Он не видел остальных собак, но знал, что они успокаиваются подобно этой. Через некоторое время прорицатель осторожно разогнулся и протянул руку все еще лежащему аркадянину:

— Они пойдут за нами, но ни трогать, ни лаять не будут, — сказал он Дотиму.

— Как это тебе удалось? — полюбопытствовал тот.

— Где-то рядом Хозяин.

— София? — наемник опять схватился за кинжал.

— Да нет. Гермес-Килленец, собачий хозяин. Он мне и помог.

Эти слова не успокоили аркадян, а только нагнали на них суеверную оторопь. Они стали оглядываться, словно опасаясь, что из-за ближайшей яблони на них выйдет сам Психопомп. Тем не менее у беседки Дотим приказал Калхасу отойти назад.

— Неизвестно, какой сюрприз могла выдумать эта мерзавка, — сказал вождь наемников и, выставив обмотанную плащом руку, направился к дому.

Какой-то человек, зевая и потягиваясь, вышел им навстречу. Заметив аркадян, он сделал шаг назад и открыл рот, чтобы закричать, но, прежде чем издал хотя бы звук, был оглушен рукоятью кинжала Дотима.

— Повар, — бросил через плечо вождь наемников. — Весь провонял жиром и перцем.

В доме было совсем темно.

— Где она спит?

Калхас помолчал, сосредотачиваясь.

— По-моему, это там, в конце коридора.

Аркадяне, уже не скрываясь, шлепали сандалиями по каменному полу и слышали, как от их шагов начинает просыпаться дом. Неожиданно одна из дверей открылась, мелькнула рука со слабо мерцавшим светильником, а затем раздался отчаянный женский визг.

Светильник вспыхнул чуть ярче и Калхас увидел Дотима, который держал за шею исходящую визгом Феодору и обольстительно скалил влажные беззубые десны.

— Отпусти девушку, — сказал Калхас. — Еще немного и бедняжка никогда не сможет родить ребенка.

— Иди! — Дотим отбросил Феодору. — Посмотри, а София, оказывается, воспитывает отчаянных девиц! — он указал на появившуюся из темноты Мегисто. Она сжимала в руках бронзовую кочергу и несомненно пустила бы ее в ход, но Калхас успел вырвать светильник из рук Феодоры и поднести его к своему лицу.

— Это я. Остановись, Мегисто!

Девушка опустила оружие.

— Кто эти люди?

— Где Гиртеада? — вместо ответа спросил Калхас.

Мегисто молчала, испуганно глядя на него.

— Понимаю. Боишься Софии. Гиртеада здесь, или нет?

Девушка едва заметно кивнула.

— Что мы медлим? — Дотим увлек за собой аркадян и они стали высаживать одну дверь за другой.

— Да нет же, она там, в конце коридора! — крикнул Калхас. — Боги говорят!

Он отобрал у девушки кочергу и, держа в одной руке ее, а в другой — светильник, подошел туда. Последняя дверь снаружи была закрыта на засов.

— Мерзавка! — выдохнул за спиной Калхаса Дотим. — Заперли ее!

Калхас отодвинул засов и медленно отворил тяжеленную створку. На ложе, покрытом старой изношенной тряпкой, сидела Гиртеада. Как и днем в ее взгляде страх смешивался с надеждой. На какое-то мгновение страх победил, но почти тут же его сменили облегчение и радость.

Отбросив кочергу, Калхас взял ее за руку и потянул за собой.

— Идем. Мои друзья помогут нам.

Гиртеада расплакалась.

— Она отняла ожерелье.

— Ну и ладно. Считай это свадебным выкупом.

Аркадяне, свирепо размахивающие кинжалами, перепугали девушек, и те больше не пытались появляться в коридоре. Где-то пряталась София; у Калхаса не было желания ни искать ее, ни вести с ней разговор. Один Сопатр, привлеченный шумом в доме, попытался было натравить на наемников собак. Он кричал на них, смешивая эллинские и варварские слова, однако молосские псы пребывали в странном равнодушии. Они сонно смотрели в сторону аркадян и не пытались даже облаять их. Калхас на всякий случай опять дотронулся до шарика, но эта предосторожность была излишней. Собаки вяло переступая лапами проводили их до ворот, а Сопатр ретировался в глубь сада, едва один из наемников сделал шаг в его сторону.

