Винс

Хуссейн у меня тоже получит, как Ленни, если не купит эту тачку. Я ему оборву его коричневые яйца. Одно за «мерс», другое за то, что он охладел к Кэт.

Цена этой машины плюс тысяча сверху, тогда все в порядке.

Да еще за костюм надо платить, глаза б мои его не видали.

Надеюсь, он понимает, чем рискует. Уж с ним-то я миндальничать не стану, как с этим краснорожим Ленни, боксеришкой паршивым. Ему я выдам по полной программе, у нас ведь не об овощах-фруктах речь.

Мне даже не обязательно делать это самому. Есть люди.

В любом случае, я думаю, он знает, как я его ненавижу. И наслаждается этим. Дело не только в автомобилях и в девочке. Дело в том, что я должен ему улыбаться и рассыпаться перед ним мелким бесом, как будто я его слуга, хотя на самом деле я думаю: ах ты сволочь с полотенцем на башке, мы вас, блядей, давили в Адене. А вы, суки, отрубали нашим ребятам головы.

Сержант говаривал: мы занимаемся техникой, а пушечное мясо не по нашей части.

Просто он знает, что может бить меня по больному месту. Наверное, как-то догадался по моему виду — потому что сам я ему не говорил, хотя, наверно, Кэт говорила, наверняка не удержалась и ляпнула, — что я был там, в армейской каске, в машинной смазке, вялился в этой гнилой, вонючей дыре, которая ему что дом родной, а теперь он приезжает сюда, в конец Бермондси-стрит, из своей стеклянной теплицы в Сити, чтобы я выбирал ему тачки покруче да повторял: «Верно, мистер Хуссейн, правильно, мистер Хуссейн», стоит ему только помахать бумажником.

Подмазали — так катись, вот как я говорю. А то ишь, нашел себе развлечение.

Вон идет Винс Доддс, который подложил свою дочку под араба.

Помню, как он вошел в тот первый раз: пальто висит на плечах, из нагрудного кармана торчат темные очки, сразу видно, что парню не надо зажиматься. У них в Сити сейчас гайки закрутили, а когда у них дела идут туго, мне легче, но этот явно на волне. Такому ни к чему автосалон Доддса, он может отовариться и на Беркли-сквер. Только я давно подметил, что у них у всех одна болезнь. Хлебом не корми, дай поторговаться — привыкли к своим базарам.

Единственное, чем я могу его заинтересовать, это «гранада скорпио» восемьдесят пятого года, и он обнюхивает ее дольше, чем стоило бы из простой вежливости, но я замечаю, что он глядит на Кэт, оценивает и ее тоже, как машину. Дверь в контору широко раскрыта, она сидит там за столиком, и не моя вина, что на ней юбчонка не шире набедренной повязки и тесная белая футболка, а на его родине они ходят как монашки. Не моя вина, что она уже не малютка Кэти, что ей восемнадцать, школу кончила, а работы найти не может. Я сказал: если хочешь, потрудись в салоне, все лучше, чем дома штаны просиживать.

В общем, я даю ему поторчать в зале еще с минуту, и у меня больше не остается сомнений насчет того, чем он живет. Машинами, девочками и торговлей. Хобби не хуже любых других. Тогда я подхожу к нему и говорю, спокойно так, ненавязчиво: «Вам помочь, сэр?» А он смотрит на меня, и один его глаз говорит, что ему неохота якшаться с такими, как я, не нужен ему трехлетний «форд», а другой все пялится на Кэт через мое плечо.

"Я посмотрел «гранаду», — говорит он.

«Отличная машина, отличный двигатель, все налажено, как хронометр, — говорю я. — Лучше за такую цену нигде не найдете. Желаете прокатиться на ней вокруг квартала?»

