранникам заявил протест. Это был Василий Азаров. Он, не выходя из строя, заявил дежурному офицеру:

– Мы, русские солдаты и офицеры, требуем от криминальных заключенных, работающих надсмотрщиками и бригадирами, человеческого отношения. Мы заявляем протест и предупреждаем всех уголовников: если кто из бандитов тронет хоть одного русского, тот будет убит киркой или лопатой!

Коллективное выступление подействовало. Дежурный офицер, видя решительные лица узников, не отважился на массовую расправу.

Это была первая серьезная победа над зелеными. Комендант Бухенвальда, опасаясь бунта в концлагере, отстранил от бригадирства нескольких уголовников и сместил с некоторых административных постов наиболее рьяных бандитов.

Преступники стали ждать благоприятного момента, чтобы отомстить. И он наступил.

В Бухенвальд пригнали большую партию советских военнопленных – их было более двух тысяч человек. Их прогнали пешком чуть ли не через всю Германию. Измученные издевательствами и голодом, узники еле держались на ногах. Их загнали в отдельные бараки и оцепили колючей проволокой. Так был создан лагерь в лагере, который впоследствии получил название Малого, карантинного. Пленные оказались в двойной изоляции.

В первый же день, рискуя жизнью, немцы, чехи, французы начали устанавливать связь с русскими товарищами. Они провели в лагере сбор продовольствия – каждый политический отламывал от своего скудного пайка кусочек хлеба для русских братьев. Продовольствие с помощью советских военнопленных, прибывших раньше, удалось передать обессилевшим друзьям.

Все это проводилось в глубокой тайне. Но староста концлагеря уголовник Иосиф Олесс тут же состряпал донос.

Узнав о солидарности узников, комендант Бухенвальда пришел в ярость и объявил наказание: оштрафовал весь лагерь на три дня. Трое суток десятки тысяч заключенных не получали пищи. Но никакие меры не могли остановить сближение антифашистов самых различных национальностей.

Олесс на этом не успокоился. По его новому доносу ненавистных ему политических заключенных – шестьдесят два человека – отправили в штрафную команду. Никто из них не вернулся.

Зеленые снова подняли головы. Бандиты мстили политическим. Борьба внутри лагеря принимала открытые формы. Но зеленые при всем их старании не смогли вернуть утерянные позиции. На этот раз политические оказали им решительное сопротивление. Больница стала для зеленых самым страшным местом. Бандиты, вызванные туда, назад не возвращались. Они «неожиданно» умирали. Это обстоятельство не на шутку встревожило зеленых. Они догадались, в чем тут дело, но перед медициной пасовали. Разоблачить врачей они не могли. Не хватало элементарного – знаний. Наука была той областью, куда с отмычкой не влезешь.

И когда в комнату старосты вошел начальник хирургического отделения, заключенный Гельмут Тиман, Олесс насторожился. Его белесые брови сошлись у переносицы: политические зря не приходят…

Гельмут Тиман, плотный и рослый немец, с крупными чертами лица, прошелся по комнате и, убедившись, что они одни, остановился против Олесса. Недобро оглядев старосту, Гельмут начал разговор тихим, удивительно спокойным голосом, но каждое слово врезалось в уши старосты, и по широкой спине Олесса пробежала неприятная прохлада.

– Я пришел предупредить вас, уважаемый лагерэльтесте. Вы и ваши сообщники должны прекратить гнусные дела. Помните, что за каждого политического мы отправим в крематорий двух зеленых!

Олесс встал из-за стола. На его лисьем лице появилась сладкая улыбка:

– Неужели мы не сможем договориться? Мы, немцы, – великая нация и меж собой должны жить в дружбе.

– Мы разные немцы, – сухо ответил Гельмут.

Староста лагеря не спал всю ночь. Ворочаясь на соломенном тюфяке, бандит думал. Положение зеленых, если говорить языком Олесса, становилось «пестрым».

Решение пришло само собой. Утром Олесс вызвал к себе Трумпфа и Гроельца, своих верных помощников и телохранителей:

– Дела наши принимают неприятный оборот. Политические грозят. За каждого убитого нами обещают крематорий. В их руках, сто чертей, находится больница. А среди наших парней нет ни одного, который смог бы заменить политических медиков. Сегодня вечером надо собрать главарей. Хватит анархии! Отныне будем действовать сообща. Пора обломать политических!

К намеченному часу после вечерней проверки в двенадцатом блоке стали собираться бандиты. Вожаки зеленых приходили в одиночку и небольшими группами, приводили с собой двух-трех дружков – телохранителей. У всех на лицах любезные улыбки, а в карманах ножи. Зеленые враждовали между собой, и друг на друга имели «зуб», вели «счеты» и «завязывали узелки». Среди зеленых были уголовники разных национальностей.

Бандит Юшт, переступив порог блока, остановился, вытащил из кармана очки и водрузил их на длинный утиный нос.

– Салют Джонни-профессору! – Олесс, широко улыбаясь, поспешил ему навстречу.

