— Держаться! Держаться! Сейчас мы ускользнем от них!

Калхас не понимал, где стратег видит спасение, но послушно старался устоять на месте. Меч его описывал круги справа и слева от крупа лошади. Несложный прием, требовавший привычки и соратников, прикрывавших спину. Он давал возможность — пусть недолгую — сосредоточиться. И Калхас отчаянно копил в душе гнев, готовясь дорого продать свою жизнь.

Однако Эвмен недаром призывал их держаться. Слоны бегущие, перемешанные со слонами преследующими, широкой лавой надвигались на сражающихся и неминуемо должны были растоптать их. Фригийцы вовремя заметили это. Зазвучали тревожные команды, и неприятель, дабы избежать столкновения с ослепленными кровью животными, стал выходить из боя.

Только что жала мечей, копий, рвались к плоти Калхаса — и вдруг они пропали. Пастух видел только спины спешно удаляющегося неприятеля. Но и гетайрам оставаться на месте было нельзя. В отличие от антигоновцев, устремившихся влево, Эвмен повел свой отряд направо, в ту сторону, где перед сражением находилась пехота. Гетайры нахлестывали лошадей; слоны были уже близко, они в любой момент могли пересечь путь. Остатки многоплеменного воинства Дотима, словно вспугнутые птицы, брызгали из-под копыт. На них уже никто не смотрел, их никто не жалел. Выбрав роль беглецов, они обрекли себя на всеобщее отвращение. Останавливаться, пропускать их стратег не имел ни возможности, ни желания. Легковооруженным приходилось проявлять чудеса быстроты, уворачиваясь от лошадей. А гетайры заставляли тех скакать на бешеной скорости, ибо широкий пылевой вал, поднятый слонами, надвигался неотвратимо, словно в кошмарном сне.

Чувствуя, как вдоль хребта течет холодный пот, Калхас прижимался лицом к гриве лошади. Он молился о том, чтобы не отстать самому, и о том, чтобы стратег правильно рассчитал путь. В последний момент клубы пыли от приближавшихся животных ударили по ним так, словно были подняты ураганным ветром. Пастух зажмурился, вжал голову в плечи, но они-таки успели. Эвмен ускользнул — и от превосходящих сил фригийцев, и от ярости потерявших управление животных.

Теперь можно было замедлить шаг, осмотреться. Подсчитать свои силы труда не составило. Отряд гетайров уменьшился наполовину. Еще большие опустошения бой произвел среди паропамисадов. А от «царских юношей» вообще остались считанные единицы. Эвмен беззвучно заплакал, взглянув на их растерянные лица, на юные, покрытые ранами тела. Однако тут же лицо стратега исказила гримаса яростной радости:

— Вы слышите?

Он указал рукой на то место, где должны были находиться аргираспиды. Сейчас его — как и все вокруг — окутывали облака пыли. Оттуда доносился звон оружия, воинственные крики, там угадывалось ожесточенное сражение. И звуки эти постепенно передвигались к западу: ветераны не бежали, они вступили в бой и, похоже, одолевали пехоту Фригийца.

— Все еще поправимо! — торжествующе прокричал стратег.

Предательство, глупость, трусость — что было главным в этот день? А, может быть, пыль, царившая над полем? После столкновения с кочевниками на Евфрате Калхас забыл о своем предсказании. И сейчас безутешно корил себя за то, что не напомнил утром стратегу: «Бойся пыли!»

Укрытые пыльной завесой мидийцы и тарентинцы захватили лагерь Эвмена. Стратег узнал об этом, когда после долгого, осторожного скитания через моря пыли, постоянно опасаясь оказаться в лапах фригийцев, гетайры наконец натолкнулись на воинов Филиппа.

— Я отбил две атаки, — срывающимся голосом оправдывался командир правого крыла. — Потом поднялась эта гадость, сражаться стало невозможно, и мы отошли немного назад, к холму. Тут вдруг появляются обозные и кричат, что тарентинцы грабят лагерь!

— Проклятье! — Эвмен мучительно запрокинул голову. — Сколько же несчастий может принести один день!

Они поднялись на вершину холма, но оттуда все равно мало что было видно. В центре, похоже, еще продолжалась битва. Чувствовалось, что пыль скрывает передвижения каких-то отрядов, но чьи они, какой численности, куда направляются было неизвестно.

