Предопределенность есть, и о ней знаешь. То ли я услышал где-то два эти слова: «херуски» и «Тевтобург», то ли они сами пришли мне в голову, но я несколько дней не мог обрести покой. Мне не пришло на ум листать справочники, значит, тревога была не слишком сильной. Но я отчетливо помню, что, едва выдавалась свободная минута, в голову возвращалось: «херуски»… «Тевтобург»…

Херуски — это древнегерманское племя, а Тевтобург — Тевтобургский лес, в котором херуски уничтожили почти двадцать тысяч римлян.

«Ну и что?» — спросите вы.

Четыре дня назад я лег спать. Как обычно, прокрутился на кровати час-полтора, прежде чем заснул. Я часто вижу сны, многие из них запоминаются, но тот сон оказался особенным, совершенно особенным.

Самое поразительное то, что я оставался самим собой и одновременно был им — другим собой. Я знал все, что знаю я, знал все, что знает он, и это казалось само собой разумеющимся.

Вокруг простирался Тевтобургский лес. Мы рубили деревья для того, чтобы обнести частоколом лагерь. Топи, буреломы и горы окружали нас. Арминий, который заманил сюда нашу армию, сидел с полчищами своих херусков на дороге к Ализону — единственному пути, где мы могли найти спасение. Сегодняшняя попытка прорваться не удалась. Впрочем, херуски были везде. Они повсюду тревожили наше сторожевое охранение. Доносились их звериные крики. Где-то на гатях колотили в барабаны.

Мы торопились. Солнце заходило, и до ночи нужно было успеть сделать лагерь: ночью хозяева положения — германцы. Ночью без рва и частокола нам не отбиться.

Дубы, ясени и березы. Огромные деревья — словно на картинах старых голландских пейзажистов. Голландцы ничего не выдумывали: видимо, в их времена еще оставались такие леса. Римляне, конечно, выбирают те деревья, что помоложе. В нашей группе десять человек рубят их, мы же впятером зачищаем и заостряем. Приходят солдаты из лагеря, уносят готовые колья.

Солнце уже скрылось за кронами, когда началось. Германцы как-то сумели проскользнуть сквозь охранение. Они появились прямо из земли и из ветвей деревьев: полуголые, с одними ножами или топориками — вроде индейских томагавков — в руках. Херусков было немного, не больше нас, но те, кто рубил деревья, не ждали нападения, поэтому их перерезали в одно мгновенье. Нам повезло: мы оказались дальше от варваров, зато ближе к оружию и успели схватить щиты и мечи. Мы встали спиной к спине, а самый голосистый из нас — его звали Марсалом — принялся звать на помощь.

«Не успеешь испугаться», — это точно сказано. Не хватает времени даже на мысль о том, как мало времени. Едва Марсал начал кричать, мне пришлось прикрыть щитом голову, до которой пытался дотянуться своим топориком один из германцев. И тут же я ударил его. Ткнул мечом снизу, под ребра. Кровь плеснула мне на руку. Он упал, а я только наутро подумал, что в тот момент меня должны были охватить тошнота и страх. Чушь! Они орали громче, чем Марсал, и голыми лезли на наши мечи. У них были выпученные глаза, из ртов текла пена, и они хотели только одного: убивать. Они бесились из-за того, что не могут достать нас. В исступлении херуски не видели ничего — ни оружия убитых легионеров, ни кольев, лежавших совсем рядом. Они бросались то по-одному, то всем скопом, — чтобы тут же отскочить обратно, по-звериному зажимая раны зубами. Несколько их сородичей уже валялось вокруг.

Ясная голова и жилистое тело. Я знал это тело и одновременно удивлялся ему. Я был самым высоким, в когорте меня так и звали: «Длинный». Длинные руки — великое преимущество. Я не давал херускам подойти близко не только к себе, но и к своим соседям. Длинные руки и короткий меч — нет ничего лучше в такой схватке. Раздавался хруст сучьев — к нам спешили на помощь.

