Бермондси

День нынче, прямо скажем, необычный.

Берни наливает пинту и ставит ее передо мной. Он смотрит на меня, и я вижу на его нескладном собачьем лице вопрос, но он понимает, что у меня нет охоты болтать. Потому я и пришел сюда через пять минут после открытия — просто тихонько посидеть один на один со стаканом. Он видит мой черный галстук, хотя похороны были уже четыре дня назад. Я даю ему пятерку, он несет ее в кассу и возвращается со сдачей. Не сводя с меня глаз, очень аккуратно кладет монеты на стойку рядом с моим пивом.

— Теперь уж не то будет, верно? — говорит он, качая головой, и обводит бар таким взглядом, точно тут больше никого нет. — Не то.

Я отвечаю:

— Ты еще не видал, что от него осталось.

— Чего? — спрашивает он.

Я прихлебываю из своего стакана пену.

— Я говорю, не видал, что от него осталось.

Он хмурится, почесывая щеку, глядя на меня.

— Ну ясно, Рэй, — говорит он и отодвигается от меня вдоль стойки.

Я и не думал с этим шутить.

Я делаю хороший глоток и закуриваю. Кроме меня, сюда залетели еще три-четыре ранние пташки, и место выглядит не лучшим образом. Здесь как-то голо, зябковато, тянет дезинфекцией. Из окошка падает пыльный солнечный луч. Сразу вспоминаешь церковь.

Я сижу и смотрю на старые часы, которые висят над стойкой. «Томас Слэттери, часовых дел мастер, Саутуорк». И бутылки рядами, как органные трубы.

Следующим появляется Ленни. Черного галстука на нем нет, он вообще без галстука. Кидает на меня быстрый взгляд, и мы оба чувствуем, что оделись неправильно.

— Я ставлю, Ленни, — говорю я. — Пинту?

— Не откажусь, — отвечает он.

Подходит Берни. Он говорит:

— Работаем по новому графику?

— Приветствую, — говорит Ленни.

— Пинту для Ленни, — говорю я.

— На пенсию вышел, Ленни? — говорит Берни.

— По годам-то пора бы, правда, Берн? Но я ж не Рэйси, вольная птица. Кто будет овощишками торговать?

— Но не сегодня, да? — отзывается Берни. Он наливает пинту и идет к кассе.

— Ты ему не сказал? — говорит Ленни, глядя на Берни.

— Нет, — отвечаю я, глядя в свой стакан, а потом на Ленни.

Ленни поднимает брови. Лицо у него грубое, красное. Оно всегда такое — кажется, вот-вот пойдет синяками. Он тянет себя за воротник там, где нет галстука.

— Да, не ждали, не гадали, — говорит он. — А Эми-то едет или как? В смысле, не передумала?

— Нет, — говорю я. — Похоже, едем только мы. Самые близкие.

— Он же муж ей, — говорит он.

Он берется за свой стакан, но пить медлит, точно сегодня даже пиво пьют по другим правилам.

— К Вику зайдем? — спрашивает он.

— Нет, Вик сам сюда придет, — говорю я.

Он кивает, поднимает свое пиво, потом вдруг останавливается, не донеся его до рта. Его брови подымаются еще выше. Я говорю:

— Вик придет сюда. С Джеком. Пей давай.

Вик появляется минут через пять. На нем черный галстук, да оно и понятно — ведь он владелец похоронного бюро, оттуда и пришел. Но вообще-то он не при полном параде. На нем бежевый плащ, из кармана торчит кепка, словно он решил сразу взять правильный тон: он просто один из нас, это не официальное мероприятие, это другое.

— Доброе утро, — говорит он.

Я все думал, что он с собой принесет. Наверно, и Ленни тоже. Мерещилось что-то вроде такой картины: Вик открывает дверь в бар и шагает к нам, этак торжественно, а в руках держит маленький дубовый гробик с латунными украшениями. Но у него всего-навсего обычная картонная коробка под мышкой, коричневая, высотой с фут, а длиной и шириной дюймов по шесть. Он похож на человека, который только что разжился в магазине кафельной плиткой.

