Мария Васильевна была одинока и от этого глубоко несчастна. Не будем выяснять, кто виноват и по какой причине на склоне лет она осталась одна в однокомнатной приватизированной квартире. Мария Васильевна никогда не улыбалась. По крайней мере, соседи этого не видели. Характер у нее был бескомпромиссный и тяжелый. Даже наитерпеливейшая Ульяна Никитична с девятого этажа, из 117-й квартиры, которую все жильцы многоэтажного и многоподъездного дома уважали за сердечность, не всегда могла ее терпеть.
      Если Мария Васильевна с Ульяной Никитичной были в размолвке, а это бывало нередко, и в это время лифт вдруг не работал, что бывало тоже нередко, Мария Васильевна с удовольствием наблюдала с высоты своего третьего этажа, как Ульяна Никитична, опираясь на клюку, стояла у подъезда, набираясь духу перед восхождением на девятый этаж, и тихо злорадствовала, твердя шепотом, как заклинание: «Так тебе и надо! Так тебе и надо!»
      В этот день Мария Васильевна с утра была взвинчена до предела. Спала плохо. А тут еще кран на кухне потек. В ЖЭУ слесаря обещали только после обеда. Причем сказали, что слесарь платный.
      — Сколько платить?
      — По договоренности.
      Выдала им Мария Васильевна и про договоренность, и про платную демократию, и про все на свете. А что, скажете, она не права? Права на все сто процентов. Даже на все двести! И выдала бы еще, да в ЖЭУ слушать не стали, бросили трубку.
      — Ах, так! Ну, я вам сейчас…
      Мария Васильевна набросила куртку (с утра было пасмурно), и пошла в ЖЭУ, на ходу распаляя себя. Во дворе встретила Ульяну Никитичну и, ожидая ее поддержки, рассказала о своем намерении относительно бюрократов-демократов. И что вы думаете? Вместо того, чтобы пойти вместе и задать этим ожиревшим, наглым, Ульяна Никитична еще отговаривать стала:
      — Ну, чего ты кипятишься? Откуда в тебе столько злости?
      — Да пошла ты…
      И послала ее Мария Васильевна. Нехорошо послала. Далеко. И еще больше обозлилась! «Ну, гады…» — Перешла дорогу, тут к ней собачонка прицепилась — рыжая, шерсть короткая, а морда приплюснутая, словно кирпичом ударенная. Подбежала, в глаза заглядывает. Потерялась, что ли…
      — Пошла вон! — взвизгнула Мария Васильевна. Не любит она попрошаек. Собак тем более. Развели, понимаешь, демократический зверинец. Пройти нельзя.
      — Пошла-а! — замахнулась Мария Васильевна на полном серьезе. Собачонка испугалась, рванулась назад на дорогу и попала под машину.
      — Шофер — раззява! Куда смотришь, гад! Все гады, начиная с президента!
      Еще пуще распалилась Мария Васильевна. Плюнула в сердцах и хотела продолжить свой путь. Надо же добраться до клятого ЖЭУ. Оглянулась на собачонку, та голову подняла, язык высунула, подняться хочет, а видать — не может. Что-то с задними лапами… Передними скребет по асфальту. И смотрит на Марию Васильевну виновато.
      — Ах ты ж, боже мой! Ползи сюда! Сейчас еще какой раздолбай поедет — додавит!
      Собака и ползти не может. Только передними лапами скребет и слюну глотает. А слюна катится, катится…
      Выскочила Мария Васильевна на дорогу. Чуть «Жигуленка» не сшибла. Едет, понимаешь, зенки залил, не смотрит. Подбежала к собаке, подняла на руки, а та:
      — Ма-а! — сказала. Честное слово.
      — Ма-а! — и лизнула в щеку.
      Ах ты! Развернулась Мария Васильевна от ЖЭУ да домой. Как влетела на третий этаж, не помнит. Положила собаку на коврик и так ей ее жалко стало… Так жалко! А та все слюну глотает и стонет. Как человек. Тяжко так:
      — У-ух! У-ух!