Я вижу, что он сейчас даст задний ход, и говорю, наблюдая за его глазами: «Ключи в конторе. Принести? — Потом смотрю на часы и добавляю: — Я бы поехал с вами сам, но ко мне должен прийти другой клиент, встреча в четыре. Но я узнаю, может, Кэти будет не против. Вы торопитесь?»

И он отвечает, взглянув на свои собственные часы, не какие-нибудь, а «ролекс»: «Пожалуй что нет».

Я заглядываю в дверь конторы и говорю: «Кэт, этот джентльмен хочет проверить „гранаду“, ты не составишь ему компанию? У меня дела. Его зовут мистер...» — оборачиваюсь, а он уже стоит за моей спиной. И говорит: «Мистер Хуссейн». Я повторяю: «Мистер Хуссейн». Потом снимаю со стенда ключи и бросаю Кэт, и они падают ей на колени.

Раньше я никогда не просил ее о таких вещах, и она смотрит на меня с сомнением. Но уж в чем в чем, а в машинах моя Кэти разбирается. Я научил эту девчонку водить, как только ей стало можно сдавать на права. Тут она оказалась в меня, у нее все пошло как по маслу.

Так что она даже выводит ее для него на улицу, любо-дорого смотреть.

Не моя вина, что у нее такая фигура, не моя вина, что она материна дочка и все такое прочее.

«Это Кэт, — сказал я, — моя дочь Кэт. Она вас обслужит по высшему разряду».

Жду другого клиента, рехнуться можно.

Когда они возвращаются, я говорю: «Ну как? Неплохо, правда? Винс Доддс барахлом не торгует». А он смотрит на меня так, точно хочет сказать: прибавь девчонку, и я беру, — и я смотрю на него, точно говорю: накинь еще полштуки, и она твоя. «Хорошо, — говорит он. А потом добавляет, этак по-приятельски: — Моя маленькая слабость, мистер Доддс, мой маленький недостаток. Покупаю машину, скоро она мне надоедает, и я покупаю другую. Как игрушки. — Пальто из верблюжьей шерсти. — Присмотрите для меня что-нибудь подходящее. За ценой я не постою».

И я понял, что он вовсе не собирался покупать эту «гранаду». Понял, что вскоре он вернется, чтобы купить другую машину, и приплатит мне, если я хотя бы только намекну, что мне не хватает Кэт в конторе, что девушка ее возраста должна приличным способом зарабатывать себе на жизнь.

Вон идет Винс Доддс, который продал собственную дочь.

Но ведь она-то понимала, куда ветер дует, она уже давно стала самостоятельной. Материна дочка. И по рукам она, во всяком случае, еще не пошла. Не то что Салли.

Но если теперь он и вправду хочет отвалить в кусты, если он думает, что может вышвырнуть ее на улицу, другая тачка — другая грелка, пусть подумает хорошенько. Пусть не рассчитывает, что спрячется в своем шикарном доме, потому что я приду и вышибу дверь. А после вышибу ему мозги. И черт с ним со всем, мне наплевать, что он не купит этот «мерс», не говоря уж о тысяче сверху. Ведь что она, тысяча: дунул — и нету, как вот Джек сейчас. Но Кэт моя живая дочь, моя кровь. Она тоже Доддс. И на похороны Джека она пришла в таком черном костюмчике, что глаз не оторвать, — небось влетел ему в полштуки, не меньше. Так что я рядом с ней, прямо скажем, хиловато выглядел. Даже не по себе было.

Рэй

Она ездила повидаться с Джун дважды в неделю. По понедельникам и четвергам, аккуратно, как часы. И до сих пор ездит. Все это произошло, когда я словчил и начал работать только по три дня в неделю, с понедельника до среды, на два дня меньше, а денег меньше всего на четверть, с учетом прибавки. Хеннесси сказал мне: «Тебя скоро повысят, я-то уж знаю, — и приложил палец к губам. — Главное, будь паинькой, пока не сдашь годовой отчет». Я так думаю, он жалел меня из-за Кэрол, вот и ввернул где надо словцо, напомнил начальству, что я еще здесь работаю. «Меня спроси, так давно пора, — сказал он. — Тебе уже сколько?» — «Сорок пять», — ответил я. Но меня не интересовало повышение, я не хотел двигаться дальше по служебной лесенке. Наоборот. И я сказал: «Они могли бы меня по-другому премировать. Меньше рабочего времени за меньшие деньги — вот что мне надо, а в начальники я не рвусь».