Кличку «Джонни-профессора» Юшт заработал тем, что умел избиениями и надругательствами доводить жертву до сумасшествия. Его побаивались и зеленые. Эсэсовцы приходили к нему перенимать «опыт». Джонни-профессора сопровождали три мордастых парня. Он сел у окна, широко расставив острые коленки, и посмотрел на собравшихся с чувством полного превосходства.

Ганс-ювелир, «человек без особых внешних примет» – так писали сыщики крупнейших городов Европы об этом специалисте по изъятию драгоценностей – пришел один. Он уселся в углу и мрачно поглядывал на старосту лагеря. Олесс стоял спиной к «ювелиру» и, разговаривая с Трумпфом, почесывал нижнюю часть спины. Ганс ненавидел Олесса. Он помнил, как эти хищные пальцы вытащили у него из нагрудного кармана кольцо с черным бриллиантом. Теперь это кольцо было на пальце лагерфюрера Густа. Олесс отдал его Густу вместе с доносом, чтобы получить выгодную должность старосты лагеря.

Август Скауц, прозванный Громилой, пришел, блестя глазами и начищенными башмаками. Переступив порог блока, он осклабился:

– Ха, да тут свой народ! Только держи карманы крепче… – и, заметив Пауля Фридмана, шагнул к нему: – Приятно встретить землячков. А ну-ка, Черный Изверг, гони пачку сигарет.

Их сразу же обступили.

– Ребята, наше слово – закон. Сказал – сделал, проиграл – отдай. Заплатить карточный долг – это долг чести!

– Я же не в карты проиграл, – ответил Фридман, – и ты сам видел, что он умер.

– Нет, нет, умер после, – Громила призвал всех присутствующих быть судьями. – Давай в открытую. Мы с тобой поспорили. Так? На пачку сигарет. Дело было в каменоломне. Мы стояли наверху. Ты что сказал?

– Что могу ударом камня прихлопнуть политического, и прихлопнул. Ты сам видел.

– Но не с первого раза. Ты добивал его потом. Выходит проиграл. Гони пачку сигарет.

– От тебя не отвертеться! – Черный Изверг полез в карман и вытащил сигареты. – На и отлепись!

Скауц открыл пачку:

– Закуривай, ребята!

Поляк Була, с кривым боксерским носом и массивной челюстью, радостно, как старого друга, приветствовал Жоржа-боксера. Они друг друга знали давно по встречам на профессиональном ринге.

– Ты, видать, тренируешься? – сказал Була, щупая плечи Жоржа.

Жорж засмеялся и хлопнул Булу по спине:

– Я видел, как ты разминаешься.

– Разве это разминка? Вшивые политические хуже мешка – не успеешь ударить, он уже падает.

Одесский вор Соколов переминался с ноги на ногу рядом с Булой. Не понимая разговора, он кивал головой и улыбался. Его тонкие усики растягивались, а продолговатые глаза становились еще уже. Напарник Булы Поспешиш тупо смотрел на окружающих и молчал. Он привык больше объясняться руками, чем языком.

В смежной комнате шли последние приготовления. Косолапый Пауль и Маленький Шульц разрезали толстый круг домашней колбасы, присланной из Нормандии аббату Эноку, Трумпф в суповой алюминиевой кастрюле разбавлял водою денатурат. Он поминутно снимал пробу, отчего глаза его соловели все больше и больше.

– Объедение! Коньяк… Бьет по мозгам начисто. Раз – и готово!

Косолапый Шульц не выдержал.

– Дай-ка ложечку.

Но попробовать денатурат он не успел. Распахнулась дверь, и кто-то дрогнувшим голосом крикнул:

– Густ идет!

Встреча с лагерфюрером не предвещала ничего хорошего. Трумпф схватил кастрюлю и заметался по комнате. Наконец Олесс втолкнул Трумпфа в туалетную:

– Замри!

И поспешил навстречу лагерфюреру.

Бандиты старались принять непринужденный вид.

Лагерфюрер Густ явился в сопровождении унтер-офицера Фрица Рэя. Сын прусского кулака Фриц Рэй недавно окончил Мюнхенский университет. Он был типичным представителем новых немцев, воспитанных в годы гитлеризма. Среди эсэсовцев Фриц Рэй слыл «спортфюрером» и никто не мог соперничать с ним в изобретательности по части новых пыток. Рослый, с бычьей шеей и выпученными мутно-серыми глазами унтер-офицер считался грозою Малого лагеря.

Густ, постукивая гибким прозрачным стеком по лакированным крагам, обвел пронизывающим взглядом вытянувшихся зеленых. Заметив поляка Булу и русского Соколова, лагерфюрер молча шагнул к ним и взмахнул стеком. На мизинце сверкнул черный бриллиант. Була и Соколов съежились.

– Вон!

Те шмыгнули к дверям.

– Лагерфюрер будет разговаривать только с немцами, – пояснил Фриц Рэй.

Через несколько минут в двенадцатом блоке остались одни немецкие уголовники.

– Стул лагерфюреру! – крикнул Олесс.