Они вновь скопом бросились на нас. Видимо, долго это продолжаться не могло. Один из германцев ухватился за край моего щита и дернул его изо всех сил на себя. Я упал на херуска, подтягивая к себе меч, но внезапно почувствовал на своей спине чьи-то колени.

Меня спас Ибериец — сосед справа. Он прыгнул и весом своего тела сбил с моей спины германца. Правда, он тоже не устоял на ногах, и теперь мне пришлось раскидывать навалившихся на Иберийца орущих херусков.

Но через мгновение нас смяли бы, не подоспей легионеры из сторожевого охранения. Германцы бросились прочь с расчищенной нами поляны. Легионеры метнули пилумы, и несколько варваров свалились на землю, не успев затеряться среди деревьев.

Нам повезло: у них не было настоящего оружия. Для того, чтобы пробраться сквозь охранение незамеченными, они взяли с собой только ножи и топорики. Нам повезло: лишь Ибериец держался за пораненное ухо, из которого сочилась кровь. Посмеиваясь, он сказал, что когда скинул с моей спины германца, кто-то вцепился в него зубами. Мы замотали ему голову и продолжили работу.

У меня не было страха, но не было и уверенности в своей неуязвимости. Уверенности, которая чаще всего сопровождает нас во сне. Вместо нее меня наполняли усталость, злость и беспокойство из-за боли в запястье, которое я где-то растянул.

Когда мы перетащили последние колья, я оторвал от рубахи лоскут и как можно туже перебинтовал руку.

Солнце зашло, и всех отвели в лагерь. Мы успели закончить его: ров, вал, частокол на валу. Двое ворот с башенками над ними. Шагов на двести вокруг расчистили заросли. Стволы, сучья, корневища свалили в кучи на опушке леса и подожгли их, чтобы освещать подступы к лагерю. Огонь занимался медленно, но когда небо почернело, он разгорелся по-настоящему, и на остриях частокола заплясали оранжевые и коричневые отсветы.

Лагерь был огромным. Разноязыкие солдаты — от легионеров и тяжеловооруженных батавов до голоногих, посиневших от ночного холода балеарских пращников — бродили среди повозок, палаток, костров, расседланных лошадей. Легаты и трибуны наводили порядок: каждая когорта имела свое место. Мы, не снимая доспехов, лежали у костра. Мы — это пять человек: Марсал, Ибериец, Чужак, Сцева и я. Теперь я чувствовал только усталость. Как будто действительно целый день дрался, делал колья, опять дрался, потом таскал колья и вкапывал их. Усталость, но не измученность. Когда-то мое тело успело привыкнуть к таким нагрузкам. И я не думал, не разговаривал, впитывая каждое мгновение отдыха.

Сушеная конина очень вкусна. Всем выдали кислого, разбавленного водой вина. Барабаны грохотали совсем близко. Германцы были рядом, на самом краю освещенного огнем пространства. Мы прорвемся. Ничего больше не остается. Только это нужно делать не так, как сегодня утром. Утром мы взбесились, узнав о предательстве, перебили проводников и больше искали возможности выместить злость, чем думали об уходе из леса. Мы станем другими: рассудительными и неудержимыми. Главное — эта ночь. Они все равно пойдут на приступ. Нужно устоять.

Прошел час или два. Я задремал, а когда появилась луна, проснулся. Лагерь немного успокоился. Вдоль частокола стояли легионеры и лучники. Изредка кто-нибудь спускал тетиву. Видимо, германцы шныряли поблизости. Хорошо, если бы огонь сжег весь этот проклятый лес. Но здесь слишком много воды. Быть может, херуски ждут темноты, ждут, когда костры прогорят? Ночь коротка.

Вначале раздался один голос, потом несколько, потом множество. Чужак и Сцева сели. Нет, пока нашей когорте никто команды не давал. Но многие поднялись, и теперь ряд воинов вдоль частокола стал гуще. Лучники стреляли без перерыва. Снаружи доносились крики и топот многих ног. На эту сторону начали перелетать камни и стрелы. Потом легионеры напряглись, приготовили пилумы и — «Х-хха!» — разом ударили ими в щели, специально оставленные между кольями. «Х-хха!» — еще и еще раз. Как будто херуски накатывались ровными волнами.

