- Ты правда ко мне хорошо относишься? - спросил я Тину, она сидела слева.
      - Я тебя обожаю, - сказала она, - если б я не была ее подругой...
      - Тогда принеси, - сказал я, - а то мне сейчас отсюда уже не выйти - вдруг позовут к микрофону?
      Тина раскрыла сумочку. Я заглянул. Дамские сумочки очень вместительны.
      - Я подумаю насчет твоего предложения, - сказал я.
      - Изольда права - ты скотина, - она и впрямь была возмущена. И закрыла сумочку.
      - Я пошутил, - сказал я, - от смущения.
      На столе стояли бутылки с водой: я налил в один стакан воду, а она под столом - в другой.
      - С утра можно и понижать, - сказал я, - иначе бывает трудно разобраться с тем, что ты должен сделать, чтоб отстоять свою собственную свободу. Выбрать. Или - или...
      - О чем вы все время шепчетесь? - спросила справа моя Анна Каренина.
      - Я пересказываю кое-что из тезисов...
      Мне дали слово через час, и за это время мы с Тиной успели повторить.
      Наверно, я был не слишком красноречив и едва ли точен. Когда я рассказывал о том, как на зимней дороге из Михайловского в Петербург трамвай чуть было не переехал зайца, переводчик открыл рот и замолчал.
      Напротив меня, через стол сидел очень знаменитый московский писатель, мы были едва знакомы, и я не знал, что он тоже приехал. Он реагировал очень живо, смеялся, подмигивал и что-то такое изображал пальцами. Для оратора всегда очень важен конкретный слушатель. Я обращался только к нему и закончил с подъемом:
      - Писатель имеет право на высокое поражение, - сказал я, - в этом его подлинное мужество и подлинная свобода. Они значительно более ценны, чем любые усилия власти, неважно - тоталитарной или демократической, улучшить человеческую жизнь путем увеличения производства нефти, презервативов или "стингеров", - и все это якобы во имя рекламируемой властью Свободы, Демократии, Гуманности и прочей Белиберды. Впрочем, коль ему, писателю, охота, он волен сотрудничать с властью, даже властью становиться. И Бог ему судья, если он оставит письменный стол, поменяет перо на мундир чиновника или эполеты солдата. Это его выбор, его совесть, а он стоит перед своим Богом...
      Мне вежливо похлопали, и я направился к своим девушкам.
      Еще полчаса мы соблюдали приличия, а потом тихонько выбрались из зала.
      Я был совершенно свободен!
      За нами вышел один из устроителей:
      - В три часа обед в ресторане на той стороне Фонтанки...
      Кто это сказал, что в Петербурге нет ничего лучше Невского проспекта? Более того, - что в Петербурге он составляет все?.. Известно кто, но не забудьте - когда это было? Сегодня здесь, несомненно, только Фонтанка, и ее более чем достаточно.
      Солнце освещало дворцы и особняки - от Аничкова моста до Летнего сада. Мы шли мимо дома княгини Лиговской, бывшего цирка Чинезелли, мимо... И вот уже...
      - Обратите внимание, - сказал я голосом экскурсовода, - Инженерный, он же - Михайловский замок, в котором учились Достоевский, Петрашевский и другие, его всегда красят в цвет перчаток фрейлины Нелидовой. Уже двести лет красят. Вам известно - чья она была любовница?..
      - Знаток, - сказала моя барышня, - а делал вид, что тебе наплевать на то, что рассказывает младший брат? Все время норовил от него убежать. Надо ж - все услышал и запомнил! Но теперь я заставлю тебя посмотреть самое-самое... Тина, держи его с другой стороны!
      Они прижали меня к парапету и заставили заглянуть вниз. Фонтанка втекала тут в Мойку (или вытекала из нее), на той стороне здание Третьего отделения, подальше Шереметьевский дворец, флигель, в котором жили Ахматова и Пунины...
      - Не упадешь, не бойся, - твердила моя барышня. - Тина, держи его за ноги!
      Я отбивался, как мог - смертельно боюсь высоты... И тут увидел...