      Чем помочь? Что делать?
      Достала из холодильника Мария Васильевна пакет с молоком, разорвала его, налила в миску. Подвинула к морде. Не пьет! Видать, совсем плохо…
      Выскочила Мария Васильевна на лестничную площадку. Ульяна Никитична со своей клюкой этажи приступом берет.
      — Что случилось? — спрашивает.
      — Подь ты… — в сердцах воскликнула Мария Васильевна и вдруг вспомнила, рассказывала Ульяна Никитична, что сорок лет зоотехником проработала в колхозе. Это сын ее в город перетащил, а сам в тюрьму за пьяную драку сел. Непутевый!
      — Ульяна, зайди! Собака тут у меня…
      — Щеночка купила?
      — Дура! Ох, дура! На кой мне щенок, сама хуже зверя.
      — Это точно. Злобы у тебя на весь белый свет…
      — Ты меня еще учить?! — задохнулась Мария Васильевна и хотела выдать, да вспомнила, зачем звала. — Зайди, глянь, прошу…
      — Иду-иду! — шарашится Ульяна Никитична со своей клюкой. Одна нога у нее с детства короче…
      — Быстрее можешь? — не выдержала Мария Васильевна.
      — Да иду-иду! Тьфу! Черепаха!
      — Что с собакой? — клюку Ульяна Никитична к стене прислонила, наклонилась, затем совсем на пол села.
      — Машина сбила. Летят, как оглашенные, ни хрена на дорогу не смотрят. Да и эта… — кивнула Мария Васильевна на собаку. — Лезет ко всем, как падла… — завелась, а потом вспомнила — это же она собаку шуганула. — Посмотри, Ульяна, может, вылечить можно?
      — Подержи за голову, чтобы не укусила, — Ульяна Никитична осторожно дотронулась до задних лап собаки. — Лежи, милая. Лежи, хорошая…
      Мария Васильевна тоже на пол села. Придвинулась. Собака свою уродливую морду не к Ульяне Никитичне, к ней повернула и руку лизнула, слюнявя.
      — Подь ты вся… — ругнулась Мария Васильевна.
      — На кого ты? — не поняла Ульяна Никитична, а сама лапу заднюю собачью тихонечко поднимает.
      Не стала отвечать Мария Васильевна. Пусть делом занимается. А собака вдруг ка-ак вздрогнет и взвизгнула тонко.
      — Осторожней не можешь?! — вскрикнула Мария Васильевна.
      — Больно тебе, собачка моя бедненькая, — запричитала Ульяна Никитична и, глянув на Марию Васильевну, сказала: — Обе задние лапы сломаны.
      — Ну?! — не поняла та.
      — Чья собака? — вопросом на вопрос ответила Ульяна Никитична.
      — Хрен ее знает, — закипела злость у Марии Васильевны, теперь на хозяев. — Бросили, понимаешь. Может, сама потерялась, шалавая…
      — Тогда давай укол поставим. Усыпим, чтобы не мучилась.
      — И долго она спать будет? — поинтересовалась Мария Васильевна, так — бабье любопытство.
      — Ты чего?! — удивилась Ульяна Никитична. — От злости совсем плохая стала. Усыпить, это значит — умертвить.
      — Умертвить?! — ахнула Мария Васильевна. — Да кто ж тебе позволит?! Живое существо…
      — А кто за ней ухаживать будет? Кормить? Поить? Лечить?
      — Лечить? А тебя на что государство учило? Деньги тратило? Аль зря деньги палило…
      — Ладно-ладно, — не дала ругаться Ульяна Никитична. — Где она жить будет?
      — Ей что, здесь места мало?
      — Ты же собак не любишь. Ненавидишь! И собак, и людей! — не удержалась, съязвила Ульяна Никитична.
      — Людей не люблю, особенно таких, как ты, — парировала Мария Васильевна. — А собак… Чего уж… Только шибко морда у нее уродливая.