Он садится на табурет рядом с Ленни, кладет свою ношу на стойку, расстегивает плащ.

— Свежо на улице, — говорит он.

— Так это оно? — спрашивает Ленни, косясь на коробку. — Это он и есть?

— Да, — говорит Вик. — Что пьем?

— А что внутри? — говорит Ленни.

— А ты как думаешь? — отвечает Вик.

Он поворачивает коробку, и мы видим на другой ее стороне белую карточку, приклеенную липкой лентой. Там стоит число, номер и имя: «ДЖЕК АРТУР ДОДДС». Ленни говорит:

— Я имею в виду, он же не просто так в коробке, верно?

Вместо ответа Вик берет коробку и открывает ее, подцепляя картонные клапаны большим пальцем.

— Мне виски, — говорит он, — сегодня такой день, пожалуй.

Он шарит в коробке и медленно вынимает оттуда пластмассовый контейнер. Он похож на большую банку растворимого кофе, с такой же завинчивающейся крышкой. Но это не стекло, а пластмасса — матовая, с легким бронзовым отливом. На его крышке еще один ярлычок.

— Вот, — говорит Вик и дает его Ленни.

Ленни неуверенно принимает контейнер, словно он не готов его взять, но и не взять не может, словно жалеет, что не успел лишний раз помыть руки. Похоже, он не ожидал такой тяжести. Он сидит на своем табурете, держа эту банку, не зная, что сказать, но я думаю, что у нас примерно одни и те же мысли. Все ли там внутри Джек, или это Джек, перемешанный с остатками других — тех, кто опередил его или отправился за ним следом. Так что в руках у Ленни может быть немножко от Джека и немножко от жены кого-нибудь другого, например. А если это только Джек, то весь ли он там уместился или взяли сколько влезло в банку, ведь он был крупный мужик.

Он говорит:

— Не верится, правда? — Потом передает банку мне: давай, мол, твоя очередь, будто мы решили сыграть в какую-то игру. Кто точней угадает вес.

— Тяжелая, — говорю я.

— Насыпано под завязку, — говорит Вик.

Мне бы такую не наполнить, думаю я: не те габариты. Поразмыслив, решаю, что отворачивать крышку не стоит. Я возвращаю контейнер Ленни. Тот — Вику. Вик говорит:

— Куда Берн подевался?

Вик — крепкий, спокойный малый, из тех, на кого можно положиться, кто потирает руки, когда берется за дело. Руки у него всегда чистые. Он глядит на меня, держа банку, как будто только что преподнес мне подарок. Приятно думать, что хоронить тебя будет твой друг. Наверно, и Джеку это было приятно. Приятно знать, что твой дружок и обрядит тебя, и в фоб уложит, и сделает все как надо. Так что хорошо бы помереть раньше Вика.

Наверное, Джеку было приятно и то, что как раз напротив его лавки, «Доддс и сын, свежее мясо», прямо через улицу, находится контора Вика с ее восковыми цветами, и мраморными плитами, и ангелом в окне со склоненной головой: «Таккер и сыновья, похоронные услуги». Приятно и утешительно, да и подходяще в некотором роде: трупы животных с одной стороны, человечьи с другой.

Может, потому-то Джек и не хотел оттуда перебираться.

Рэй

Я сказал Джеку: «Так она никуда и не доехала», а Джек сказал: «Чего, Рэйси? Не расслышал». Он сидел, наклонившись к Винсу.

Дело шло к последним заказам.

Я сказал: «Назвали ее „Карета четвериком“, а она так никуда и не доехала».

«Чего?» — отозвался он.

Мы сидели на табуретах у стойки, обычная позиция. Джек, Ленни, Винс и я. У самого молодого, Винса, был день рождения, сорок лет, так что мы все как следует поддали. А «Карете», если судить по часам, стукнула уже сотня. Я как раз смотрел на медные буквы, идущие полукругом по верху циферблата: «КАРЕТА ЧЕТВЕРИКОМ». И ниже: «Слэттери. 1884». Раньше я и внимания на это не обращал. А Винс уставился на новую барменшу Берни Скиннера — то ли Бренду, то ли Гленду. Вернее, на юбку, в которую она была втиснута — у нее, наверно, и сесть бы не получилось.