Сев на широкую табуретку, Густ сказал:

– Рейхедойчи – немцы Великой Германии! Вы совершили тяжелые грехи и отбываете заслуженное наказание. Но мы, командование, понимаем ваше печальное положение. Мы идем вам навстречу, желая облегчить вашу участь. Комендант Бухенвальда штандартенфюрер Карл Кох передает вам свое немецкое сочувствие и просит сообщить, что каждый из вас имеет возможность зарабатывать деньги. Вы должны выявлять активных политических и уничтожать их. Комендант Бухенвальда штандартенфюрер Карл Кох обещает за каждого убитого активиста выплачивать по двадцать марок!

– Это мы просто, – воодушевленно прорычал Громила, – только считайте!

– А как платить будете, поштучно или десятками? – спросил Джонни-профессор, прикидывая в уме будущие барыши.

Олесс молча почесал затылок. Он вспомнил слова Гельмута Тимана: «Помните, за каждого политического отправим в крематорий двух зеленых». Тут, кажется, заработаешь на свою шею…

– Спокойно! – Фриц Рэй поднял руку. – Лагерфюрер еще не кончил.

– Вам принесут боксерские перчатки, – продолжал Густ, – дело должно делаться без лишнего шума, чисто. Организуйте подобие спортивных состязаний. Докажите превосходство силы и духа высшей арийской расы!

«Вот это, кажется, идея! – Олесс ухватился за мысль лагерфюрера. – Тут уже не подкопаешься. Что ж, держись, политические!»

Глава седьмая

Если Большой лагерь Бухенвальда называли адом, то Малый лагерь, расположенный в северной стороне, можно было бы окрестить адом в аду. Этот лагерь считался карантинным. Сюда пригоняли пленников со всех стран Европы. Одних отсюда отправляли в другие лагеря, других оставляли в рабочих командах, третьих – уничтожали. Тысячи узников умирали от голода и болезней.

Андрей попал в шестьдесят второй блок Малого лагеря. Бурзенко уже побывал в трех концлагерях, но вид этого барака заставил его содрогнуться.

Четырехэтажные нары были разделены вертикальными стойками на отсеки чуть больше метра в ширину и в высоту. В каждом таком кубике находились пять-шесть человек. Люди лежали, плотно прижавшись друг к другу. Громко бредили тифозные, истерически кричали сумасшедшие. В воздухе стоял удушливый запах пота, гниения.

Новички, осматриваясь, столпились в центре блока.

Андрей услышал за своей спиной голос:

– Вот они, салаги!

Бурзенко обернулся. В дверях стояли трое в полосатой одежде заключенных. На их куртках были зеленые значки. Андрей сразу отметил, что они не были так истощены, как остальные обитатели блока. Андрея поразило, что у одного из них под горбатым носом темнели тонкие холеные усики. Видимо, этот тип имел возможность следить за собой. Стоявший рядом белобрысый верзила что-то тихо сказал своим партнерам, показывая на Андрея, а затем крикнул:

– Эй ты, галоша, плыви сюда!

Андрей не тронулся с места. Трое направились к нему. Белобрысый, бесцеремонно ощупывая куртку Бурзенко, смачно прищелкнул языком. Тип с усиками – это был одесский вор Соколов, – засунув руки в карманы брюк, небрежно кивнул белобрысому:

– Киля, скинь этот макинтош.

Белобрысый, оглядев Андрея, нарочито вяло ответил:

– Он не скидывается.

Соколов ленивым движением полез в боковой карман, вытащил тряпку, очевидно заменявшую носовой платок, и тем же ленивым движением поднес ее к своему носу. Андрей заметил, что в тряпке блеснуло лезвие ножа. Смерив Андрея взглядом, Соколов спросил:

– А почему ж он не скидывается?

– В нем, кажется, человек.

– Киля, а ты его вытряхни.

Андрей понял, что словесные объяснения не приведут к мирному результату. Нахалы не отвяжутся. Решившись, он резко шагнул к Соколову.

Удар был настолько молниеносным, что никто не успел его увидеть. Нелепо взмахнув руками, бандит плюхнулся на пол. Нож отлетел в сторону. Оба напарника Соколова бросились к двери.

Заключенные, притаившиеся на нарах, радостно выглядывали из клетушек.

– Вот это дал!

Соколов с перекошенным лицом пополз на четвереньках к выходу. Со всех сторон в него полетели деревянные башмаки. Кто-то запустил ему вслед миской:

– Получай, гадина!

Узники с симпатией рассматривали новичков.

– Эй, хлопец, – позвали Андрея из одной клетушки, – подойди сюда.

Бурзенко подошел.

– Лезь, хлопец, есть местечко!

В отсеке уже находилось четыре человека. Они потеснились и освободили Андрею место.

Бурзенко вытянулся на жестком вонючем тюфяке: как он устал за этот день!

Посыпались вопросы: откуда родом, за что попал в Бухенвальд, где воевал? Черноглазый скуластый парень, лежавший рядом, дружески улыбнулся:

– Русиш?

Он пожал Андрею руку и, ткнув себя в грудь пальцем, сказал:

– Славко. Партизан. Югославия.

Вторым соседом оказался чех Иозеф. Дальше бок о бок с ним лежали поляк Беник и украинец Иван Пархоменко, тот, который назвал Бурзенко хлопцем.

