- Всю жизнь я был богат друзьями. Врач Владимир Гельман, физик Николай Лотоев, нейрохирург Мурат Саламов - это старые друзья. Но, как это ни странно, большинство моих друзей - молодежь, это мои ученики: Александр Гофштейн, Эдик Моргулян, Элеонора Сергеева... Я очень люблю молодых, я себя с ними хорошо чувствую.
      - В прессе сообщалось, что вы начали вести модную ночную жизнь...
      - Нет, я так немножко посмотрел, чем живет Москва ночью... Не понравилось мне. Не заинтересовало меня это. Сходил в пару ночных клубов. Мне было скучно. Что именно скучно? Все!
      Признания
      - Вы жалеете о чем-то, что вы по работе сделали не так, как следовало?
      - Конечно, конечно! Очень много было сделано не так. Вы знаете, что такое "философия на лестнице". Это когда острый разговор кончился, уходишь, и на лестнице приходят самые умные мысли: "Эх, что ж я того-то не сказал! А другое не так сказал!" Вот так часто кончается процесс - после того как выступил, идешь домой и думаешь... Редчайшие случаи, редчайшие, когда я доволен был своими выступлениями. Чаще извожу себя: "Ах, зачем же, как же я забыл сказать что-то, эх..."
      - То есть совершено множество ошибок, но вы это мужественно переживаете?
      - У меня было несколько дел, воспоминания о которых заставляют меня страдать.
      - Мы их не сможем назвать?
      - Одно из этих дел было связано с обвинением в убийстве. Это еще когда я работал в Калинине. То дело слушалось много раз - и в областном суде, и в Верховном суде... Я был убежден - да и теперь убежден, - что мой подзащитный не убивал. Я много лет бился, боролся, я многого достиг: удалось перейти на другую статью, вместо первоначальных двенадцати осталось пять лет, - но я не успокаивался. Я считал, что они должны быть оправданы, и боролся за это. Дело интересное, о нем надо долго рассказывать, оно заслуживает отдельного описания... В те годы безумно трудно было добиться оправдания... Мне не удалось. Это дело до сих пор доставляет мне страдания.
      - Страдания в тюрьмах, судах - можно ли к этому привыкнуть, как привыкают врачи?
      - Профессиональная холодность? В большей или меньшей степени, к сожалению, это у многих бывает. Должен честно признаться, в первые годы я страдал вместе со своими подзащитными несколько больше, чем сейчас. Нет, чувство сопереживания у меня не атрофировалось полностью, просто я стал чуть-чуть меньше подвержен этим мучениям. Чуть-чуть.
      - Вы никак не могли - за все эти годы работы - не вникать в природу человека, не думать о природе зла, о том, может ли человек чем-то искупить свои проступки и преступления... Вам глубоко удалось проникнуть в человеческую душу?
      - Вы знаете, самый главный мой вывод вас едва ли устроит. Вот он: человек - это сплошная загадка. Мы, к сожалению, часто судим о явлениях, о людях по их внешнему виду. По-моему, у Ницше есть блестящее выражение: хам оскорбляет иногда, когда хамит, а тот, у кого хамская физиономия, оскорбляет всегда. Насколько же обманчива внешность! А в суть влезать мы не хотим, это безумно трудно. Бывают такие лица... Сфинксы! Помню одного убийцу, это был один из самых странных и жестоких убийц, которых я за свою жизнь встретил. Поразительно, но у него была просто ангельская внешность! Это был молодой ангелок: голубые глаза, ясные, чистые, веселый, такой плакатный мальчик... Что я могу сказать? В душу человеческую проникнуть безумно трудно.
      - То есть опыт, образование, чтение, каждодневные усилия - все бесполезно?..
      - Дело в том, что я имею один огромный недостаток. То есть по-человечески это, может, достоинство, но профессионально это недостаток: я очень доверчив. Я изначально иду к человеку с доверием. Я открыто иду к человеку. Я ему верю первоначально. Конечно, могу заподозрить, перестать ему верить, но для этого нужен факт...
      - У вас комплекс презумпции невиновности?