Я тоже не то чтобы на одни часы смотрел.

Джек сказал: «Винс, у тебя сейчас глаза лопнут».

«А у нее юбка», — откликнулся Винс.

Джек засмеялся. Видно было, как всем нам хочется снова стать такими, как Винси.

Я уж давненько не слыхал, чтобы Джек болтал с Винсом вот так запросто, по-приятельски. Может, оно и надо было — все ж таки у Винси праздник. Если, конечно, этот праздник был настоящий, потому что в тот же вечер, когда мы пошли отлить, Ленни сказал мне: «Как по-твоему, с чего он решил, что у него день рожденья? Джек-то с Эми ничего про это не знают. Они и метрики его никогда не видали. Моя Джоан думает, что Эми просто так взяла да и выбрала третье марта. Первое апреля лучше бы подошло, ты как считаешь?»

Ленни хлебом не корми, дай съязвить.

Мы стояли у писсуаров, покачиваясь, и я сказал: «Не, я про это как-то не думал. Ни разу за все годы».

«А про свой день рожденья я уж забывать начинаю, — сказал Ленни. — С тех пор как нам всем было по сорок, много воды утекло, верно, Рэй?»

«Порядочно», — сказал я.

«Ладно, чего теперь завидовать этому говнюку», — сказал Ленни. Он застегнулся и побрел прочь, пошатываясь, а я стоял, упершись взглядом в белый фаянс.

***

«Идиотское название для пивной», — сказал я.

«Чего-чего?» — сказал Джек.

«Да „Карета“, „Карета“, — сказал я. — Говорю ж тебе».

«Шутка в духе Рэя», — сказал Винс, глядя на Бренду.

«Если она стоит как вкопанная».

Джек отозвался: «Ну что ж, исправь это дело, Рэйси. Ты у нас спец по лошадиной части. Скажи Берни, чтобы погонял свой четверик».

«Кого я погонял бы, так это ее, — сказал Винс. — Ух, погонял бы».

«Я тебе погонялку оборву, — сказал Джек. — Если Мэнди этого вперед не сделает».

И вовремя он это сказал, потому что не прошло и полминуты, как входит Мэнди собственной персоной — забирать Винса домой. Она сидела у Джека, неподалеку, болтала там с Эми и Джоан. Винси ее не видит — глаза другим заняты, — а мы с Джеком видим, но помалкиваем, и она подходит к Винсу сзади, закрывает ему лицо ладонями и говорит: «Салют, лупоглазый, угадай кто?»

По фигуре ей уже с Брендой не тягаться, но для своих сорока без малого выглядит она неплохо. Взять хотя бы шмотки — красная кожаная куртка поверх чего-то черного, кружевного. Она говорит: «Я за тобой, именинничек», и Винси тянет вниз ее руку, прикидывается, будто хочет укусить. На нем один из его фасонистых галстуков, в синих и желтых молниях, узел распущен. Он покусывает Мэнди за руку, а она снимает другую руку с его лица и шутливо сгребает его за грудки. Потом они поворачиваются к двери, а мы глядим на них, и Ленни говорит: «Экие голубочки», — и упирается языком в уголок рта.

Но не успевают они уйти, как Джек говорит: «А я, значит, не заслужил поцелуя?», и Мэнди отвечает: «Конечно заслужил, Джек», улыбается, и мы все смотрим, как она обнимает Джека за шею, словно бы всерьез, и со смаком чмокает его по очереди в обе щеки, и мы все видим, как сзади появляется рука Джека — похлопать ее по заднице, пока она висит у него на шее. Ручища у него здоровая. Мы все видим, как у Мэнди одна пятка вылезает из туфли. Она небось тоже тяпнула чего-нибудь, пока сидела у Эми. Потом Джек говорит, отпуская ее: «Ну ладно, давай чеши отсюда. И этого клоуна забирай», — и кивает на Винса.

Потом Джек с Винсом смотрят друг на друга, и Джек говорит: «С днем рожденья, сынок. Рад был повидаться» — точно не может видеться с Винсом хоть каждый день, было бы желание.