      На вогнутой каменной стене, сопрягающей Фонтанку с Мойкой, у самой воды поблескивало что-то маленькое и блестящее... Птичка! Медная головка отсвечивала, вроде даже шевелилась - поворачивалась...
      - Чижик? - спросил я, - тот самый, о котором...
      - Разглядел, - сказала моя барышня, - а сколько раз я тебе о нем...
      - Разве ты его уже видела?
      - Твой брат обещал завтра утром показать нам город с воды, вот тогда, может, и разглядим получше...
      Маленький, беззащитный, он стоял на какой-то полочке, весь в сверкающих брызгах, один, посреди всего этого великолепия...
      - К Мраморному дворцу! - крикнул я. - Их надо смотреть вместе, рядом - то чудище и это чудо. В них все!.. - Не какой-то Всадник с Шиллером...
      - Мы именно так вчера и смотрели, - сказала моя барышня, - это ты...
      - Кабы я вчера его увидел, - сказал я, - я бы не говорил сегодня глупости про зайца, я бы им...
      Я и не заметил, а мы уже оказались возле Дома ученых. По Неве все так же шел ветер. Мы снова ели холодные пельмени с теплой водкой. Потом... Потом, не понять как, но оказались в Летнем саду.
      - Посиди тут, - сказала моя барышня, - вот тебе книжка с картинками, чтоб не заглядывался на скульптуры, а то тебя заберут.
      - А вы куда?
      - Нам надо на Невский, в один-другой магазин. Ты же не пойдешь с нами? Подарки в Москву.
      - А он еще стоит - Невский? - спросил я с удивлением.
      Они растолкали меня часа через два - в Летнем саду хорошо спится.
      Потом был ресторан на той стороне Фонтанки. Я пришел с двумя дамами, хотя они стеснялись и упирались.
      - Вы обе участвовали в дискуссии, - сказал я твердо, - и у вас все права на обед. А кроме того, вы, надеюсь, пришли не с пустыми руками?..
      Дальнейшее стало совсем смутным. Я не уверен, но мне помнится, словно бы мы присутствовали на вечере поэзии в Пушкинском доме. Я запомнил знаменитого московского поэта. Он появился на эстраде в шортах, и, поглядев на его волосатые ноги, я заскучал и, кажется, отправился покурить. Питерские поэты были значительно скромнее и симпатичней.
      Вообще город мне все больше и больше нравился...
      Внезапно, не понять как, но мы оказались у входа в нашу гостиницу. Стояли и курили. Вдвоем. Наступал вечер, верней, еще одна белая ночь.
      - А куда делась Тина? - спросил я.
      - Ты ж только что с ней прощался? Она поехала утешать Изольду - она плачет, не переставая. Ты очень трогательно Тину напутствовал и был с ней нежен - неужто не помнишь?..
      Телефон зазвонил как только мы вошли в номер.
      - Пойдете ужинать? - мой московский приятель был, как всегда, точен и заботлив.
      - Мы только вошли.
      - Вот и хорошо. Как твой доклад?
      - А как твоя работа?
      - Норму мы выполнили. И более того.
      - Что более?..
      - Перевыполнили.
      - Я вроде тоже...
      - Итак, ждем, коньяк я уже поставил в сумку...
      Мы снова сидели в полутемном ресторане. Горели свечи, но цветов не было.
      Коньяк сначала смягчал, смягчал, потом начал снижать. Или наоборот.
      - Как грустна наша Россия, сказал один гений другому, - напомнил я им. Причем, здесь сказал. В этом самом городе.
      - Ты к чему это? - спросил мой московский приятель.
      - Я про чижика, - сказал я. - Мы пьем коньяк и закусываем шашлыком. А он там, на ихней Фонтанке, - один, мокрый и маленький.
      - Да, пока нам неплохо, - сказал мой московский приятель. - Ты сделал доклад, а я успел двинуть работу. Причем далеко.
      - Кому везет - везет, - сказал я.
      Она стала кашлять, как только мы вчетвером вошли в лифт. Отчаянно и надрывно.