      - Да, да, да! Вы очень точно поймали мою мысль. Это присущее мне качество.
      - Как у вас со здоровьем?
      - Гневить Бога не будем, пока ничего, живой.
      - Вы часто поминаете Бога. У вас с ним какие отношения?
      - Я вспоминаю поездку в Иерусалим - меня все это в трепет приводило. Мысль о Христе, о Боге... Это безумно волнует. Но я неверующий. Прийти к вере, к Богу - это очень ответственно и трудно.
      - Какой вы человек? Как бы вы себя сами описали?
      - Я добрый. Очень добрый. Не хитрый - к сожалению, бесхитростный. Доверчивый, я уже говорил. Но в чем-то я, конечно, хитрый, в моей работе у меня есть тактика, которая невозможна без некоторой хитрости. Мне кажется, у меня легкий характер, но когда я об этом говорю при дочери, она начинает громко хохотать. Темпераментный - да.
      Я мягкий слишком иногда. Вот мы договорились, что интервью закончится в четырнадцать сорок пять, но уже четвертый час, а я все продолжаю отвечать на ваши вопросы...
      1995
      ???? ЕЛЕНА ОБРАЗЦОВА ????
      "Мечтаю спеть в раю"
      У нее редчайший диапазон голоса: две с половиной октавы, от контральтового "соль" до сопранового "до". Герберт фон Караян утверждал, что голос ее "прекрасный и дикий". Этот дар она шлифовала и демонстрировала так успешно, что незамеченным он не остался: звание народной артистки СССР, Ленинская премия, приз "Золотой Верди", невероятно почетный титул "Лучшая в мире Кармен" - это далеко не полный список ее регалий.
      Она рано стала известной - еще студенткой второго курса Ленинградской консерватории; тогда на фестивале в Хельсинки она взяла свою первую золотую медаль. Все еще студенткой она победила на Конкурсе вокалистов им. Глинки - и была принята в Большой.
      Она привыкла петь на лучших оперных сценах мира, рядом с самыми знаменитыми певцами планеты, - но очень любит гастролировать в маленьких русских городках и исполнять старинные романсы.
      Внешний мир
      - Какой бы ни была, ни становилась наша страна, волей-неволей вам приходилось быть ее представителем за рубежом. Как, тяжкая это ноша?
      - Что такое представлять страну? Помню, я пошла в "Карнеги-холл" на выступление Володи Спивакова - решила посмотреть, как там проходят концерты. И вот когда он играл "Чакону" Баха, вижу, что-то полетело из публики - и вдруг у Спивакова вся манишка красная. Он побелел лицом, но не остановился, продолжал играть. И что-то красное - я была уверена, это кровь! - стекало на эстраду, а он все продолжал играть. Потом, когда он закончил, ушел за кулисы. Я прибежала туда к нему... Оказалось, в него бросили банку с краской! Это какие-то кретины таким способом выражали протест против Советского Союза...
      Володя мне тогда рассказывал: "Я ощутил дикую боль, у меня дыхание сорвалось, в поддых же попали! Было ясно, что меня застрелили - но я решил играть, пока не умру". Потом он много лет не играл "Чакону", потому что она ассоциировалась с болью, со страхом.
      А на следующий день была моя очередь петь! Вышла на сцену... В тот вечер я была необычайно хороша: на мне потрясающее платье из синего шифона с шелком, у меня красивейшая прическа, каждая волосинка уложена! Я подумала: "Неужели у кого-то поднимется рука в меня кинуть что-то?" Меня охватил такой страх!
      - Вы, наверное, больше всего боялись за платье?
      - Ну конечно, конечно, без сомнения даже. Но никто в меня ничего не кинул. Мой концерт прошел спокойно и с громадным успехом.
      - И часто вы так подвергались опасности?