– А знаешь, кого ты стукнул? – спросил Пархоменко. – Это одесский вор Соколов. Он набрал банду, которая хозяйничает тут. Издеваются, хлеб забирают, одежду…

Пархоменко говорил с украинским акцентом. Андрей обратил внимание на левое ухо нового знакомого. Оно было наполовину срезано.

– Это гестапо… за отказ работать на немцев, – пояснил Пархоменко, перехватив взгляд Андрея.

Иван Пархоменко, слесарь из Днепропетровска, попал в Бухенвальд за организацию вредительства и саботаж на восстанавливаемом немцами заводе.

Славко и Пархоменко не новички, они в бараке давно и охотно рассказывают о лагерных порядках. Через час Андрей уже знал, что все заключенные Бухенвальда носят отличительные треугольники. Их пришивают на куртках с левой стороны груди и на брюках. А над ними кусок белой материи с номером. Цвет треугольника обозначает «состав преступления»: зеленый – уголовники, красный – политические, черный – саботажники, фиолетовый – представители религиозных культов, и т.д. А буквы на треугольниках обозначали национальность: «R» – русские, советские, «F» – французы, «Р» – поляки… Чистые треугольники, без букв, носят только немцы. А евреям пришиваются два треугольника, образующих шестиконечную звезду.

– Самое страшное, хлопец, быть «флюгпунктом», – рассказывал Пархоменко. – Нашьют тебе на грудь и на спину белый круг с красным яблоком посредине. Такой знак – его здесь «розочкой» называют – хуже еврейского. Ты становишься живой мишенью. И бьют тебя без всякого повода, и стреляют в тебя ради шутки.

– А кому такое пришивают?

– Штрафникам, тем, кто убегал из концлагерей.

У Андрея отлегло от сердца: он бежал дважды, но, по-видимому, в канцелярии об этом не известно.

Бурзенко узнал, что старшина блока Отто Гросс – политический заключенный, немецкий коммунист. О блок-фюрере фельдфебеле Крегере Пархоменко сказал, что тот настоящий сатана.

– Но еще страшнее, – продолжал Пархоменко, – унтершарфюрер Фриц Рэй. Он был на Восточном фронте, и наши стукнули его под Смоленском… Жаль, что не добили. Ох, и зверюга! Мы его Смоляком прозвали. Смотри, хлопец, он новичков допрашивать любит. И если услышит слово «Смоленск», забьет до смерти. Многих он, подлец, на тот свет спровадил…

Вечером, когда зажглась тусклая электрическая лампочка, к нарам подошел заключенный, появившийся здесь, очевидно, из другого блока. Лицо его показалось Андрею примечательным: высокий лоб, проницательные глаза. На полосатой куртке – красный треугольник. Он был не из шестьдесят второго блока.

При виде его Пархоменко мгновенно вскочил на ноги. Андрей заметил, что украинец держался с пришедшим хотя и дружески, но как-то подтянуто, будто с командиром. Они отошли в сторону, и Бурзенко с трудом улавливал их разговор.

– Иван, как профессор?

– Занятный человек. Вы только поглядите, Сергей Дмитриевич, – он тут просто университет развел, – сказал Пархоменко, показывая на большую группу узников, собравшихся вокруг стола.

Тут только Андрей заметил в конце барака и стол, и заключенных вокруг, и седого тощего человека в центре. Было очевидным, что усталые голодные люди слушали именно этого старика в больших очках.

– Это, Иван, замечательный человек. Ученый, с мировым именем! Немцы ему имение дарили. Институт предлагали – купить хотели! Но не вышло. Вот он какой! А ты говоришь – занятный.

Они направились к профессору.

Подстегнутый любопытством, Андрей спрыгнул с нар и последовал за ними.

Заключенные внимательно слушали профессора. Чем же он увлек этих голодных и забитых людей? Бурзенко протиснулся поближе к столу. Через головы узников он увидел, что профессор что-то чертил алюминиевой ложкой. Приглядевшись, Андрей узнал контуры Каспийского моря.

– Друзья мои, как вы уже знаете, Каспийское море – одно из самых древних водоемов нашей планеты. Да-с. У его берегов постоянно селились люди. Иначе не могло и быть. Ведь море давало все необходимое для жизни. Люди любили Каспий, и каждый народ давал ему свое название. Получилось так, что море пережило огромное количество имен. За многовековую историю название моря менялось более пятидесяти раз! Я уже говорил вам об этом. Последнее название оно получило от племени, которое проживало на его берегах. Люди этого племени называли себя каспиями.

– Разрешите прервать вас, дорогой профессор? – сказал Сергей Дмитриевич.

Ученый поправил очки, внимательно посмотрел на говорившего и, узнав, радостно улыбнулся.

– О, товарищ Котов! Рад, очень даже рад!

Профессор поднялся, пожал Котову руку:

– Как дела, молодой человек? Что нового-с?

– Какие могут быть дела, Петр Евграфович? Просто пришел вас проведать.

Котов обратился к заключенным, ожидавшим продолжения лекции:

– Ребята, дайте Петру Евграфовичу отдохнуть. Что же вы его так эксплуатируете?

