Она им что-то говорила, они ей возражали, непонятно кричали хором и жестикулировали.
      Поезд двинулся. Мы им помахали, они все еще тянули к нам руки из окон демонстрировали солидарность. И тут я впервые по-настоящему обозлился.
      - Профурсетки, - говорил я, скрежеща зубами, - да наша Клава в тысячу раз их лучше - этих красоток и стюардесс! Почему они сюда не приехали?
      Она держала меня за руку и смеялась - весело, звонко, счастливо...
      - Ты такой смешной, - говорила она, - ты так смешно злишься...
      - А если б я не отдал тогда в автобусе наш коллективный билет? - вспомнил вдруг я, - где б они сейчас все были - эти страдающие за нас правозащитники?..
      Мы взяли машину и через пять минут тормознули возле особнячка на Невском. Слава Богу, не доехали до Аничкова, а то бы опять Фонтанка.
      У тротуара стояли автобусы, из дверей особнячка вываливались питерские коллеги, наши, евро-азиаты и эти. Пьяные, веселые и очень довольные жизнью.
      - Господи! - крикнула Тина. - Вы решили остаться? Или не уезжали?..
      И тут я увидел питерскую распорядительницу.
      - Я всегда знал, что Петербург чудовищный город, - сказал я ей жестко, но что его красотки бросают в беде несчастных путешественников...
      Она заплакала. Настоящими, горькими, детскими слезами...
      Делегаты уже лезли в автобус с зелеными полосами. Краснополосый одиноко стоял в сторонке. Двери открыты, наши сумки валялись у входа.
      "И ни одна питерская сука не сообразила оттащить их к поезду..." бормотал я.
      Я распотрошил свою сумку, вытащил последнюю, на ночь припасенную бутылку, сорвал пробку...
      Я пил из горла на тротуаре Невского и постепенно приходил в себя.
      Рядом плакала питерская красотка. Я опомнился.
      - Хочешь хлопнуть? - и протянул ей бутылку.
      Она отчаянно замотала головой, размазывая по щекам слезы.
      - Твой прокол ничего не значит, - я обнял ее за плечи, - он нормален для такой красивой женщины - вы все такие. Это вас украшает - понимаешь? К тому же, если б не так, мы бы больше не встретились - представляешь, какой ужас!..
      Я встал на колени посреди Невского проспекта. Не успевшие забраться в автобус евро-азиаты и наши толпились вокруг.
      - Приезжай в Москву, - говорил я, - это не такой уж плохой город, хотя там нет Фонтанки, Мойки и чижика. Но мы встретимся - и мало ли что?..
      Она улыбнулась сквозь слезы. Мы поцеловались.
      И тут я услышал шепот Тины:
      - У меня два свободных купе, одно - ваше. Компенсация за твои переживания...
      Дальше был битком набитый автобус с зелеными полосами, все тот же вокзал, перрон, другой поезд. Тина запихивала в вагоны евро-азиатов и этих, за ней неотступно следовал доверчивый кореец, которому предстояло попасть вместо Сеула в Стамбул...
      - Я отправила знаменитого московского писателя караулить наше купе и никого туда не пускать, - сказала Тина.
      - Ваше или наше? - спросил я, но она почему-то не ответила.
      Я видел все не слишком четко. Помню только, что очень знаменитый московский писатель лежал в какой-то невероятной позе: голова к двери, длинные ноги перегораживали купе.
      Поезд двинулся.
      Вчетвером мы лихо допили мою последнюю бутылку, передавая ее друг другу. Из горла.
      - В ресторан, - сказал я решительно, - немедленно. Я угощаю. У нас ведь остались деньги - верно?
      Моя девушка нежно улыбалась, смеялась, и я подумал, что она, пожалуй, создана для поезда, а не для гостиницы. И не для "СВ".
      Мы шли длинным составом, проходили вагон за вагоном, тамбуры грохотали...
      Поезд был, несомненно, другого класса: не ресторан - стоячка, высокие столики, а в буфет длинная очередь. Торговали водкой в розлив, горячей солянкой и всякой несерьезной закуской. Обзор загораживал толстый, чернявый с проседью, с висячими густыми усами, очень смуглый...
      - Кубинский писатель, - шепнула мне Тина, - по-нашему ни слова...
      - Скажи ему: он похож на пирата из Стивенсона.
      Тина перевела.
      Пират неожиданно побагровел, что-то быстро наговорил Тине и сжал кулаки. Тина испугалась.
      - Он говорит, что твое место на кладбище, и готов помочь тебе туда отправиться... Что делать?
      - Он для того сюда и приехал? - удивился я. - Тогда в нашей конференции был глубокий смысл.
      Тина что-то принялась ему объяснять, он затих и взял две банки пива.
      - Сейчас мы его научим свободу любить, - сказал я.
      Мы взяли две бутылки водки, попросили пять порций солянки и что-то, не вспомнить уже, по мелочи.
      Солянка на нас кончилась, а потому нам вылили остаток из кастрюли в одну большую миску и выдали четыре ложки.