      - Помню, был случай в Майами. Я на сцене, пою - и вдруг вижу: по залу идет какая-то волна возмущения, с задних рядов - на меня. Думаю: "Боже мой, что же это катится? Может быть, бомбу кинули? Да нет, если бомба, разбежались бы все, а то только поднимают руки". Продолжаю петь... В зале сидели один испанский критик, очень строгий, и Пласидо Доминго, - так что мне для них хотелось спеть получше. И вот в этот момент на сцену взбирается туча белых мышей. Я их увидела и говорю: "А, бьютифул майс..." А сама думала, что умру: мыши бегали по сцене, сновали по моим ногам. Оказалось, это все устроили куклуксклановцы. Мне тогда сказали: "Вы можете прекратить выступление, гонорар все равно будет выплачен". Я не согласилась: ведь люди собрались! И допела до конца. Благодаря этим "бьютифул майс" я получила колоссальный успех! Публика аплодировала!
      С того концерта я выходила сквозь строй полицейских, они стояли плотными рядами. В машине меня ждал Пласидо Доминго. Мы поехали в ресторан и там напились белого вина. Такие были страсти в то время! Но - да, конечно, выходя на сцену, я чувствую большую гордость за русский народ, за то, что я русская.
      Наш мир
      - Ну, да это все в прошлом. Ведь сейчас вы отгорожены от всех этих волнений...
      - Конечно, невозможно все время заниматься приятным, но я стараюсь по мере возможности абстрагироваться от современной жизни. Хотя совсем абстрагироваться не удается... Я вижу, как живут наши артисты - очень трудно, мало зарабатывают. Мне жалко людей, и низкий мой поклон им за терпеливость. Я вот только удивляюсь, что народ такой терпеливый. Да, тяжело слышать разговоры о деньгах, видеть нищих. В церкви у Никитских ворот, куда я хожу, сейчас делают большой ремонт, на который тоже не хватает денег. Возможно, я дам концерт в фонд восстановления храма.
      - У вас есть какие-то политические пристрастия?
      - Нет, вся политическая жизнь меня раздражает, я устала от вранья бесконечного. Я уж несколько лет назад от этого устала - и перестала смотреть телевизор, читать газеты. Я первое время даже была счастлива, оттого что не вижу ни одной газеты. Хотя, надо сказать, вранье было всегда. Вот, помню, в детстве я мечтала выйти замуж за негра, чтобы его спасти от рабства. А когда я приехала в Америку и увидела, как негры разъезжают на лимузинах, то это была для меня какая-то страшная психологическая травма. Что ж меня так обманывали?
      Личное
      - Моя творческая музыкальная жизнь сложилась счастливо: я пела с Паваротти, с Доминго, с Каррерасом, с Краусом, с Френи, я работала с Клаудио Аббадо и Дзеффирелли. Все они - мои друзья...
      - А в Москве есть друзья?
      - Я вообще не очень общительная. Да и работа забирает почти все время. Даже со своей подругой Маквалой Касрашвили (она, кстати, прекрасная певица) редко вижусь.
      - Вы ведь особенно нигде и не бываете?
      - У меня накопилась такая жажда побыть дома, что, если я в Москве, из квартиры почти никуда не выхожу. Свой дом я очень люблю. Наверное, потому, что у меня долго-долго не было дома! В войну наша семья уехала из Ленинграда. Когда мы вернулись, оказалось, наша квартира заселена чужими людьми, а нам оставили только три комнаты. Потом мы жили в Таганроге, после в Ростове, оттуда я уехала в Ленинградскую консерваторию. Все эти переезды, поездки, гастроли... Такое ощущение, что я никогда не была дома.
      - Расскажите что-нибудь о своих близких.
      - У меня взрослая дочь - Елена Макарова. Я ее обожаю! Она поет, поет очень прилично. Правда, оперного голоса у нее нет, но она будет хорошей камерной певицей. Недавно я разрешила себе такую вольность: взяла ее в свой концерт. Она имела свой первый успех.
      - У вас ведь сложные отношения с дочкой?
      - Лена очень тяжело переживала мой развод - мы с мужем развелись, когда она только окончила школу. Со мной она не захотела остаться, уехала с отцом. Страдала она очень сильно, а я - еще больше. Разрыв продолжался три года. Ну а теперь она меня поняла и мы с ней дружим.
