— Если это было шуткой, то очень глупой! Не для того я привел тебя к Эвмену, чтобы ты начинал возводить на меня напраслину. Подумай сам, какую услугу ты оказываешь Антигону, вбивая между нами клин! Только представь на мгновение, что стратег всерьез принял твои слова… — Антиген помотал головой. — Нет! Это было бы ужасно! Каково полководцу идти в бой, если он не доверяет своей армии?! А как мне теперь прикажешь разговаривать с ним?..

За обиженным нытьем македонянина слышалась растерянность. Калхас задел в нем своим пророчеством что-то тщательно скрываемое.

— Но ведь я не сказал, что ты сейчас замышляешь нечто против стратега, — спокойно сказал пастух, выделив голосом слово «сейчас». — И, потом, не для кого не является секретом, что отношения между вами натянуты!

От прямоты Калхаса Антиген потерял дар речи.

— Нет, Антиген, я ничего плохого тебе не желаю, — добавил прорицатель. — И менее всего хочу вбить клин между тобой и стратегом. Я буду рад, если вы останетесь вместе. Но Эвмена предупреждал не я — боги.

— Калхас, то, что ты спас меня, я буду помнить всегда, — обрел дар речи Антиген. — Однако твои слова… обижают. Пусть ты прорицатель, но не нужно так говорить. Сейчас в мире все настолько перемешалось, что даже дельфийский оракул не сумеет разобраться в грядущих событиях…

Натужно порассуждав о судьбе, Антиген пытался перевести разговор в шутку. Македонянин не был умелым собеседником. Некоторое время поскучав, Калхас под благовидным предлогом распрощался с ним, с удовлетворением чувствуя, что оставляет того в состоянии некоторой растерянности.

Ближе всего Калхас сошелся с Иеронимом. Добродушный, незлобивый историк с удовольствием пускался в длинные беседы с аркадянином и не скрывал при этом, что надеется открыть природу его искусства. Правда, Калхас говорил гораздо меньше своего собеседника — и потому, что сам толком не понимал, как его устами глаголет Гермес, и потому, что Иероним оказался очень словоохотливым человеком.

Иерониму не было и сорока лет, но он повидал и прочитал столько, что стал кладезем знаний. Даже цветастые обороты, которыми он часто перегружал речь, не мешали Калхасу узнавать массу интересного об Александре, или о народах, живущих на далеком Востоке. Дела — а историк фактически был секретарем при Эвмене — отнимали у него много времени, однако на досуге он часто составлял компанию аркадянину.

Вскоре после разговора с Антигеном Иероним повел Калхаса в греческий квартал, расположенный на северной окраине Тарса. Греки поселились здесь давно, задолго до походов Македонца. В основном они занимались торговлей, представляя купеческие товарищества или даже целые полисы. Они тщательно охраняли свои обычаи и именно из-за последних Иероним пригласил Калхаса.

— Чем дальше мы на самом деле от Эллады, тем больше чувствуем себя эллинами. По крайней мере всячески подчеркиваем это, — сказал он по дороге. — Причем каждая такая колония помнит Элладу по-своему и выбирает для подражания что-то свое…

— Помнишь, Калхас, ты напророчил, что я пойду к женщине и еще про рукопись? — после некоторой паузы спросил Иероним у пастуха и смутился. Дождавшись утвердительного ответа, историк продолжал: — Тогда я действительно ходил к ней из-за рукописей. Но что касается удовольствий, — Иероним смутился еще более. — Видишь ли, эта женщина подражает Сафо. Назвала себя Софией, собрала вокруг молоденьких девушек и занимается их воспитанием, а также подыскиванием женихов, помогает в любовных делах. Только… это не Сафо. К счастью, она не пытается писать стихов. Представляю, что получилось бы из этого!..

Калхасу мало что говорило имя поэтессы с Лесбоса, однако он скрыл свое неведение, опасаясь приступа прекрасноречия у собеседника.