      — Порода такая. Боксер, — пояснила Ульяна Никитична, тяжело поднимаясь.
      — Сильно ударена по морде, — согласилась Мария Васильевна и встревожилась: — Ты куда?
      — Домой.
      — Эт-та что же получается?! Собака болеет, а ты…
      — За бинтом. Шины нужно наложить на переломы. Укол обезболивающий поставить, — пояснила Ульяна Никитична.
      — Бинт у меня ест. Полежи, милая, я сейчас, — обратилась Мария Васильевна к собаке и по-молодому поднялась. Не то, что каракатица эта… Глянула, в дверях мужик с чемоданчиком. «Вот он — хозяин! Ну, счас я ему… — задохнулась негодованием Мария Васильевна. — Бросил собаку, а сам поди водку халкает…» — Чего надо?
      — Слесаря вызывали?
      — Кого? Слесаря? Завтра приходи. Некогда сейчас, — Мария Васильевна вздохнула облегченно и выдвинула ящик тумбочки.
      — У меня что, одна ты, что ли…
      — Ты мне «тыкать»?! — словно вихрь подхватил Марию Васильевну. — Да я тебя вместе с твоим начальником и со всем ЖЭУ… Сказала — некогда. Значит, некогда. Видишь, собака травмирована. Завтра приходи, — и так решительно пошла на слесаря, что тот поспешно ретировался за дверь.
      Целый час возились женщины с раненой собакой. Наложили шины. Сделали укол…
      — А чего она не рычит, не кусает? — удивилась Мария Васильевна. — Или не больно ей?
      — Как не больно. Терпит, понимает, что добро ей делают, — пояснила Ульяна Никитична.
      — Бедненькая, как тебя звать? — погладила собаку по голове Мария Васильевна.
      — Ма-а! — открыла та пасть.
      — Видела?! Разговаривает, — поразилась Мария Васильевна. — Мамой меня называет.
      — Это у нее нервная зевота. От шока еще не отошла. От удара…
      — Кого?! Понимала б ты… — фыркнула Мария Васильевна. — Говорит она.
      — Собаки не разговаривают, — сердито возразила Ульяна Никитична, с трудом поднимаясь с пола.
      — Хоть и ученая ты… — начала Мария Васильевна, но воздержалась, чтобы не обидеть. Все-таки помогла собаке, да и дальше лечить будет, куда денется… — Не уходи, подружка, чайку попьем.
      — С удовольствием, — подставила под кран руки Ульяна Никитична. — Я ж у тебя в квартире впервые. Хотя живем по соседству пять лет.
      — Заходи, не стесняйся. Сейчас я… — захлопотала у плиты Мария Васильевна.
      — Зря ты слесаря так грубо, — с опозданием заметила Ульяна Никитична, усаживаясь за стол.
      — Не в себе была. Точно. У него тоже жизнь не сладкая, — Мария Васильевна достала конфеты, варенье, печенье, не замечая удивленного взгляда Ульяны Никитичны. — Если завтра придет, задобрю. Если не придет, и так сойдет. Кран не сильно бежит. Потуже закручивать буду, — и вдруг, заметив, что собака пошевелилась, кинулась к ней: — Больно, милая?
      Собака тихонько заскулила.
      — Конечно, больно, — подтвердила Ульяна Никитична. — Дня три особенно. Потом полегчает. Через недельки две начнет подниматься. Ты хоть с собаками умеешь обращаться?
      — Что ж, у меня детей не было?! — обиделась Мария Васильевна и погладила рыжую голову. — Уродина ты моя горемычная.
      — Ма-а! — сказала та.
      — Вот! — торжествующе воскликнула Мария Васильевна. — От шока она уже… это… отошла. И не зевает вовсе. «Ма-ма!» говорит, — стала на колени и поцеловала: — Поспи, маленькая, я рядышком посижу. Тебе укольчик сделали. Поспи, доченька.