      Развод... У меня остались самые хорошие воспоминания о жизни с первым мужем, за многое я ему очень благодарна. Развод - это тяжелое мучительное испытание. Я выходила на сцену, надо было петь, а сердце разрывалось. Я очень много плакала. Но что делать? Я просто полюбила другого - Альгиса Жюрайтиса. И вышла замуж второй раз.
      - Вы свободное время как проводите?
      - Слушаю музыку, много. Читаю, но это в основном по работе. Первое, что я стала покупать, когда, как говорится, еще штанов не было, - это пластинки. А потом книги. Мне нужно было знать историю костюма, разные стили, эпохи. Вот книги - это все мои дружочки, с которыми прошла моя жизнь, - показывает она на полки.
      - Сейчас, правда, трагедия с чтением. Несколько лет назад я упала с велосипеда, повредила глаз. Пришлось делать операцию. Так что сегодня я одноглазая почти. (Смеется.) Читаю с лупой.
      Еще я очень много пишу. Вот сейчас - книгу о технике пения. Я пишу, только когда пишется, а сидеть и выдавливать из себя не могу. Потом, у меня есть всякие смешные рассказы о животных. У меня жили и черепаха, и заяц, и еж, и птицы, и собаки, и коты, и у каждого был свой характер. Я думаю, что, когда перестану петь, работа над книгами будет моим основным занятием. Хочу написать книгу о своей жизни. У меня очень много записей для нее уже заготовлено...
      - А когда не пишется, вы что делаете?
      - Гуляю по лесу. Люблю лес, в нем брожу одна, ничего и никого не боюсь. А когда поют соловьи, я могу не спать ночами - слушаю их.
      Языки
      - Вы поете на разных языках. Сколько вы их знаете?
      - Свободно - французский, итальянский. Фразы на уровне "поесть-попить" могу сказать на множестве разных языков. Пою на девяти. Я знаю много певцов, которые легко поют на языке, которого не знают. А у меня так не получается: я должна знать, о чем пою. И сама перевожу, чтоб знать.
      Вы помните собаку, описанную Ильфом и Петровым, - ту, которая умела петь по-немецки? Жаль, что я на нее не похожа: не могу петь на немецком языке. Не могу петь Вагнера. Это моя музыка - Вагнер, но я не могу ее петь!
      Диета
      - Елена Васильевна, вы можете рассказать о своей диете или это секрет?
      - Вы знаете, я расположена к полноте. Мой папа был высокий, стройный, красивый и породистый дядька, а мамочка - маленькая и полная. Они очень смешно смотрелись, как Пат и Паташон. И у меня вот все конечности папины, а вся середина - мамина. Поэтому дважды в год сажусь на диету. Вот сейчас я толстая, но это не типично. И то уже сбросила двенадцать килограммов. В последние годы я себя запустила, потому что у меня мама болела и мне было не до того. А потом мама умерла, и тоже было не до того. Сейчас двенадцать килограммов спустила, и осталось еще десять.
      - Какая у вас, интересно, диета?
      - Очень простая: мясо, рыба, яйца, цитрусовые. И все это - сколько хочешь, до потери сознания. Но! Все нужно есть отдельно. Не мешать ни с картошкой, ни с чем. Знаете, это хорошо и быстро помогает.
      - И пению это тоже помогает?
      - Мне очень важно выглядеть красиво, чтобы выйти на сцену. Когда я толстая - я страдаю. Считаю неприличным выходить на сцену такой.
      - А разные физические упражнения?
      - Нет, этого я не делаю. Хотя раньше любила ходить на лыжах. И в школе, помню, выступала на соревнованиях.
      Платья
      - На вас смотрит весь мир, и вы, наверное, переживаете из-за туалетов?
      - Одежда... О, как мне хотелось хорошо одеться! Конечно, не всегда получалось. Помню, в Москве появились английские платья из джерси. В одном таком я пришла петь в "Метрополитен", чувствуя себя в нем чуть ли не английской королевой. Но Соломон Юрок - он тогда только начал работать со мной - отверг мое джерси и принес другое платье. Я была страшно оскорблена. "Это только для "Метрополитен", - только так ему удалось меня немножко успокоить.
      - Это было ваше первое настоящее концертное платье?