«Пока, Джек», — говорит Винс, снимая пиджак с крючка под стойкой, и на мгновение кажется, что он вот-вот протянет Джеку руку. Прости и забудь. Вместо этого он кладет ее Джеку на плечо, точно хочет помочь себе встать, но по лицу Джека я догадываюсь, что его оделили легким пожатием.

«Тебе и остался-то всего часок праздника», — говорит Джек.

«Так что использовать его надо с толком», — говорит Мэнди.

«Обещаем», — говорит Ленни.

«Не знаешь, где тебе повезет», — говорит Винс.

Мэнди тянет Винса за руку, а он берет свой стакан и не торопясь допивает то, что в нем осталось. И говорит: «Нечего их баловать, я так считаю. — Он вытирает рот рукой. — Иначе с ними нельзя».

«Ты теперь старичок, Бугор, — говорит Ленни. — Еще лавочку не закрыли, а тебя уж домой увозят».

«Карета отправляется», — говорю я.

«Не обращай на Рэя внимания, — говорит Ленни. — Не его день. Не на ту лошадку поставил. Спи сладко, ага, Мэнди?»

Эта красная куртка рядом с лицом Ленни — то еще сочетаньице.

«Пока, ребята», — говорит Мэнди.

Джек улыбается. «Пока, детки».

И когда они идут к выходу — Винси похлопывает Мэнди по спине, пропуская вперед, — всякому видно, что в этом пабе они единственные, у кого жизнь малина. Снаружи стоит хорошая тачка — чем торгуешь, то имеешь. А дома ждет славная дочурка четырнадцати лет. Хотя по нашим дням это, считай, все равно что восемнадцать.

«Голубок и горлица, а? — говорит Ленни, берясь за пустой стакан. — Ну, кто командует?» И Джек отвечает: "Я" — с таким видом, будто и он сегодня именинник.

Дело шло к последним заказам, последним распоряжениям, когда Берни начинает трезвонить в свой колокольчик, точно у него не карета, а пожарная машина. Но она и тут не трогается. Вокруг шум, смех, галдеж, дым коромыслом, Бренда что-то подбирает, на стойке лужи. Субботний вечер. И я сказал: «В этом году сотня, никто не заметил?»

«Чего сотня?» — спросил Джек.

«Да пабу сотня, „Карете“, — сказал я. — Погляди на часы».

«Без десяти одиннадцать», — сказал Джек.

«И до сих пор ни тпру ни ну, верно?»

«Часы, что ли?»

"Да «Карета», «Карета»?

И Джек сказал: «А куда ей, по-твоему, ехать, Рэйси? Куда, по-твоему, эта долбаная карета должна нас всех отвезти?»

Бермондси

Вик берет банку и начинает снова заправлять ее в коробку, но это непросто, и коробка соскальзывает с его коленей на пол, так что он ставит банку обратно на стойку.

Она размером с большой стакан для пива.

— Берн! — окликает Вик.

Берни у другого конца стойки, как обычно, с полотенцем на плече. Он поворачивается и идет к нам. Хочет сказать что-то Вику, потом замечает банку рядом со стаканом Ленни. И говорят вместо того, что собирался:

— Что это?

Но голос у него такой, словно он уже знает ответ.

— Это Джек, — говорит Вик. — Прах Джека.

Берни смотрит на банку, потом на Вика, потом быстро обводит взглядом весь зал. У него такой вид, как будто он готовится выкинуть за дверь надоедливого клиента, а это ему не впервой. Вроде как накачивает себя. Потом его лицо разглаживается, становится почти робким.

— Вот это Джек? — говорит он, наклоняясь ближе, точно банка может ему ответить, может сказать: «Привет, Берни». — Господи Боже, — говорит Берни, — что он тут делает?

И Вик объясняет ему. Лучше, когда объясняет Вик, он ведь профессионал. Если бы за это взялся Ленни или я, людям показалось бы, что мы порем чушь. Потом я говорю:

— Так что мы решили, ему надо в последний разок заглянуть в «Карету».

— Понятно, — говорит Берни, но в его голосе слышится недоумение.

— Не ждали, не гадали, — говорит Ленни.