— Ну вот и все! — весело воскликнул Дотим, когда они оказались на улице. — Видишь, как быстро! Доволен, Калхас?

— Доволен, — ответил прорицатель и поморщился, чувствуя, что немота под ребрами не проходит. Он накинул на плечи Гиртеады плащ, обнял ее и произнес вполголоса: — Очень быстро…

Гермес, смеясь, держал в руках дитя. Заячья шкурка окутывала мирно спящего младенца. Крылатые сандалии несли бога сквозь хрустальные сферы, и каждая из них по-новому преломляла свет, струившийся откуда-то сверху. Свет становился все ярче, но в глазах Калхаса от этого не темнело; наоборот, взор прояснялся. Пастух видел сразу все вокруг себя: и Гермеса, и те сферы, которые они уже миновали, и те, которые были наверху.

Он чувствовал, что стремится вверх рядом с богом, и тот знает об этом. Гермес не касался его, но сила, исходившая от Вестника, влекла и поддерживала Калхаса. Пастух ощущал себя настолько уверенно, что головокружительная высота, на которую возносил его Гермес, не казалась страшной.

Впрочем, страх высоты вернулся к Калхасу, когда он увидел заснеженный горный склон, обтекаемый хрустальными сферами. Скорость, с которой они взлетали, показалась аркадянину ужасающе быстрой. И снизилась она только когда досчитав до сорока, он потерял счет сферам.

Тогда появилась вершина. Снег и лед сменились бурым диким камнем, затем прямо из него выросли ослепительно белые стены. Калхас так и не увидел, чем кончаются стены, ибо в то же мгновение они с Гермесом и младенцем чудесным образом оказались внутри них. Пастух стоял прямо посередине огромных золотых покоев, где свет был настолько силен, что каждый предмет казался вылепленным из него. Ложа из слоновой кости, серебряная утварь, переливающиеся стены, на которых словно живые плясали изображения танцоров и охотников. Курительницы, разукрашенные смарагдами, корундами, жемчугом и камнями, имени которых пастух не знал, разливали сладкие ароматы. И все это накрывал свод в виде панциря черепахи, выпуклостью обращенного вниз.

Ноги Калхаса касались ковров настолько мягких, а ноздри впитывали благовония настолько тонкие, что пастуху мнилось, будто его плоть преображена, будто здесь она состоит совсем из другого вещества, чем там, внизу, на земле. Она воспринимала такие сложные ощущения, которых он не мог раньше знать.

Изумление сменилось в пастухе трепетом, когда он увидел, как к ним приближаются окутанные белыми одеждами боги. Их голоса наполняли чертоги Олимпа, а светоподобные лица были обращены к ребенку, что лежал на руках Гермеса. Казалось, они не видят замершего, трепещущего Калхаса, а тот настолько растерялся, что их лики слились для него в одно могучее и властное лицо, которое спросило:

— Это он?

— Да, Зевс! — улыбаясь ответил Гермес. — Я едва успел подхватить его. Мать бросила бы его на камни.

— Чего же испугалась Дриопа? — спросил Зевс.

— Посмотри, Повелитель, — Гермес откинул край заячьей шкурки с ребенка.

На мгновение Калхаса охватил ужас. Густая борода охватывала личико младенца. Тело покрывала вьющаяся козья шерсть, ноги кончались копытцами, а на голове явственно были видны небольшие рожки. И, наконец, сквозь шерсть проступал багряный фаллос совсем не младенческих размеров. Существо сладко потягивалось, издавая урчание одновременно детское и звериное.

Потом оно открыло глаза, а, увидев бога, склонившегося над ним, состроило необычайно уморительную физиономию. Зевс расхохотался — смех рассыпал богов, они перестали сливаться в нем одном, и Калхас с радостью вторил хохочущим олимпийцам кругом обступивших Гермеса. Ужас пропал, предсказатель испытывал ясную и чистую радость от близости к Средоточию мира.

Боги не обращали на него внимания. Они подхватили странного младенца, передавали его с рук на руки, а Калхас узнавал их, одного за другим — Аполлон, Гера, Гефест, Афродита…

— Он насмешил всех, — промолвил Гермес.