— Денег она не считает, поэтому никто здесь не пытается растолковать ей, насколько далека она от Сафо. К тому же колонисты преклоняются перед всем, что относится к эллинскому, а София выписала из Афин целое море свитков и заставляет своих воспитанниц зазубривать их наизусть. Большинство здешних эллинов отдает своих дочерей под крылышко Софии, думая, что таким образом девушки получат прекрасное воспитание. Со стороны все это выглядит забавно. Вот я и хочу тебя познакомить с ней.

— Только из-за того, что это выглядит забавно? — улыбнулся Калхас.

— Да… Иногда я нахожу там любопытные рукописи, — опять смутился историк. — К тому же там много девушек. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Это не притон для моряков или солдат, эти девушки не из тех, которые лезут к тебе под хитон. Ну, ты понимаешь… Однако их много, они молоды, они стараются говорить умные вещи, обижаются безо всякой причины друг на друга, сами того не сознавая, заигрывают с мужчинами — есть в созерцании этого какое-то странное удовольствие. У меня от их разговоров бывает на сердце то весело, то грустно… — Иероним неожиданно запнулся: — Мы уже пришли.

Дом находился в глубине сада, огражденного высокой — выше человеческого роста — стеной. Привратник явился на стук в ворота очень быстро, словно ждал гостей. Это был варвар, невысокого роста с совершенно лысой головой и заросшими жестким, черным волосом руками. Греческая одежда и крайне надменное выражение лица превращали его в удивительный гибрид дикости и эллинского самомнения.

— Будь здрав, Сопатр, — с напускным почтением произнес Иероним. — Дома ли твоя хозяйка?

Сопатр, смерив Калхаса подозрительным взором, шагнул в сторону и сделал рукой приглашающий жест.

— Философ! — вполголоса сказал Иероним, когда они шли по песчаной дорожке. — По крайней мере София считает его таковым. Только крайнее расположение к человеку заставит Сопатра вымолвить слово.

Вокруг стояли яблони вперемешку с шестами, увитыми виноградной лозой. Кое-где висели забытые гроздья винограда — потемневшие и грузные. Калхас дотянулся до одной из них, оторвал ягоду и она тут же лопнула в его руках. От пальцев пахло перебродившим соком.

Дорожка вывела их прямо к дому.

— Госпожа в беседке! — заявил им другой слуга, и они вновь углубились в сад.

— Яблони и виноград. Удивительное сочетание! — тонко улыбнулся Иероним.

Калхас пожал плечами и не пытаясь разобраться в иронии историка. Вскоре заросли расступились, открыв их взорам беседку.

Беседка была сложена из массивных брусков темного гранита. Столбы, поддерживавшие свод, оплетали плющ, виноград и еще какое-то растение с листьями, отливавшими восковым багрянцем. Вслед за Иеронимом Калхас поднялся по ступенькам и оказался в теплом душном полумраке.

— Кого это ты к нам привел? — раздался резкий женский голос.

Глаза Калхаса привыкли к полумраку быстро, и он увидел, что слова принадлежали дородной женщине, возлежавшей посреди беседки на ложе, усыпанном высушенными лепестками роз. Женщина села, свесив ноги и часть лепестков просыпалась на пол. Полы ее одежд на мгновение обнажили жирные ляжки — Калхас с трудом удержался от брезгливой гримасы.

Помимо толстухи в беседке находилось еще несколько девушек. Пастух видел, что они приподнялись на локтях и с любопытством рассматривают вошедших.

— Здравствуй, София, — мягко произнес историк. — Я привел к тебе нового друга стратега. Его зовут Калхас, он грек из Аркадии и… очень интересный человек. Но позволь полюбопытствовать, от какого занятия я вас оторвал?

— Мы занимались созерцанием, — ответила София. — Божественный Платон учит, что любое рассуждение невозможно без знания Блага и Прекрасного. А как их узнать? Только созерцая очами ума. Я приказала им забыть обо всем и сосредоточиться на Благе…

— Значит мы все-таки помешали вам, — с вкрадчивым сожалением проговорил историк.

— Ничего страшного. Не думаю, что сегодня они сумели бы вознестись в божественное. Мой повар сделал к обеду такую острую приправу, что вместо созерцания я прислушивалась к бормотанию в животе и боялась изжоги. Думаю, то же самое скажут и девочки. Правда?