В этом был резон, раз уж я один остался. Точнее, вдвоем с фургоном.

И потом, мне все чаще улыбалась удача, я становился по-настоящему ушлым малым, оправдывал свое прозвище. По крайней мере, лошадки меня любили, если не кто другой.

И почему бы человеку, которому не о ком заботиться, кроме себя, не устроить жизнь по своему вкусу? С понедельника по среду в конторе, с четверга по субботу на скачках или в дороге.

Наша крыша — небо голубое...

А потерю в зарплате более или менее восполняли коняшки, иногда даже с лихвой. Занятия-то, в общем, родственные, игра на случайностях. Что страховка, что скачки.

«Какие, по-твоему, шансы у Гудвуда?» — говорил Хеннесси.

Так вот, значит, Эми ездила к Джун по четвергам, а я тем временем колесил по стране в погоне за счастьем. И мне пришла в голову мысль — я долго ее обдумывал, прежде чем высказать, долго вертел и так и сяк, но потом все же собрался с духом и выложил. «Эми, — сказал я, — в этот четверг я никуда не поеду. Один раз лошади и без меня побегают. А тебе уж больно далеко тащиться на старом автобусе. Давай я отвезу тебя к Джун в своем фургоне». И она ответила: «Хорошо, Рэй», и мы отправились.

То ли во второй, то ли в третий такой четверг, когда мы ездили вместе, я сказал ей: «Слушай, а ведь я познакомился с тобой в тот же день, что и с Джеком». Она поглядела на меня, озадаченная, и сказала: «В пустыне, что ли?» — «Ну да, в пустыне, — ответил я. — В Египте». Она и нахмурилась, и усмехнулась одновременно. Тогда я сказал: «Я видел тебя на фотографии», — и мой голос прозвучал не так, как мне хотелось — словно я просто играю в игру, отвечаю на загадку, — он прозвучал по-другому, как будто я говорю серьезно. Я никогда не был докой по женской части.

Она поглядела на меня, спокойно и пристально, мягко и проницательно в одно и то же время, и тут я понял, что она знала или, во всяком случае, подозревала это с давних пор. Насчет моего отношения к ней. Несмотря на Кэрол, несмотря на Сью, несмотря на то, что она уже досталась Джеку, несмотря на то, что ее красота почти ушла. Но ведь и в этом есть своя прелесть, я так считаю, в увядающей красоте, — все зависит от твоего вкуса. И потом, не так уж она постарела. Несмотря на то что они с Джеком много лет катились и катились по одной колее, как будто их посадили в вагончик, пристегнули ремнями да и пустили по кругу без остановок. Но я думаю, тут мы все одинаковы. Пока не спихнут, с рельсов не сойдем.

Я всегда к ней так относился.

Наверное, мне сыграло на руку то, что Сью и Кэрол меня бросили, одна за другой, потому что Эми, кажется, меня пожалела. Не так, как жалел Хеннесси. Может быть, она всегда меня жалела, и если все это было только жалостью и ничем другим, мне, в общем-то, тоже не стоит сетовать на судьбу.