      - Зови своего Стивенсона, - сказал я Тине и взял пятую ложку.
      Разговор был сумбурный, не вспомнить, водка и солянка на всех сработали. Стивенсона мы в конце концов расположили, братались с ним, хотя он буркнул Тине, что такое пойло - нашу солянку, из таких мисок у них едят только свиньи. Потом он совсем разошелся, облизывался на наших девушек, но, разобравшись в ситуации, признался, что мне очень завидует.
      - Это тебе изысканный комплимент, - объяснил я своей барышне, - но мне он все равно не нравится.
      Потом кубинец исчез, и мы про него забыли.
      - Понимаешь, - говорил я очень знаменитому московскому писателю, - мне не удалось на банкете доформулировать свою мысль - микрофон мешал, но на ихней Фонтанке я что-то понял, нечто очень важное для себя и вообще.
      - Главное - вообще, - поддержал он меня.
      - Дошло! - обрадовался я. - Если мы живыми доберемся до нашего купе, я вам все объясню. Здесь все-таки неуютно...
      Как ни странно, мы добрались, хотя это было очень долго, кто-то из нас застрял в тамбуре, скорей всего, застрял я: хорошо помню грохочущий карцер на колесах... В конце концов они обо мне, очевидно, вспомнили и спасли. Я вышел на свободу, моя барышня встречала меня у ворот тюрьмы, у нее были удивительно сияющие глаза, мы нежно целовались и оба были счастливы...
      Вообще, как ни странно, эта ночь показалась мне очень счастливой, хотя про отдельное купе для нас Тина даже не обмолвилась. Наверно, там поселился доверчивый кореец из Стамбула. Или у нее что-то не сложилось со знаменитым московским писателем. Всякое бывает.
      Но я держал нить и, как только мы угнездились в нашем общем купе, стал ее раскручивать. После нескольких бутылок бывают такие навязчивые идеи.
      Водки, к моему счастью, больше не было, иначе едва ли мне суждено было проснуться.
      Я обращался к очень знаменитому писателю, чем-то он меня зацепил еще на моем докладе.
      - Я понял в этом городе удивительную вещь, - начал я, - но никак не могу ее до... доформулировать.
      - Давай утром, - сказал он, - да и как уложить столь важное в одну строку?
      - А если попробовать? Как ты думаешь, чем есть стоит и живет эта земля? Хотя бы тот город, в котором мы были, и тот, куда, надеюсь, доберемся?
      - Трудно вогнать в одну строку, - повторил он, - тома написаны.
      - А если - верой? - настаивал я. - Нет, я сейчас не о православии, едва ли после того, сколько мы выпили, следует... Да ты мне сразу бы об этом и напомнил. Я о другом... Тут, понимаешь, очень сложная ассоциация.
      - Тогда о чем? В докладе ты придумал зайца, и хотя он едва ли имеет прямое отношение к теме - там было что-то, о чем можно подумать.
      - Не я придумал, а Битов, - сказал я, - и имеет он отношение только к тому, что всегда хочется оправдать собственную несостоятельность. Я не про Битова, а про зайца. Надо было, кстати, заменить зайца чижиком, было бы глубже. Но я его тогда еще не видел. И я не о том.
      - Может, будем укладываться, - взмолился мой собеседник, - и девушки наши приуныли...
      - У нас впереди ночь, - сказал я, - когда мы еще все так...
      Моя девушка держала меня за руку, ее рука была горячая и нежная.
      - У меня есть товарищ, - начал я, - я знаю его больше тридцати лет. Славный мужик. Молодой, красивый, азартный - усы, как у этого кубинца, но... Но это совсем разные цивилизации - мы, скажем, населяем Вегу, а он с этой, как ее...
      - Альфы-Центавры, - сказала моя барышня.
      - Ты так легко ориентируешься в астрономии? - удивился я.
      - Я люблю ночью смотреть на звезды, - сказала она.
      - А что ты еще любишь делать ночью? - спросил я.
      - Не скажу, - она крепко сжала мне руку.
      - Хорошо, - сказал я, - пусть Центавра. Сколько надо жарить такую жирную заокеанскую говядину, чтоб получилось хоть что-то путное и съедобное?
      - Я предпочитаю баранину, - сказал мой терпеливый собеседник, - такой кубинский писатель вообще едва ли хоть когда-то будет съедобен.
      - Вот именно. Мой товарищ, о котором я хочу вам рассказать, тоже, кстати, писатель, - я не терял нить, - но дело в другом. Чего-чего только у него в жизни не было, как его ни жарили и чем только он ни занимался. А сейчас они с женой держат детский дом на Маросейке.
      - Тут ты, может, и прав, - сказал знаменитый писатель, - тому кубинцу я бы детей не доверил.
      - Я об этом. И вот мы как-то недавно отправились с ним за картошкой для их детского дома в город Калязин. В ту самую Тверскую область, мы сейчас по ней уже, наверно, едем - помните, я вам о ней рассказывал? - обратился я к моим девушкам.
      - Ты нам рассказывал, какие там произрастают женщины, а не про картошку, сказала Тина.