Узники, улыбаясь, начали расходиться. А профессор отчаянно запротестовал:

– Помилуйте, товарищ Котов, меня никто не эксплуатирует! Нет, нет! Наоборот, уважаемый молодой человек, наоборот, это я эксплуатирую! Да-с!

– Вам нельзя переутомляться, дорогой Петр Евграфович.

– На самочувствие не жалуюсь, уважаемый. Я – как все. Да-с.

Котов взял профессора под руку.

– Вам приветы, – сказал он, когда они отошли.

– От кого, позвольте узнать?

– От французов, Петр Евграфович. Кланяется вам профессор Мазо Леон, доктор медицины Леон-Киндберг Мишель. И еще, Петр Евграфович, недавно прибыл новый заключенный, доктор богословия, профессор истории Антверпенского университета Лелуар. Он знает вас, читал труды ваши на французском. Лелуар очень хочет познакомиться с вами.

Котов достал из внутреннего кармана бумажный кулек и положил в карман полосатой куртки профессора.

– Молодой человек, вы меня обижаете. Ни, ни, ни! Я не хочу подачек. Да-с. Я как все!

Котов, пожимая руки профессору, сказал ему властно и ласково:

– Чудак вы, Петр Евграфович. Французы просили передать. Они любят вас. Ну, что плохого, если хорошие друзья поделились посылкой! Им ведь присылают из дома.

Андрей подошел к Пархоменко и спросил, кивая в сторону Котова:

– Кто это?

Пархоменко с минуту помолчал, поглядел испытующе на новичка и ответил, добродушно усмехнувшись:

– Всему свое время. Много будешь знать, хлопец, состаришься. Идем-ка лучше спать.

Глава восьмая

Алексей Лысенко поднес табуретку к нарам. Встав на нее, он хотел подняться на свое место. Но едва поднял ногу, как гримаса боли исказила лицо. Черт побери, раны еще не совсем затянулись.

Алексей, забравшись на нары, лег животом вниз. Беззвучно выругался. Уже скоро две недели, как он спит только так. Ни на бок, ни на спину лечь нельзя…

Он побывал на «козле». «Козлом» узники назвали станок для порки. Попал на него случайно. По ошибке.

Это произошло после вечерней проверки. Дежурный эсэсовский офицер стал по бумажке называть номера узников, подлежащих наказанию. Вдруг Алексей услышал свой номер. От неожиданности он на мгновение растерялся. Неужели его? Алексей почувствовал на своем плече руку Драпкина. Тот стоял рядом.

– Держись, Леша.

Алексей нагнул голову. За что? Ни сегодня, ни вчера и вообще в последнее время он не привлекал внимания фашистов. Работал как все. Надсмотрщик ни разу на него не крикнул. И вдруг порка… Неужели его предали?

Лысенко молча шагнул вперед и под сочувственными взглядами товарищей направился к центру площади. Туда сходились и остальные. Вид у них был довольно жалкий. Люди шли, как на казнь.

– Быстрее, свиньи! – прокричал лагерфюрер Густ.

Узники, стуча деревянными подошвами, поспешно выстроились.

Дежурный офицер, называя номера узников, монотонным голосом сообщал им причины наказания. У Алексея чуть не вырвался вздох облегчения. Произошла ошибка! Его наказывают двадцатью пятью ударами за то, что он сломал сверло в каком-то сложном станке оптической мастерской. Он спасен! Нужно только объяснить, спокойно и убедительно. Алексей поискал глазами командофюрера котельной. Тот стоял в группе эсэсовцев. Он обязательно подтвердит слова Алексея.

Лысенко поднял руку.

– Разрешите обратиться, герр комендант.

– Ну что тебе, каналья, – лагерфюрер повернулся к нему.

– Тут произошло недоразумение, герр комендант… Я работаю в котельной… Командофюрер котельной может это подтвердить.

– Молчать! – рявкнул дежурный эсэсовец.

– Тут произошла ошибка! Я не ломал сверла…

Дежурный эсэсовец в два прыжка очутился рядом.

– Ты, грязная свинья, смеешь упрекать арийцев? Ты, паршивая собака, смеешь обвинять меня во лжи?

Алексей понял, что оправдываться бесполезно. Эсэсовцы, эти «сверхчеловеки», не ошибаются.

Лагерфюрер Густ, поблескивая лакированными голенищами, прошелся вдоль строя. Заключенные, затаив дыхание, следили за ним. Каждый знал, что первым достанется больше. Последних уставшие палачи истязали без злости и без пыла. Последним было легче.

Лагерфюрер остановился перед Алексеем.

– Ты, каналья, будешь первым. Это большая честь ддя русской свиньи! – фашист ухмыльнулся. – Живо неси станок!

Порка производилась публично. Заключенный, приговоренный к наказанию, подвергался еще и моральному унижению; он должен сам установить станок для порки на груду щебня, чтобы всем была видна процедура наказания.

Стиснув зубы, Алексей лег на холодные доски «козла». Звякнули защелки, и он почувствовал, как его ноги у самых щиколоток стиснули колодки. Потом ремнями привязали руки. Не пошевельнуться. В это мгновение он вспомнил о том, как еще до войны он читал в книге о зверствах белогвардейцев, которые пороли шомполами пленных красноармейцев. Кажется, один из героев рассказа советовал своим друзьям не напрягаться, расслабить мышцы. Так якобы легче переносить удары, особенно если бьют с «протягиванием».