— Налей мне большой скотч, Берни, — говорит Вик. — И себе тоже.

— Сейчас-сейчас, Вик, спасибо, — говорит Берни, весь внимание и почтение, словно скотч — это именно то, что надо, и негоже отказываться, когда тебе предлагает выпить похоронных дел мастер.

Он берет два чистых стакана, подставляет один под бутылку со скотчем и нажимает два раза, потом другой — только раз, для себя. Поворачивается и ставит двойную порцию перед Виком. Вик вынимает пятерку, но Берни подымает ладонь.

— За счет заведения, Вик, — говорит он. — Такое ведь не каждый день бывает, правда? — Потом сам берет стакан, глядя на банку, точно хочет произнести какой-нибудь торжественный тост, но говорит только: — Господи Боже, да он ведь полтора месяца назад еще здесь сидел.

Мы все глядим в свои стаканы.

— Ну, за него, — говорит Вик.

Мы поднимаем стаканы с невнятным бормотанием: ДжекДжекДжек.

— И за тебя, Вик, — говорю я. — Ты в четверг хорошо поработал.

— Это точно, — говорит Ленни.

— Ничего особенного, — говорит Вик. — Как там Эми?

— Справляется, — говорю я.

— Значит, она не передумала насчет нашей поездки?

— Нет, она решила повидать Джун, как обычно.

Все молчат. Потом Вик говорит:

— Ее дело, правда?

Ленни прячет нос в свой стакан — видно, не желает ничего говорить.

Берни смотрит на банку, потом беспокойно оглядывает зал. Потом переводит взгляд на Вика, как будто давая понять, что не хочет подымать этот вопрос, но тем не менее. Вик говорит:

— Намек понял, Берни, — и забирает банку со стойки. Нагибается за упавшей коробкой. — Твоему бизнесу это не на пользу, верно?

— Твоему небось тоже, Вик, — говорит Ленни.

Вик аккуратно вставляет банку обратно в коробку. На часах Слэттери одиннадцать двадцать, и в пабе уже не как в церкви. Народ постепенно подтягивается. Кто-то включил музыкальный автомат. «Пусть идут года, будем помнить всегда дом у заводи голубой...» Так-то оно лучше, гораздо лучше.

Первые мокрые круги на полировке, первые нити сизого дыма.

— Ну вот, — говорит Вик. — Чего нам теперь не хватает, так это нашего шофера.

— Его песенку завели, — откликается Ленни. — Интересно, на чем он прикатит. Сколько я заметил, он в последнее время каждую неделю на новой.

Берни говорит:

— Всем повторить?

Вместе с его словами на улице раздаются автомобильные гудки. Пауза, потом снова. Ленни говорит:

— Вроде он. Вроде как Винси.

На улице опять сигналят.

— Он что, сюда не зайдет? — спрашивает Вик.

— Видать, хочет, чтоб мы вышли, — говорит Ленни.

Мы не выходим из бара, но встаем и перебираемся к окну. Вик крепко держит коробку, точно ее могут украсть. Мы подымаемся на цыпочки, головы рядом, чтобы выглянуть на улицу: нижняя половина стекла матовая. Я все равно ничего толком не вижу, но молчу.

— Это ж надо! — говорит Ленни.

— "Мерседес", — говорит Вик.

— Бугор не подвел, — говорит Ленни.

Я опираюсь на подоконник, чтобы приподняться еще немножко. Снаружи, на апрельском солнце, блестит ярко-синий «мерседес» с кремовыми сиденьями.

— С ума сойти, — говорю я. — «Мерс».

Ленни говорит — и это звучит как шутка, которую он берег лет пятьдесят:

— Роммель бы, поди, от зависти лопнул!

Рэй

Когда я поднимаю глаза от письма, Эми смотрит на меня. И говорит «Видно, он решил попасть туда в конце концов, так или иначе».

«Когда он это написал?» — спрашиваю я.

Она отвечает: «За несколько дней до того, как...»

Я гляжу на нее и говорю: «Он же мог просто сказать тебе, и все. Зачем писать-то?»

«Наверно, боялся, что я приму это за шутку, — говорит она. — Наверно, решил, что письмом надежней».