      Выходит, она тоже слушала.
      - А сейчас я про картошку. У него там, у моего товарища, под Калязином все схвачено, а картошка дешевая. Они туда летом вывозят своих детей...
      - Деловой товарищ, - буркнул знаменитый писатель.
      - Не то чтобы деловой, а тем более, не разворотливый, но азартный. Сердобольные иностранцы подарили их детскому дому джип-чароки. Мы поехали втроем, с водителем. Они рулили по очереди - день один, день другой. И пили по очереди. А я бессменно.
      - Ну а картошка?
      - Погодите, дело не в картошке. Приехали в Калязин, посмотрели церковь знаете, каланча торчит посреди Волги?
      - Известная картинка, - сказала моя барышня, - по телевизору сто раз показывали.
      - Верно. Едем в деревню. И мой товарищ рассказывает. Тут, мол, новый священник, церковь только открылась, молодой, хозяйственный, ласковый, бабки не нарадуются - дождались. У него одна слабость - запойный. А как выпьет, залезет на березу и... лает.
      Ладно врать, говорю я ему, это в тридцатые годы такие байки сочиняли безбожники. Он промолчал.
      Приехали в деревню - и к тетке Тамаре. Встречает, как родных, ведет в избу, ставит на стол щи из квашеной капусты, жареную картошку, бутылку самогона.
      Разговор душевный о том, о сем. О картошке. У меня, мол, целый подпол забирайте.
      Мы похлебали щи, выпили, самогон забористый.
      "А как новый батюшка? - спрашивает Тамару мой товарищ, - служит?" - "Ой, говорит, - такой батюшка хороший, жизненный, век бы с ним Богу молилась. Сегодня за воскресной обедней проповедь сказал - заслушаешься..."
      Мы выпили еще по одной.
      "Ну и как он, - не отстает мой товарищ, - больше не лает?"
      Тамара посмотрела на меня. Чужой человек - как при чужом о сокровенном, о самом-самом... Помолчала.
      "Знаешь, - говорит, - уже две недели, считай - не лает..."
      - Задумайтесь, - закончил я свой рассказ, - может, тут-то нам и удастся хоть что-то понять? И о том городе, из которого мы только что уехали, и о том, куда, надеюсь, доберемся. И о самих себе, кстати. Да и о чем-то вообще.
      - Мудрено, - сказал знаменитый московский писатель, - сейчас, правда, едва ли удастся понять, а вот утром - глядишь, и разберемся.
      Не зря он такой знаменитый, подумал я, мне бы так ловко этим фольклором не закончить. А он - надо ж, сумел поставить точку.
      Девушки расположились внизу. Мы забрались наверх. Сколько еще оставалось той последней ночи?
      Я проснулся от того, что мы стояли. Как-то очень прочно, давно. Возле Москвы, что ли?..
      В купе темно, шторы задвинуты. Все спали. Я щелкнул зажигалкой: восьмой час. Так мы же вот-вот приедем! Надо их подымать, а то в последний момент начнут метаться...
      Будить не хотелось, жалко. Меня еще в тюрьме научили - никогда не буди. Но там понятно: спит, а срок идет.
      Я тихонько спустился, нащупал ботинки, открыл-прикрыл дверь. В коридоре тоже тихо, все двери задвинуты.
      Совсем светло!.. Возле вагона маячила проводница.
      - Подъезжаем? - спросил я.
      - Стоим, - сказала она, - уже пять часов стоим и еще неизвестно. Бологое.
      - Как... Бологое? Полдороги?
      - Подъехали ночью и встали. Там что-то случилось. Слыхали, какой ночью был ветер?.. Навряд слыхали, я видала, когда вы пришли - не до того. Хороши были...
      - Только мы стоим? - с надеждой спросил я.
      - Все поезда стоят. Один за другим.
      - А тот, что перед нами отошел - за час?.. - вот что мне надо было знать!
      - Сказано: все стоят. Там что-то с проводами. От ветру.
      Подошел мужичонка с большой сумкой.
      - Пива не желаете? Свежее.
      - Сколько стоит?
      - Пять рублей бутылка. "Балтика", третий номер, свежее.
      - Чего так дешево - украл, что ли?
      - А ты прокурор?
      - Сколько у тебя в сумке?
      - Десять бутылок.
      - Давай с сумкой, а то тебя заметут.
      Я вернулся в темное купе, прикрыл дверь, поставил сумку. Она звякнула.
      Присел у нее в ногах. Потом нашарил на столе открывалку. Бутылка пискнула. Я глотнул свежего-светлого.
      - Я слышала, как ты выходил, - сказала она в темноте. - Где ты был?
      - На Фонтанке, - сказал я, - видишь, пью... Это Бологое, опаздываем уже на пять часов. И наш поезд, тот, в котором у нас с тобой супер-вагон, тоже стоит. Представляешь, - могло быть еще пять лишних часов! Это сколько ж минут - если пять помножить на шестьдесят? И все были б наши...
      - Бедный чижик, - сказала она.