— Возможно, это наши и не наши, — говорил Филипп. — Все запуталось. Сомневаюсь, что там есть хоть какой-то порядок. Носятся слоны, свои атакуют своих…

— Не вечно же это будет продолжаться! — зло кусал губы Эвмен. — Пыль должна осесть!.. Где сатрапы? Куда бежал Певкест?

Калхас испытывал ту же боль, что и стратег. Потеря лагеря означала, что и Иероним, и семья Эвмена попали в руки солдат Фригийца. Благодарение Зевсу, если имя автократора заставило антигоновцев отнестись к ним с уважением. Но станут ли мидийцы разбираться с теми, кто оказался в шатре стратега?

И какова судьба Дотима? Калхас был уверен, что наемник пытался удержать своих воинов от бегства, а если они все же бежали — не означает ли это, что он пал рядом с Гифасисом?

Почему произошла эта катастрофа? Что теперь делать? Как помочь тем, кто еще сопротивляется?

— Надо ждать, — отговаривал Эвмена от поспешных шагов Филипп. — Бросаться туда сломя голову самоубийственно. Пыль осядет — и станет ясно, что делать.

Постепенно душевную тревогу дополнила физическая боль. Ярость, которая во время сражения и бегства позволяла не замечать ран, теперь утихла, и Калхас обнаружил, что оружие антигоновцев в нескольких местах прорвало его латную куртку. Ему все еще везло: раны были неглубоки, но из них сочилась кровь. Засыхая, она слипалась с курткой, и потому каждое резкое движение заставляло пастуха раздраженно шипеть. Калхасу казалось, будто он отдирает от себя целые лоскуты кожи. На этой голой земле было невозможно найти даже несколько засохших былинок полыни, чтобы разжевать их и смазать раны. Поэтому приходилось терпеть.

Калхас сосредоточился, сопротивляясь боли и раздражению. Кончиками пальцев он поглаживал шарик, убеждая себя, что это приносит облегчение. Он настолько сосредоточился, что не заметил, как пыль начала рассеиваться. Только возбужденные голоса Эвмена и Филиппа заставили его посмотреть по сторонам.

Поле сражения стало видно совершенно отчетливо. Там, где недавно колыхалось белесое месиво, теперь лежали мертвые люди, лошади, слоны со вспоротым брюхом. Прислужники Ареса вволю нагулялись под покровом пыли. Калхас не ожидал такого количества жертв. Но он тут же забыл о них, ибо увидел ровный, чуть поблескивающий щитами строй аргираспидов. Похоже, бог войны миловал македонян. К ним жались остатки гипаспистов и греческих наемников. Остальные исчезли, как это и бывает в большинстве сражений. Одни бежали после первого же столкновения, другие — при виде слонов, третьи явно были перепуганы пылью. Сейчас орды этих беглецов, шарахаясь от взбешенных животных, беспорядочно бродили по округе, ожидая известий от тех немногих, что должны были решить исход битвы.

Но если из армии Эвмена на поле боя остались только аргираспиды, то пехота Антигона оказалась сметена с него полностью. Груды тел обильно устилали путь, который прошли ветераны. Калхас мог угадать по этим грудам, как мерно и неспешно они шествовали посреди глинистого тумана, одолевая одного противника за другим. Однажды антигоновцы бросили на них слонов — и Тевтам со своими соратниками отметил эту атаку бесформенными, громоздкими трупами зверей. В конце концов антигоновцы бежали: пастух успел заметить нестройные пешие толпы, удалявшиеся к лагерю Фригийца.

Однако битва еще не была закончена, ибо конница Антигона чувствовала себя хозяйкой ситуации. Неприятель объединил оба конных крыла и теперь расположился всей своей массой между аргираспидами и холмом. Фригиец мешал объединиться Эвмену и Тевтаму, так что тем оставалось стоять на месте и ждать непонятно чего.

«Непонятно что» появилось с тыльной стороны холма. Отвлеченные зрелищем битвы, стратег и Филипп не сразу заметили большой конный отряд, стоявший там. Когда им указали на него, Эвмен едва не подпрыгнул на месте:

— Персы! Филипп, это же Певкест!

— Вот уж не знаю, радоваться ли, — мрачно произнес военачальник.

— Я еду к нему! — Эвмен приказал подать коня. — Ты, Филипп, оставайся, а я должен с ним говорить!

При виде стратега физиономия Певкеста вытянулась.