Письмо недлинное, но могло бы быть и короче, если бы Джек не написал его тем языком, каким обычно пишут мелкие примечания на оборотах анкет. Это совсем не похоже на Джека. Но я думаю, когда человек чувствует близкий конец, он может вдруг стать и многословным, и официальным.

Однако смысл письма в общем-то ясен. Джек хочет, чтобы его прах высыпали в море с Маргейтского пирса.

Он даже не написал вначале «Дорогая Эми!». Он начал свое письмо словами: «Тому, кого это может касаться».

«Я рассказала Вику, — говорит Эми. — Он ответил, что тут нет противоречия. В его завещании указано, что он должен быть кремирован, но куда потом девать прах — это не оговаривается. Его можно рассыпать где угодно, лишь бы не в чужих частных владениях».

«И?..»

"И Вик сказал: «Как хочешь, Эми, тебе решать. Хочешь, чтобы это сделал я, — я сделаю. И постараюсь, чтобы это не слишком отразилось на твоих расходах. Но одну вещь могу утверждать наверняка, — сказал он, — если ты этого не сделаешь, Джек никогда об этом не узнает».

«И?..»

Мы сидим во дворе больницы Святого Фомы, напротив Биг-Бена.

Она смотрит на реку, точно размышляет, как она поступила бы, если бы прах был уже у нее, а Джек попросил бы ее высыпать его в Темзу, под звон Биг-Бена. Но праха у нас пока нет. Все, что у нас есть, — это пижамы Джека, две штуки, его зубная щетка, и бритва, и часы, и еще кое-какие мелочи, которые выдают тебе в полиэтиленовой сумке, когда приходишь за документами. Так что больше нам туда идти не надо, с этим покончено. Не надо шагать по этому скрипучему коридору, тоскливо сидеть над чашками чая. И на его кровати теперь лежит кто-нибудь другой, еще какой-нибудь доходяга.

Сегодня тепло и пасмурно, вода в реке серая, и она все глядит молча туда, на воду, поэтому я говорю, думая, что она ждет от меня таких слов: «Если ты хочешь это сделать, Эми, я тебя отвезу».

«В твоем старом фургоне?» — спрашивает она, оборачиваясь.

«Конечно», — отвечаю я. И жду, что она улыбнется и скажет: «Давай». И хмарь сегодня должна разойтись. Но она говорит: «Я не могу этого сделать, Рэй. То есть... спасибо. Но я все равно не хочу этого делать».

Она снова переводит взгляд на реку, и я гадаю, не считает ли она все это плохой шуткой, если учесть, что Джек таки собрался под конец сделать то, на что у него никогда не хватало духу: продать лавку, повесить на гвоздь свой полосатый фартук и поискать другой способ коротать время. Если учесть, что они с Джеком присмотрели себе уютный домик там, в Маргейте. В Уэстгейте. И все вот-вот должно было закрутиться. Но тут Джек возьми и свались с раком желудка.

Не мне говорить это, но я все-таки говорю: «А как же воля умирающего, Эми?»

Она смотрит на меня.

«Может быть, ты это сделаешь, Рэй? — По ее лицу видно, как она вымоталась. — Тогда все будет в порядке, правда? Тогда его воля будет исполнена. Он же написал „тому, кого это может касаться“, разве не так?»

Я медлю с ответом, самую малость.

«Хорошо, я сделаю это. Конечно сделаю. Но как насчет Винса?»

«Винсу я ничего не говорила. Ну, про это, — она кивает на письмо. — Но я скажу. Может, вы вместе...»

«Я поговорю с Винсом», — отвечаю я.

И отдаю ей письмо. Оно написано рукой Джека, но уже слабой, неверной, дрожащей рукой. Так что почерк совсем не похож на тот, какой я привык видеть на доске в витрине его лавки. Свиные отбивные — со скидкой. Я говорю: «Могло быть хуже, Эми. Если бы вы успели купить этот домик и собрались переезжать. Или уже переехали бы, и тут...»

«Как бы там ни было, — говорит она, — а он, похоже, все-таки настоял на своем».

