Глава 10.

— Ты зачем из Москвы уехала, от нас хотела сбежать? — спрашивал дьявол меня, несколько часов спустя. Он вернулся, когда все уже пришли с работы, и дверь ему открыла мама.

— Ну, так что — от нас спряталась? От нас не спрячешься! — он глумливо смеялся и смотрел на меня с издевкой.

— Ни от кого я не сбежала. Врачи запретили учиться. Вот вылечусь и продолжу, — ответила я неприязненно.

— А это еще не известно — позволим мы тебе учиться или нет, — продолжил он, — поможешь нам, может быть, и разрешим, если себя будешь хорошо вести.

И он опять засмеялся, глядя на меня откровенно издевающимся взглядом.

Тут в комнату вошли мама и бабушка, которые до этого момента были в кухне.

Они вопросительно уставились на меня, мама спросила:

— Дочь, кто это к тебе пришел, объясни.

Дьявол помог мне, с наслаждением показав им свое удостоверение, из-за чего они обе сначала просто остолбенели, а потом потребовали объяснений.

Гэбэшник рассказал им историю нашего знакомства и сообщил, что в Москве остались крайне недовольны моим отъездом, приняв его за саботаж и нежелание помогать органам.

— Какая еще помощь? — недовольно спросила мама, — К вам только в лапы попади — всю душу вытряхнете.

Дьявол не обратил внимания на ее выпад и объяснил, что приехал за мной, что я должна быть препровождена в тот город, где учился мой мальчик, для проведения следствия и очных ставок.

От слов «очные ставки» мама с бабушкой посерели и сказали, что никуда я не поеду. Он не слушал их, он смотрел на меня.

— Я не поеду.

— И очень глупо. Но я тебя не тороплю. Даю тебе время подумать — два дня. В понедельник во столько-то быть в городском отделе по такому-то адресу.

Я много лет ходила мимо этого двухэтажного дома с вывеской «Городской комитет», но даже не задумывалась, какой именно комитет прячется за столь лаконичной надписью. Как выяснилось позже, никто из моих знакомых тоже не знал и не задумывался, есть ли в городе отделение ГБ — настолько это никому не было нужно. Оказывается, это было нужно, хоть и не нам.

В комитет я шла с зубной болью в душе. Мне было стыдно и страшно, что кто-нибудь, кто знает, что именно в этом неприметном здании расположено, увидит меня и примет за стукачку. Я даже оглянулась прежде, чем войти в страшную и позорную дверь.

Меня уже ждали дьявол и красивый азербайджанец-капитан, который страшно обрадовался моему появлению и стал разыгрывать радушного хозяина: предложил мне чаю, конфет, а затем и вовсе стал со мной флиртовать. Это он зря старался: я была в ауте, плохо видела окружающее, была заторможена, и его театр одного актера для единственного зрителя ответной реакции у меня не вызвал.

Они с москвичом на пару стали мне объяснять всю неосторожность и пагубность для меня самой и моих близких отказа помочь ГБ. Мне в красках расписали, как они наплюют на мое будущее, которое сейчас — пока — их очень заботит, вызовут конвой и отвезут меня, куда надо, в арестантском вагоне, а там будут держать в КПЗ вплоть до суда. Не лучше они обещали поступить и с моей семьей. Капитан сказал, что, конечно, безработицы в СССР нет, но сделать так, что человека не возьмут ни на какую работу ни в одном населенном пункте страны, проблемы не составляет, а уж с младшим братом и вовсе просто все устроится — пойдет с малых лет по колониям, а оттуда нормальными людьми не возвращаются, и все это получится, благодаря моему, неверно понятому, глупому благородству.

Так что, если я хочу, чтобы мама с бабушкой погибли от голода, чтобы их согнали из квартиры, а брат стал бы уголовником — вперед, я могу продолжать упрямиться ради полузнакомого человека.