— Всех насмешил!.. Всех насмешил!.. — принялись на разные лады повторять Олимпийцы.

— Да, ты принес удивительного сына, — повернулся Зевс к Вестнику. — Пусть именем его будет слово, которое повторяется здесь чаще всего!

— Пан! — воскликнул Гермес и принял своего сына из рук Артемиды.

— Дриопида убежала от него… — то ли спросил, то ли утвердил Зевс. — На Земле будут целые племена нимф, дриад, женщин, которые станут убегать от него, но эти копытца их догонят. Горные склоны — его царство; глаза его будут здесь, а ноги — на земле.

Гермес склонил голову.

— Благодарю, Повелитель. Мудро твое решение!

Он поцеловал ребенка, а тот, смеясь, начал хватать его за полы шляпы.

— Держи, — неожиданно сказал Гермес и отдал Пана в руки Калхаса.

Аркадянин осторожно сжал руками теплое мохнатое тельце, и его грудь свело от страха и радости, печали и удивления, растерянности и счастья. Пастуху казалось, что сейчас его сердце разорвется на части — так много чувств оно вмещало. Потом все затопила нежность — он забыл и о золотых чертогах, и о Зевсе, и о сонме Олимпийцев. Лишь легкая хрупкая тяжесть в руках — больше ничего он не ощущал. Нежность породила в душе горькую твердость, а еще — грусть, от которой на глазах едва не навернулись слезы.

Но Пан схватился ручками за его щеки и заулыбался во весь свой беззубый рот. Он весело сморщил нос и залился детским беспричинным смехом. Калхас тоже засмеялся, с облегчением чувствуя, как детский голос смывает с его глаз грусть.

Гермес подошел к нему вплотную, и ребенок потянулся к отцу.

— Благодарю, — сказал бог, забирая младенца. — Вынести эту тяжесть нелегко, но ты сможешь. Ты не бросишь его подобно матери, а он не бросит тебя.

Калхас обнаружил, что они давно уже покинули чертоги Зевса. Он сидел в своей комнате на краю ложа, а Гермес стоял перед ним, держа в руках обернутого заячьей шкуркой ребенка. Бога окружало многоцветное радужное сияние, и такое же сияние виделось пастуху вокруг младенца.

— Ты ощутил то, что ощущаю я, когда касаюсь рукой сына. Это отцовство, — сказал Гермес. — Люби ее и не отдавай никому. Она тоже не бросила бы Пана.

Бог растворился в темноте. Калхас откинулся на ложе и почувствовал рукой теплое худенькое тело Гиртеады. Ласковая радость охватила его, прежде чем он отдался сну, покачивавшему пастуха как в колыбели.

Гиртеада держала его руку у щеки. Она смотрела преданно и счастливо — от этих преданности и счастья внутри у Калхаса натягивалась тревожная струна. В него верили настолько сильно, что гордость оборачивалась страхом. Он знал, что должен быть достоин этой веры и боялся хоть в чем-то подвести ее.

Ночью им было тяжело — Калхас чувствовал себя так, словно не только она, но и он был девственником. Все женщины, что попадались ему раньше, были опытны если не в искусстве любви, то, по крайней мере, в навыке спаривания. Теперь же ему приходилось сдерживать себя, он не мог не думать о ней, и любая ее боль отдавалась болью в его груди. Они очень устали, однако Калхас понимал, что иначе быть не могло, что теперь он будет идти только этим, непривычным, но единственным путем.

Он прижимался лицом к животу девушки и счастливо смеялся.

— Спасибо Дотиму.

— Кому?

— Дотиму. Не будь его, я никогда не оказался бы в Тарсе.

Мысль о том, что он мог остаться в Аркадии, казалась дикой. Мир свернулся вокруг их любви мягким и нежным коконом: словно ручной котенок или объятья матери. Иероним, самолично распорядившийся насчет завтрака и заглянувший вместе со слугой к ним в комнату, выглядел грустным, но довольным. Дотим — Калхас чувствовал это — сейчас вовсю пьянствовал. Эвмен находился где-то поблизости, и пастух с радостью предвкушал, как он познакомит его с Гиртеадой. Ничто — даже мысль о случайности его появления здесь — не должно было нарушать их покой.