Я смотрю на нее.

«Работать, пока не свалится с ног. — Она складывает письмо. — В конце концов, возражала-то я. Это я была против. А ты не знал? Когда я поняла, что он настроен серьезно, что он действительно готов все бросить, я сказала: „А что мне делать с Джун?“ И он ответил: „В том-то и штука, девочка. Если я могу отказаться от того, чтобы быть Джеком Доддсом, потомственным мясником, тогда и ты можешь отказаться от своих дурацких поездок каждую неделю“. Так и назвал это — дурацкими поездками».

Она снова глядит на воду. «Ты же знаешь: стоило ему самому изменить мнение о чем-нибудь, как он начинал требовать перемен от всего мира. Говорил, мы теперь станем другими людьми. — Она хмыкает себе под нос. — Другими людьми!»

Я смотрю вдаль через двор, потому что не хочу, чтобы она заметила на моем лице отражение промелькнувшей у меня мысли: это не очень-то хорошая закладка для новой жизни — домик в Маргейте. Тоже мне, земля обетованная.

В дальнем углу, на скамейке, жует сандвич медсестра в белом халате. Вокруг бродят голуби.

Может быть, Эми думает о том же, а может быть, эта мысль и раньше приходила ей на ум. Маргейт — не земля обетованная.

«Ты уверена, что не хочешь поехать с нами?» — говорю я.

Она качает головой. «У меня есть причины, ведь правда же, Рэй?»

Она глядит на меня.

«Наверно, и у Джека они были», — говорю я и кладу письмо ей в руку. Потом слегка пожимаю ее локоть.

«Насчет морского-то берега? — Она снова смотрит на воду. — Точно, были». И замолкает.

Медсестра — блондинка, волосы уложены, как принято у медсестер. Черные ноги.

«В любом случае, — говорит она, — не думаю, что нам это удалось бы. Если все посчитать. Если вычесть то, что Джек оставался должен за магазин. — По ее лицу проскальзывает легкая тень. — Нам бы порядочно не хватило».

Сестра расправляется с сандвичем, отряхивает подол. Голуби ускоряют шаг, клюют. Они пепельного цвета — будто комки пепла с крыльями. Я говорю: «Сколько вам не хватило бы?»

Олд-Кент-роуд

Мы едем мимо Олбани-роуд, мимо Трафальгар авеню и поворота на Ротерхайт. «Зеленый Человек», «Томас Бекет», «Лорд Нельсон». [1] Небо почти такое же синее, как наш автомобиль.

— Мягко идет, правда? — говорит Винс. И снимает руки с руля, чтобы мы могли оценить, как машина держит направление без его помощи. Кажется, ее малость уводит влево.

Он уже объяснил нам, что хотел устроить Джеку почетные проводы, обслужить его по первому разряду. Все равно этот «мерс» стоит у него в салоне почти целый месяц — клиент никак не может решиться на покупку, — и немножко лишку на счетчике не повредит, а простаивать машине вредно. И потом, Джек заслуживает самого лучшего.

Но и для нас это неплохо, для Вика, Ленни и для меня, — мы сидим и дышим полной грудью. Когда сидишь на кремовой коже и смотришь на мир сквозь голубоватые тонированные стекла, даже Олд-Кент-роуд и та радует глаз.

Машину чуть-чуть уводит влево. Ленни говорит:

— Слышь, Бугор, гляди не стукнись. Помнешь — придется цену скинуть.

Винс отвечает, что он еще в жизни ни одной машины не помял, а сегодня и вовсе едет сверхосторожно, не торопясь — особый ведь случай.

— А баранку-то отпустил, — говорит Ленни.

Потом Винс спрашивает Вика, что они делают, если приходится выводить катафалк на автостраду.

— Жмем на газ, — отвечает Вик.

Винс явился без черного галстука. Черные только у нас с Виком. А на нем яркий, красный с белым, и темно-синий костюм. Так он ходит у себя в салоне, оттуда и приехал, но галстук мог бы надеть другой. Пиджак он снял и аккуратно положил на заднее сиденье, между Ленни и мной. Матерьяльчик что надо. Похоже, у Винса все тип-топ, не так уж плохо он устроился в жизни. Он говорит, теперь, когда в Сити закрутили гайки, народ старается в обеденный перерыв проворачивать дела за наличные.