      - Давай, пока не поздно, поищем врача, - сказал я.
      - Не надо, это от коньяка - я не привыкла.
      - Коньяк хороший, - мой московский приятель очень огорчился. - У меня с ним никогда никаких проблем...
      - При чем тут коньяк, - сказал я, - она просто слишком впечатлительная, а мы живем как бы в контрасте - то холодные пельмени, то теневая экономика.
      - У меня есть какие-то лекарства, - сказал помощник моего московского приятеля и тоже очень за нас огорчился: помощник был очарователен. - Я сейчас посмотрю, подождите минутку...
      Нам выдали лекарства, и мы открыли свой номер.
      Все те же каменные кровати. И мерзкая тумбочка.
      Она кашляла, не переставая. Очень жалобно.
      - У тебя коклюш, - сказал я, - у взрослых это бывает, хотя и редко. Но ты вообще редкое вещество. Хорошо бы покатать тебя на самолете, говорят, помогает.
      - У меня был коклюш в пять лет, - сказала она. - Он дает иммунитет и не повторяется...
      Она сидела на кровати, согнувшись, - маленькая и несчастная, похожая на птичку. Под лампой сверкали светлые волосы.
      - А на коньяк у тебя иммунитет, видать, отсутствует, - сказал я, - очень жалко...
      И подумал вслух:
      - Может, у них не только лекарства, но и кипятильник? Он хозяйственный мужик, а поскольку они всю ночь работают, то, наверно, кипятят чай и варят кофе. Мы вскипятим молоко, и оно забьет в тебе коньяк.
      - Они трудятся над книгой и докладом, - сказала она сквозь кашель и горько усмехнулась. - Всю ночь работают и работают, а мы с тобой... Я никогда не пью молоко, не говоря о том, что его у тебя все равно нет.
      - Тогда ложись, - сказал я, - я укрою тебя двумя одеялами, а утром ты отряхнешься - и вспорхнешь...
      Я притащил из ванны полотенца, завернулся в них и потушил свет.
      Она кашляла и гремела...
      Я бежал по зимнему лесу, на сей раз - безо всякой дороги, проваливался в глубоком снегу, падал, поднимался, натыкался на деревья, за мной что-то гремело, звенело, трещало...
      От кого я убегаю? - думал я. Как тот самый заяц в белорусском лесу во время больших маневров: танки грохотали, крушили деревья, над их макушками рокотала одна эскадрилья за другой, меж деревьями батальон за батальоном бежала пехота в белых маскхалатах... А заяц метался и думал, что вся охота за ним и против него...
      Но я не был зайцем. Или был?.. От кого я спасался?..
      На усыпанной красными ягодами ветке сидел, качался... чижик. Маленький, взъерошенный, с медной головкой. Потом он спрыгнул в снег и скакнул ко мне, ближе, ближе... Я его разглядел: он был в мундирчике - училище правоведения! криво, не в те петли застегнутом, в пуху и перьях. Из коротких рукавов торчали помороженные красные лапки, растопыренные и дрожавшие... Несло перегаром... Может, от меня? Нет, это он явно с большого бодуна.
      "Ваше превосходительство, - произнес он пискляво и с хрипотцой, - оставьте меня, зачем вы меня обижаете?.."
      Я проснулся в поту, полотенца валялись на полу, за окном гремел, звенел, скрипел трамвай, подбирался к десятому этажу - вот-вот въедет...
      На соседней кровати она посапывала, вздыхала, уже не кашляла.
      Мадам литература, с тоской думал я, одна только мадам литература... Но, быть может, не во мне все-таки причина - это город путает всех и каждого, кто сюда попадает, однажды он кому-то приснился, и тот, кому он приснился, попытался его воссоздать, построить... И построили, воссоздали -из ничего, из болотного тумана, из нелепых снов... С тех пор город и не оставляет никого из тех, кто сюда приезжает, морочит, закручивает, путает, делает с ними все, что хочет, захочет, и никто не может понять - как, почему, зачем?.. Никто не в состоянии добраться до смысла того, что с ними здесь происходит... Да уж писали об этом, все давно написано - но разве в том дело?..
