Рэй

«На пирамиды бы полюбоваться», — сказал я.

«А я лучше полюбовался бы на ближайший бардак», — сказал он.

Как раз Джек-то и прозвал меня Счастливчиком. И лошади тут были ни при чем, это началось позже. Он сказал: «У ребят, которые ростом не вышли, есть свои преимущества, свое счастье — надеюсь, ты понимаешь. В них и врагу попасть труднее, им и весу меньше таскать по этой чертовой сковородке. Хотя имей в виду, моих преимуществ это тоже не исключает. Я могу в любой момент башку тебе с плеч сшибить. Надеюсь, ты понимаешь».

Тут он улыбнулся, протянул руку, сжал ее в кулак, ухмыльнувшись еще шире, потом снова разжал.

«Джек Доддс».

«Рэй Джонсон», — ответил я.

«Салют, Рэй, — сказал он. — Салют, Счастливчик. Экий ты крохотный! От стирки сел, что ли?»

Я думаю, это было проявлением дружеской симпатии. Он хотел, чтобы я почувствовал себя свободнее: я ведь был новобранцем, а он уже полгода оттрубил. Но таких, как я, приехало много. Мне кажется, что он решил — а по какой причине, этого я никогда не узнаю — остановить свой выбор именно на мне. Вся эта болтовня насчет моего счастья была просто для отвода глаз. Но если ты что-то говоришь и сам в это веришь, пускай не до конца, оно и сбывается. Это как когда ставишь на лошадь. Дело не в везении, а в уверенности. Хотя должен сказать, что именно ее-то Рэю Джонсону никогда и не хватало — если, конечно, не говорить об особом умении правильно выбрать коняшку. А в случае с Джеком я, наверное, сам был таким коняшкой. Он поставил на меня. И я превратился в Счастливчика Джонсона.

«Ты откуда, Рэй?» — спросил он.

«Из Бермондси», — сказал я.

«С ума сойти», — сказал он.

И это, пожалуй, решило дело.

«Знаешь Валетта-стрит? — спросил я. — Скупку и продажу металлолома Фрэнка Джонсона?»

«А ты знаешь мясную лавку Доддса на Спринг-роуд? — отозвался он. — Наверняка твоя мамка там мясо покупает».

Я так и не сказал ему, что нет у меня никакой мамки. А если б сказал, то он небось перестал бы считать меня таким уж счастливчиком.

«Лучшего фарша во всем Бермондси не найти, — сказал он. — И коли уж говорить о фарше, так его из нас и там могли сделать».

Он сказал, что будет держаться ко мне поближе, потому что я везучий, но по сути все было наоборот. Это я прибился к Джеку. Важно было не то, что я маленький и в меня трудно попасть, а то, что он большой — как стена, как валун. В него тоже пули не попадали, тут нам обоим везло одинаково, если не считать одного раза. Но тому, кто ростом не вышел, надо, чтобы за него заступались — вот как мой старик, который вечно твердил, что у меня есть мозги и мне надо пустить их в дело. Я-то сам и не догадался бы, что они у меня есть, кабы не мой старик да не Джек, который сразу принялся делать мне рекламу. «Это Рэй, у него котелок варит». Хотя в пользу моих мозгов говорило только одно — то, что я скорешился с Джеком.

Я подумал: держись поближе к этому парню, и все будет в порядке. Держись к нему поближе, и вернешься с войны живым.

Он угостил меня сигареткой. И сказал: «Знаешь что, Рэй, по-моему, пирамиды от нас не убегут. — Потом вынул из бумажника мятую карточку с нацарапанным на ней адресом. — Один дружок дал. По знакомству».

«Может, я не...» — начал я.

«Пирамиды — это ведь могилы, верно, Рэй? — сказал он. — Пирамиды, они для мертвых. А девочкины копилки...»

Тут он вынул еще кое-что, теперь уже из нагрудного кармана, и подтолкнул ко мне через стол. «Сегодня особый день — позаботимся о наших маленьких братцах», — сказал он.

«А может, все-таки...» — сказал я.

«Да что это с тобой? — сказал он. — Только вчера от жены, что ли?»

Я ответил, что нет у меня никакой жены.

«Понятно, — сказал он. Потом выпустил большой клуб дыма и сказал так, как будто для него это мало что значило: — А у меня есть». Вынул из бумажника еще одну карточку и протянул мне.