— Зря ты ему сказал, Вик, — говорит Ленни.

— Катафалк другое дело, — говорит Вик. — Катафалку все уступают.

— По-твоему, Винси на такой тачке да не уступят? — говорит Ленни.

Вик сидит впереди, рядом с Винсом, и держит коробку у себя на коленях. По-моему, так и должно быть, с учетом его профессии, но вряд ли годится, чтобы он держал ее всю дорогу. Может быть, нам стоит делать это по очереди.

Винс бросает косой взгляд на Вика. Говорит улыбаясь:

— И в выходной работаем, а, Вик?

На Винсе белая рубашка с серебряными запонками, от него несет лосьоном. Волосы гладко зачесаны назад. Костюм новый, с иголочки.

Мы проезжаем мимо газового завода, мимо Илдертон-роуд, под железнодорожным мостом. «Принц Виндзорский». [2] Солнце выглядывает из-за высоких домов, светит нам в лицо, и Винс достает из-под приборной панели шикарные черные очки. Ленни принимается напевать, тихонько, сквозь зубы: «Дом у заводи голубо-о-о-ой...» И мы все чувствуем, благодаря солнцу и выпитому пиву и путешествию впереди: как будто это Джек позаботился о нас, сделал так, чтобы мы настроились на особый лад, чтобы у нас было приподнятое настроение. Как будто мы выехали на увеселительную прогулку, на пикник, и мир кажется таким чудесным, точно он создан для нас одних.

Эми

Ну и пускай едут, правда, Джун? Пусть сделают все сами, своей компанией. Только без меня. И без тебя. Одним мальчишником. Прогулка пойдет им на пользу.

Джек это оценил бы. А то все работа, и никакого отдыха. Если не считать подпирания стойки в «Карете».

Как раз об этом я и говорила ему тогда, давным-давно. Нам надо отдохнуть, расслабиться, надо устроить себе отпуск. Его мужественная малютка Эми. Если ты упала с лошади, надо сразу забираться обратно. Мы должны избавить себя от самих себя. Должны стать другими людьми.

А ведь дело могло бы никогда не дойти до выбора между тобой и им.

Мой мужественный бедняга Джек.

Снова туда, на качели-карусели. К пляжным развлечениям. Там столько всего, о чем ты, Джун, и понятия не имеешь. Катанье на осликах, куличики из песка, Панч и Джуди. Волны набегают на берег, толпы отдыхающих, и дети вопят, носятся кругом, куда ни глянь — везде дети, а он смотрит на это, словно все это какой-то обман. Сейчас птичка вылетит, поцелуй меня скорей, конец пирса.

Но это был не Пирс, он даже тут перепутал. Это была Дамба. Ему бы следовало запомнить: Пирс и Дамба — две разные вещи, несмотря на то что Дамба была больше похожа на пирс, а Пирс был просто стеной гавани. А теперь Дамбы и вовсе нет — смыло штормом, сколько лет назад, ну и Бог с ней, если б меня спросили, туда и дорога. Так что, может, это и не было его ошибкой, может, он специально так выбрал. Раз уж надо, чтобы его пустили по ветру, раз об этом речь, раз уж его надо выбросить на ветер с конца чего-то, только меня уволь, Джек, я никого не стану бросать на ветер, тогда этим чем-то будет Пирс. Хотя на самом деле это должна была быть Дамба.

Нью-кросс

— Привет от Памелы, — говорит Вик. — Она мысленно с нами.

— И Джоан тоже, — говорит Ленни.

— И Мэнди, — добавляет Винс.

Когда речь заходит о женах, мне, пожалуй что, лучше помалкивать.

— Спасибо Пам, что пришла на похороны, — говорит Винс. — Нечасто нам выпадает удовольствие с ней повидаться.

— Повод был не лучший, — говорит Вик.

— Но все прошло как надо, — говорит Ленни.

Мы подъезжаем к светофору у станции Нью-кросс-гейт, и все машины, включая нашу, еле ползут.