Трех ударов хватило. Спины легионеров расслабились, и вновь только лучники пускали стрелы.

Неожиданно нашу когорту отправили к западным воротам. Там уже стояли длинноволосые батавы со своими огромными щитами, длинными мечами и короткими копьями, окованными ярко начищенной медью. Ворота сотрясались от ударов снаружи.

Вначале нас пристроили в спину батавам, но вскоре поменяли другой, более полнокровной когортой. Позади нее поставили две сотни балеарцев с пращами и дротиками, а нас отвели к частоколу справа от ворот. Судя по всему, готовилась вылазка.

Атака была уже отбита. Я увидел в щель трупы херусков, валявшихся во рве. Только у ворот германцы, столпившиеся под огромным навесом из досок и целых стволов деревьев, пытались проломить створки. Другая их толпа — сотни, тысячи черных фигур на границе освещенного леса — готовилась прийти на помощь, когда ворота рухнут.

Раздалась звучная галльская команда. Батавы сгрудились тупым клином и выставили щиты. Открыли засов, и германцы, ввалившись в неожиданно распахнутые ворота, напоролись на их копья. Батавы только на одно мгновение, на один шаг отступили назад. Их ноги напружинились, они ударили щитами и, как пробку, вытолкнули из прохода мертвых и еще живых германцев.

Толпа на краю леса перешла в движение. Пока батавы добивали ломавших ворота, пока отбрасывали в сторону навес, германцы оказались около них. Топоры, дубины, мечи, рогатины взметнулись в воздух. Казалось, они сомнут кучку батавов: едва ли треть последних успела пройти сквозь ворота.

Но гордость сжала мое сердце. Прозвучала еще одна команда, и германцев встретила сплошная стена из щитов. Ее не могли пробить ни топоры, ни дубинки, ни стрелы.

Первую минуту батавы просто держали навалившийся на них безумный людской вал. Потом я увидел в их руках тусклые алые полоски — это были копья, которыми они начали работать.

Германцы, словно стая ошпаренных кипятком псов, отхлынули на несколько шагов назад. Батавы тут же приблизились к ним. Снова раздался хруст оружия, крики. Падали и батавы, но редко, и их тут же заменяли другие. С вала в германцев летели стрелы и камни. Батавы выигрывали пространство.

Херуски теперь не рвались на копья. Основная их масса пятилась назад, зато несколько самых могучих воинов с огромными топорами в руках, уворачиваясь от ударов, пытались прорубить брешь в стене из щитов. Окованное дерево трещало, но выдерживало до тех пор, пока очередной германский великан не падал, или, воя от боли в ранах, не скрывался среди сородичей.

Вперед выскочил херуск в кожаной безрукавке с длинной рогатиной в руках. Он вонзил ее в один из батавских щитов и, надсадно крича, начал вытягивать его вверх, словно большую рыбу. Из-за частокола в его сторону сразу же полетели десятки стрел. Одна из них пробила безрукавку варвара, и тот, взмахивая руками, повалился на спину.

Все батавы были уже по ту сторону ворот. Они теснили херусков для того, чтобы могли развернуться легионеры и балеарцы.

Вот и те построились, разделившись на две равные половины, за правым и левым крылом батавов. От леса к германцам бежали подкрепления. Но я чувствовал, что сейчас херуски бессильны…

Я с трудом оставался на месте. Я ничего не соображал. Это рев африканских слонов: «Барра!» — я не слышал более громогласного и более воинственного клича! Полетели дротики; легионеры, словно крылья, охватили германцев с обеих сторон. «Черепаха» батавов распалась. Первый их ряд пропустил вперед воинов, вооруженных мечами, которые разрубали щиты германцев как щепки. Варвары почти не сопротивлялись, вся их огромная толпа подалась назад, увлекая за собой подкрепления. Мы, те кто стоял на валу, орали и улюлюкали. Громко пересказывали нижним то, что увидели. «Их хватает только на один удар!» — восторженно кричал Марсал. К воротам сбегались войска со всего лагеря. Они гремели оружием и требовали, чтобы их выпустили добить германцев. Трибуны, вожди союзников призывали их остановиться, объясняли, что нужно дождаться дня: в лесу слишком много врагов.