Добираться туда было сложно. Она ехала на 188-м до Элефант [16], потом садилась на 44-й, а иногда и в Тутинге приходилось пересаживаться. Больница была недалеко от Эпсома. Так что времени на разговоры у нас хватало, хотя дорогу я уже знал, ездил по ней и раньше. Но после ее посещения мы все равно немного задерживались, просто сидели в фургоне или на одной из тамошних лавочек, если погода позволяла. Она сказала, что Джек и не видел никогда Джун, если не считать первого раза. Никогда не приезжал к ней за город. Вообще-то я об этом догадывался, только уверен не был. Думал, может, он все-таки разок съездил или у него свой, особый режим таких посещений, просто он не любит об этом говорить. Ан нет — не ездил. И тут он, конечно, неправ, сказала она, что знать не хочет собственную дочь. Правда, она понимает, что и сама неправа, это она тоже сказала: ее ошибка, наоборот, в том, что она так и ездит сюда по два раза в неделю, уж сколько лет, и толку от этого никакого, но перестать она не может, мать есть мать. И если бы он приезжал сюда сам хоть изредка, это могло бы поправить положение, она могла бы пропускать те дни, в которые ездил бы он, и они с ним не стали бы такими, как сейчас, не тянули бы за разные концы одной веревки. Но теперь уж ничего не попишешь.

Она сказала, что выбрала ее, а не его. Это факт, куда тут денешься. И она это знала, и он тоже.

Я сказал, что это был трудный выбор, или попытался сказать, потому что найти слова было непросто: выбрать ту, которая не знает, кто она, и может, никогда не узнает, а не того, кто здоров и в своем уме и, между прочим, ее муж лет уже этак тридцать. А она посмотрела на меня, спокойно и задумчиво, как будто зря я вообще открывал рот, и я подумал: ну вот, запорол дело.

«По-твоему, Джек знает, кто он?» — спросила она.

«Уж если он не знает, тогда кому ж еще», — ответил я.

Тут она улыбнулась, даже засмеялась еле слышно. «Он не такой уж силач, знаешь ли, в некоторых отношениях. Совсем не такой силач».

«Он протащил меня через войну», — ответил я. Но не добавил, хотя собирался и чуть было не сказал: «И ты тоже».

***

Когда она уходила в больницу, я или торчал на автостоянке, или слонялся по территории. Там были лужайки и дорожки, по которым бродили пациенты. На вид ничего особенного. Вполне можно было спутать с нормальными.

Когда я смотрел, как она идет по стоянке и заходит внутрь, я всегда думал, что она выглядит такой же одинокой, как я, и у меня начинало сосать в груди. Но мне не приходило в голову, по крайней мере сначала, что я могу пойти с ней к Джун, сделать то, чего Джек никогда не делал, и это может все решить. Наверное, этого она и ждала от меня с самой первой поездки. Мне казалось, что не стоит туда лезть, я не имею права, мое дело только привезти ее. А может быть, я просто боялся. Но на третий или четвертый четверг я сказал: «Ничего, если я пойду с тобой?» И она ответила: «Конечно, пойдем».

Не знаю, как вы относитесь к таким вещам, к таким зрелищам. Не знаю, что вы сказали бы о женщине, которой нет еще и тридцати, с телом как у любой другой женщины, мягким и складным, — если не обращать внимания на больничную одежду и на все остальное, его можно было бы даже назвать красивым, — но с разбухшей головой и слюнявым лицом, которое может любить только мать. Не знаю, что вы сказали бы о женщине двадцати семи лет, чье имя Джун, но она даже не знает этого, потому что по развитию не дошла и до уровня двухлетнего ребенка. Наверное, сказали бы, что жизнь не бывает настолько несправедливой, чтобы обойтись с вами несправедливее всех, и что если вы не способны к переменам, то кто-то способен к ним еще меньше вашего — хотя бы люди, которые навсегда остались по ту сторону.