      - Нет, первое мне сшил Жорж Ставропулос. Перед моим сольным выступлением в "Метрополитен". Ставропулос был большим мастером и одевал всех знаменитостей. К ним он причислил и меня. Жорж сшил мне самое прекрасное платье на свете - из синего шифона.
      Вообще же мне нравится одежда фирмы "Escada". По-моему, она хороша для больших женщин: скрывает всякие недостатки фигуры.
      Япония
      - Где за границей вам уютней всего?
      - В Японии! Я туда езжу каждый год, мне нравится там жить. Я там очень хорошо себя чувствую: у меня ничего не болит, даже давление не поднимается. Мне очень нравится японская кухня, я с удовольствием ем там всякие морские травки.
      Я там преподаю, веду там мастер-класс. И все, что нужно сказать студентам, я перевела на японский, на котором я уже начала говорить. Сначала читала по тетради, а сейчас выучила свой текст наизусть. Студенты в восторге! Кажется, мой японский нравится им больше, чем мое пение.
      Каллас
      - Вы всегда очень высоко отзываетесь о Каллас. Вы ее называете mon Dieu...
      - С Каллас у меня было две встречи. Впервые я ее увидела на конкурсе Чайковского. Она сидела где-то далеко в жюри, и у меня поджилки тряслись. Не знай я, что Каллас в жюри, думаю, лучше бы пела (куда ж лучше, в тот раз Образцова и так получила золотую медаль. - Прим. авт). А настоящая встреча была в Гранд-опера. Когда я вошла в зал, представление уже началось. Меня посадили в ложу и сказали: "С вами рядом Мария Каллас". Я смотрела на нее с восхищением. Помню, она была в курточке такой, из ободранного зайца. И я еще удивилась: "Каллас - и в ободранном зайце?" После, правда, оказалось, что это шиншилла... Сидим, сидим мы так рядом и вдруг... нечаянно стукнулись коленками, - и меня будто током ударило! Мария сразу начала быстро-быстро говорить: "Все думают, я с ним встречаюсь из-за его богатства. Нет! Я его очень люблю, по-настоящему люблю. Это единственный мужчина, который доставлял мне удовлетворение как женщине..." Я была шокирована! Не сразу и поняла, о чем она говорит. А это она про Онассиса, который тогда как раз только оставил Каллас, женился на Жаклин Кеннеди... После оперы мы пошли в "Максим". Я вернулась домой в четыре часа утра и все рассказывала Маквале, своей подруге, про Каллас - какая она, как говорит, как поворачивается... Встречу с Каллас я никогда не забуду. Она была какая-то очень странная, какая-то космическая, из других измерений...
      Вишневская
      - Что вы можете сказать о Галине Вишневской?
      - Да... Последнее время сильной жажды встречаться нет. Она сделала для меня... очень много плохого сделала. Может, то была творческая ревность? Это единственное, что ее могло бы оправдать...
      Я же ей никогда ничего плохого не делала. (Все, что говорится об этом в прессе, - вранье.) Ведь я ее очень любила. А когда я люблю - я люблю навсегда.
      Кармен
      - Вы были признаны лучшей в мире Кармен... Это потому, что вам так близка ее роль?
      - Очень близка! Мне понятна любовь до конца! Конкурс этот проходил в Барселоне. Несколько вечеров подряд шли спектакли с разными исполнителями главных ролей. Все были большими мастерами: Розалинда Элиас, Джойс Давидсон, Грейс Бамбри. Моим партнером был Доминго. Я молилась перед образом Мадонны, пела ей: "Я люблю его, обожаю" - и думала при этом о Хозе. Помню, Доминго поднял меня на руки и пропел: "Арестуйте меня, я ее убийца" - и очень долго держал меня на руках на авансцене; тогда я была очень худенькая. Для меня это был незабываемый спектакль... Тогда-то я и поняла, прочувствовала, что значит любить до конца.