— Почему ты стоишь? — не давая опомниться, Эвмен обрушился на сатрапа. — Неужели ты простоял здесь все время?

— И что? — овечье лицо стало злым. — Простоял здесь, и что?

— Следуй за мной! Есть еще возможность исправить ошибку! Если сейчас мы атакуем Антигона!..

— А ты знаешь, что лагерь захвачен? — Певкест говорил с каким-то сладострастным самоунижением. — И после того, как бежал я, бежали остальные сатрапы?

— Знаю. Но если мы атакуем…

— Все потеряно! — перебил сатрап.

— Неправда! Аргираспиды целы, гетайры при мне, нужна лишь решительность! Певкест, вспомни о мужестве, вспомни, чьим ты был телохранителем!

Лицо сатрапа налилось крысиной яростью.

— Воюй! Атакуй! Только один, без меня! Ненавижу!

Он истерически повернулся к воинам:

— Все потеряно, мы уходим!

Персы невнятно загудели.

— Нечего мяться! Живей, живей!

Певкест обнажил меч и, словно овечье стадо, погнал своих гвардейцев прочь от холма.

— Все кончено! — сатрап не желал слушать никаких возражений.

Эвмен долго молча смотрел на спины в расшитых серебром плащах. Губы его стали тонкими и серыми.

— Ладно, — наконец произнес он. — Проклинать и ругаться мне уже надоело. Едем обратно!

Они подоспели как раз в тот момент, когда всадники Антигона начали атаку на аргираспидов. Половина фригийцев по-прежнему сторожила холм, а остальные, сбившись в несколько плотных волн, приближались к серебряным щитам.

Эвмен крикнул Филиппу, чтобы сакаскины завязали бой с отрядами, оставшимися у подножия. Он надеялся отвлечь внимание Антигона, но Калхас ясно видел, что только сами ветераны могут сейчас помочь себе.

Искусство, копившееся десятилетиями, въевшееся в душу и жилы как привычка есть, спать, любиться, в мгновение ока сделала строй среброщитых похожим на ощетинившегося ежа. Первый ряд воинов встал на колено, упершись древками копий в землю, второй положил сариссы на плечи первого, третий — на плечи второго, четвертый пропустил оружие под локтями вторых и третьих. Это произошло настолько быстро, неожиданно, что атакующие стали натягивать поводья, сдерживая лошадей. Несколько десятков пращников, прибившихся к ветеранам, швырнули во фригийцев последние ядра и, припадая к земле, ползком, забрались под густой, недвижный ряд копий.

Видя, что зрелище многочисленной конницы, во весь опор скачущей в атаку, не смутило ветеранов, антигоновцы растерялись. Вздымая клубы пыли перед самыми жалами сарисс, их отряды стали поворачивать в сторону. Те, кто не успел этого сделать, оказался выброшен прямо на копья. Таких даже не пытались выручить. Темные волны фригийцев отхлынули, оставив потерявших всадников лошадей безумно носиться вокруг непроницаемого прямоугольника серебряных щитов.

Обрадованный легкостью, с которой ветераны отбили атаку, Калхас вытащил меч из ножен. Он решил, что если сейчас все — и гетайры, и варвары, и аргираспиды ударят по противнику, тот не выдержит натиска. Однако Эвмен распорядился отозвать лениво пускавших стрелы сакаскинов. На недоуменные вопросы аркадянина он ответил:

— Фригиец только и ждет, что мы тронемся с места. Пока подоспеют македоняне, он нас раздавит. Нет, на холме мы хоть в какой-то безопасности. Терпи, день короток, скоро он уведет свои отряды.

Сумерки подступили быстро. Для Калхаса, потерявшего во время сражения чувство времени, — даже неестественно быстро. Словно боги спешили задернуть траурный занавес над полем, впитавшем в себя столько крови. Опять стало холоднее. Редкие медлительные снежинки опускались из пустых небес и таяли, оставляя на голой коже ощущения ледяных ожогов. Серебряные щиты вспыхнули багровой зарницей и потухли вместе с последними лучами солнца. Почти сразу после этого темнота скрыла ветеранов. Но томительно-недвижимые, молчаливые фригийцы все не покидали изножия холма.

— Может, они здесь и заночуют? — нервно посмеиваясь, спросил Калхас у Эвмена.

— Не останутся. Они устали и голодны не меньше нашего, — сказал стратег и, криво усмехнувшись, добавил: — Сейчас они думают о лагере, о пище, об огне и о мидийцах, которые набивают пояса золотом автократора.