Я глянул на нее и подумал: хочу оставить ее себе. Да, вот бы мне такую.

Я посмотрел на него, а он на меня, как будто не заметил в моем взгляде вопроса или не хотел на него отвечать.

«Другая жизнь — другие правила, верно?» — сказал он.

«Счастливчик», — сказал я и отдал ему фото.

«Да нет, Счастливчик-то у нас ты — забыл, что ли? — сказал он. — Ладно, давай допивай».

Потом он вывел меня наружу, где вовсю пекло солнце и некуда было деваться от шума и вони, а я так и не сказал ему — уж на это-то у меня хватило ума: «Но я ведь еще ни разу не... Ни одного разу». Если не считать того случая, когда меня разрядила Лили Фостер: это произошло в бомбоубежище во время воздушной тревоги, еще в ту пору, когда все тревоги были учебными. Я запустил руку ей в панталоны и стад шарить там, точно в мешке с рождественскими подарками, но она сказала: «Внутрь не пущу». И я кончил так быстро и внезапно, что испачкал ей юбку — уж не знаю, как она потом дома объяснялась. После этого о второй попытке и речи не могло быть.

Но пока мы шли, отругиваясь от зазывал и нищих, он сказал: «Знаешь чего, Рэйси: потом сходим, поглядим на пирамиды». Так что, может, он и сам догадался.

И теперь у меня есть фотография, которую сделали в тот же день ближе к вечеру: мы с Джеком сидим на верблюде, а позади нас белеют пирамиды. Наверное, на свете тысячи таких дурацких снимков — почти все, кто там побывал, сфотографировались на верблюде рядом с пирамидами, но этот снимок особенный, ведь на нем мы с Джеком. Это был, можно сказать, мой единственный в жизни жокейский опыт. Джек сказал: «А выйдет у нас?» Я ответил: «Ясное дело. Мне отец давал конем править, когда на телеге ездили». Он сказал: «Но это ведь не конь и не телега, это верблюд». Вы бы никогда не подумали, что он может испугаться какого-то верблюда. Я сказал: «Положись на меня», а он ответил: «Согласен. Куда же мне еще деваться?»

Так что вот они мы, сидим на верблюде, в латунной рамочке у Джека на серванте, около вазы с фруктами. Я хохочу как полоумный. Джек пытается улыбнуться. У верблюда, понятно, морда похоронная. А Эми так и не узнала и до сих пор не знает, чем мы занимались всего за несколько часов до того, как нас щелкнули. «Второй раз за день верхом, а, Рэйси?» И еще она не знает, что именно в тот день я впервые увидел ее фотографию.

Я сказал: «Все ж таки удивительно, а, Джек? Древний Египет. Будет что вспомнить».

«Тебе и так будет что вспомнить», — сказал он.

И тут он был прав — мы с ним много чего повидали. Это так же верно, как то, что я служил в страховой конторе, а Джек торговал мясом. Сейчас это кажется удивительным, как древняя история: неужели мы с Джеком и впрямь были там, в пустыне? Неужели мы и правда наступали из Египта в Ливию и отступали обратно в Египет, а после снова наступали в Ливию? Маленький человек в больших событиях. И где-то в той же пустыне наступал и отступал Ленни Тейт, хотя тогда мы его еще не знали. И Микки Деннис был убит под Белхамедом, а Билл Кеннеди под Матрухом, и Джек сказал: это несправедливо, что у фараонов по целой пирамиде, а добрая половина Билла даже в обычную могилу не попала. Потом мы двинулись на Триполи, и все без единой царапины. Если не считать одного раза. И тогда угодило не в меня, а в Джека. Ранило его в левое плечо, а у меня над головой просвистело. Но он всегда говорил, что, если б я не сдернул его вниз с песчаного бруствера, ему пришлось бы хуже. Схлопотал бы, как Билл Кеннеди, — аккурат в бабью радость.

Я видел у него этот след в больнице, после операции. Новый шрам на животе, старый — на плече.

Видишь это, сестричка? Подойди-ка поближе. Зацепило в Северной Африке. Кабы не мой приятель, вот этот самый Счастливчик, не лежать бы мне здесь.

«Твое первое слово, Рэй, — сказал он. — Только имей в виду: вон та справа, сисястая, вне конкурса».