      Спать я уже боялся: приоткрыл окно, курил и глотал клубившийся серый туман...
      5
      Наверно, у окна я и задремал. Во всяком случае, очнувшись, понял, как правы те, кто говорит, что жизнь пестра и разнообразна.
      В окно било солнце, трамвай внизу словно бы не грохотал, звенел весело щебетал.
      Я обернулся: она только что вышла из ванной, волосы сверкали золотом, глаза сияли.
      - Какое утро!.. Видишь, как нам везет? И сегодня мы наконец все-все увидим.
      - Ты о чем? - спросил я: все-таки она неожиданное существо.
      - Забыл? Твой брат покажет нам...
      О, Господи, думаю, а я собирался накрыться освободившимися одеялами и пусть все идет прахом...
      Затрещал телефон. Тина.
      "Позавтракали?.. Через полчаса я у вас..."
      Бреясь, я услышал новый звонок: она болтала с соседом, моим московским приятелем, благодарила за лекарства...
      Мы побежали завтракать. Город меня все-таки достал, или все в конце концов в прямом смысле - приедается? Я равнодушно прошел мимо жареной, вареной, разноцветной и благоухающей кулинарии, взял себе чашку чая и позабыл про пиво.
      У номера на десятом этаже бродила Тина, стояли ее сумки.
      - Я все притащила - не возражаете? Мы ведь прямо отсюда на банкет, а потом...
      День приезда - день отъезда, вспомнил я, ну и ладно...
      - Изольда начинает успокаиваться, - продолжала Тина, - только всхлипывает. Тебе ее жалко?
      - Нет, - сказал я, - таких надо учить, и чем раньше, тем перспективней...
      Мы спустились, прошли вестибюль, мимо стоек с сидящими за ними стюардессами, прошли сквозь стеклянные двери, взяли машину - и снова Аничков мост, Клодтовы кони, все та же вечная Фонтанка...
      Брат ждал нас у маленькой пристани, в двух шагах от моста. Катерок-пароходик - никого.
      - Что-то мало желающих, - сказал я.
      - Москвичи нелюбознательны, - ответил брат, - а ленинградцы, в отличие от вас, работают.
      - Пожалуй, следует сбегать за пивом, - сказал я, - а то очумею, глядя на твои достопримечательности...
      Еще полчаса мы просидели на бортике, курили, пили пиво, жмурились на солнце, а наши девушки поворачивались то одним боком, то другим - как на пляже.
      - Может, разденетесь, а то тоска смертная, - сказал я, - пусть дикие ленинградцы развлекутся.
      Брат сердился. Подошли еще человек десять. Нас прогнали с борта - здесь не положено, загнали внутрь. Курить нельзя.
      - Может, ты нас помилуешь, - попросил я, - пойдем лучше в Летний сад, а там рядом...
      - Ни за что, - сказал брат, - мне уже хватило твоего московского безобразия и наглого красноречия. Сейчас вы увидите...
      - А мимо чижика мы хоть раз проплывем? - спросил я.
      Брат удивился, не успел ответить, катерок свистнул, и мы двинулись все по той же Фонтанке. Но теперь по воде.
      Внутри было душно, окна закрыты, в уши бил резкий, хрипатый голос экскурсовода-профи, опохмелиться она явно не успела и порой принималась жеманничать, как снегурочка на детской новогодней елке.
      - Справа от нас...
      Я немедленно поворачивался налево и отхлебывал из бутылки. Как только снегурочка замолкала, брат что-то начинал объяснять моим девушкам, но тут же включалась очаровательная жеманница. Я снова прикладывался к бутылке. Хрипатая не унималась. Она наверняка сейчас курит, думал я, пачкает сигареты жирной помадой, глаза у нее накрашены неряшливо, текут, ей жарко - грудь вываливается из открытого платья... У меня была такая соседка в одной из моих московских коммуналок...
      Сколько ж это будет продолжаться? - думал я и вдруг услышал брата: "Вот отсюда - поглядите налево, Обуховскую больницу мы уже прошли, а за тем зданием были казармы Московского полка, они и вышли тем утром... Не сразу, конечно, не так все было просто - саблями рубились...".