Вопреки его словам фригийцы еще долго оставались без движения. Лишь когда Калхас перестал уже надеяться на их уход, послышались голоса командиров антигоновцев. Темные, почти слившиеся с ночью конные массы двинулись с места. Сразу послышался многоязыкий гомон. Посмеиваясь, с облегчением переговариваясь, звякая сбруей и оружием, антигоновцы растворились в темноте.

Убедившись, что неприятель действительно покинул поле сражения, Эвмен послал к аргираспидам Филиппа. Через некоторое время тот привел ветеранов — злых и раздосадованных. Эвмен почувствовал это и не стал произносить перед македонянами речей.

— Рад, что ты жив, — сказал он Тевтаму. — Вы сражались выше всяких похвал.

— Да. Даже под началом Александра мы не сражались так, как сегодня, — согласился ветеран. — Но где наши семьи?

Даже в темноте Калхас догадался, что стратег побледнел.

— Спроси об этом у Певкеста. У тех, кто бежал вместе с ним. — Эвмен наполовину отвернулся от македонянина. — Спроси у тех, кого сейчас рядом с нами нет. Где твой друг Антиген? Где наши друзья сатрапы?

— Они не друзья мне, — отрезал Тевтам. — Я не хочу о них говорить. На ком была ответственность — на них или на тебе? Имей в виду, сейчас мои воины способны на все…

— Ладно, пусть ворчат, — тяжело вздохнул Эвмен, когда вождь ветеранов отправился располагать свой отряд на ночь. — К утру они свыкнутся с положением.

Калхас постелил на вершине холма попону со своей лошади и сел, по-сакски поджав под себя ноги. Тиридат сложил для стратега из плащей и попон что-то напоминающее воронье гнездо. Но тот не желал опускаться на землю. Он медленно прохаживался рядом с аркадянином: пять шагов в одну сторону, пять — в другую. Калхас понимал, что стратега мучило состояние неопределенности. С солдатами, безусловно подчиненными его воле, он мог еще рассчитывать на удачу. Но куда повернет аргираспидов утро? Сейчас от ветеранов доносились звуки горячих споров. Пастух старался не прислушиваться к ним, словно его внимание могло нарушить шаткое равновесие, сложившееся на холме.

Отряды Филиппа, гетайры молча дремали, прижимаясь спиной к спине. Калхас с тоской вспоминал о шерстяном гиматии, оставленном в лагере. Впрочем, спать ему не хотелось. Холод возбуждал в той же мере, что и опасность, бродившая где-то поблизости.

Внезапно Эвмен остановился, повернулся к пастуху и безжизненным голосом произнес:

— Македоняне не простят мне Кратера. И сам Кратер не простит.

Калхас смутно вспомнил рассказы Дотима:

— Это тот военачальник Александра, которого ты убил?

— Я не убивал! — встрепенулся стратег. — Я сражался в другом месте, против Неоптолема. Его убил какой-то фракиец. Наемник, чьего имени я не знаю — и благо, что не знаю, ибо сомневаюсь, что из моих рук он получил бы награду… Понимаешь, Кратер был мне другом. Настоящим — не то, что эти — Певкест и прочие: старшим другом. Я почитал его как учителя и проклинал злосчастную судьбу, которая привела Кратера в лагерь врагов. Но уж совсем не мог предполагать, что все закончится так скверно. Я как раз расправился с Неоптолемом, когда мне сообщили, что он умирает. В каком-то бреду скакал к нему — через все поле, на котором сражались армии. Очень хорошо помню его лицо: бледное с горько поджатыми губами.

Эвмен приложил руки к вискам и покачал головой.

— Он так и не сказал ни слова. Я плакал, ругал Неоптолема, протягивал руку, просил его о примирении. А он молча умирал. Мне было жутко и холодно.

Эвмен просительно посмотрел на Калхаса:

— Может быть, все-таки он меня простил — там, после смерти?

Пастух с усилием улыбнулся.

— Надеюсь. Нужно молиться богам.

— А не поздно?.. Кратер, Кратер, зачем ты тогда поднял оружие?

— Не поедай своего сердца, — Калхас осторожно тронул Эвмена за локоть. — Странные слова. Ты говоришь так, словно ожидаешь… что-то страшное. Не надо так говорить.

— Мы и так над краем пропасти. Или ты не замечаешь этого?