К удивлению Калхаса хозяйка говорила это совершенно серьезно, словно и действительно повар прервал созерцание истины. В ответ на ее слова девушки не без облегчения стали подниматься с лож.

— Сидите, — приказала им София. — Хоть мужчина и незнакомый, смущаться его не надо. Я верю, что Иероним привел к нам доброго мужа.

Историк в знак одобрения этих слов выпятил нижнюю губу, а Калхас внимательнее взглянул на девушек. Судя по всему критерием для их отбора была не красота. Пастух увидел и дурнушек, и настоящих красавиц. Одеты они были примерно одинаково: в подпоясанные под самой грудью короткие хитоны, оставляющие открытыми икры. На девушках не было украшений и лишь тонкий аромат притираний говорил о состоянии семейств, отправивших их сюда.

Между тем София потребовала, чтобы Иероним рассказал о своем спутнике.

— Может быть, он сам сделает это? — предложил историк.

Калхас хмыкнул.

— Я не представляю, что мне надо рассказывать.

София всплеснула руками:

— Ну, хотя бы откуда ты родом?

— Из Маронеи, которая в Аркадии.

— Аркадянин? Замечательно! Ты, наверное, из тех кто приплыл в Тарс месяц назад?.. Вот как интересно! Расскажи, что сейчас творится в Греции! Как ведут себя спартанцы? Что Полисперхонт? Куда ушел Кассандр? — София принялась сыпать названиями городов, именами полководцев и политиков.

— Нет, нет, нет! — с трудом остановил ее Калхас. — Об этом нужно говорить не со мной. Считай, что я не интересовался тем, кто с кем воюет до тех пор, пока не отправился в Азию. Да и сейчас… особенно не интересуюсь. Пусть об этом думает стратег или, вот, Иероним. Я им доверяю.

София была разочарована.

— А чем же ты тогда занимаешься?

— Стратег приблизил меня… чтобы я иногда давал ему советы! — нашелся Калхас.

— Ничего не понимаю! — возмутилась хозяйка. — Вначале он говорит, что войны и политика его не занимают, теперь — что дает советы самому Эвмену! Как это понять, Иероним?

— Принимай как есть, София, — засмеялся историк. — Но относись к нему с уважением. За этим аркадским Паном приглядывают боги.

Необычайно заинтригованная хозяйка во все глаза уставилась на Калхаса. Девушки тоже смотрели так, словно сейчас у него вырастут рога, и он начнет совершать чудеса. Калхас укоризненно взглянул на историка:

— Не преувеличивай. Я обычный человек. Не слушайте его, Иероним шутит.

— Ладно. Будем считать, что я шучу, — согласился историк. — И, чтобы искупить свою шутку, расскажу о том, что моему спутнику не интересно…

Иероним пустился в описание событий, происходивших в Элладе и отвлек на себя внимание Софии. Калхас, прислонившись к стене, решил, что ему придется скучать. От нечего делать Калхас стал разглядывать девушек. Но уже через несколько мгновений он и думать забыл о скуке.

До этого густые тяжелые черные пряди волос закрывали ее лицо. Но когда историк принялся говорить об Олимпиаде, она откинула их в сторону. Тщетно — волосы все равно падали на лоб, укутывая непроницаемой завесой половину лица, плечо, локоть, которым она опиралась на ложе, стелились вдоль узкой руки. Но Калхас успел заметить небольшой, с узкими, не по-гречески вырезанными ноздрями нос, пухлые, не греческие же губы и большие, чуть удлиненные к вискам глаза. Странное лицо, лишенное и эллинской гармонии и восточной привлекательности. Что-то среднее между ними… нет, скорее совсем другое, не знакомое ни эллинам, ни Азии. Оно не было красивым — по крайней мере вот так, с первого взгляда, оно скорее отталкивало своей непривычностью. Однако запечатлевалось в голове сразу и — пастух понял это — надолго.

Странное лицо, странные волосы. Калхасу казалось, что они напоминают мех на шкурке какого-то животного — нежный, ласковый, мягкий. Но их было много, очень много и их цвет… Непроницаемо-черный, совсем как та чернота, что проглатывала звезды в ночь перед штурмом Танафа. Они не сливались с полумраком, как это свойственно всем темным предметам, они были сами по себе, выделяясь на сумеречном фоне беседки так же, как выделялись бы совершенно белые кудри.