      Я посмотрел налево и - удивительное дело! - все вдруг увидел и...
      Я увидел живой город, он существовал сегодня, как и сто, и двести, и триста лет назад, возникший из ничего - пусть из болотного сна! - по какому-то непостижимо стройному плану... Да нет и быть не может таких городов на свете! Как же это произошло - чьей силой, на чьи деньги... Нет, не понять, что б ни прочел и что бы ни узнал - не укладывается в сознание, в понимание... Но вот он перед нами - живой, разворачивается, поворачивается то одним берегом, то другим...
      Значит, Московский полк просто-не просто, но вышел тогда именно отсюда первыми вышли, с барабанным грохотом по Гороховой, а потом стояли целый день на площади, пока...
      Катерок бежал дальше, дальше... На правом берегу Фонтанки вырастали, сменяя друг друга, доходные дома прошлого, конца позапрошлого века - и сегодня жилой район, здесь питерцы всегда жили, а чего-чего с ними не происходило, становилось легендой, высокой культурой, но здесь и сейчас живут, гуляют с детьми и просто так - входят-выходят из этих домов, во дворах и сегодня режутся в домино, пьют на двоих, на троих...
      Мы миновали Новую Голландию, вошли в Екатерининский, затем в Крюков канал... Откуда-то отсюда выходили тогда флотские офицеры, матросы, вспоминал я, - Гвардейский морской экипаж, а на площади как раз начали стрелять, тогда моряки побежали - по Екатерингофской набережной, по набережной Крюкова канала к Галерной улице, выходившей на Сенатскую площадь... Слишком поздно! В то же самое время, с другой стороны - вспомнил, вспомнил я! - по невскому льду с полной боевой выкладкой бежала Первая рота лейб-гвардии Гренадерского полка... А Финляндский полк, он-то и мог все решить - тысячи штыков! - так и не вышел. А те, кого все-таки удалось вывести, так и шли, бежали с разных сторон, все ближе, ближе, мимо строящегося Исаакия, к Сенату...
      Мы вышли в Мойку - где-то там и Исаакий, обогнули место, где до сих пор непонятно почему милая моему сердцу Софья Львовна вместе с этими... Как же их звали, нет, сразу не вспомнить - прикончили царя-освободителя... А дальше, мимо Марсова поля к Инженерному замку - и все это в цветущей, кипящей, благоухающей сирени... Да, именно тут в белые ночи бродят девушки с безумными глазами... Тот самый петербургский миф, или Ленинград, как форма существования - так, кажется, это сегодня формулируется?
      - Ну, брат... - сказал я.
      Мне показалось, он услышал, был удивлен, растроган, такого от меня не ожидал. И все простил.
      Мы разворачивались, входили в Фонтанку.
      - Гляди, гляди! - закричала моя барышня. - Наш чижик!..
      Он все так же сидел на полочке - маленький и беззащитный, под солнцем сверкала, вздрагивала золотая головка, я подумал было бросить ему бутылку пива - конечно, он ждал его от меня! - но побоялся, зашибу - он мог бы и не успеть вспорхнуть... Да и окна закрыты.
      Неужто мы, на самом деле, сегодня... уезжаем? - внезапно вспомнил я. А как же: на свете все кончается, у кошки есть конец... Или там как-то иначе?.. А если так - что автор имел в виду?.. Нет, быть не может, чтоб все уже закончилось! Конечно! Три дня, но ведь четыре... ночи?..
      Когда-то в юности я писал пьесы, одна называлась - "Только день", и мысль была в том, что совершенно не важно, сколько человек живет - три дня или долгие годы. Он успеет съесть три порции мороженого или триста, у него будет одна женщина или... С тех пор утекло много воды: я был знаком со множеством женщин, три из них стали моими женами, а мороженого я уже давно не пробовал. Но...
      Оставалась последняя ночь! В скором поезде, и то, что здесь происходило, совершенно неважно, быть может, ради последнего "СВ" все и было задумано?