Безнадежный тон стратега поверг Калхаса в уныние. Однако к полуночи пастух с облегчением списал тревогу автократора на крайнее утомление. Произошло событие, которого не ожидал никто: на холме собрались оставившие поле боя сатрапы. Все: Амфимах, Стасандр, Тлеполем, Андробаз, Эвдим, Антиген. Каждый из них привел по две-три сотни конных воинов. Не было только Певкеста.

— И не жди его, — мрачно сказал Эвдим. — Он запутался настолько, что бежит ото всех сломя голову.

— Может быть, он давно уже под крылом Антигона? — предположил Филипп.

— Едва ли, — покачал головой стратег. — Сегодня у него была масса возможностей, чтобы ударить нам в спину. Похоже его предательство дальше бегства не распространяется.

Эвмен внимательно посмотрел на окружавших его сатрапов и военачальников.

— Я рад, что вы нашли возможность вернуться ко мне. Я не буду спрашивать, почему вы покинули поле боя, и где были. Но теперь мы доведем дело до конца. Завтра, когда поднимется солнце, мы сомнем Антигона…

— Сомнем? — с недоумением посмотрел на стратега Антиген. — На что ты надеешься?

— Нужно бежать, — почти хором сказали Тлеполем и Стасандр.

— К чему испытывать судьбу? — грустно произнес Эвдим. — Сейчас мы еще можем бежать. А если завтра ввяжемся в бой — едва ли.

От гнева Эвмен даже закашлялся.

— Сколько же можно бояться? Даже сегодня мы не проиграли сражения. Аргираспиды прогнали всех, кто пытался сопротивляться им. Филипп устоял. И только пыль, да трусость украли из наших рук окончательную победу! Если Фригиец завтра сумеет вывести остатки пехоты, аргираспиды опять опрокинут ее. Что до конницы, то вместе с вашими отрядами мы достаточно сильны, чтобы одолеть антигоновцев. Это не мы ослаблены, а они — разделением по двум лагерям, грабежом. Слабые разбежались; здесь, на холме, остались только сильные. Сильные не уступят, и позор сегодняшнего дня будет отомщен!

— Но мы потеряли лагерь, — тихо сказал Тевтам. — Потеряли жен и детей.

— Моя семья тоже была в лагере, — живо обернулся к нему стратег. — Я печалюсь не меньше вашего. Но верю, что завтра мы сможем освободить близких.

— Только не говори с нами тоном, которым обвиняют в трусости, — буркнул Стасандр.

— Да не в этом дело! — взмахнул руками Эвдим. — Одна гордыня, а надо говорить о насущном. Я считаю, что необходимо спасаться. Если Тевтам хочет — пусть торгуется из-за семей. А мы отправимся к Каспийским воротам — и дальше, в Верхние Сатрапии. За Каспийские ворота Антигон не пойдет!

— Без семьи я тоже отсюда не уйду, — сказал Эвмен. — А если Антигон сделал хоть что-то жене или детям — доберусь до него и задушу собственными руками… Я не понимаю вашей боязни перед завтрашним сражением!

— Вспомни согдийцев, которые гнали перед собой своих же стариков и жен, — мрачно произнес Тевтам. — Сам Александр не знал, как побудить воинов к бою. А если фригийцы поставят перед строем наших детей?

— Чушь. Антигон никогда не поступит так, — убежденно сказал Эвмен.

Тевтам опустил голову.

— Хотел бы верить. Но мои люди не поверят.

— Твои люди совсем потеряли голову. — Голос стратега был гневным. — Кто их сглазил? Днем они не были похожи на трусливых баб.

К удивлению Калхаса Тевтам не рассвирипел.

— Каждый думает о своем, — пожал он плечами. — Я не стану винить их за заботу о семьях.

— Послушайте, послушайте! Мы загнали себя в тупик! — опять тревожно вмешался Эвдим. — Всех заботят собственные интересы, но ведь нужно что-то предпринять вместе!

— Правильно. Соберем остатки мужества и вступим завтра в бой. Тогда никакого тупика не будет, — сказал Эвмен.

Сатрапы внезапно замолчали: подавленно и одновременно упрямо. Калхас напряженно ждал их реакции. Эвмен упирал на стыд, на здравый смысл, но аркадянин все меньше верил, что ему удастся побудить этих людей к действию. Правда, пока они возражали, пока пытались отвечать, была еще какая-то надежда. А что значит молчание? Что значит отсутствие сопротивления?