Батавы дошли только до костров. По чьей-то команде они остановились. Остановились и легионеры. Вовремя: когда балеарцы сунулись вслед за бегущими к лесу, из темноты в них полетели тучи стрел и камней. Легковооруженные опрометью кинулись обратно.

Действительно, варваров там было слишком много. У ворот сражалась пока только ничтожная часть германцев. Быть может, даже не столько сражалась, сколько выманивала нас.

Но это — сегодняшние мои мысли. А тогда я мало что понимал: я орал «Барра!» и грохотал мечом о щит, приветствуя возвращавшихся участников вылазки.

Под утро нас отвели с вала и дали поспать. Германцы поодиночке подбирались к лагерю и пускали стрелы. Где-то — то приближаясь, то отдаляясь — гремели их барабаны. Изредка из леса доносились песни, похожие на завывания. Но мы были довольны. Отбитый приступ и удачная вылазка; для уверенности в том, что завтра мы победим и прорвемся, больше ничего не требовалось.

Я был почти счастлив, когда засыпал у костра.

Но вдруг я почувствовал, что нужно просыпаться, что мне пора, и кто-то открыл мои глаза.

Будильник. Комната. В груди росло облегчение, очень похожее на разочарование. Вместо коротких, ясных и быстрых ощущений сна умиротворяюще навалилась обычная утренняя лень. Оно немножко страшно, это полупервобытное состояние, владевшее мной во сне. Состояние, когда за быстрым бегом событий начинаешь терять свое «я»…

Нет, все не так. Здесь не обойтись полутоном. Я испытывал настоящее потрясение! Меня засунули в чужую шкуру (я сразу решил, что это шкура какого-то далекого предка, что мой сон был проявлением генетической памяти), и я ощутил в ней такие эмоции, которые никогда не посещали меня в обычной жизни. Я пережил ярость, тревогу, гордость и радость.

Впечатление от сна преследовало меня весь день. Хотя оно было, пожалуй, чересчур художественно. Вопрос о том, почему болит кисть руки, ушел на второй план. Так же как и то, что главное для меня сейчас — четверо легионеров, которые дрались рядом со мной, окруженные херусками.

Если я стану описывать их внешность, то ничего симпатичного не получится. Это туповатые, рано состарившиеся люди. На лицах — складки, морщины, шрамы. То, что один из них спас меня, а потом я спас его, казалось всего лишь моментом в фантастически реальном, захватывающем фильме. Да, это правильно! Именно кинематографические мысли заполняли тогда мою голову. Я думал, что из сна могла бы получиться отличная батальная сцена в хорошем историческом фильме. И я мог написать ее сценарий. Я помнил многое. Например — пронизывающе яркие цвета. Светящиеся зеленые дубовые листья на фоне оранжевого заката. Или глубокое сине-фиолетовое небо ранним утром.

Я не выдержал и после работы помчался в библиотеку. Хотелось узнать все, что можно, о Тевтобургском лесе. Почитал Тацита, Дельбрюка и Всемирную историю. Оказывается, это был 9-й год нашей эры. Германцы предательски напали на римлян. Те три дня пробивались через Тевтобургский лес к крепости Ализон. Под конец меньшая часть сдалась в плен, остальные погибли.

Они дрались в этом лесу три дня! Германцев было больше, и с каждым днем к ним подходили все новые племена. Римляне должны были понимать, что их перебьют. Ночь, тьма, черные бесформенные толпы, лес, где горы перемешаны с болотами и зыбучими песками. Засасывающий, растворяющий, примитивный мир… Но они дрались. А я при мысли о них испытывал восхищение и уважение.