      Кажется, мы еще раз обедали в том же ресторане на другой стороне Фонтанки. Втроем. Перед тем распрощались с братом. Очень нежно. Мои девушки были от него в восторге - "Настоящий интеллигент!". Очевидно, по сравнению со мной.
      Потом полетели уже не часы, а минуты. Мы побросали вещи в сумки и расстались с вымечтанным двухместным номером безо всякого сожаления. Но ведь и там что-то было, было, а уж грохот трамвая мне никогда не забыть...
      В вестибюле опять разноязычная толпа и гора заграничных чемоданов. Тина металась между своими клиентами и, подбегая к нам, докладывала о происходящем.
      - Они боятся поезда и уже заказывают билеты на самолет. Несчастного корейца, у которого сразу же, еще в Москве, увели чемодан, я вроде уговорила остаться в поезде...
      - Зачем? - спросил я.
      - У него завтра самолет на Стамбул, в двенадцать часов дня. Я ему объяснила, что самолеты у нас ненадежны, а поезда всегда точно по расписанию. В восемь утра он будет в Москве, а поскольку чемодана у него нет, он и пешком успеет до Шереметьева...
      - А зачем ему Стамбул, если он кореец? - спросил я.
      - Он там живет, - сказала Тина, - он знаменитый корейский писатель.
      - Стамбул, конечно, ближе, - сказал я, - до Сеула он пешком, пожалуй, не дойдет, но в Стамбуле живут турки. Ты куда его собираешься отправить?
      - Мне надо, чтоб он добрался до Москвы, а там пусть сам разбирается.
      - Бедный доверчивый кореец, - сказал я, и выяснилось, как в воду глядел. Но это не сразу выяснилось.
      - Господа участники конференции... - объявила в микрофон очень хорошенькая питерская девушка, я вспомнил, что в день заезда приставал к ней здесь в вестибюле в надежде найти крутые яйца и она мне очень сочувствовала. - Господа участники! Те, кто едут в "СВ" в десять вечера, садятся в автобус с красными полосами, а те, у кого билеты в поезде, отправляющемся в одиннадцать вечера, в автобус с зелеными полосами. Можете там оставить свои вещи, их после банкета вместе с вами отвезут на вокзал, прямо к поезду. Милости просим принять участие в прощальном банкете...
      Вот это культура, организация, думал я с завистью, не то, что наша коллективная каша, сочиненная Клавой - не к ночи будь помянута... И на всякий случай отдал очаровательной распорядительнице наш коллективный билет.
      Мы забрались в краснополосатый автобус, нас было мало - только "СВ". Все та же милая девушка представила меня руководителем делегации. Я бросил наши сумки на свободное место.
      Автобус тронулся, я не успел ни о чем подумать - и вот уже осточертевшие за эти дни Клодтовы лошади, к счастью, мы отвернули от Фонтанки, чуть проехали по Невскому в сторону вокзала...
      Старый питерский особнячок, широкая лестница - толпа... Откуда они набежали, едва ли на всех хватит... Все возбуждены, чему-то радуются и полны надежд. Наш московский приятель повел нас сквозь толпу к некой двери, на которую я бы и внимания не обратил.
      - Стойте здесь, а как только откроют...
      Он был действительно хозяйственный мужик, мы оказались первыми, а столиков мало, все толпились вокруг большого общего стола, а мы на захваченный нами плацдарм натаскали всего-всего. Было очень красиво и обильно.
      Сидели мы впятером, потом к нам подсел очень знаменитый московский писатель, с которым у меня после доклада завязалось нечто вроде близкой дружбы - что-то меж нами пролетело, а Тина, как я заметил, положила на него глаз.
      Нам было очень хорошо. И чем дальше, становилось все лучше.
      Наш столик оказался рядом с эстрадой, у микрофона один оратор сменял другого - питерцы, москвичи, евро-азиаты, американцы и эти. Все говорили о том, как замечательно прошла конференция и что мы не отдали и ни за что не поступимся нашей Свободой и Демократией. Читали стихи и, кажется, пели.