Но это было нелегко, потому что я никогда еще не видал сразу пятерых девок, стоящих на деревянном балкончике в одном нижнем белье да ожерельях. Как булочки с глазурью на витрине. И все они хихикали.

«Чего они смеются, Джек?» — сказал я.

«А что же им, плакать?» — ответил он.

И я выбрал самую маленькую. Не сказав почему — но, как выяснилось потом, не ошибся. Я думаю, мне нужен был кто-нибудь, кто научил бы меня тому, чего я никогда раньше не делал, чтобы в следующий раз можно было обойтись без инструкций, и при этом не разболтал бы другим. Даже если Джек сам обо всем догадался. А в этом-то я уверен.

«Отличный выбор, Рэй. Как раз твоего калибра».

И когда она привела меня в свою конурку — полтора десятка мух и галлон духов, — сложность была не столько в действиях, сколько в словах. Например, она сказала: «Давай лизать?» Это было, когда она скинула с себя бельишко, повернулась задом, вильнула им передо мной и снова развернулась — все так быстро, точно крутанули волчок. И я уже вывесил язык, будто на приеме у доктора, а после подумал: она говорит «Давай лежать», она мне лечь предлагает. Но до сих пор не знаю, так ли оно было. Или потом, когда я выдал свой запас, хотя она еще моргнуть не успела — та же беда, что с Лили Фостер, но здесь я, по крайней мере, внутрь попал, не промахнулся, — и встал, натягивая штаны, потому что думал, так оно и надо, раз-два и нечего рассусоливать, она сказала: «Тебе десять минут. Смотри на часы. Сто думай твой друг, ты так быстро выйти?»

И когда мы вернулись на балкон, Джек уже был там: поджидал меня, облокотившись на перила, с сигаретой во рту, и болтал с другими девицами, которые все так же хихикали, хотя явно мало что понимали, и перешучивался с двумя саперами, которые торговались внизу на дворе с мадам, как будто думал, что этот треп поможет им сбить цену.

«Ну что, порядок? — сказал он. — А то мадам Яшмак уже собиралась идти к вам с гвоздодером».

Но мне и отвечать не пришлось, потому что моя подружка вышла следом и ответила за меня. Она сказала: «Лутсе не надо. Солдат маленький — стык больсой».

«Стык? — спросил Джек. — Стык?» И все вокруг засмеялись, а я покраснел как помидор.

«Стык?» Джек смеется, и девицы хихикают, и два сапера во дворе поднимают глаза и тоже смеются, и мы в Каире, в Египте, в Африке, в середине войны.

«Ай да девочка у тебя! Одним словом — и сразу обо всем».

Включая нашу с Джеком встречу.

Винс

И я ударил ее. Ударил Салли Тейт.

Потому что сказал: «Знаешь, откуда дети берутся?» — и она ответила: «Нет». Я сказал: «А я знаю». И замолчал, так что она не выдержала: «Ну давай, рассказывай, откуда дети берутся?» Тогда я сказал: «От хмеля. Они берутся от хмеля», и она посмотрела на меня так, будто вот-вот расхохочется.

«От какого еще хмеля?» — сказала она.

Я сказал, что точно не знаю, но это и есть то самое. И с ним что-то делают — собирают, кажется.

А она смотрит на меня этак насмешливо, словно сама уже давным-давно выяснила, откуда дети берутся. Наверно, от нее и пошла эта шутка. Ни с кем нельзя делиться своими секретами. Маленькая шутка вдогонку к большой, но ведь запомнилась же. Так что даже много лет спустя Ленни говаривал: «Возьми еще пивка, Винс. А то детей больше не будет».

Но я не потому ее спрашивал, не потому затеял этот разговор. Дело было не в хмеле и не в том, как его собирают, а в том, кто. Самое главное — кто его собирает.

Так что потом я сообщил ей главное. Джек с Эми собирали хмель, но от него получился не я, а кое-кто другой. И этого кое-кого назвали Джун. Выходит, мальчишки, с которыми я дерусь, говорят правду. У Винси есть сестренка. Но это и неправда тоже, потому что я получился не от того хмеля, который собирали Джек с Эми, а от того, который собирали...

И она сказала, что знает, давно уже знает про все это.

Вот тут-то я ее и ударил. Она не смеялась, но я ударил ее так же, как бил тех мальчишек.