Алексей попытался было расслабить мышцы. Но это оказалось не таким простым делом. Удары обжигали спину. Хотелось сжаться, съежиться, стать меньше, чтобы боль приходилась на меньшую площадь. Алексей закусил губу, только бы не закричать…

– Считай, каналья! Почему не считаешь?

Алексея словно обдали ушатом воды. Как же он забыл? Ведь обреченный обязан сам считать удары! Теперь начнется все сначала. Мысленно обругав фашистов последними словами, Алексей начал считать вслух:

– Айн!.. Цвай!.. Драй!..

Бил молоденький блокфюрер. Он только недавно попал в тюрингский полк дивизии «Мертвая голова» и был несказанно рад. Еще бы, вместо проклятого Восточного фронта ему выпало счастье служить в таком месте! И он всячески старался выслужиться, завоевать расположение бывалых эсэсовцев.

На двадцать втором ударе Алексей сбился. Он забыл, как по-немецки «двадцать два». Вылетело из головы, и все. Тогда Алексей закричал по-русски:

– Двадцать два!

Блокфюрер рассмеялся. Он немного знал русский язык, но не признавал его. К тому же это был отличный повод еще раз начать избиение сначала. Ведь паршивому русскому назначили всего лишь двадцать пять ударов! И блокфюрер пнул Алексея:

– Грязная свинья, считать не умеешь? Начинай сначала!

Больше Алексей не сбивался. Он знал, что тех, кто несколько раз подряд сбивался со счета, запарывали до смерти. Ему не раз приходилось видеть, как таких узников снимали со станка трупоносы из команды крематория. Алексей не хотел попасть в крематорий. Он хотел выжить. Выжить во что бы то ни стало. Выжить, чтобы потом рассчитаться с этими палачами. Рассчитаться за все. За себя. За погибших товарищей. За поруганную родную землю…

После пятнадцатого удара блокфюрера сменил Мартин Зоммер, начальник карцера.

– Русских бить надо не так.

Зоммер взмахнул своей плетью. Она была сплетена из нескольких тонких кабелей и унизана гайками. Гестаповцы окружили станок. Сейчас Зоммер покажет класс!

Узники застыли на своих местах. Пропал парень. Перед глазами Алексея все померкло. Холодные капли пота катились по лицу. Он думал об одном: только не потерять сознание. Усилием воли он заставлял себя считать. Удары, казалось, пробивали насквозь. Но он выдержал их. Он досчитал до конца.

Зоммер, выругавшись, пошел прочь. Щелкнули запоры, сняли колодки, развязали руки. Но Алексей без посторонней помощи встать не мог. Его оттащили в сторону, облили водой.

Товарищи помогли добраться до барака. По бухенвальдским законам узники, подвергшиеся порке, от работы не освобождались. Они обязаны на следующий день находиться в строю своей команды. Алексей находился в таком состоянии, что ни о какой работе не могло быть и речи. После вечерней проверки Драпкин встретился с Михаилом Левшенковым. И в ту же ночь подпольщики переправили Алексея в ревир, бухенвальдскую больницу для заключенных.

Больше недели провалялся Алексей на больничном матраце. Друзья делали все возможное, чтобы он скорее поправился. Несколько раз навещал его Левшенков. Алексей знал Левшенкова как своего руководителя по подполью. Это Михаил давал ему задание подумать о сборке радиоприемника.

Каждый раз Левшенков приносил ему пайку хлеба.

– Поправляйся, друг.

Когда Алексей немного окреп, его перевели в барак, и он получал от друзей «шонунг» – справку о временном освобождении от работы. Шонунги доставали немецкие товарищи из амбулатории.

Лысенко, лежа часами на нарах, думал. Не о превратностях судьбы, не о том узнике, вместо которого он побывал «на козле». К тому неизвестному товарищу по лагерю он не питал ни злости, ни ненависти.

Когда Железняк сообщил Алексею, что французские друзья просят у русского солдата извинения за то, что ему вместо их товарища Жюльена пришлось принять наказание, Лысенко только махнул рукой.

– Ладно… Мало ли что бывает…

– Они просят прощения.

– Не стоит. В этом проклятом лагере смерти все возможно, все допустимо.

– Так что же им передать?

Алексей хотел было уже сказать: «Что ты ко мне привязался», – но, взглянув на серьезное лицо Железняка, сдержался. Потом сказал:

– Передай спасибо.

– Спасибо?

– Ну да, спасибо. Хорошо, что я отделался только поркой.

– Ладно, передам, – Железняк придвинулся ближе. – И еще просили. Этот самый Жюльен хочет встретиться с тобой, пожать тебе руку.

– Не стоит, – ответил Алексей. – Зачем привлекать внимание? Ты лучше передай этому Жюльену, чтобы он был поосторожней. Станки портить надо умеючи. А то придется вместо него топать в крематорий. А я этого не хочу.