Но одно я понял в тот четверг, когда сидел там, ничего не говоря, просто сидел, как сама Джун, под взглядом нянечки, гадающей, откуда я такой взялся: я понял, что Эми ездит сюда дважды в неделю вот уже целых двадцать два года не потому, что считает это своим долгом, который надо выполнять, или привыкла к этому и не может бросить, по ее собственным словам. Она не переставала ездить сюда, потому что надеялась, что в один прекрасный день Джун вдруг узнает ее, что она вдруг заговорит. Я догадался об этом, просто глядя на нее, на Эми. А одного взгляда на Джун было довольно, чтобы понять, что этого никогда не случится и все безнадежно неправильно. Неправильно, что Эми ездила сюда все эти годы и что Джун вообще родилась такой, коли уж на то пошло, — так же неправильно, как то, что есть мать сорока шести лет, еще красивая, и ее дочь, которая никогда не была красивой. Но из двух несправедливостей одной справедливости не слепишь.

И я подумал: первый шаг сделан, теперь надо сделать второй.

Мы сидели на лавочке, смотрели на голубей. Торопиться назад было незачем. В фургоне дорога получалась вдвое быстрее, чем на автобусе. Я не знал, что сказать про Джун, не знал, что говорится в таких случаях, но мне на язык просились разные сумасшедшие вещи, которые совсем не имели отношения к Джун. По-моему, Эми как-то вся ослабела оттого, что в первый раз была у Джун не одна, а с товарищем. По-моему, так или иначе ей нужно было, чтобы ее обняли. Я чувствовал, как она прислоняется к узенькому промежутку, который я оставил между нами, точно к моему плечу, и мой стручок начал расти — после ухода Кэрол такого с ним, кажется, и не бывало. Интересно, замечают ли это женщины.

Но сказал я вот что: «А от Винса есть весточки? Говорят, их всех скоро отправят домой».

Зато в следующий четверг нужные слова уже были у меня наготове, и такую возможность нельзя было не использовать. Стояла солнечная, ветреная апрельская погода — как сейчас, когда мы везем прах Джека. Я чувствовал, что жизнь может измениться, даже если ты перестал в это верить. И все равно мне удалось заговорить не раньше Клапема. Солнце пробивалось сквозь деревья на краю поля, вдоль которого мы ехали. Я сказал: «Сегодня мы не поедем в больницу, Эми, сегодня мы не пойдем к Джун. — Я знал, что она не будет спорить. И добавил: — У меня сзади все собрано для пикника. Термос, бутерброды». В Эпсоме была встреча весны. «Хочешь посмотреть скачки?» — сказал я.

Но не очень-то долго мы их смотрели. Должно быть, впервые я приехал на скачки и даже не сыграл толком. Я припарковал машину у «Даунса», и мы попали на трибуну как раз к двухчасовому забегу. Заключили пари друг с другом, как новички. Ее лошадь против моей, ставка фунт, и я уж позаботился о том, чтобы она выиграла. Конкистадор, семь к двум. Я мог бы поставить и пятьдесят, дело было верное. Но погода начала портиться, и к следующему забегу, как нарочно, пошел дождь. Иногда везенье так и прет. Тогда я сказал: «Можно перекусить», и мы побежали обратно к фургону. Наверное, двое людей чувствуют, когда что-то должно произойти, даже если они не уверены, что это так уж хорошо, и не знают, с чего начать, и хотят и боятся этого одновременно. Но они чувствуют: если это «что-то» вообще произойдет, сейчас самое время. У меня в фургоне на окнах были занавески, в голубую и белую клетку, так что снаружи никто не мог ни о чем догадаться. Разве что по тому, как качался кузов. Но я не думаю, чтобы это было заметно. Я сказал, задергивая свои бело-голубые занавески: «Как дома, правда? Из одного дома в другой». Дождь стучал по крыше. Я подумал: теперь никуда не денешься, даже если это нехорошо. Подумал: Эми выбрала Джун, а не Джека, вот и я теперь выбираю Эми. Они еще и выцвести не успели. Когда дождь перестал, мы услышали, как орут на трибунах: начался большой забег, который в три десять. Странно было слышать, как беснуется народ при виде нескольких лошадок. И потом это стало нашим обычным местом — «Дауне» в Эпсоме, каждый четверг, и так целых четырнадцать недель, были там скачки или нет. Пока не появился Винс, а за ним Мэнди.