      Хотела Ульяна Никитична сказать, что это не «доченька», а он — кобель, но, пораженная необычной нежностью Марии Васильевны, передумала. Взялась за чайник.
      — Наливать тебе чаю? — спросила.
      — Пей сама. Я тут посижу. Глазки она закрыла, — прошептала Мария Васильевна еле слышно и улыбнулась неумело. Улыбнулась…

1

 
      Они оба уходили от нее. Уходили в разные стороны.
      У мальчика шаги были неровные. Он то замедлял, то ускорял их. Спину держал прямо, напряженно, а голова круглая, с выгоревшими до бела вихрами и оттопыренными ушами, подергивалась в такт шагам.
      Старик уходил тяжелой ровной походкой. Сгорбленная спина его наклонялась при каждом шаге и вновь выпрямлялась. Одной рукой он слабо взмахивал, другую держал на пояснице.
      Собака переводила встревоженный взгляд со спины мальчика на спину старика и обратно. Ни тот, ни другой не звали ее, не оборачивались на ее тоскливое повизгивание, а уходили все дальше. И тогда она подала голос:
      — Гав! — лай был негромкий, вопросительный. И собака, наклонив на бок голову и насторожив уши, ждала — как поведут себя люди?
      Старик продолжал идти вперед тяжело, ровно. Но спина мальчика дрогнула, он, словно споткнулся, на какое-то мгновение задержал шаг, и, заметив это, собака в несколько прыжков догнала его, схватила за штанину и униженно завиляла хвостом. Мальчик, украдкой оглянувшись на старика, коснулся будто невзначай головы собаки, но продолжал идти.
      Тогда собака кинулась за стариком. Забежала вперед и стала на дороге, заглядывая ему в глаза. Старик упорно не смотрел на нее.
      Собака залаяла громко, требовательно. Старик обошел ее как столб и, кривя губы, прошептал:
      — Место! Где место?!
      Собака бросилась обратно. Она остановилась там, где только что, всего несколько минут назад стояли они — все трое. И где сначала старик, а затем мальчик приказали ей:
      — Сидеть здесь! Место! Место!
      По голосам, по поведению людей, собака чувствовала, что это не обычная команда. Обычную она бы исполнила весело, с радостью. Нет, люди чего-то ждут от нее, ждут решения какой-то сложной задачи. Но собака не понимала условия задачи и считала, что люди сердятся на нее за то, что ослушалась их команды. Поэтому тщательно обнюхала землю, которая еще хранила запахи мальчика и старика.
      Села. И все-таки что-то тревожило ее. Ведь оба хозяина — мальчик и старик — уходили, а почему она должна остаться здесь?
      Низкий, утробный вой заставил их обернуться — обоих. И собака, заметив это, призывно залаяла, но они словно по команде отвернулись, зашагали дальше. И тогда собака завыла снова. Завыла горько, безутешно…
 

2

 
      Мальчик звал собаку — Джульбарс. Ему подарил его месячным щенком на день рождения одноклассник. Щенок был толстый, косолапый и очень серьезный. Такой серьезный, что когда с ним играли, он сначала упорно сопел, кряхтел, а потом начинал рычать и кусаться. Очевидно, из-за такого характера, он плохо поддавался дрессировке, и мальчику пришлось много потрудиться, прежде чем Джульбарс стал выполнять простые, обычные команды: «Сидеть!», «Нельзя!», «Вперед!»…
      Пока мальчику все это было в охоту, он каждую свободную минуту проводил с Джульбарсом. Потом ему надоело, и он забросил занятия с собакой, предоставив ее самой себе.
      Рос Джульбарс быстро и вскоре превратился в потешного пса со стоячими ушами и лихо закрученным хвостом. Окрас у него был очень красивый — ярко-рыжий с черными ворсинками. Нет, он не был чистопородной лайкой, как считал мальчик. Просто причудливое смешение кровей всех собак поселка сделало его таким. Но мальчика Джульбарс любил беззаветно. Правда, тот часто забывал покормить своего четвероного друга, но Джульбарс как-то ухитрялся прокормиться сам.