Днем в бараке тихо и пусто, Алексей, лежа на нарах, смотрит в окно, наблюдает, как узники из команды каменщиков перебирают камни мостовой, в этой команде в основном зеленые. У них под номером пришит зеленый матерчатый треугольник. Работа у них по сравнению с каменоломней просто рай. Один из зеленых стоит «на посту», наблюдает за воротами. Остальные кантуют. «Кантуют» – это значит отдыхают, дремлют на солнцепеке.

Алексей смотрит на зеленых и думает о своем. Много разных людей попало в Бухенвальд. Говорят, что тут находятся люди почти из тридцати различных государств. Рядом с политическими, с антифашистами и коммунистами, за колючей проволокой можно встретить бандитов, воров, дезертиров, власовцев. Недавно Алексей видел итальянского священника. Поверх полосатой робы он нацепил черную сутану и на груди – крест. Чудной. Священник шел и на ходу шептал молитвы. Неужели он верит, что господь поможет ему вырваться из этого ада?

Попав за колючую проволоку, люди преображались, Их вера в будущее и нервы, их воля и мышцы проходили жесточайшее испытание, испытание, которое длилось годами. А когда в лицо веет холодный сумрак могилы, трудно оставаться спокойным. Жизнь – это такая штука, с которой расстаться не так легко. И люди по-разному старались выжить. Одни, сломленные, стали угодливо прислуживать своим палачам и были готовы в любую минуту продать и предать своего товарища. Другие, вроде радиомастера Лохманна, ушли в себя, в свою скорлупу и всяческие просили «не впутывать их». Третьи боролись.

Алексей знал, что в многотысячной армии узников, в разноязыкой толпе есть его единомышленники, они борются, борются тайно. Среди них, несомненно, имеются и радисты. Но как их отыскать?

Глава девятая

Утром, когда заключенные с жадностью проглотили кружку эрзац-кофе с кусочком черного суррогатного хлеба и собрали крошки со стола, в бараке появился унтер-шарфюрер Фриц Рэй.

– Выходи строиться!

В чистой, отутюженной форме, начищенных сапогах, гладковыбритый Смоляк медленно прошелся вдоль строя. В правой руке он сжимал толстый хлыст из воловьих жил. Из расстегнутой кобуры угрожающе темнела рукоятка пистолета. Смоляк прохаживался, напевая фашистский марш:

Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту, нам на это наплевать…

Потом он остановился и обратился на ломаном русском языке к новичкам, которых выстроили отдельной группой:

– Вы есть немецкий пленный, большевик. Большевик – это зараза. Зараза надо уничтожайт. Но мы есть немцы, гуманный нация. Мы вас не убивайт. Вы надо работайт. Мы хорошо платим рабочий рука. Вы обязан работать…

– На-кося выкуси! – раздался на левом фланге чей-то звонкий голос.

Напыщенность и надменность, написанные на лице Смоляка, словно ветром сдуло. Он рывком обернулся и подскочил к левому флангу.

– Что есть «на-куся выкуся»? Кто переведи?

Строй молчал. Фриц Рэй скользнул злыми глазами по бледным лицам узников.

– Что есть «на-куся выкуся»?

Он не знал этого русского выражения, но уловил дерзкую интонацию.

Не получив ответа, Смоляк привычным движением взмахнул рукой. Он бил тяжелым хлыстом по лицам, плечам, бил яростно, повторяя:

– Вот есть «на-куся выкуся»!

Довольный своей находчивостью и избив десяток беззащитных людей, унтер-офицер успокоился. На его красном лице появилась улыбка.

Он что-то сказал охраннику. Тот, козырнув, бегом побежал в сторону канцелярии и вскоре вернулся с велосипедом.

– Ну, хлопец, держись, – шепнул Андрею Пархоменко, – Смоляк с нами поедет…

На работу погнали в каменоломню. Там добывали камень для строительства эсэсовских казарм. Солнце уже стояло высоко, когда колонна заключенных, окруженная эсэсовцами, вышла за черту концлагеря. Смоляк ехал рядом. Мощенная камнем дорога петляла по склону горы.

Андрей, шагавший в одной шеренге с Пархоменко, внимательно осматривал местность, стараясь запомнить каждый поворот, каждый бугорок. «Чтоб ночью не блуждать», – думал он. Мысль о побеге ни на минуту не оставляла Андрея.

Впереди показалась странная процессия. Десятка два карликов тянули огромную колымагу, нагруженную белым камнем. На колымаге сидел эсэсовец и поминутно хлестал длинным бичом.

«Как репинские бурлаки, – подумал Андрей, вспомнив знаменитую картину великого художника. – Только тут хуже. Несчастные карлики… Их-то за что мучают?»

Когда колымага приблизилась, Андрей ахнул. В колымагу впряжены не карлики. Это дети! Каждому из них едва исполнилось десять-двенадцать лет. Большеголовые, худые, как спички, с выкатившимися от напряжения глазами, они, шатаясь, с трудом тащили в гору огромную повозку. Тяжелые колеса, кованные железом, гулко перекатывались по мостовой.