В этот день я перестал быть собой. Я стал восторженным, возбужденным человеком. Весь вечер меня донимали мысли о том, что увиденное следует записать. Правда, Дельбрюк рассказывает о первом дне сражения совсем по-другому. Если верить ему, то почти все время шел дождь… Но я решил заняться этим завтра. Я крутился на кровати и не мог заснуть. Час, другой, третий. В таких случаях всегда засыпаешь неожиданно.

Да, я снова был там. Мысль о том, что Тевтобургский лес вернется в мою жизнь еще раз, днем показалась бы дикой. Но как и вчера я — тот, из двадцатого века, — не удивлялся.

Первое ощущение: мы держимся друг друга. Мы — пятеро оставшихся в живых лесорубов. Рядом со мной Марсал и Сцева. Сзади — Чужак и Ибериец с замотанной головой. Центурион разрешил ему пока снять шлем. Чужак уже в третий раз предлагает отрезать ему оба уха: чтобы они не мешали ему надевать шлем. Мы в третий раз смеемся.

С утра мы сожгли большую часть обоза, который связывал нам руки. Провианта все равно почти не осталось. Но Ализон был рядом — в каких-то двух переходах от нас. Главное — добраться до его крепостных стен.

Утром был большой бой. Нам удалось прорваться сквозь гати, хотя при этом полегла едва ли не половина батавов. Германцы на гатях поначалу сохраняли какое-то подобие строя. Они стояли густыми крепкими колоннами, которые возглавляли раскрашенные красками и перьями вожди. Но едва мы ступили на гати, все у них перемешалось. Каждый хотел побыстрее добраться до римлян. Ради этого многие даже бросались в болото. Эта толпа впитывала в себя любой удар, любой нажим, словно не обращала на него внимания. Приходилось буквально прорубаться сквозь нее. Батавов сменил первый легион. Потом наш. Правда, по-настоящему нам драться не пришлось. Германцы разом, будто по команде, отхлынули назад, и мы выбрались на открытое пространство.

Не знаю, как его назвать. Огромная поляна посреди леса. А скорее — широкое и очень длинное поле. Высокая — местами по живот — рыже-зеленая трава: что-то похожее на осоку, только мягче. И твердая почва под ногами.

Сцева сказал: «Они испугались». Варвары поняли, что вот так — лоб в лоб — мы перережем их всех. У многих из германцев нет даже щитов. Зато теперь появилась их конница.

Наша когорта шла справа от колонны, выполняя роль прикрытия. Рядом находились легковооруженные воины и конница. Германцы крутились невдалеке

— то пуская стрелы, то делая вид, будто лавой бросаются в атаку. Раз за разом вспыхивали быстрые конные схватки. Но римлян было мало, и они не уходили далеко от пехоты.

Я обратил внимание, что стараюсь держаться рядом со вчерашними соратниками. Не то, чтобы во мне от этого поселялось спокойствие. Но было легче. И не только потому, что я знал: они меня выручат. До Тевтобургского леса мы не особенно-то жаловали друг друга. Но здесь нельзя быть одному. Одному здесь быть стыдно, скверно и невозможно. Это — другое время, ясное и жестокое. Я был частицей их, а вместе мы были частицей всего остального. Только так можно выжить. Выжить — значит пробиться.

Наше внимание привлекла странная картина. Среди германцев появился разительно отличающийся от них всадник. На нем было снежно-белое, длинное, свисающее до земли одеяние. На шее висела золотая цепь, голова была не покрыта, волосы уложены на римский манер. Он выглядел очень молодо. Удивляла его гордая, царская осанка. «Арминий! Арминий, кто же еще!» Мы не сомневались в этом, хотя раньше не видели его ни разу.

Наши всадники сбились в лаву и кинулись в ту сторону. Было видно, что Арминий поворачивает коня к лесу. Потом все закрыла стена из германцев. Они тоже успели набрать ход. Послышался грохот, как при камнепаде. Вой людей и лошадей. Было видно, как лошади встают на дыбы и бьют друг друга копытами. Вся эта огромная масса неустойчиво раскачивалась то в одну сторону, то в другую. Потом что-то там оборвалось, и теперь они неслись на нас.