      А вообще Джульбарс был от молодости еще глупым псом. Из-за своей глупости он и попал в эту неприятную историю.
      Ни разу Джульбарс не расставался со своим хозяином больше, чем на одну ночь. Потому, когда орава мальчишек и девчонок с чемоданами, вещмешками и сумками повалила к автобусу, он тоже было сунулся в салон, но его грубо оттолкнули. Тогда Джульбарс помчался за автобусом, чихая и кашляя от пыли. Ну, не мог же он бросить своего хозяина. У него не хватило смекалки отстать, переждать пыль. Он видел, что хозяина увозят куда-то и бросился сломя голову выручать.
      Может, он и добежал бы до лагеря труда и отдыха, но в конце поселка невидимый за пылью грузовик ударил его передним колесом, да так сильно, что Джульбарс, глухо рявкнув, покатился по дороге и остался лежать недвижимым у самой обочины.
      Все кто проходил мимо, считали, что собака убита машиной. Мало ли их гибнет на дорогах?! Но Джульбарс был жив. Очнувшись и скуля от боли, он отполз от дороги и залез в первую же попавшуюся дыру в заборе.
 

3

 
      Старик нашел собаку в своем саду, под кустом смородины. Осмотрел, хмуря брови, а когда убедился, что собака жива, стал примеряться, как бы поудобнее ее поднять, чтобы не причинить боли. Он осторожно подсунул под голову руку и только стал приподнимать, как собака тонко взвизгнула, и сразу же из-за соседского забора донесся голос:
      — Здравствуй, сосед. С прибылью тебя.
      Старик не посмотрел на голос, не до того было, только буркнул что-то в ответ. Поднял раненую собаку на вытянутых руках и, медленно ступая, понес в дом. Там он уложил ее на подстилку и вышел на улицу, чтобы идти за ветеринаром.
      За калиткой его поджидал сосед. Был он примерно одинаковых лет со стариком, но бравый, розовощекий. В поселок перебрался всего месяц назад из города. Купил по соседству со стариком добротный, почти новый дом, стал называть его — дачей. Сразу же нанял рабочих строить гараж и рубить баню. Чувствовалось, что обосновывается сосед прочно. Был он приветлив, улыбчив не по годам, и старик ничего не имел против него. Поэтому и почувствовал неловкость от того, что не ответил на приветствие там, в саду. Но сосед как будто не обиделся, наоборот — весело улыбаясь, придержал старика за локоть:
      — Сосед. Ты бы это… того…
      — Чего? — не понял старик.
      — Я говорю, мне бы собаку посмотреть…
      — А ты что — ветеринар? — с надеждой подался старик к соседу.
      — Нет. Не ветеринар. Шкура у нее сильно приметная. Рыжая с темным. Редкий окрас. Давно я ее облюбовал.
      — Ну и что? — опять не понял старик.
      — Унты я зятю обещал собачьи. Одна шкура такого расцвета у меня есть, да одной мало…
      — Ты чего?! — остолбенел старик. — Собака-то живая!
      — Долго ли… Молоточком по темечку… А я бы на пол-литра дал. Старик глянул так, что сосед, пятясь, заторопился к дому.
      Долго болела собака. За время болезни она привыкла к старику и к своему новому имени — Шарик. Старик трогательно ухаживал за собакой, сам бинтовал перебитые лапы, стягивал повязку, чтобы правильно срослись ребра, кормил костным бульоном.
      Шарик поправился. Шерсть его опять заблестела и в лучах солнца отсвечивала красным. Ходил он еще прихрамывая, но был уже весел. Ластился к старику, охотно выполнял его команды. Он был счастлив со своим новым хозяином. Жизнь его была спокойной, без всяких волнений.
      И вот, когда кажется все наладилось, встало на свои места, во двор к старику пришел мальчик.