— Я жду вашего слова, — произнес через некоторое время стратег. — Но вытягивать клещами его не стану… Молчите? Хорошо, тогда я приказываю вам, пользуясь правом Автократора, утром приготовить солдат к сражению. Ослушание буду понимать как предательство памяти Царя и нашему делу. Предателей начну наказывать, жестоко наказывать.

Стратег решительно раздвинул сатрапов и вышел из их круга:

— А теперь возвращайтесь к своим отрядам и думайте.

Те молча и, как будто, даже покорно двинулись в разные стороны. Филипп не удержался, чтобы не крикнуть в спину Тевтаму:

— Хорошо бы Антигон додумался передушить всех этих наполовину персидских выблядков! Глядишь — старики из баб опять станут воинами.

Тевтам на мгновение задержался, обернулся к военачальнику, но так ничего и не ответил.

— Опять я ошибся, — печально сказал Эвмен, глядя на Калхаса. — На холме — не сильные, а слабые. Слишком много слабых вокруг нас.

Почти всегда молчащий Тиридат откашлялся и хрипло проговорил:

— Они не выполнят твоего приказа. Стратег, собери тех, кто верен тебе и спасайся.

— Спасаться? — яростно воскликнул Эвмен. — Бежать прямо из расположения своего войска? И ты мне это предлагаешь? Ну уж нет. Я добьюсь своего и еще поведу их утром в бой. Не уговорами — так кнутом, как когда-то делали персидские цари.

Стратег гордо вздернул голову. Тиридат посмотрел на Калхаса, но тот только беспомощно развел руки. Как Эвмен надеялся добиться своего, он не понимал, но видел, что стратег будет оставаться на холме до последнего.

— Тогда позволь сказать еще несколько слов, — осторожно продолжил Тиридат. — Мне кажется, что сейчас кто-нибудь из сатрапов может отправить людей к Фригийцу. Не из подлости, а просто от страха перед нелепостью положения… Или опасаясь, что другой сделает это раньше его.

— Нельзя этого допустить, — понял Эвмен. — Филипп! Иди к сакаскинам и прикажи, чтобы они выставили дозоры вокруг холма. Пусть хватают любого… Лучше всего, если ты сам возглавишь варваров.

— Ясно. — Филипп бодро направился к сакаскинам, и Тиридат, похоже, немного успокоился.

Глаза Калхаса уже привыкли к темноте, но теперь он больше доверял не им, а слуху. В среде аргираспидов так и не наступило тишины. Наоборот, споры разгорались. Чем громче были звуки, доносившиеся оттуда, тем больше сердце пастуха сжимали предчувствия. Что-то должно было произойти. Калхас подсчитал: рядом с Эвменом находилось только полтора десятка армянских телохранителей. Гетайры стояли внизу, у подножия холма, и аркадянину вдруг до боли захотелось быть окруженным их тяжелыми конями и большими щитами.

— Нужно позвать еще кого-нибудь, — сказал он Эвмену.

— Кого? Зачем? — недовольно спросил тот.

— Например — гетайров. Для охраны.

— Отступись, — сморщился Эвмен. — Не нужно никого. Пусть они видят, что я их не боюсь!

Калхас чувствовал опасность всем телом. Закусив губу, он наблюдал, как толпа аргираспидов окружает стратега. Многие из ветеранов не взяли оружия, другие с показной небрежностью перекинули через плечо пояса с мечами, некоторые опирались на сариссы. Поведение их было необъяснимым — и это больше всего пугало пастуха.

Калхас не мог понять, чего они хотят добиться от Эвмена. Стоял гам как на базаре, когда все продавцы вдруг начинают ругаться друг с другом. Некоторые из аргираспидов кричали, что это по его, Эвмена вине они потеряли лагерь. Другие защищали автократора, третьи обвиняли в поражении сатрапов. Вначале стратег даже пытался разговаривать с воинами. Он обрадовался возможности убедить их в необходимости нового сражения. Однако ветераны слушали только своих. Подходили они небольшими группами, но постепенно толпа стала достаточно большой и шумной, чтобы Эвмен перестал слышать себя. Тогда он сложил руки на груди и с подчеркнуто бесстрастной улыбкой смотрел на стариков.

— Такое впечатление, что они дурачатся, — сказал Калхас Тиридату.

Тот пожал плечами:

— Впали в детство от переживаний.

