В студенческие годы я имела славу человека, который всегда может достать «лишний билетик» в любой театр на любой спектакль. А сейчас еще существует «стрельба» билетов на дефицитные зрелища? Я была совершенно «поехавшей» театралкой, а денег на спекулянтов не было. Если говорить откровенно, у меня не было денег ни на что — до сих пор не понимаю, как я выжила и чем жила все годы учебы. Ну, подрабатывала переводами технических текстов для наших славных доцентов, которые каким-то образом, умудрились сдать минимум по языку, не зная оного, но были вынуждены в своих высосанных из пальца «научных» статьях цитировать зарубежных коллег ( в основном, англичан — они были передовиками нашей отрасли, как обстоят дела сейчас, не знаю) — и что им было делать? Я переводила, им это ничего не стоило — платил ВУЗ. Ну, повышенная стипендия. Все. Муж ничего не присылал: его маман, скандализованная самим фактом моего существования на земле, отнимала все деньги под девизом: «Но мы же содержим ребенка!» — это о своем единственном внуке от единственного сына. Зарплата моя за переводы уходила на ребенка: колготки достать, костюмчик купить, на праздники к нему слетать… На театр, уж точно, денег не было, но я выкручивалась и пересмотрела весь репертуар, все самое лучшее в лучших театрах. Особенно любила тогдашнюю Таганку и «Современник». Техника была отработана до мелочей. Приехать к театру за час и опросить тех, кто уже там торчит (в прежнем, исконном, смысле этого слова). Как правило, это были такие же страждущие, как и я — то есть определялся круг конкурентов. Далее — перестать обращать на них внимание и следить только за под— и проходящими. Каждого спросить: «У Вас нет лишнего билета?» — никогда не говорила: «Билетика» — как почему-то было принято у «стрелков». Вообще, не люблю уменьшительную форму слов — колбаска, сметанка, огурчик. (Это чего у меня гастрономический ряд пошел? Вроде, сыта.) Допустим, человек отвечал отрицательно. Тогда в ход шла вторая часть магической формулы: «И не будет?». Тут срабатывал элемент неожиданности. Человек ответил и решил, что долг его выполнен, и его душу я отпускаю на покаяние за то, что не приберег еще одного билета — для меня. Он уже обрадовался, он уже начал расправлять крылья, чтобы отринуть свою передо мной вину и отлететь ко входу в театр… Мой второй вопрос догонял его и бил в спину — каюсь, некрасиво, но жить-то хочется, вы знаете, как хочется жить в…всю жизнь, а до тридцати — особенно! Человек сначала не понимал, что произошло. Мгновение он тупо смотрел на меня. (Верите? У всех тупело лицо — за десять лет «стреляния» я насмотрелась.) Иногда я даже внутренне пугалась: а вдруг убьет? — но вида не подавала и тихим, но игривым голосом повторяла: "И не будет? " До человека доходило, что именно я спрашивала. А спрашивала я: "Эй, ты уверен, что она тебя любит и придет сюда, чтобы, локоть к локтю, посмотреть с тобой спектакль, который вам обоим на фиг не нужен, а является только одним из звеньев сложной цепи ухаживания с целью: у тебя — завалить ее в постель, у нее — женить тебя на себе? Ты уверен, что потом, когда ты пойдешь ее провожать, вы будете целоваться или чего другого, покруче? Ты вообще, в чем-нибудь уверен? "Тень сомнения появлялась на многих лицах. Да что там — на многих! — на ВСЕХ. Уже суровым голосом, я повторяла: «Я говорю — и не будет? Вы уверены, что к вам придут?»

Кое— кто, мгновенно возненавидев меня за свое сомнение, резко отвечали: «Нет!» -как выстреливали в меня и уходили — убегали от своего сомнения. Другие, бОльшая, огромная часть, вдруг проникались ко мне доверием и растерянно отвечали: «Не знаю». О, как знакомо было мне это сомнение и это незнание! Но я не позволяла себе смягчиться. В конце концов, у театра я была самая бедная, а бедные тоже плачут, только плевали все на слезы бедных — цацкаются только со слезами богатых, так хоть я не буду цацкаться, а попытаюсь урвать у богатого капельку счастья для себя, раз уж больше никто не хочет расстараться и достать мне эту капельку.

Дальше все шло уже совсем просто. «Если появится лишний билет, никому не отдавайте, только мне, хорошо?» Готовая на все, жертва смиренно и послушно кивала головой, и я шла к следующей. Так и кружила час у театра, зорко следя за всеми «подследственными», как сказал бы товарищ Бендер. Проколов не случалось. Хоть один совестливый человек, да попадался и, дав обещание, выполнял его, хотя бы и за минуту до последнего звонка.