 

4

 
      Мальчик вернулся из лагеря и, узнав, что пропал Джульбарс, поплакал немного, погоревал и скоро, наверное, забыл бы о нем, если бы не тот одноклассник, который подарил ему щенка. Он видел Джульбарса у старика во дворе и сказал об этом мальчику. И мальчик полный решимости защищать свои права на собаку, пришел к старику.
      Собака сразу же узнала первого хозяина и бросилась к нему с радостным визгом. Теперь она была счастлива, как никогда. Как им хорошо будет втроем!
      Но старик с мальчиком вместо того, чтобы радоваться, чтобы жить вместе, долго спорили, громко разговаривали. Мальчик размахивал руками. Старик недовольно хмурил брови.
      Мальчик доказывал, что собака его, гладил, называл Джульбарсом, целовал в морду.
      Старик говорил, что если бы он не подобрал собаку и не вылечил бы ее, она бы сдохла, и повелительным тоном приказывал:
      — Шарик, ко мне! Место! — и показывал рядом с собой.
      Собака волновалась, бегала от одного хозяина к другому, заглядывала им в глаза, ласкалась, скулила.
      Спор людей ни к чему не привел. Каждый хозяин оставался при своем мнении. И тогда старик предложил мудрое решение: пусть собака сама выберет — с кем будет жить, пусть сама определит хозяина.
      Для этого люди вывели собаку за поселок, вот на этот пригорок, примерно на одинаковое расстояние от своих домов и приказали ей сидеть. А сами ушли, решив: к кому прибежит собака, тот и будет ее хозяином, а другой откажется от нее насовсем.
      Старик не без основания полагал, что Шарик придет к нему, потому что он лечил его, спас от смерти и память о нем у собаки самая свежая.
      Мальчик надеялся на то, что Джульбарс, как и человек, лучше помнит свое детство, да и потом, он жил с ним дольше. Поэтому был уверен, что получит собаку так внезапно потерянную и, наконец, найденную…
      А собака?
      Всю ночь собака выла на пригорке за поселком, бередя душу жителям его, не давая спать. А к утру замолчала.
      К мальчику Джульбарс не пришел. И мальчик не пошел его искать, полагая, что собака предпочла старика.
      Но и к старику Шарик не пришел. И старик тоже не пошел искать. Он посчитал, что собака изменила ему.
      Больше этой собаки никто не видел. Говорят, что она сдохла от тоски… Может быть.
      А на Новый год приехал из города к соседу старика в гости зять… Приехал в ботиночках, а уезжал в шикарных унтах — ярко-рыжих с черными ворсинками…

      Двухгодовалый малый пудель коричневого окраса Томми проснулся утром на своей подстилке и вскочил, вздыбив на загривке шерсть. Окультуренный, изнеженный человеком донельзя, почти утративший инстинкты дикой собаки, он вдруг почувствовал смерть. Она присутствовала рядом, здесь — в этой комнате.
      Томми вытянул морду, обрамленную коричневыми кудряшками и, дрожа всем телом, подался вперед. Посредине кровати лежала его хозяйка. Ее большое рыхлое тело, как-то странно согнутое, медленно выпрямлялось, трепеща. Из-за стиснутых зубов доносился хрип. Никогда хозяйка не вела себя так. Томми сильно перепугался и рванулся к двери, куда они с хозяйкой утром и вечером выходили гулять и откуда возвращались усталые и счастливые. Но дверь оказалась заперта.
      Томми забежал на кухню, запрятался под стол и замер, положив морду на лапы. Так он пролежал некоторое время, но никто за ним не гнался, да и хрипы прекратились.
      Томми, с поджатым хвостом, осторожно прокрался в комнату, косясь на кровать. Тело хозяйки застыло в неподвижности. Томми, неслышно ступая по паласу и опустив вздыбленную шерсть, подошел, тоненько гавкнул:
      — Гав! — лай был испуганным. Хозяйка чуть приоткрыла глаза, слезящиеся от боли, и шепнула:
      — Томми!