      Я человек очень эмоциональный, я живу в образе, музыка которого меня "забирает". Мне и режиссера не надо, я сама вхожу, вливаюсь в музыку, а музыка берет меня к себе. Это не всегда бывает - но... почти всегда. Когда "берет", "забирает", я растворяюсь в музыке, образе. Когда, например, пою графиню, то так стараюсь, чувствую себя такой дряхлой, что срочно хочется омолодиться... Там и петь-то почти нечего, но драматически роль настолько сильна, что я потом плохо себя чувствую.
      Помню, я страшно переживала, когда молоденькой девчонкой, ничего не зная о любви (я полюбила впервые в двадцать шесть лет, моего первого мужа), должна была петь "Кармен", все эти страсти-мордасти... Я ничего этого не знала, еще не понимала этого! Мне приходилось полагаться только на интуицию...
      Помню, был очень смешной случай: в двадцать шесть лет я пела старуху графиню в "Пиковой даме". А Германном был Зураб Анджапаридзе, дивный тенор и красавец, в нем чувствовалась порода. Изумительный был человек, очень мудрый, солнечный, он очень многому меня научил в Большом театре...
      Да. Так пою я графиню, ту сцену, где она умирает и ко мне приходит Германн (обратите внимание - "она", но "ко мне" - Прим. авт.). Он бросается передо мной на колени и поет: "Если бы вы знали..." - и всю меня... трогает! А я еще девчонка, со мной первый раз такое делают, я в шоке! Но реагировать было нельзя, я ведь сидела лицом к публике! Я продолжала играть старуху графиню... Потом Зураб мне сказал: "Ах, Леночка, как бы я хотел иметь такую бабушку" (она произносит это с грузинским акцентом. - Прим. авт.).
      Смерть
      - Однажды в Милане, в церкви Сан-Марко, на празднике двухсотлетия театра Ла Скала, я пела свой первый "Реквием" Верди. Со мной пели Паваротти, Гяуров, Френи, хор Ла Скала, дирижировал Аббадо. Все желающие не вмещались в церковь, на площади собралась толпа... После "Реквиема" должен был начаться концерт, но начало задерживалось, никто не понимал почему. И только потом мы узнали причину. Оказалось, еще во время нашего исполнения в церковь вошел какой-то дедулька, сказал: "Боже, красота какая!" - и тут же на месте умер. Получилось, что это ему мы пели "Реквием"! Его несли из церкви через толпу, а мы в это время пели...
      Будущее
      - Елена Васильевна, вы думаете о том времени, когда уйдете со сцены? Вас это страшит?
      - Нет-нет. Думаю, если мы в жизни что-то теряем, страдать нельзя. Если теряем, значит, имели. Не все люди имели что терять, не всем было о чем жалеть! Сколько у нас талантливых людей, которые ничего не увидели, ничего не совершили и даже не сделали карьеру! У меня же жизнь была очень интересная. Я была счастлива! Да я и сегодня счастлива... Мне кажется, теперь я знаю, что такое ад и что такое рай. Думаю, после смерти мы будем совершенно прозрачными. И если ты человек плохой, все будут видеть, что ты плохой, - это ад. А если ты хороший, все будут видеть, что ты хороший, - это рай. Надеюсь, я умру прежде, чем перестану петь. Когда я умру, я буду петь - в раю...
      1995
      ????? ЮРИЙ НИКУЛИН ?????
      "Клоунада - это материализация анекдота"
      Он был могучий клоун. Кроме того, были также Семен Семеныч Горбунков в "Бриллиантовой руке", Кузьма Кузьмич в "Когда деревья были большими", Балбес в "Псе Барбосе и необыкновенном кроссе". Без этих бессмертных персонажей галерея образов советских людей выглядела бы по меньшей мере обворованной.
      Он собирался дожить до ста лет, но последним его прижизненным юбилеем стало 75-летие.
      У него были неимоверные заслуги перед цирком, то есть в деле воспитания подрастающего поколения, и перед отечественным кинематографом. А также большие достижения в деле коллекционирования анекдотов. Вот один из них, рассказанный им мне в ходе интервью (дело было как раз перед зимней сессией).