И с мальчишками я дрался по-старому, чем дальше, тем больше. Потому что теперь я знал, что их слова — это и правда, и неправда. Потому что она не была моей сестрой. Джун мне не сестра, нет у меня сестры. И хотя она не была мне настоящей сестрой, я все чаще дрался из-за нее, ради нее, потому что сама она не могла себя защитить. Потому что раньше, когда я и знать не знал ни о какой Джун, мне некого было защищать и я дрался просто так.

Я думал: можно сделать ради нее хотя бы это. Потому что, хоть она мне и не сестра, я все равно похож на нее. Нет, я не был чокнутый, как про нее говорили, — но и со мной тоже сыграли злую шутку. Вот я и дрался.

Дрался с мальчишками. С Алеком Кларком, с Фредди Ньюменом. Девчонок я не бил — только Салли. Девчонок бить не полагается, они другие. Но и они могут получить в случае чего — это им понятно, не настолько уж они другие. Так что если одна, или две, или целая их компания начинала дразнить меня так же, как мальчишки, только иногда похуже, я их не бил, я говорил: «А ну покажи трусы».

Тогда Салли и присоединилась к ним, я заметил: когда все стало похоже на игру, когда они принялись прыгать, и плясать, и скакать передо мной: «Эй, Винси, где тут твой хмель?», пытаясь довести меня до состояния, в котором я не смогу побить их.

Потому что раньше она держалась от меня в стороне, мы даже не разговаривали. Потому что я ее ударил.

Но она повела себя не так, как другие девчонки: те-то вздернут на секунду юбочку и сразу бежать с воплями и визгами, чтобы потом украдкой вернуться и сделать то же самое по второму разу. А она сказала: "Пойдем со мной, Вино. И мы пошли на развалины дома, который разбомбили немцы, пробирались там среди сорняков, кирпичей и мусора, — раньше я даже не знал, как выглядят такие развалины, никогда туда не ходил. Потом она встала и посмотрела на меня и подняла свою юбку обеими руками, подолом к самому носу, как будто загородилась ею. И главное, конечно, было не в ее трусах. Они были темно-синие, ничего особенно интересного. Главным был сам факт, что она стояла передо мной, держа юбку на весу, как скатерть, и терпеливо ждала, пока я закончу осмотр. Тогда я сказал: «Покажи мне свою дырочку».

Теперь с Салли все было по-другому.

Она сказала: «Нет». А я ответил: «Гляди, схлопочешь». И она: «Только если ты тоже покажешь».

Я ответил: «У меня не дырочка, а прутик».

«Там тоже должна быть дырочка, разве нет? — сказала она. Я промолчал, и тогда она сказала: — Ну?»

Лицо у нее было совсем взрослое, серьезное. Я подумал: она и на девчонку-то не похожа, она как женщина, у которой свои мысли.

И я задрал штанину своих шорт, быстро, всего на полсекунды, но она сказала «Еще», точно скомандовала. Посмотрела, а потом взяла его рукой. Взяла и пощупала, словно пришла в магазин и выбирает помидор или еще какой-нибудь овощ вроде тех, которыми торгует ее папаша.

Тогда я снова ударил ее. Не лапай, пока не купила.

Она была единственная девчонка, которую я ударил. И сама, наверно, понимала, что к ней у меня отношение особое. Мальчишек — тех я бил без разбору. Терри Спенсера. Дейва Крофта. Так что директор вызвал меня на беседу. Его фамилия была Борроу, и он имел привычку тяжело сопеть носом, когда сердился, поэтому мы прозвали его Боровом. Думаю, ему было непросто со мной говорить, если он знал, что я знаю то, что знаю. А знал он наверняка. Он сказал: можешь объяснить мне, что значит слово «хулиган»? Есть много вещей, для которых мальчишка не умеет подобрать слов, но после того, как он посопел немного, я сказал ему примерно вот что: а вы можете объяснить мне, что значит слово «сирота»?

По-моему, это был хороший ответ, один из лучших во всей моей жизни.

После этого он откинулся на спинку кресла и стал сопеть и вертеть в руках карандаш. Когда я ходил на встречу с тем хирургом, мне вспомнился мистер Борроу. Вся наша жизнь — это борьба с разными старыми ослами, которые пытаются заставить нас перед ними ползать.

Он говорит: «Что ты собираешься делать, Винс? Кем хочешь стать?»