      Этого было достаточно для счастья. Томми одним прыжком вскочил на кровать и облизал торопливым, дрожащим от радости языком лицо хозяйки. Они опять вместе! Он и она. Он и она! Как это здорово!
      Но хозяйкино тело вновь напряглось и вновь на Томми повеяло смертью. И он, взвыв от отчаяния и страха, бросился к двери, царапая ее когтями.
      Нет, у него не было гибкого человеческого ума и ясного понимания происходящего, что часто приписывают своим питомцам люди. Остатки инстинкта от далекого древнего предка подсказывали, что его единственный любимый человек на всем белом свете — хозяйка — находится между жизнью и смертью и ей необходимо помочь.
      Один раз так уже случалось, но тогда в комнате находились еще и люди в белых халатах, остро и дурно пахнущие. Сейчас кроме Томми никого не было. Хотя, несмотря на раннее утро, со двора доносились человеческие звуки. И поэтому Томми рвал когтями дерматин двери, чтобы открыть ее, выскочить во двор, звонким лаем привлечь внимание, позвать на помощь. Дверь не поддавалась. Тогда Томми подбежал к окну, вскочил на подоконник, сминая штору. Да, во дворе были люди. Вон девочка, хмурая спросонья, ведет на поводке овчарку из соседнего подъезда.
      Томми ударился грудью о стекло, оно выдержало, стояло хотя и прозрачно, но несокрушимо. Томми взвыл от отчаяния. Взвыл так громко, с таким надрывом, что девочка приостановилась, подняла голову и, встретившись с Томми глазами, приветственно взмахнула рукой. Она ничегошеньки не поняла. Овчарка же вздрогнула и, промедлив мгновение, быстро потащила девочку прочь. Овчарки тоже боятся смерти.
      Томми соскочил с подоконника и подбежал к кровати. Хозяйка не шевелилась, но дышала. Сердце ее работало трудно, с перебоями. И в унисон ему маленькое собачье сердце то замирало от ужаса, то начинало биться в бешеном ритме.
      — Гав?! — Томми просил у хозяйки подсказки, помощи в создавшейся ситуации, хотя в помощи как раз нуждалась она сама. — Гав?!
      Он снова заскочил на кровать, снова торопливо и жарко облизал любимое лицо. Молчание и неподвижность хозяйки пугали. Смерть еще не забрала хозяйку, но была рядом.
      Опять неподдающаяся когтям дверь, на которой дерматин уже повис клочьями. Опять подоконник…
      Во дворе людей прибавилось, они спешили на работу. Наверное, поэтому вой Томми никого не остановил, никто не поднял голову, чтобы взглянуть на окно шестого этажа, где бился о стекло и выл малый пудель коричневого окраса. Люди безучастно шли мимо. Мало ли кто воет, мало ли что взбредет в собачью башку.
      Хозяйка застонала, и Томми сорвался с подоконника, зацепившись лапой за тюль занавески. С грохотом упал карниз. Томми испугался и забился под стол, ожидая хозяйского окрика. Нет, она ни разу не ударила его за два года. Журила — да. Покрикивала иной раз… Но ведь не было такого, чтобы он рвал занавески, сбросил со стены карниз… Пусть ругает его хозяйка. Пусть! Только бы встала с кровати и перестала стонать.
      Сколько просидел Томми под столом, неизвестно, если бы не телефон. Телефонный звонок тренькнул и зазвенел требовательно, громко. Этот звук пронзил маленькое тело Томми. Он выскочил из-под стола и подбежал к тумбочке, на которой стоял телефонный аппарат. Именно через его трубку хозяйка поддерживала связь со своими знакомыми и друзьями. Не раз и не два подносила она трубку к уху Томми, и он, косясь глазом от непонимания, слышал знакомые голоса тех людей, что бывали у них в гостях, громко разговаривали и смеялись здесь, вот в этой комнате.