«Хозяева» на празднике жизни

Я решила, что пора уже «толкнуться» на «Доброго человека из Сезуана». Попасть было трудно, но как можно жить, не посмотрев этот спектакль?! Во-первых, это Таганка, во-вторых, играет Высоцкий и, наконец, в-третьих, это все ж таки Брехт, а не… — кто автор одиозных «Сталеваров»? Не упомню уже: не Гельман ли? Решение посмотреть тот или иной спектакль означало, что я уже, практически, почти в зале театра. Оставался пустяк — оказаться там на самом деле.

В час "Ч" я торчала возле театра — билетов, как водится, не было. Нехорошее подозрение, что, кажется, моему везению пришел конец, замаячило в глубинах моего подсознания. Легкая тень паники уже наползала краем на меня, как вдруг из театра вышел молодой мужик и направился ко мне. Выглядел он так, как в те времена выглядели все интеллигентные мужики, имевшие отношение к гуманитарной сфере и следившие за своей внешностью и модой — брюки-клеш из хорошей ткани, облегающаяя рубашка с длинным воротником, заграничный галстук, башмаки на «платформе», длинные вьющиеся волосы и висячие усы в компании длинных бакенбард. Хорошо выглядел, но был мне окончательно и бесповоротно незнаком. Вроде бы прошел мимо меня в театр, и я его спросила о лишнем билете… Кажется, он даже не ответил… А модник, тем временем уже стоял возле меня и протягивал мне контрамарку. Я глупо спросила: "Это мне? " Он без улыбки кивнул и ушел назад в театр. Ошеломленно я последовала туда же. Мне повезло найти свободное место во втором ряду, и рядом было даже еще одно свободное кресло. Меня возмутило это отношение людей, которые имели возможность достать билеты, не пришли, а кто-то так и не попал на вожделенный спектакль.

Я не буду рассказывать о спектакле: все и так знают, что он был хорош. Сегодня другая тема.

Моими соседями оказались люди, выглядевшие, по меньшей мере, странно для Таганки: он был высок, грузен, имел вид то ли завтрестом, то ли профсоюзного деятеля средней руки… Какая-то средняя власть, одним словом. Она была такой, какими были все дамы в той среде: тоже крупная, «в теле», с яркой помадой, красными камнями на пальцах и в ушах, с «халой» из пергидрольных волос на голове и в костюме «джерси», которые стоили дорого и заменяли деньгам вкус.

Зачем они пришли сюда, неясно: было видно, что они томятся и скучают, что им непонятно происходящее на сцене, и что они сидят только потому, что неловко было протискиваться через весь ряд, а потом уходить через весь зал. Они маялись и страшно мешали смотреть — крутились, как дети, меняли то и дело позы, зевали и шумно вздыхали.

После антракта мое место оказалось занято: опоздавшие зрители спустились с галерки на свои законные насесты.

Пришлось мне с толпой таких же бесправных зрителей (которые, на самом-то деле, были главными зрителями Таганки, потому что шли на любые трудности и неудобства ради любимого театра и любимого Любимова) смотреть из конца зала, стоя в проходе между двумя частями бельэтажа. В какой-то момент оказалось, что Летчик-Высоцкий должен был пройти на сцену именно по тому проходу, где стояла я. Вдруг послышался голос: «Товарищи, позвольте пройти» — мы шарахнулись, и Он прошел мимо с гитарой в руках.

Очередь в гардероб я пережидала в фойе, где опять увидела номенклатурную пару. Они рассматривали портреты в компании… Фарады. Тогда он еще не снимался ни в кино, ни на телевидении, и был известен только зрителям Таганки.

Теперь появление «хозяев» на празднике жизни, какими были все спектакли Любимова, разъяснилось. Явно от мужика зависело что-то, что было необходимо Фараде для жизни: может быть, участок для дачи, а может быть говяжья вырезка до конца дней. Неважно, что нужно было достать, платить нужно было все равно, и приглашение в театр, о котором много говорили и, в который невозможно было попасть, было платой за услугу.

Что же это было за время и что это была за страна, в которой артист, художник был поставлен в такие условия, что вынужден был помешать своему зрителю попасть в театр ради машины щебенки или куска копченой колбасы?"

Десять дней, которые никого не потрясли

В Москве проходил какой-то очередной съезд компартии. Какой это был год? 75-76? Ну, что-то в этом роде, не помню точно. А я все еще не видела «Десять дней, которые потрясли мир» на Таганке (в театре, разумеется, а не в одноименном ДОПРе). И мне приспичило именно в те дни ликвидировать этот пробел в образовании.