Девушка с интересом слушала Иеронима. А тот, увлеченно рассказывая о событиях на Западе, чаще поглядывал на нее, чем на Софию, или других воспитанниц. Калхас ощутил легкий укол — где-то около солнечного сплетения. Внимание историка к этой девушке вызвало в нем чувство раздражения.

«Оставь!» Калхас мгновенно подавил свое недовольство. Будь на месте Иеронима он, его глаза тоже сами собой обращались бы к ней. Это как необычный, резкий запах. Ноздри непроизвольно впитывают его, принюхиваются, словно пытаясь разобраться: что это? Он заставил себя прислушаться к словам историка.

— …А еще Олимпиада сообщила стратегу-автократору, что замыслила нечто грандиозное. Когда он разобьет Антигона и замирит Птолемея, часть добычи пойдет на создание статуи Александра. Вы даже не представите, что это будет за статуя! Решено превратить в нее Афонскую гору. Два города, которые там стоят, перенести в другое место, а гору сделать Царем. Что пирамиды нильские по сравнению с этим! Я понимаю так: Александр будет настолько огромен, что вблизи разглядеть его окажется невозможно. Одна пряжка на плаще займет пространство, на котором разместилась бы целая усадьба. Только с корабля, плывущего во многих стадиях от берега, он будет виден весь. Я представляю! Грандиозное зрелище!.. — Иероним смолк, закатив глаза и причмокивая губами.

— А… как же возможно сделать такое? — удивленно спросила одна из девушек, толстушка с личиком любопытного зверька.

— Да, нужно очень много людей, — согласился Иероним. — Но после победы будет все. И люди, и деньги. Если Ксеркс когда-то прорыл канал около Афонской горы, канал, по которому могли идти две триеры в ряд, то уж Олимпиада сумеет превратить Афон в своего сына!

— Нет, я не об этом, — сказала та же девушка. — Как эти люди узнают, на сколько стесывать скалы? Ведь они будут видеть только какой-то кусочек Царя, а не все в целом.

— Я сам не знаю! — восторженно произнес Иероним. — Разуму обычного человека такое не под силу. Но есть скульптор по имени Диногерат. Он утверждает, что сможет давать работающим правильные указания, что он уже видит Царя; дело только за деньгами и людьми. Диногерат скульптор сейчас в Элладе знаменитый и Олимпиада ему верит.

— Не выставляй напоказ свою глупость, Феодора, — нравоучительно промолвила София. — Олимпиада лучше всех нас знает, где и как сделать статую, достойную сына Зевса.

— А я ничего не выставляю, — вспыхнула та. — Просто мне интересно… Я хочу понять!

— Я думаю, это будет так, — неожиданно для самого себя вступил в разговор Калхас. — Представьте знаменитого повара, который готовит блюда для пира в царских покоях. Он один знает сколько и чего добавить в соус, чем начинить каплуна или целого быка. Его помощники приносят всякие травы, пряности, но ощутить на ощупь вкус будущего кушанья они не могут, это может только главный повар. Ему не надо пробовать свое блюдо. Оно уже есть в голове и на его языке, оно само двигает его руками… Искусства повара и скульптора, конечно, очень разнятся. Так же, как разнится то, что делает обычный ваятель от идеи этого Диногерата. Но, наверное, Александр уже целиком есть в его голове. Точно так же, как блюдо — у повара. И тогда ему не сложно сказать, где и сколько камня должны убрать со скалы рабочие.

— Все равно, это недоступно мне… — повторяла Феодора, но Калхас уже не слышал ее. Он заметил, что черноволосая девушка повернулась в его сторону. Движение, внимание во взоре наполнили ее лицо жизнью, и пастух со странным облегчением обнаружил, что она так же молода, как и остальные воспитанницы. Странность черт лица размывалась движением, а глаза оказались мягкими и задумчивыми, вполне человеческими. Он непроизвольно улыбнулся ей, но тут же испугался своей улыбки. Однако девушка тоже улыбнулась. Калхас с волнением ощутил, что между ними устанавливается чувство приязни. Лицо ее было совсем не отталкивающим, а красивым, даже необычайно красивым. Это только первый взгляд отпугивал. «Но и взгляд на Солнце заставляет зажмуриваться», — подумал про себя аркадянин.