Они то ласкались друг к другу, то разговаривали:

— София сразу ощутила в тебе чужака. Даже не чужака — врага. Ее никто и ничто не могло переубедить. Девушки ходили заступаться за меня, но безуспешно. С Мегисто София даже разругалась…

— Тем не менее, твоя подруга собиралась размозжить мне голову кочергой, — улыбался Калхас.

— Просто она испугалась. Она, наверное, решила, что это грабители… На ее уговоры я надеялась больше всего. Но София стояла на своем. Я плакала перед ней, просила — только на колени не вставала. А она отобрала ожерелье — говорит, что это нечестивый дар. И камни странные, и плохой человек подарил.

— Плохой?

— Как только она тебя не называла! Она всегда казалась нам такой умной, мудрой, но когда ты появлялся, или когда она о тебе вспоминала, ее образ пропадал. Для меня по крайней мере. Она — старая толстая женщина, которая сама не знает, чего она хочет, ведь правда?.. И я забыла Платонов, Софоклов, Ликургов. Я думала только о тебе. Когда начались эти скандалы — после нашей встречи в беседке — мне казалось, что вокруг меня рушится дом, город, все. Тогда я представляла твое лицо и старалась, чтобы оно все время было перед глазами. И становилось легче. А ты говоришь, что ты не чародей! — она ласково терлась о его руку.

— Не чародей, — отвечал Калхас. — Если я чародей, то кто же ты?

Он запускал пальцы в ее волосы, и его вновь охватывали волнение и немота.

— Ты богиня. Ты сама не знаешь, какая ответственность ложится на плечи того, кто любит богиню. И кто любим ею.

Ее странное, удивительное, прекрасное лицо приближалось к нему, он искал губами ее глаза или чистый ровный лоб и с благоговением терялся в поцелуе.

Вечером она смотала волосы в гигантский жгут, кольцом уложив его вокруг головы; усталые от любви, они умыли лица холодной ароматной водой и отправились приветствовать Эвмена.

Стратег только что завершил разговор с очередным посланником. Он выглядел раздосадованным, озабоченным, но при виде Гиртеады в его глазах вспыхнули удивление и интерес.

— Из какой она страны? — спросил он.

— Эллинка, — ответил Калхас.

— Только в Египте видел я такие лица… Нет, и на египтянку она не похожа, — молвил он после короткого раздумья. — Те — смуглые, их кожа едва заметно лоснится, словно они сделаны из нильского ила. Их обнимаешь — а они скользят в твоих объятьях, словно угри. Она же худенькая и чистая.

Гиртеада смущенно улыбнулась.

— Между прочим, от Софии уже приходили жалобщики, — нахмурился стратег. — Лучше аркадского воровства вы с Дотимом, конечно, не могли придумать ничего!

— Она не отдавала Гиртеаду, стратег, — сказал Калхас.

— Вы поступили неправильно. Нужно было рассказать мне. Я уладил бы это дело. Уверен, что уже сегодня Тарс узнает о вашем налете. А нам нельзя ссориться с горожанами — голос Эвмена стал недовольным и отстраненным.

— София все равно не отдала бы ее, — мягко настаивал пастух.

— Не верю. И некрасиво все получилось. Девушку ты выбрал хорошую, — стратег кивнул Гиртеаде. — Но добыл ее неправильно. У нас могут быть неприятности.

Калхас развел руками, не пытаясь больше убеждать Эвмена. Когда они уже уходили от стратега, тот сказал им:

— Кстати, Дотима я отправил в горы: Антигон уже близко. Твой земляк, Калхас, сегодня был совершенно пьян. Его солдаты вылили на своего командира несколько мехов воды, прежде чем он оказался в состоянии отдавать приказы… Не нравится мне это. Тарс плохо действует на всех…

От стратега они вышли расстроенными.

— Почему у него недовольное лицо? — спросила Гиртеада. — И почему он так недовольно говорил?

— Видимо, вестник принес плохую новость, — предположил Калхас. — Мало ли забот у стратегов? Не ломай голову зря.