      Анекдот Никулина
      "Бог с двумя ангелами пролетают над Землей. Как раз в институтах готовятся к сессии. Летят над одним институтом - там студенты зубрят, шпаргалки делают. Ангелы спрашивают: "Боженька, эти сдадут сессию?" - "Не-е, не сдадут". Другой институт. Там профессоров слушают, конспектируют, не спят ночами... "Сдадут?" - "Нет, - отвечает Бог. - Не сдадут". Третий институт. А там пьянка-гулянка, музыка играет, какие-то бабы пришли... "Ну, эти-то уж точно не сдадут?" "Эти? Эти сдадут". - "А почему, Боже?" - "Они ж только на меня надеются!"
      В 1926 году, в пятилетнем возрасте, Никулин впервые попал в цирк и захотел стать клоуном. В тот первый раз - и после всю жизнь - "пахло опилками и, конечно, конюшней. Этот стойкий запах цирка ничем невозможно перебить". А привел его в цирк отец - веселый и юморной человек, любитель, ценитель и собиратель анекдотов, сочинитель цирковых реприз и эстрадных миниатюр. Потом, правда, Никулин повзрослел и какое-то время сомневался насчет цирка: "Уже в первом классе я стал понимать, что есть профессии более интересные, чем клоун. Например, пожарник или конный милиционер".
      Хотя нет; не положено конному милиционеру иметь впечатлительности, воображения и уж тем более доверчивости. А именно эти качества проявил школьник младших классов Юра Никулин, когда в Смоленской крепости, вокруг площадки, где якобы обедал Наполеон, он ползал и искал остатки исторического обеда - особенно почему-то рыбью кость. Как бы совершенно всерьез. Хотя, конечно, это была чистейшей воды клоунская реприза.
      Жизнь потом всеми средствами пыталась отвлечь Никулина от этого плана сделаться клоуном. Например, двумя войнами - финской и Отечественной. Армейская служба растянулась у него на семь лет; сама война, да два года до войны, да еще год после. Что такое армия, война для великого артиста, разумеется, кроме тягот, различного героизма, боевых наград и возможности каждую минуту быть убитым? Это работа над собой, наблюдение за жизнью и крепнущая уверенность в том, что жизнь уж точно игра. "Где-то казалось, что я продолжаю играть, как играл когда-то с ребятами во дворе", - писал он в своих мемуарах, в детстве у него тоже было ружье, правда, сломанное. А какие контрасты! Получив под готовым к войне Ленинградом винтовку и буденовку, он потрясенно говорил себе: "А ведь всего-то десять дней назад я в Москве смотрел в театре "Женитьбу Фигаро!" Как быстро в жизни могут перемениться декорации...
      А что он взял с собой из дому? Книжку про Швейка (одна из самых любимых) и тетрадь с полутора тысячей анекдотов. Отсюда был один шаг до конфераньсе дивизионной самодеятельности, каковым он и стал на встрече нового, 1943 года. Потом, в госпитале - после контузии - он отращивал усы: "придают лицу мужественный вид". В свободное от выращивания усов время учился играть на гитаре и таки пять аккордов выучил.
      Вот окопная импровизация, готовая реприза - их у него много раскидано по жизни. В бывшем немецком блиндаже - его только что захватили - обнаружилась ручная мышь. Военнослужащий Петухов замахнулся на нее прикладом: "Мышь-то немецкая. - Да нет, - ответил я. - Это наша мышь, ленинградская. Что, ее из Германии привезли? Посмотри на ее лицо..." Все рассмеялись. Мышь осталась жить" (цитируется по книге "Почти серьезно".)
      А как-то пошли рыть траншеи. "Инструмент взяли?" - спрашивает про лопаты майор. "Взяли!" - бодро ответил я и вытащил из-за голенища сапога деревянную ложку. Все захохотали, майор тоже. Настроение у нас поднялось".
      В конце 1944 года замполит наконец заметил и придумал: "Никулин, ты у нас самый веселый, много анекдотов знаешь, давай-ка организуй самодеятельность".
      Никулин подобрал рыжую косу (из разбитой парикмахерской), грим из губной помады, изготовил нос из папье-маше, взял у старшины ботинки 46-го размера - и вышел клоуном.
      День Победы Никулин отметил широко, ярко, с огоньком: он с товарищами сжег полуразваленный сарай - от чувств и для иллюминации.