Как передать вам это? Слова не могут поспеть за событиями. Любое из моих описаний не значит ничего по сравнению с тем, что было там.

Конечно, мы успели перестроиться. Мы повернулись в их сторону и стали по манипулам. Шестью маленькими волноломами — чтобы разбить на куски энергию этой волны.

Римские всадники успели обогнуть когорту. Первые германцы последовали за ними, но остальные обрушились на нас.

Вы представляете несущееся на вас галопом стадо лошадей? Лошадей, которые ни в коем случае не свернут в сторону. Они в ста шагах от вас, но через мгновение — уже рядом.

Мы метнули пилумы. Один всадник опрокинулся назад, одна лошадь рухнула, придавив херуска. Еще одна встала на дыбы; в нее ударилось сразу несколько лошадей, она упала и, скользя по земле, как огромный снаряд, врезалась в наш строй. Мы отпрыгнули в стороны, чтобы эта туша не сбила нас с ног, но другие германцы были уже рядом. На меня мчался херуск с длинным копьем — не копьем даже, а колом, обожженным на костре с одной стороны. Я успел подставить щит. Сила удара была так велика, что я упал на спину. Правда, и сам германец вылетел из седла, но я тут же потерял его из виду, поскольку в нескольких вершках от моей головы промелькнули конские копыта.

Удар рассеял всю когорту. Когда мне удалось подняться, никакого строя уже не было. Кучками и поодиночке легионеры дрались с конными.

Я увидел своего. Это был Чужак, отбивавшийся от старого, мосластого, закутанного в шкуры херуска. Седые, жирные волосы варвара грязными пучками торчали во все стороны. Он коленями сдерживал лошадь и размахивал топором на длинном толстом топорище, сжимая его обеими руками. Чужак метил мечом в бедро германца, но промахнулся и, потеряв равновесие, не успел прикрыть голову щитом. Удар топора пришелся вскользь по шлему Чужака, но оглушил легионера, и тот упал. Старик размахнулся, чтобы добить его.

Я бросился туда, но почувствовал, что не успеваю. Не знаю, откуда появился Сцева. Он подставил под удар германца свой щит, держа его обеими руками. Щит раскололся, и Сцева отбросил его остатки в сторону. Германец замахнулся еще раз, теперь на Сцеву. Но тот нырнул под брюхо его коня и выскочил с другой стороны уже с окровавленным мечом в руке. Уворачиваясь от падающей лошади, которой он вспорол живот.

Дальше смотреть на них мне было некогда. Я вертелся, как угорь, отбиваясь от всадников. Правда, стало легче. Когда за ними нет массы и скорости, у них много уязвимых мест. Лошади пугаются, не стоят на месте. Голые ноги… Часть германцев, проскакав сквозь нас, оказалась перед главной колонной. Но их было мало, мы раздробили конный вал. Они даже больше не пытались атаковать, поворачивали обратно. Сразу несколько когорт спешили нам на помощь.

Вот они скачут к лесу. Но не все. Одного германца окружило сразу шестеро легионеров. Я с радостью увидел, что там и Марсал, и Ибериец, чей шлем из-за замотанного уха съехал на бок. Они отпрыгивали, перебегали, пригибаясь к земле, уворачиваясь от передних ног лошади: та плевалась кровавой пеной и пыталась достать их копытами. Судя по всему, они имели дело со знатным германцем. На нем были настоящие доспехи, а лошадь покрывала попона с нашитыми на нее медными бляшками. Никак не удавалось достать ни ее, ни всадника. Но их не выпускали из круга. Я сунулся было, но тут же получил удар копытом в лицо. Словно что-то взорвалось в моей правой глазнице. Видимо, сознание вернулось ко мне не сразу. Когда я поднимался с земли, всадник и легионеры были уже в стороне. А Марсал сжимал в руках подобранное с земли копье и норовил оказаться против лошадиной морды.