Он обнял ее за плечи, и ласковый кокон снова окутал их.

На следующий день Калхас решил купить Гиртеаде ожерелье, подобное тому, что отобрала у нее София. Он оставил девушку нежиться в постели, взял денег и бодро вышел на залитую утренним солнцем площадь перед домом стратега. Тело было легким, голова — бездумной и веселой. Телохранители Эвмена, скучавшие перед входом, вяло поприветствовали его. Один из них сказал что-то по-армянски, и они беззлобно засмеялись за спиной пастуха.

Солнце, свежесть, легкое томление в груди от воспоминания о близком, родном человеке, который ждал его, подарили пастуху совершенно доселе незнакомый вкус к жизни. Там, в комнате был его Дом, его Место — это открытие заставило Калхаса смотреть на мир по-другому, с веселой серьезностью.

Пастух быстрым шагом пересек площадь и свернул на улицу, ведущую к рынку. Краем глаза он заметил человека, прислонившегося к стене греческой таверны, что находилась в самом начале улицы. Скучающий взгляд незнакомца остановился на Калхасе и, подскочив на месте, он бросился к дверям таверны. Раздумывая, что бы это значило, Калхас убыстрил шаг. Через несколько мгновений он услышал шум за спиной и, обернувшись, обнаружил, что за ним устремилась невесть откуда взявшаяся толпа горожан. Он успел наклониться, прикрывая лицо, и тут же удары рук, ног, тел сбили его на землю.

Пригодилась пастушья ловкость — Калхас извернулся, словно уж, и выскользнул из-под нападавших. Встать на ноги, правда, ему не удалось — они схватили пастуха за лодыжки, и он опять оказался на спине. Растерянность была сметена в нем злостью. Он лягнул одного из горожан в живот, прежде чем они навалились на него. Послышались греческие ругательства: Калхас выворачивался из их рук, кусался, бил пальцами в глаза и не давал перехватить ремнем свои руки.

Тогда они тоже пустили в дело кулаки. Удар, обрушившийся на затылок, едва не заставил Калхаса потерять сознание. Неимоверным усилием воли ему удалось подняться на колени. Не отвечая на удары, он потащил пыхтящих, шипящих проклятья людей обратно, к дому стратега.

Они попытались затянуть ремнем его горло. В последний момент Калхас перехватил ремень, вырвал из их рук и буквально воткнул в раскрытый рот одного из противников. Около самого угла они вновь свалили его. Однако пастух, чувствуя, что оставляет кожу на их цепких пальцах, вывернулся в последний раз и, прежде чем нападавшие опять оказались у него на плечах, успел добраться до края площади.

— Помогите! — крикнул он.

Аркадянина услышали. Из дома стратега выбежали охранники. Горожане, захваченные борьбой, не успели вовремя ретироваться и поплатились за это. Армяне Тиридата, обнажив клинки, врезались в толпу и начали плашмя хлестать мечами по их спинам, животам и рукам. Послышались крики страха, боли: горожане совсем не собирались столкнуться с вооруженными людьми. Не думая больше о Калхасе, они ударились в бегство. Армяне преследовали их, а сам Тиридат остался около пастуха и помог ему подняться на ноги.

— Ничего не сломали? Не отбили? — спросил он.

— По-моему — нет. — Каждое движение причиняло Калхасу боль, но он чувствовал, что отделался легко. — Похоже, они пытались не избить меня, а захватить.

— Кто это такие?

— Греки. По крайней мере ругались по-эллински. К тому же — простые горожане. Будь среди нас хоть несколько воинов, так просто они меня не отпустили бы.

Тиридат покачал головой.

— Странно. Нужно доложить стратегу.

Он помог Калхасу добраться до дома и отправился к Эвмену.

Гиртеада заплакала, увидев ободранные руки, ссадины на бедрах и коленях. Смоченной в воде тряпицей она стала промывать раны. Калхас шипел от боли, но старался улыбаться:

— Им меня не пронять. Что пастуху горожане!

— Неужели это все из-за меня? — горестно проговорила Гиртеада.

— Нет, — гордо поднял голову Калхас. — Ведь это я украл тебя. Они меня хотели наказать, меня! Только у них ничего не получилось. И не получится!