Толпа у входа в театр поражала любое воображение. Даже я, закаленный «стрелок», и то слегка дрогнула. А главное — непонятно было, по какому поводу столпотворение. Спектакль шел не первый год, был, конечно, дефицитным, но вся Таганка была одним сплошным дефицитом, но подобного я не видела даже на премьерах. Несколько обалдевшая от такого избытка человеческих тел, я попыталась прибегнуть к своей обычной тактике, но безрезультатно — нужно было ходить на крейсерской скорости, а места не было даже, чтобы стоять себе смирнехонько у стеночки в надежде, что удастся вернуться домой более или менее целой. Все-таки такую стеночку я нашла, но толку? Что можно настрелять из укрытия? Это же все-таки не озеро с утками!

Для начала я решила не поддаваться панике и попытаться что-нибудь придумать.

Думать было сложно, потому что мешало огромное количество интуристовских автобусов, подъезжавших один за другим к театру. Странная публика сидела в этих автобусах: какие-то тетки с киргизскими лицами, дядьки в монгольских шапках, хохлушки деревенского вида в плюшовках и белых платках с розами, свежепостриженные дядьки, которых я определила как шахтеров, сама не знаю, почему. Это ведь все был сплошной impression, осознанно я их не воспринимала, потому что занята была своим — думой о билетах и о том, что время идет, а дело — стоит. Тут вдруг до меня дошло, что таким людям, как-то, мягко говоря, возле Таганки делать нечего, а они, тем временем, вылезали из автобусов и с шумом уверенно направлялись в вожделенные двери моей мекки.

— Что происходит? — почему-то вслух удивилась я.

— Делегаты съезда, — доброжелательно ответили мне.

Я заозиралась, пытаясь определиться, кто ответил и увидела человека, который давно уже стоял рядом со мной, но был абсолютно вне поля моего интереса, а потому, как бы невидим.

— В каком смысле? — не поняла я.

— В том самом. Делегатов съезда в театр привезли. Весь зал забронирован, — доброжелательно разобъяснил мне мой толмач.

— Как это — весь зал? Это что же — билетов не будет? — возопила я. — Что им делать в этом театре, что они поймут?!

— А, так ты здесь билет стреляешь? А я думаю, что это девушка такая озабоченная стоит — никого и ничего не видит вокруг себя. Ну, нет, стоя у стены, ничего не настреляешь, — с каким-то непонятным мне акцентом поучающе сказал он.

Это мне он говорил — гениальному стрелку всех времен и народов! Я взбесилась. Я объяснила ему, кто я есть и что я думаю по поводу его поучений. Говорила я исключительно вежливо, но он понял, что оскорбил меня до глубины души.

— Да ты не обижайся, — добродушно сказал он, — давай лучше познакомимся. Меня зовут Василием Ивановичем, а тебя?

Выглядел он, именно, как Василий Иванович, но Василий Иванович, изготовленный не из обычного сырья для простолюдинов, а из дорогих материалов, и это выглядело очень здорово: такой русский мужичок лет сорока пяти — сорока шести, светловолосый, хорошо стриженный, среднего роста и прекрасно одетый, даже не в импорт, а в вещи, явно купленные за границей — я в этом хорошо разбиралась и ценила. Он мне даже понравился — ситец в горошек хорошего качества, явно интеллигентный человек, а мой тогдашний опыт уже был достаточным, чтобы понимать, что человек с такой внешностью и так оформленный — не совсем простой, а, скорее, совсем не простой. Честно, говоря, я не очень понимала, зачем нам знакомиться, но все-таки назвала свое имя.

— Ты постой здесь, никуда не уходи, а я тебе помогу пройти в театр, — вдруг услыхала я и ушам своим не поверила.

Я с сомнением посмотрела на него. Он ухмыльнулся и ехидно сказал:

— Можешь не верить — иди стреляй сама — видишь, что делается!

Терять мне уже было нечего. Ехать в другой театр было поздно, да и настроилась-то я именно на «Десять дней…», а значит, никакое другое зрелище мне настроение уже не улучшило бы. Я решила подождать.

— Понимаешь, мне с друзьями встретиться надо, — извиняющимся тоном объяснил мне Василий Иванович, — но билет будет, я тебе обещаю.