Я думаю: вот идиотский вопрос, потому что я уже кто-то. А он смотрит на меня, играет своим карандашом. Но вся беда в том, что я даже толком не знаю, кто я такой. Поэтому я молчу и только нахохливаюсь, и он это видит. Со спортивной площадки доносятся крики. Я бы хотел быть Гэри Купером, да не могу. Я бы хотел быть самыми разными людьми, даже мистером Борроу, вызывающим на ковер очередного мальчишку, но я не могу, потому что я — это уже я. Я думаю: наверное, и Джун чувствует то же самое. Вокруг нее столько людей, которые на нее не похожи, потому что она другая, и если Джун вообще что-нибудь думает, она должна думать: я не хочу быть как я, хочу быть как они, но я не могу, не могу, не могу.

Но, может, Джун вовсе ни о чем не думает, может, у нее в голове ни единой мысли, а желание кем-то стать — это штука особая. Что-то вроде ведущего вала у машины.

Говорят, их всех убило бомбой, а мне повезло.

Он говорит: «Я имею в виду, чем ты будешь заниматься? — И улыбается — хочет показать, что не желает мне ничего плохого. — Какую профессию выберешь?»

И я вижу, как все они висят передо мной, точно костюмы на вешалках, все профессии — жестянщик, портной, солдат, — и тебе предлагают выбрать одну, а потом до самой смерти притворяться, что это и есть ты. И вполне можно сказать «ему случилось стать тем-то», так же как говорят «ему случилось родиться там-то». Тогда я еще не слыхал этого выражения, но потом услышал. Это хорошее выражение.

Я думаю: он хочет, чтобы я сказал «мясником», но этого он от меня не дождется. Не хочу я быть мясником.

Я сказал Эми: «Возьми меня с собой к ней, я тоже хочу поехать к Джун». Хоть раз, но сделал то, чего он никогда не делал. У Винси есть сестренка, лицо как у теленка. И именно Эми призналась, что он вообще не хотел мне ничего говорить, никогда. С ума сойти — неужто он думал, что я так ничего и не узнаю? Именно Эми сказала мне, что Джун — это была случайность. Не в том смысле, какая она получилась, а в том, что они вообще ее не ждали.

Стало быть, Джун появилась у них случайно, а я — нарочно. Жестянщик, портной, солдат.

«Ну так кем же ты станешь?» — говорит он.

И смотрит на меня, уверенный, что двух ответов тут быть не может. Снаружи раздается свисток — это кончилась игра, и в комнате становится тихо, как под шерстяным одеялом, я слышу только его дыхание. Как раз в такие минуты я думаю: если они могут меня видеть, то, должно быть, видят сейчас.

Росла она, ласки не зная, по дому родному скучая.

Я ничего не отвечаю, и он, наверно, догадывается, что больше всего мне хочется его ударить.

Потом говорю: «Что я хотел бы делать, сэр, чем я хотел бы заниматься — это собирать хмель».

Рэй

Голос принадлежал Эми, но мне почудилось, только на одно мгновение, что я слышу Кэрол.

«Они ничего не могут сделать, Рэй», — сказала она. И в ее голосе я услышал твердость, такую же, как у Кэрол.

Она сказала, что он еще не оправился как следует после операции и Стрикленд до поры до времени не хочет ему все выкладывать. Но ей он сказал и Винсу тоже, коротко и ясно. Надежды нет. Он вскрыл его и сразу зашил обратно. А потом, когда она сидела у его кровати, он ненадолго очнулся и она ничего ему не сказала, а он ничего не спросил, только поглядел на нее и сказал: «Пускай Счастливчик придет».

«Так по-твоему, он знает?» — сказал я. Имея в виду: по-твоему, он знает, что все кончено? Но сам подумал — как, наверное, и Эми, — что мои слова можно понять и по-другому. Не в этом ли причина того, что он хочет меня видеть, — зачем, в конце концов, людей призывают к смертному одру? Я все равно ходил к нему чуть не каждый день, но тут он попросил: пускай Счастливчик придет. То, чего ты не знаешь, не может причинить тебе боли, и лишние разговоры только бередят душу, но когда человек умирает, это другое дело: ведь скоро у меня даже выбора не останется, сказать ему что-нибудь или ничего не сказать.

Наверное, и Эми подумала о том же, потому что она вдруг притихла и словно бы растерялась.