Ленни

Да, надо было подумать, прежде чем затевать драку без всякой надежды на победу. Но как раз этого я никогда и не умел — подумать. Ребята говорят, из меня давным-давно мозги вышибли на ринге, но, честно сказать, у меня их и раньше было с воробьиную кучку. Иначе после армии я не пошел бы снова в спорт. Конечно, если в тебя пять лет стреляли и ты тоже стрелял и собирал куски своих мертвых товарищей, это могло бы заставить тебя поискать заработок получше, чем пытаться свалить с ног другого парня, но выбор у меня был простой: либо дерись, либо толкай тележку с овощем, а с этого ни славы, ни денег не поимеешь.

Но все равно я ему, падле, влепил пару хороших. Аж дышать больно — грудь как мешок с гвоздями.

Тут уж какой уродился. Против своей натуры не попрешь, если у тебя в натуре драться. Мы ведь сегодня поминаем Джека и отдаем ему дань уважения не потому, что у него хватило характера измениться и стать кем-то другим. Нет — мы здесь потому, что он был Джеком.

В общем, когда я вернулся с драки за свою страну и увидел, что в Бермондси больше воронок, чем в Бенгази, а для нас не приберегли ничего, кроме сборного домишки да продпайка, я сказал Джоан: чем кидаться со зла на всех подряд, уж лучше пойти на ринг и поколотить там такого же дурня, который тоже готов рискнуть своей вывеской. Будешь размазней — ни хрена не добьешься. В этом мире надо уметь брыкаться и бить в морду. А она ответила: «Чушь собачья. Это не обязательно. Надо просто не вешать носа, пораскинуть мозгами и выбрать лучшее из того, что есть, как все кругом делают». Она у меня такая. Я сказал: «На полкроны в день да продуктовую книжку не шибко разживешься». Сказал ей: «Представь, что я выиграл Уордингтонский турнир, это целых полсотни. А я уж постараюсь». Сказал: «Раньше тебе нравилось, когда я выигрывал бои, девочка». А она сказала: «Ты стал на семь лет старше, теперь ты проиграешь».

Но, кажется, по-настоящему я завязал с боксом, когда появилась Салли, — тогда я уже окончательно повесил перчатки на стенку вместе с надеждами и перестал зря трепать языком. Так что, можно сказать, Ленни Тейт не сам справился со своей натурой — ему помог в этом кое-кто другой, хотя из той же плоти и крови. Малышка Салли Тейт.

Между прочим, благодаря этому я понял, когда познакомился с ним и услышал его историю — чего не произошло бы, если б Салли с Винсом не подружились на школьном дворе, — как тяжело пришлось Джеку, у которого не было такой маленькой помощницы, а была только Джун. Не говоря уж о том, каково было Эми. Так что и Винс, в общем, не виноват, что у него с детства мозги набекрень. Но и я, наверно, тоже не виноват, что был таким дураком и размечтался насчет того, чтобы пристроить Салли в их семейку.

И я думаю, что мог бы простить Винси в конце концов, если б Салли не снюхалась с Томми Тайсоном, а Томми не пригнал Винсу почти что новенькую БМВ, сменившую только одного хозяина, — он, конечно, знал, что Винси поймет, что она краденая, но рассчитывал на его покладистость как бывшего Саллиного дружка. Но Винси не взял у него машину, мало того, заложил Томми, у которого и так уже были приводы и разные нарушения, — тогда-то его в первый раз и посадили. И я сказал Винсу: «Сволочь ты, сволочь. Можно было не брать машину, но зачем же закладывать Томми? Ему, допустим, в тюрьме самое место, но ты мог бы подумать о Салли».