      К нам подошел знаменитый питерский писатель с бородой, тот самый, у которого в ночном поезде из Москвы возникали сексуальные фантазии. Тина ему о них напомнила: "Как, мол, сейчас - не возвращаются?". Он решительно отрекся.
      - Я два часа растаскивал чемоданы по всему составу, - сказал он, поглаживая бороду, - и со мной вообще такого не бывает.
      Я не стал ему возражать, хотя хорошо помнил, как он сидел на чемодане и эти фантазии озвучивал.
      - У меня возникла идея, - сказал я своим собутыльникам, - можно бы подойти к микрофону и ею поделиться, но я еще недоформулировал, а потому предложу только вам. Понимаете, в чем дело... Есть какая-то историческая несправедливость в том, что этот город фантастически прекрасен, а наш - столь же фантастическая помойка. Что если совершить обмен? Причем, не из столичного хамства, а для выявления духовной глубины всей нашей гигантской территории?
      - Что на что будем менять? - спросил мой московский приятель.
      - Помните, на месте конного императора у Мраморного дворца стоял когда-то броневичок и на нем было написано: "Смерть капиталу!"? Его увезли, там, где он сейчас, ему, очевидно, и место. Значит, в принципе такой обмен-передвижка возможен?
      - И что вы предлагаете? - спросил знаменитый питерский писатель, он почему-то от нас не уходил.
      - Я думаю, ему место у Кремлевской стены, там, где Мавзолей. Представьте Красная площадь, а на ней гениальная лошадь и... Вот где ему место, и сразу будет понятно, что'
      - Императоры были только в Питере, - сказал питерский писатель, - они здесь рождались, здесь их убивали или просто хоронили. А ваш Мавзолей нам уж точно не нужен. Двигайте его на свою свалку. Если когда-нибудь дозреете.
      - Выходит, мы обречены на современный скульптурный кошмар, который покроет нас, как саранча, - сказал я, - и ничего нам не светит?
      - Надо жить по средствам, - сказал мой московский приятель, очень хозяйственный мужик.
      - Давайте вырубим микрофон, - сказал я, - он бубнит в ухо, не дает сосредоточиться, а потому я, наверно, и говорю несообразности.
      - Он только что обратился к тебе непосредственно, - сказала моя барышня, послушай...
      - Повторяю... Руководитель делегации десятичасового поезда, выходите вместе с вашими делегатами, чтобы проследовать к автобусу. И счастливого вам пути!..
      - Обождут, - сказал я, - здесь близко, а без меня не уедут.
      Мы еще выпили, а потом долго прощались.
      - Как жалко, что мы расстаемся, - сказал мой московский приятель, - мы бы продолжили в поезде, и ты бы доформулировал. У меня коньяк, а у нас сложилась традиция.
      - У тебя есть собутыльники, - сказал я, - твой очаровательный помощник, Тина и знаменитый московский писатель, а у нас, прости, всего лишь "СВ". Но мы, - бестактно добавил я, - наконец-то останемся вдвоем.
      - Прости и ты меня, - сказал мой московский приятель, очень хозяйственный мужик, - но мы едем не с ними, а через час после второго - третьим поездом. У нас тоже "СВ" и мы уж точно будем вдвоем. Я покупал билеты самостоятельно и не участвовал в вашем колхозе.
      Таким людям, несомненно, принадлежит будущее, подумал я.
      Потом мы пробивались сквозь веселую толпу. Оказалось очень много знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых питерских коллег. Мы о чем-то говорили, сокрушались, что не успеем договорить, нам дарили книги с трогательными автографами, и когда мы наконец выбрались на лестницу, у нас в руках оказалась целая библиотечка.
      Лестница была пуста, членов своей делегации я не увидел.
      Мы спустились и открыли парадную дверь. Автобуса возле нее тоже не было.
      Да, автобуса не было, и Невский - на сей раз Невский, а не Фонтанка, -был пуст. Не то чтобы совсем пуст, пустым он, как известно, никогда традиционно не бывает, но двигались совсем не те - чужие автобусы, шуршали троллейбусы и разных марок машины.