У Бурзенко защемило сердце. Дети, как и взрослые, одеты в полосатый каторжный наряд. Длинные рукава курток закатаны. Штаны у многих застегнуты на груди. Видимо, одежду им выдавали из общего вещевого склада. Так же как и у взрослых, у них слева на куртках нашиты белые квадраты с номерами. Так же как у взрослых, краснеют матерчатые треугольники, обозначающие степень преступления. Русских мальчишек фашисты уже считают опасными политическими преступниками!

Андрей догадывался, что перед ним дети, чьи отцы сражаются на Восточном фронте и в партизанских отрядах. Дети красноармейцев, командиров, партийных работников. Дети, чьих родителей фашисты уже уничтожили. Но Андрей и не догадывался о главном – с какой целью их бросили за колючую проволоку. Гитлеровцы, убежденные в своей победе, заранее готовили вышколенных рабов. Эти русские мальчишки должны были забыть свой родной язык, забыть свое имя, фамилию. От них требовалось только одно: умение беспрекословно и точно выполнять команды и приказы господ.

За первой колымагой показалась вторая. Эсэсовец, расстегнув мундир, лениво дремал на груде белого камня. Первым в упряжке шел рыжеволосый подросток. Свесив тонкие руки, он налегал мальчишеской грудью на лямку. Рядом с ним шагал трех-четырехлетний ребенок. Он держался за руку старшего и, быстро семеня маленькими ножками, старался не отстать. Ребенок был также одет в полосатую куртку, которая, как платье, свисала до земли. Черные вьющиеся волосы, на худом личике круглые, как пуговицы, карие глаза. Какая в них была грусть!

Рыжеволосый шел первым и, видимо, задавал ритм движения. Равняясь на него, два десятка мальчишек, бледных и худых, напрягаясь, тащили колымагу.

– Эй, Васыком! – крикнул кто-то писклявым голосом из задних рядов. – А эти дяди похожи на русских?

Рыжеволосый поднял голову. Андрей увидел простое русское лицо с чуть курносым носом, все усыпанное веснушками. Только в глазах, колючих, как голубые льдинки, сквозила недетская серьезность. Васыком окинул взглядом колонну взрослых и насмешливо скривил губы.

– Ты, Петух, ошибся. Русские не такие… Они в плен не сдаются!

Пленные шагали молча. Кто-то скрипнул зубами, кто-то тяжело вздохнул. Пархоменко, нагнув голову, смотрел на свои башмаки, Андрей закусил губу. Проклятие! Он чувствовал себя виноватым в том, что где-то в момент напряженной борьбы дрогнул, не поверил в свои силы, уступил, потом отступил, позволил врагу взять верх, допустил в свой дом, на свою землю, отдал на поругание женщин, детей…

Солнце припекало. Начинался жаркий летний день. Но Андрей Бурзенко не ощущал зноя. На душе было холодно и до слез обидно. Обидно за себя, за своих товарищей. Стыдно было смотреть на свое прошлое, на горькую минуту позора… Вы правы, мальчишки! Мы сами себя презираем.

Андрей вспомнил свое детство. С каким восхищением смотрел он на героев гражданской войны, которые победили всех врагов и на одной шестой части земли установили свою, народную власть! А сколько было радости, когда ему вместе с такими же мальчуганами удавалось прошагать по пыльной улице в хвосте красноармейской колонны! И вот он сам солдат, но пленный солдат… Эх, если бы он только знал тогда, в дни неравных отчаянных боев, если бы знали его товарищи по роте, по полку, по армиям, какие муки их ожидают в плену, какие кровавые пытки придется им вынести, какие унижения и глумления предстоит выстрадать, – тогда бы все нечеловеческие трудности, лишения и опасности фронта им показались бы раем и счастьем!..

Вдруг раздался отчаянный крик. Андрей насторожился. Вдоль дороги расположены постройки для служебных собак. На этой псарне насчитывалось около тысячи овчарок. Все они огромные, тренированные, злые. И вот сюда на площадку, огороженную колючей проволокой, эсэсовцы вталкивали десяток узников. Один из них, молодой, белокурый, никак не хотел идти. Рослый немец подскочил к нему и ударил рукояткой пистолета по голове. Юноша свалился. Его тотчас же взяли за руки и за ноги и выбросили на площадку. В ту же секунду рослый собаковод спустил овчарок. Они кинулись на несчастных.

Узники с криком отчаяния стали метаться на огороженной площадке. Но спасения нигде не было. Разъяренные псы в два прыжка настигали свои жертвы, сбивали их с ног и впивались зубами. Душераздирающие крики, злобное рычание собак и хрип умирающих слились в один протяжный, ужасный рев…

Колонна заключенных дрогнула. Многим приходилось и раньше видеть страшные картины истязаний, но эта была самая лютая.

Андрей в ярости сжимал кулаки. Бессильная злоба клокотала в его груди. Один из узников, поляк Беник, сосед Андрея по нарам, не выдержал. Охнув, он схватился рукой за сердце. Ему стало дурно. Это заметил Смоляк.

– Выйти из строя! – приказал он поляку.

Шлепая деревянными подошвами, Беник вышел на край дороги.

– Шагом марш на псарню!

Поляк задрожал.

– Пан офицер…

Фашист поднял пистолет.