Он сказал, что это был его долг, видали? Как честного гражданина. А о Салли я сам должен был думать, потому что со стороны похоже, что я вроде как от нее отрекся.

«Краденая тачка — дело серьезное, — сказал он. — А одной ошибкой другую не исправишь».

Я мог бы простить Винси. Салли могла бы простить меня. Можно было не лезть в эту дурацкую драку.

Но все равно я ему отомстил, этому гаду, врезал как следует.

Бомбардир Тейт. Так меня звали, потому что я был в артиллерии, а еще из-за моего вспыльчивого характера. Это звучало неплохо — как будто у меня не кулаки, а бомбы. И в полуфинале Уордингтонского турнира меня поставили против этого тощего паренька, который еще даже не дорос до призывного возраста, которому было столько же, сколько мне, когда я начинал заниматься боксом до войны. Я сказал: «Тоже мне нашли бойца. Разве есть у этого сопляка что-нибудь, чего нет у меня?» И Дуги ответил, завязывая мне перчатки: «Полный самоконтроль и отличная правая». В тот раз, не успев выйти на ринг, я уже мечтал о финале. Думал: двадцать фунтов, можно сказать, в кармане, это успокоит Джоан, а если в финал выйдем мы с Даном Фергюсоном, у меня неплохие шансы. Потом прозвенел гонг, и я сразу выскочил вперед, кулаки так и чешутся, а в голове одна мысль: за два раунда я с ним справлюсь, если не раньше. Бомбардир Тейт. Потом это прозвище так за мной и осталось: Бомбардир Тейт, средний вес. Где сел, там и слез. Я кинулся на него, а он ушел в оборону, кружит вокруг меня, и я думаю: ничего ты в жизни не видал, салажонок, и никогда не увидишь. Ты не таскал противотанковые пушки по Ливии, по Сицилии, по всей солнечной Италии, где зреют апельсины-мандарины-груши и так далее. Ты ничего не заслужил, не то что я. Каждый должен отхватить свою горстку деньжат, свою капельку славы, прежде чем на него наденут деревянную шинель в конце срока. Мало радости, если тебя запишут в небесные реестры как отличившегося на фруктово-овощном фронте. Я снова пошел вперед для решающего удара и увидел его лицо, холодное, внимательное и спокойное, как у машины. Я подумал: между нами шесть лет, сынок, а это и хорошо, и плохо. Потом я увидел его перчатку там, где раньше было лицо. А потом уже совсем ничего не видел, ровным счетом ничего. Вообще-то нет. Знаете, как говорят: у него искры из глаз посыпались. Вот их я и увидел.

Ферма Уика

Мы шагаем обратно через луг, не говоря ни слова. Слышно, как тяжело, дуэтом дышат Ленни и Винс. Винси несет банку с прахом. Он держит ее очень крепко и бережно. Как будто мы очутились на этом лугу из-за того, что банка выскочила и драпанула от нас, а нам пришлось бежать и ее ловить. Как будто банка виновата. Но мы-то знаем, что это не так, что все наоборот. Виноваты только мы сами. Затеяли драку над прахом покойного. А банка в руках у Винса точно качает головой, укоряя нас, словно Джек подглядывает за нами изнутри и вздыхает насчет того, что какая-то его часть разбросана по лугу и теперь ее топчут овцы. Да, не ожидал я от вас этого, никак не ожидал.

Ветер хлещет нас по спине, а когда мы подходим к калитке, нас щедро окатывает ливень. Мы успеваем забраться обратно в машину как раз вовремя, а то вымокли бы до нитки. Садимся на свои старые места. Винси отдает банку мне — я вижу, как он морщится, залезая на шоферское место, — потом озирается в поисках чего-нибудь, чем можно вытереть пятна на рукаве и брюках, но ничего не находит и бросает это дело, и мы все сидим какое-то время молча, с выключенным двигателем, а дождь заливает стекла, словно мы на катере в открытом море.