Он потянулся рукой к шарику. Девушка уже не смотрела на пастуха, она вполголоса разговаривала с соседкой, однако его голова помимо воли все время обращалась в ее сторону. Калхасу казалось, что черноволосая воспитанница, сама не зная об этом, обладает магической силой. Вот и Иероним поглядывал на нее. Заглушая в себе чувство симпатии, он начал энергично потирать шарик.

Разговор о Диногерате постепенно исчерпался. Феодора так и не поняла, каким образом скульптор будет создавать Царя, однако разум ее примирился с этим.

— Ты всегда расскажешь что-нибудь интересное, Иероним! — сказала София. — Мы с девушками потом целыми днями обсуждаем твои слова. Вот что, девочки, я предлагаю вознаградить наших гостей! Ну, вспоминаем, что вы учили вчера? «Персы!» Мегисто, красавица, прочти нам начало!

Поднялась та самая девушка, с которой разговаривала черноволосая. Эта с первого взгляда казалась красивой. Статная, с высокой грудью, сильными округлыми руками, прямым и бесхитростным взглядом. Такими пастух всегда представлял спартанок. Низким грудным голосом, без тени робости она начала читать «Персов». Делала Мегисто это, правда, не слишком выразительно, но впечатление от ее декламации было приятным.

Черноволосая также смотрела на нее с удовольствием. Радовалась за Мегисто как за близкую подругу. Даже потянулась в ее сторону. Хитон почти невесомыми складками облегал ее худенькую фигуру. Постепенно Калхас забыл о Мегисто и опять смотрел только на черноволосую. Он видел, как она гибка, и ощущение этой гибкости отдалось легким покалыванием в подушечках пальцев, сладким зудом в зубах. Ему захотелось подойти к ней и провести ладонью по странным чудесным волосам, по спине, по ногам — вплоть до нежных, узких пяток. Желание оказалось настолько сильным, что он зажмурился, чтобы справиться с ним. В тот же момент Мегисто закончила декламацию.

— Прекрасно! Изумительно! — принялся аплодировать Иероним.

Все, в том числе и Калхас, присоединились к нему. Черноволосая подошла к Мегисто и чмокнула ее в щеку. Калхас чувствовал, что на губах его сама собой появилась глупая счастливая улыбка.

— Я рада, что тебе понравилось, — сказала Иерониму София. — Вижу, что и тебе, аркадянин, услышанное пришлось по вкусу.

— Да. Она хорошо читала. Хотя стихи напыщенные, я рад, что слушал ее, — произнес Калхас.

— Напыщенные?.. Это же Эсхил! — возмутилась хозяйка.

— Не волнуйся, София. Дело в том, что у моего спутника своеобразный взгляд на поэзию, — вступился за пастуха Иероним. — Вспомни твоего любимого Платона: он тоже не слишком жаловал поэтов!

Калхас пожал плечами:

— Если я чем-то обидел тебя, прости. Считай, что я сказал: «И стихи хорошие, и читала она хорошо».

— Да, да! Мы очень благодарны! — сказал Иероним. — Я обязательно расскажу стратегу. Он порадуется тому, как вы сохраняете славный эллинский дух.

Иероним выражал свои чувства нарочито преувеличенно, однако Калхас видел, что это нравится Софии. Хозяйка видимо решила простить Калхасу его непочтительность по отношению к Эсхилу и пригласила гостей понаблюдать за тем, как ее ученицы будут постигать ткацкое искусство.

— Они уже вторую неделю ткут… Ладно, девушки, я открою наш секрет — ткут попону для коня Эвмена! Клянусь Герой, они стараются вовсю! Мы сделаем ее белой, с широкой пурпурной каймой, с шитьем золотом и серебряной пряжей. Я видела однажды такую под конем Пердикки. Но у стратега будет краше.

Иероним рассыпался в благодарностях, сказав, тем не менее, что не желает мешать своим любопытством работе девушек.