      В это же самое время в Москве его ждали родители. "Всю ночь отец с матерью гуляли, хотели пройти на Красную площадь, но там собралось столько народу, что они не сумели протиснуться". Это вам напоминание о том, что за время было и какой накал эмоций, какая коллективность; чувствующие индивидуалисты, художественные натуры были тогда не очень кстати. Никулин с его странными повадками, с печалью на лице - это все так подозрительно должно было выглядеть. Не спрячься он так счастливо в цирке, что б с ним было?..
      Разве один только Чаплин мог бы вернуться с войны таким негероическим способом, каким это сделал Никулин. Представьте себе для начала победу 1945 года: кинохроника с Белорусского вокзала, толпа с цветами, оркестры, слезы и объятия. Далее титры: "Прошел год" (его не пускали домой целый год после победы). Из вагона на пустой перрон - как на манеж - выходит Никулин с героическими - по крайней мере, по его замыслу - усами. Никто его не встречает... Он пешком идет по Москве домой на Разгуляй. Первым делом мчится к девушке, в которую влюбился в шестом классе, он с ней всю войну вел интимную переписку, ее письмами набит его дембельский чемоданчик. Фронтовик ожидает награды, он всерьез рассчитывает на давность и верность своей любви, на "героические" усы. Но девушка признается грустному клоуну, что собирается замуж - за героического несмешного летчика. Летчик, видно, с войны не опоздал...
      Это еще не конец сюжета.
      Никулин в тот же день идет на стадион смотреть какой-то выдающийся матч отец раздобыл билеты. А после - это как клоунская пародия - он "с подростками соседнего двора играл в футбол. Старушка, у которой мы разбили мячом стекло, горестно говорила:
      - Ну я понимаю, эти школьники - шалопаи, но Юрий-то, воин усатый, куда он лезет?"
      Завершающая бабушкина реплика разоблачает эти давно уже участвующие в репризе усы...
      Было ему тогда аж 25 лет. Без работы, без ремесла, без образования. Жизнь на иждивенческую скупую карточку! Сочувствие и жалость окружающих! "Как же так, - думал тогда он, - в самодеятельности ведь я блистал, а тут в театрах морщатся?.."
      Начальник 66-го отделения милиции попрекает его тунеядством и, чтоб решить вопрос, зовет к себе работать.
      Но он не идет в "ментовку", потому что проходит конкурс сразу в два места! И в Камерный (теперь - имени Пушкина) театр, и в цирк. Так куда ж идти? "В цирке легче и быстрее можно проявить себя, найти новые интересные формы клоунады, и решил идти в цирк", - решил он, в основном поддавшись на уговоры отца. И политически это было безупречно: "Стране нужны были клоуны", после войны-то.
      На клоунских этих курсах его хвалили и ставили в пример: "У вас такой глупый вид, вы так хорошо испугались, молодец!" А за успешную сдачу экзамена после 1-го курса цирковой местком выдал Никулину награду - ордер на покупку галош. Семья была в восторге от такой роскоши, от такого успеха.
      Семья - это долго были только родители. До того момента, когда по счастливой случайности он сломал себе ногу - попав под лошадь, которых в цирке, кстати, полно. Студентка Таня, которую он, только успев с ней познакомиться, пригласил на представление, была при этом "леденящем кровь" аттракционе и, конечно, получила приличный заряд эмоций и впечатлений. Буквально перед этим "дорожно-транспортным происшествием" девушка спросила Никулина: "А ты в цирке чем занимаешься?" Со словами "сейчас увидишь" он и попал под эту стремительную лошадь... Таня потом стала навещать Никулина в больнице, они вместе преодолевали трудности и в итоге, конечно, поженились.
      Таня потом долго играла мальчиковую роль (пока сама не родила мальчика) в одном аттракционе - на темы французской классовой борьбы. И девочки-зрительницы, таких смешных клоунских историй полно в цирке, слали ей записки - звали на свидание. А если серьезно, то это было удобно и вообще замечательно - на многомесячные гастроли по стране (всю объездили) отправляться с молодой женой.