Он ушел, а я осталась, вся переполненная досадой и раздражением на ситуацию. Я знала, что открылся съезд, но не помнила об этом — что мне было за дело до него! Все знали, как развлекали и ублажали делегатов съездов, но в голову не могло прийти, что их повезут в опальный театр, который никак не годился для увеселения знатных комбайнеров, доярок, людей не только плохо грамотных, но, зачастую, не знающих даже азов русского языка. Скорее всего, так пытались плюнуть в лицо Любимову — вроде бы и почет, делегатов привезли, а с другой стороны, каково это актерам играть перед публикой, не понимающей языка разговорного, я уж не говорю о языке театральном, метафорическом?!

Зла я была до невозможности! Но именно со злости и не ушла.

Из толпы вынырнул Василий Иванович и остановился рядом.

— Еще подождать нужно, — загадочно сказал он.

Мне было все равно. Вечер пропал, настроение испорчено, какая разница, где быть с испорченным настроением!

— А вы кто, делегат? — спросила я.

— Нет, я в Москве по делам, я из Сибири, — последовал ответ, и мне стал понятен акцент собеседника, — я из Томска, преподаю там в университете, на кафедре химии.

— Доцент? — уточнила я.

— Да нет, профессор.

Конечно же, он и выглядел, как профессор, только не наш, советский, а заграничный — как я их себе представляла, потому что живьем заграничного профессора не видела никогда, — например, поляк или скандинав. Мне понравилось, что у меня такой кавалер. Я была абсолютным цыпленком, желторотиком, мне страшно нравилось, когда на меня обращали внимание взрослые мужчины — это как бы придавало мне женственности, потому что выглядела я подростком в свои неполные…дцать лет. Только вот предложить я взрослому мужику ничего не могла — это было видно невооруженным взглядом, и я всегда все-таки терялась от внимания к себе всякого, старше тридцати лет. Мы стояли, кое-как беседуя о моей учебе, о Москве, театрах, и прочей не интересной мне в тот момент белиберде, как вдруг он опять кинулся в толпу, а вернувшись, сказал:

— Давай, быстрее, быстрее, пошли!

Мы смешались с группой людей, которая вальяжно вплывала в двери театра. Меня никто не окликнул, не остановил, и я, к своему удивлению, оказалась в фойе. Народу было вокруг почему-то больше, чем обычно, все веселые, как мне показалось, — пьяные, шумные. Особенно шумел какой-то генерал, стоявший в толпе «шахтеров» и чокавшийся с «хохлушкой». Она уже сняла плюшовку, платок спустила на плечи, на ней был мужской пиджак на цветастое платье, а на лацкане пиджака два ордена Ленина. На входе нам всем выдали листовки, имитировавшие те, настоящие, выпущенные в октябре семнадцатого, и при входе в зал два «революционных матроса» забрали их у нас и накололи на штыки. Это так начинался спектакль. Сидела я с Василием Ивановичем и его друзьями, один из которых оказался ректором Ульяновского Политеха. Я слегка обалдела, но виду не подала — подумаешь!

— Не боишься рядом с ректором сидеть? — весело подначил он меня.

— Нет, чего мне вас бояться, вы же не мой ректор, а я и своего не боюсь, — ответила я.

Третий их приятель заржал, а ректор обалдел сначала от нахальства воробья, а потом и сам закатился, приговаривая:

— Молодец, молодец, нахальная молодежь в Москве, однако!

Спектакль мне не понравился. Шумно, натянуто… Не понравился. Тема, что ли, была не моя…

А она— таки была не моя. Я к революции относилась со скрытой враждебностью -если бы не она, не началось бы падение моей семьи, и не было бы мне нужды жить впроголодь, чтобы получить диплом и зарабатывать свои сто сорок на чистой работе. Но скрывать это свое отношение приходилось, и очень тщательно. Лицемерие было моей второй натурой, так что я и сама, порой, не знала, искренни мои чувства или это очередная игра. В антракте эта троица повела меня в буфет, чему я совершенно не сопротивлялась: я готова была есть в любое время суток, а уж на халяву, которая мне нечасто выпадала… С тех пор я не люблю халяву и ценю только то, что заработала сама. Даже подарки я ценю меньше, чем вещи, купленные на свои, заработанные деньги. Буфет был БЕСПЛАТНЫЙ! А какой он был! Я-то уж знала, что в нем бывает на обычных спектаклях, но в тот день! Мужики мои прекрасно понимали, что я голодная — они годились мне в отцы (а у ректора в зале даже оказался его сын, который и выглядел, именно как ректорский сыночек: дорого и элегантно одетый, холеный, но о нем после). Они начали меня кормить икрой и севрюгой, пирожными и шоколадом.

— А ваш сын с вами приехал? — спросила я ректора.

— Да нет, он здесь учится.