— Мы и так пришли без приглашения, не упредив о себе и не вовремя. В твоем доме, София, посреди твоих девушек можно оставаться вечно. Но сегодня я буду нужен стратегу. Поэтому нам настала пора прощаться.

Взором он попросил Калхаса поддерживать его. Досадуя на настойчивость историка, тот пробормотал что-то о срочных делах.

— Жаль, — сказала София и, крякнув, встала. — Девушки, давайте проводим гостей.

Окруженные девичьей стайкой, они медленно направились к воротам. Иероним беседовал с хозяйкой о каких-то пустяках, а Калхас посматривал на Черноволосую. Она шла впереди и немного справа от него. Узкие пятки, узкие лодыжки, опутанные тонкими ремешками от сандалий. Мнилось, они несли ее тело безо всякого усилия, как пушинку. О ней нельзя было сказать, что она хрупка. Точнее так: девушка была худенькой и гибкой. Причем гибкость ее имела какую-то иную природу, чем кошачья, или змеиная. Она была похожа на упругий порыв ветра, закручивающий столбы пыли на дорогах. И только волосы, невесомо-тяжелые, обильные тянули ее вниз.

Философ Сопатр безмолвно распахнул перед ними ворота. Прощаясь, Калхас посмотрел ей прямо в лицо. Она улыбнулась ему. Улыбнулась, весело прищурив глаза, отчего он опять вспомнил о странности ее лица — совсем непривычного, чужого, но красивого, а теперь еще ребячливо-милого.

Ворота захлопнулись, Иероним дернул его за рукав, но Калхас не сразу пришел в себя. Что это было — обычная вежливая улыбка при прощании? Или она все-таки выделила его, он не ошибся, когда почувствовал приязнь, возникшую между ними?

— Почему мы ушли из этого дома? — спросил он у Иеронима.

— Идем, — тянул тот пастуха. — Я понимаю тебя, но для первого раза достаточно. И вообще в этом доме нельзя оставаться надолго. Здесь все совсем не так, как везде, здесь слишком много девушек. Хороших девушек. Этот дом может затянуть словно водоворот в реке. Сам не знаешь, зачем ходишь сюда. Вот как я — первый месяц в жизни в Тарсе только и делал, что гостил у Софии. Потом стало стыдно или просто привык, но удержаться от того, чтобы заглянуть сюда не могу. Какие, однако, тут красавицы! Мегисто, Тимоклея, Гиртеада!

— Гиртеада… — медленно повторил Калхас. — Странное имя. А кого из них так зовут?

— Ту, что с длинными черными волосами. Ты на нее еще все время смотрел, как я заметил…

— Ты не знаешь, случаем, кто она такая? — спросил Калхас, стараясь не обращать внимания на улыбку историка.

— Воспитанница Софии. Почти приемная дочь. Лет пять назад она купила ее у какой-то греческой семьи. Купила не потому, что хотела иметь лишнюю рабыню, а ради спасения этого семейства. Оно едва-едва сводило концы с концами. Потом родители Гиртеады уехали из Тарса, а девушка осталась при Софии. Насколько я знаю — живет как остальные девушки, никакой рабской работой хозяйка ее не нагружает. Все считают Гиртеаду приемной дочерью, строят догадки насчет ее приданого, а правы они, или нет — не ведаю.

Иероним умолк и Калхас не спрашивал его ни о чем вплоть до дома стратега. Лишь здесь он решился нарушить молчание:

— Скажи, Эвмен ходил к Софии?

— Да, я водил его однажды.

— И что?

— Он сказал им какие-то комплименты, но больше желания видеться с Софией не изъявлял. Стратег привязан к своей семье. Он укрыл жену с детьми в Норе, там они в полной безопасности, но зато Эвмен скучает и часто жалуется мне на разлуку.

— Ясно. — Калхас насупился. — Извини, Иероним, последний вопрос: а ходят ли к Софии македоняне?

— Что за глупость! — Историк расхохотался. — Им там нечего делать. Это же не дом терпимости! Нет, не ходят, и никогда не пойдут. Послушай, Калхас, не собираешься ли ты приревновать кого-нибудь к этим девушкам?..