Появление ветеранов у вершины холма было неожиданным. Прошло уже достаточно много времени с того момента, как Эвмен разговаривал с сатрапами. Измученный, Калхас впал в сонное отупение, веря, что холм надежно укрыт дозорами Филиппа и надеясь на пробуждение вместе с восходом солнца мужества у воинов. Ночь перевалила далеко за половину, когда гул от споров аргираспидов затих и македоняне двинулись к стратегу.

— Мне это не нравится, — поежился Калхас. — Обрати внимание: Тевтама нет среди них.

Лицо Тиридата выражало крайнюю озабоченность.

— Да, старики пришли сюда не просто так. — Тиридат взглянул на Калхаса: — Мне думается, нужно увозить стратега. Согласен?

— Согласен, — пастух многое отдал бы, чтобы все они оказались подальше от этого злосчастного холма.

— На этот раз спрашивать разрешения у хозяина не будем, — слабо усмехнулся армянин. — Спускайся к гетайрам, пусть они готовят лошадей. Да! Когда станешь возвращаться назад, захвати с собой хотя бы полсотни молодцов. Боюсь, моих людей будет мало, чтобы протиснуться между старыми притворщиками.

Калхас торопливо сжал руку Тиридата и стал пробираться сквозь толпу аргираспидов. Те смотрели на него нагло, с вызовом, уступали дорогу неохотно. Дважды пастуха толкнули так, что он с великим трудом удержался от желания обнажить меч.

Оказавшись наконец за спинами ветеранов, аркадянин вздохнул с облегчением, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окликнул Антиген.

— Куда спешишь? — сатрап стоял в окружении вооруженных до зубов охранников.

— По делу, — коротко бросил Калхас и хотел проследовать мимо.

— Подойди сюда, — голос Антигена стал резким и властным. — Подойди, ты должен увидеть это.

— Что? — Калхас помимо своей воли послушался сатрапа.

— Покажите ему, — приказал Антиген охранникам.

Те расступились и пастух увидел лежащий на земле куль размером с человеческую фигуру. В попону с сакского коня было завернуто нечто, похожее на тугую связку хвороста. Один из телохранителей взял попону за край, потянул на себя — и к ногам Калхаса подкатилось тело Филиппа.

Аркадянин схватился рукой за горло. При слабом, мертвящем свете зимнего неба было видно, что грудная клетка военачальника буквально проломлена множеством страшных ударов. «Это сариссы!»— догадался пастух. Лицо Филиппа убийцы пощадили. Но его скрутила такая предсмертная судорога, что аркадянину стало жутко.

— Кто его? — зная уже ответ, прошептал Калхас.

— Страшные люди, — ответил Антиген.

Пастух обрел голос.

— И ты сам боишься их?

— Боюсь, — подтвердил сатрап.

— Тогда мне и правда надо спешить.

Калхас отвернулся от Антигона, но тот вцепился в его плечо.

— Да постой же! Я желаю тебе блага.

— Оставь! — Аркадянин сбросил руку сатрапа. — Лучше желай блага себе.

Калхас так и не успел спуститься к гетайрам. На вершине холма внезапно раздались крики. Обернувшись, пастух увидел, что аргираспиды вырвали из рук Эвмена оружие и вяжут его ремнями от щитов. Армяне отчаянно пытались пробиться к стратегу, но такая масса ветеранов навалилась на них, что телохранители не могли сделать шага. Тиридат отчего-то оказался оттеснен в сторону и — Калхас не успел даже вскрикнуть — поднят на сариссы. Силуэт армянина на несколько мгновений завис над головами сражающихся, а затем его поглотила радостно вопящая толпа македонян.

— Проклятые! — слезы брызнули из глаз аркадянина. — Антиген, что же ты стоишь? Ведь ты когда-то командовал ими! Ты можешь их остановить!

Армян рвали на куски.

— Так останови же, я умоляю тебя!

Антиген, по-стариковски поджав губы, молчал.

— Будь ты проклят! — Калхас плюнул ему в лицо. — Ты сам умрешь, скоро умрешь!

Выхватив меч, пастух бросился в толпу аргираспидов. Однако он не успел скрестить оружия ни с кем из них, ибо в его затылке вспыхнуло нестерпимое, жгучее черное пламя. Какое-то мгновение еще Калхас чувствовал выламывающую суставы боль, а потом перестал чувствовать что-либо вообще.