      - Куда он делся? - задал я вполне риторический вопрос. - Может, тут есть какой-то двор? Наверняка - он не мог загораживать проспект, а потому...
      Двора я не нашел и вернулся в особнячок. Мне объяснили, что автобус давно ушел.
      - Без меня? - спросил я и не получил ответа.
      - Осталось пятнадцать минут, - сказала моя барышня и уточнила: - до отхода поезда.
      - Перейдем улицу и возьмем машину. Здесь и пешком пятнадцать минут.
      Мы довольно быстро остановили машину.
      - По-моему, это свинство, - сказал я, усевшись.
      - Тебе говорили, предупреждали, но ты так разошелся с лошадью и Мавзолеем...
      Мы выскочили на площади у вокзала. Автобуса не было. То есть были, были автобусы, но ни одного с красными полосами. Не могли же их успеть перекрасить?..
      Я все-таки сунулся в один, другой - или было закрыто, или водители не могли понять, чего я от них хочу.
      Оставалось десять минут. Даже меньше. Мы кинулись в вокзал.
      - У меня там все документы... - говорила она на бегу.
      - А у меня бутылка и ключи от московской квартиры. В дом я не попаду. Впрочем, можно сломать дверь...
      На пустом перроне стоял наш поезд. Никто никого не провожал.
      "СВ", как известно, в середине состава, а составы у нас длинные. Мы добежали. Из окон торчали головы евро-азиатов, они махали нам руками и что-то лопотали на своих языках. Никаких вещей возле вагона не было.
      Я кинулся к проводнику. Никто ему вещей не оставлял.
      - Ты можешь хоть чуть по-ихнему? - спросил я.
      - Попробую...
      Они о чем-то разговаривали. Слишком долго.
      - Все очень взволнованы и за нас страдают... - переводила она, - говорят, что водитель спрашивал про наши вещи, но все отказались...
      - Что ж они, попугаи, вместо того, чтоб страдать, не могли взять сумки?
      - А зачем им наши вещи?
      - Ладно, - сказал я, - устраивайся, а я еще раз сбегаю на площадь.
      - Я не могу без паспорта, - жалобно сказала она, - меня дома убьют, я уже дважды его теряла...
      Я сунул ей книги и побежал. За мной кинулась, спрыгнув со ступенек вагона, иностранка. Ей было под восемьдесят, она сильно хромала и тащила тяжелую сумку.
      - Я вас покажу... - говорила она на бегу, - я знаю автобус, он имеет место там...
      Я попытался взять у нее сумку, чтоб ей было легче бежать, но она посмотрела на меня с таким ужасом, что я тут же руку отдернул. Она еле переставляла ноги и меня задерживала. Наверно, из "Красного креста" или из "Врачей без границ", подумал я, может быть, шведка, во всяком случае, что-то по-ихнему залепила.
      - Он не стоит, где место, - сказала она, когда мы наконец выбежали на площадь.
      Оставалось три минуты. Обратно я ее уже тащил, но притронуться к сумке она не позволила.
      Моя девушка стояла на ступеньках вагона рядом с проводником.
      - Я надеялась, ты их найдешь.
      - Я тоже. Что теперь?
      - Вагон потрясающий. Наше прошлое "СВ" по сравнению с этим - товарняк. Бархатные диваны, и уже предлагали завтрак.
      - Что ты решила?
      - Знаешь что... - сказала она.
      Таких глаз я у нее еще не видел. Они засверкали, порыв ветра рванул золотые волосы...
      Господи, какая она красивая! - подумал я.
      - Решай-ка ты сам эти проблемы, - договорила она.
      Еще какое-то мгновенье я смотрел на нее, не мог оторваться.
      - Остаемся, - сказал я, - оставь им книги, пусть просвещаются. Да пошли они со своими диванами и завтраком...
      Она тут же спрыгнула со ступенек. Евро-азиаты торчали во всех окнах, что-то возбужденно говорили и почти плакали.
      - Скажи им, что мы остаемся, что мы на своей земле и для нас это обычное дело.