— А почему не у вас? — это я уже хамила. Я прекрасно знала, почему. Зачем богатому мальчику учиться в провинциальном ВУЗе, хоть бы и у родного папы, если есть возможность пристроить его в престижный институт в Москве? Женится на москвичке — не будет проблем с пропиской и тому подобными унизительными вещами, которые касались только черни — меня, то есть. Это все и всем было давно известно и перешибить это было невозможно, а потому мальчик этот вызвал у меня вполне понятную неприязнь. Если бы не их поганая революция, я училась бы сейчас в Сорбонне, или Оксфорде, или Принстоне — где захотела бы, там бы и училась. А хоть бы и в МГУ, я с детства о нем мечтала, но ведь в нем на конкурс не оставляли ни одного места — все было распределено заранее, и огромная толпа детей ехала через всю страну, на деньги, кое-как собранные родителями (иногда взятыми в долг), с надеждой в сердце, с невероятным желанием выучиться и начать служение Науке. Все их бессонные ночи перед экзаменами, все страхи, нервы и слезы — все было потрачено напрасно, то, что они вернутся домой несолоно хлебавши, было предопределено еще до того, как они выехали из дома. Я вообще была вынуждена весь десятый класс после уроков работать в поликлинике, где главным врачом была мама моей подруги. Таким образом только я могла собрать деньги на поездку в Москву. Я была медалисткой, единственной в тот год в нашем городе, где проживало сто сорок тысяч человек. И не было у государства механизмов, которые бы отбирали талантливых детей и помогали бы им получить образование. Так что мальчик этот был мне понятен, да и я ему — тоже, поэтому я не заинтересовала его ни на секунду, хотя и была чрезвычайно хорошенькой и — в меру своих возможностей — ухоженая. Ректор немного удивился безмолвной дуэли наших глаз, но, кажется, тоже что-то понял и больше не сказал мне ни слова.

Молча досмотрели мы спектакль, и уже на улице, когда мы остались одни, Василий Иванович сказал:

— Мы в иституте вместе учились. Вот он карьеру сделал, а я нет.

Меня это заявление убило наповал. Профессор не сделал карьеру! Что, черт побери, они считают карьерой? Мне не светит и кандидатом быть: московской прописки нет, значит аспирантуры мне не видать: в нашем ВУЗе брали иногородних только если это были ребята из деревни. Нет, конечно, брали и других, но я имею в виду тех, у кого не было заслуг в виде папы-дяди-тети и так далее, которые могли бы составить чадушке протекцию.

Василий Иванович правильно понял мое молчание.

— Я ему не завидую. Разве ж это работа для ученого — быть ректором? Кто он? Чиновник! Я люблю своих студентов, свою лабораторию. Но он считает меня неудачником, а я не обращаю на это внимания, и он злится. Я видел, тебе его сын не понравился. Ты зря, он неплохой парень, талантливый, в медицинском учится.

— А чего ж ему не быть талантливым, если его с пеленок направляли, помогали, объясняли, а работать с восьмого класса, чтобы помочь семье, ему не было нужно. А после работы еще делать уроки и готовиться к поступлению самостоятельно, потому что на репетиторов денег нет. Вы знаете, как я живу? Я дошла до истощения в десятом классе — меня весь год держали на уколах витаминов, так я была утомлена. Мне необходима была медаль, чтобы иметь страховку при поступлении, вот я и рвалась. До двух — уроки в школе, потом пятнадцать минут на обед и с половины третьего — в поликлинике. До шести. А потом — уроки, десятый класс, между прочим, не чтение-рисование! И у меня была разработана целая программа подготовки к экзаменам — каждый день один предмет, тридцать-сорок задач. Это помимо уроков. Я так уставала, что не могла есть и спать. С девятого класса сплю только под снотворным. А я тоже талантливая, и еще какая талантливая — не таким вот мальчикам чета, им за мной не угнаться бы, если бы мы жили в одинаковых условиях!

Он грустно смотрел на меня, и я все очень хорошо понимала. Почему-то он на меня запал, а толку ему от этого не было никакого. Я была слишком молодой, слишком "не такой ", чтобы иметь с меня толк. Конечно, я оказывалась с ситуациях, когда мужики и постарше приставали ко мне нагло и грязно, но он был порядочным человеком, и что ему было со мной делать? Мы расстались в метро. Он дал мне какой-то телефон, чтобы я позвонила, и мы бы куда-нибудь еще сходили бы вместе. Я не стала звонить — к чему? Но долго еще я рассказывала, как мне удалось урвать крохи от пирога, который и делился не нами, и съедался без нас да и предназначен нам не был никогда.