Когда ему это удалось, он заорал. Заорал так, как мог только Марсал. Лошадь испуганно встала на дыбы. И Марсал, воспользовавшись этим, ударил ее в горло, под медные бляшки.

Германцев как будто не стало меньше. Все так же их конные толпы крутились поблизости. Остатки нашей когорты сменили. Теперь мы шли в главной колонне. Чужака оглушило, он едва соображал и с трудом передвигал ноги. Его оружие несли Сцева и Ибериец, а мы с Марсалом поддерживали за предплечья. Оставить нельзя — германцы добивали всех раненых.

К вечеру мы были перед новым лесом. Лес в этих местах — как крепость. Нужен штурм для того, чтобы войти в него.

Теперь перед нами были не только херуски. К ним присоединились и другие племена. Хавки, бруктеры — если вам что-то говорят эти слова.

Мы продвигались очень медленно. Перед нами возникали то стены лучников, то клинообразные отряды со щитами и копьями. Варвары прятались даже в кронах деревьев. У них там, наверху, было все, включая жаровни. На жаровнях они грели горшки со смолой или жиром. Я видел, как один германец плеснул смолой, швырнул в легионеров горшок, а потом с ножом в руке прыгнул сам.

Правда, в настоящее сражение они не ввязывались. Как только начиналась серьезная схватка, варвары отступали. Словно просто задерживали нас.

Чужак совсем отошел и ступал с каждым шагом все увереннее. К счастью, лес оказался небольшим. Когда солнце зашло, мы были уже на его опушке. Перед нами лежал пустырь, а дальше — холмы, за которыми темнела разорванная посередине ущельем горная гряда. Вот он, проход, за которым нас уже не остановит ничто. Там кончаются леса. Там Ализон.

В этот момент со мной стало происходить что-то непонятное. Совсем не так, как при вчерашнем пробуждении. Я думал, открывать мне глаза или нет. Какая-то сила выкручивала меня оттуда, но я чувствовал, что могу сопротивляться ей.

Все-таки я проснулся.

Если вчерашний день был днем восторгов, то этот — днем ужаса. Слишком велика была разница — моя психика с трудом выдерживала прыжки из одного человека в другого.

Я знал, что проход нам взять не удастся. Именно здесь погибнет большая часть армии. Остальные попадут в плен, и их тоже ждет незавидная судьба. Я был убежден, что ночью опять окажусь там. Как раз во время последнего губительного боя.

Губительного и для меня. Правый глаз распух и не видел почти ничего. Значит, если бы мне сегодня отрубили руку, я проснулся бы без руки.

Я позвонил на работу и сказал, что заболел.

Потом делал примочки на глаз и паниковал. В голове не укладывалось сочетание этих миров: один, где тебя могут убить каждую минуту, где страха смерти почти нет, есть лишь желание выбраться и отомстить. Или наоборот — отомстить и выбраться. И другой мир, защищенный четырьмя стенами, одеялом, медицинским обслуживанием, где страх перед смертью, наоборот, ввергал меня в панику.

Нет, паника — не то слово. Оба мира уже сосуществовали во мне. Я пытался, но не мог сказать о Тевтобургском лесе: «Какая дикость и нелепость!» Он стал моей частью. Если не голова, то сердце было уверено в правомерности его существования.

Я начал восстанавливать цепь событий. Помнил моменты вчерашнего и сегодняшнего пробуждений, но не мог вспомнить, с какого именно момента начинался сегодняшний сон. Словно вчерашний день я провел вне времени, а ночью вернулся к исходной точке.

Потом я сообразил, что за восемь-девять часов сна этой ночью реально прожил вдвое больше времени. Я пытался понять почему. Подобные мысли занимали меня до вечера, пока стрелки часов не стали приближаться к девяти. Тогда меня охватил страх: я бросился варить кофе. А вслед за страхом пришел стыд.

Стыд перед теми четырьмя, которым я помогал, и которые меня выручали. Через них — перед батавами, которые могли все, которые так здорово сражались, — и за меня тоже. Перед всеми, кому предстоит штурмовать проход.

Наконец — стыд перед их миром. Не худшим, не лучшим: другим.

Страх боролся со стыдом, и я совсем измучился. Часы показывали полночь, а я уже чувствовал, что устал и страшно хочу спать.

Прекрасно помню, что собирался варить новую порцию кофе, но не выдержал. Уснул прямо так: сидя за столом.

Настало утро. Я увидел недокопанный ров, недоделанный вал, который едва прикрывал нас от стрел. На вторую ночь оставаться здесь нельзя.

Утро было серым. Шел дождь. Наконец-то дождь, о котором я читал у Дельбрюка. Перед нами находился проход. Светло-серый треугольник острием вниз в темно-коричневых горах. Горы огибали нас, как подковы. Перед ущельем лежали холмы, кое-где покрытые вереском. В проплешинах был виден песок — потемневший и потяжелевший под дождем.

Эти холмы стояли в несколько рядов: словно защитники ущелья. На них расположились германцы. В шкурах, в латах, с копьями, топорами, дубинами. Старые и молодые, еще безусые лица. Что-то жующие, возбужденно зевающие, мрачно насупленные. Дождь струйками бежал по подбородкам. Германцы сливались в тупую, бесповоротно враждебную массу.

Они хотели правильного боя. Если они отступят еще раз, это будет означать, что все их усилия окажутся напрасны. Наконец-то! Забылись сырость, холод, усталость, пустые желудки, из-за которых оружие казалось еще более тяжелым, а движения неуклюжими. Как варвары могли одолеть нас в правильном бою?

Они не помешали нам развернуться. Вот только батавов оставалось слишком мало, не больше половины. Они и сейчас стояли в центре, на самом важном месте. Наш легион был справа от них, второй — слева. Третий ушел в сторону, он обходил холмы по бездорожью.

Это я еще запомнил.

«Барра!» — клич звучал глухо. Его гасил дождь. Германцы молчали. Они даже не колотили в барабаны.

Дальше я видел только песок, по которому мы бежали, а точнее, карабкались, вверх по склону холмов. Опираясь на щиты, подталкивая себя пилумами. Ноги увязали в песке, вереск трещал и рвался под сандалиями. Я помню, что германцы очень точно выбрали момент. Мы были уже рядом с вершинами, но наше дыхание сбилось, мы больше думали о том, чтобы устоять на ногах, чем о строе или о летящих в нас камнях и стрелах. Варвары завопили и ударили. Сверху вниз.

Строй разорвало на части. Германцы атаковали клиньями. Где-то они отбросили наших к подножию холмов. Где-то легионеры удержались. Мы тоже устояли. Сомкнули щиты, нагнули головы, уперлись пятками в песок. Передние выставили пилумы, а задние метнули их. Германцы обтекали нас с двух сторон. Могли окружить, но до того ли нам было! Варвары кидались на щиты всем телом, как живые тараны, пытаясь спихнуть нас вниз. Сцева подпирал мою спину плечом, чтобы я не опрокинулся.

Масса ощущений, в которых теперь трудно разобраться. Невозможно отделить одно от другого и выстроить их по времени.

Видимо, мы дрались очень долго. Падали германцы, падали наши. Убили Марсала. Некогда было жалеть, а остервенение уже достигло своего предела. Сцева встал вместо Марсала, меня подпирал теперь другой легионер. Помню его руку, сжимающую меч рядом с моим плечом.

Что-то произошло. Как это произошло, я не видел — мы еще изо всех сил пытались устоять, а мимо нас уже бежали германцы. Одолели? Вот побежали и те, что были перед нами. Они карабкались по склону, но теперь мы были быстрее, мы догоняли и рубили их спины. На вершине германцы пытались оказать нам сопротивление, однако мы мигом сломили его и столкнули сопротивлявшихся вниз. Под наш одобрительный хохот они кубарем катились по обратному склону холма, сбивая бегущих.

Только тут я почувствовал, как сильно устали мои ноги, руки, спина, плечи. Казалось, что мы затолкнули на холм огромный камень. Усталость смешивалась с облегчением и радостью.