После двухчасовой обработки меня отпустили домой, где ждала мама, очень на меня злая, потому что ей на работу принесли повестку, которой ее вызывали в комитет «для проведения беседы». Повестку приняла секретарь начальника, и все учреждение было в курсе, все спрашивали маму, в чем дело, и шушукались у нее за спиной.

Неделю нас по очереди вызывали «на беседы». Что-то мешало им, действительно, арестовать меня, это «что-то» стало мне известно только уже в перестроечное время.

Мы сломались, когда брат пришел из школы и сказал, что во время уроков приходил какой-то человек и в кабинете директора расспрашивал его, кто к нам ходит, о чем говорят дома, что говорят про страну и правительство:

— Ты знаешь, что такое — правительство?

Брату исполнилось десять лет, и он ждал приема в пионеры, который должен был состояться двадцать второго апреля. Человек, разговаривавший с ним, сказал, что из-за плохого поведения сестры его могут и не принять, и даже, наверное, исключат из школы.

Это была последняя капля, и на следующий день я во время очередной «беседы» сказала им, что они пользуются подлыми средствами, и потребовала, чтобы оставили ребенка в покое, что я поеду с ними. В душе я решила, что спорить больше я не буду — это ничего не даст. Просто я не сделаю ничего из тех гадостей, которые они хотят вынудить меня сделать. С тем я и села в самолет рядом с дьяволом, мечтая, в глубине души, чтобы самолет разбился, и мы бы не долетели до места, где я должна буду потерять душу.

Интерлюдия.

Я хочу кое-что объяснить. Мне это трудно дастся, но назвался груздем — полезай, куда следует. Гордиться тут, конечно, нечем, истина есть истина, хотя «что есть истина?». Не была я героиней никогда. Не умела постоять ни за себя, ни за близких своих, ни за идею. Да, собственно, идей у меня никаких и не было. Хотелось жить интересно и приятно, в окружении интересных людей и верных друзей, и быть им тоже верным другом. Работа не только ради заработка, а так, чтобы совместить заработок с интересом, а еще лучше — с азартом к работе. Замуж я не собиралась, хотела жить одна, но любовь должна была присутствовать моей жизни обязательно. Влюбчива я всю жизнь была чрезмерно, а вот надолго ли хватало моих эмоций — вопрос другой. У меня перед глазами было несколько примеров женщин, живших без мужей и детей, в свое удовольствие. Очень мне их жизнь нравилась. Я себе тоже такую напредставляла — с небольшое уютной квартирой, книгами, моим порядком, моими вещами. А бороться, идти на баррикады — этого я в себе не находила, чего, правда стеснялась ужасно.

Мое поколение было испорчено идиотской детской литературой: повестями и романами о пионерах-героях, мифами и легендами об Отечественной войне, про которую мой отец, однажды, сказал, что он помнит иную войну, чем та, которую маршал Жуков описал в мемуарах. Я возразила, сказав, что у них и ракурс был разный, все-таки, есть разница, наверное, между видением маршала и капитана. Отец спорить со мной не стал, а зря. Кто-то должен был вовремя объяснить мне, где правда, а где официально состряпанные легенды. О довоенном времени я знала правду от бабушки, а война так и вошла в сознание великим мифом. Я не хочу обидеть ветеранов. В конце концов, мой отец тоже был солдатом и был ранен в свои двадцать лет. Я имею в виду, что мифологизация войны была необходима для сокрытия бездарности, с которой вел ее Сталин, для оправдания огромного числа погибших. Завуалировать нужно было и тот факт, что никто не собирался заботиться о мирном населении. А потому и ввязывались дети в военные действия, потому и возник новый литературный жанр, призванный запудрить мозги молодым читателям. Витя Коробков, Валя Котик, Марат Казей (о нем я не читала ), Зоя Космодемьянская! Я, на полном серьезе, ставила себя на ее место и понимала, что не выдержала бы пыток и боли.

Мне было стыдно своей трусости, но из песни слов не выбросишь. Я боялась одна вечером ходить по улицам, и, если я проводила вечер у Капы, а это, чаще всего, и случалось — за исключение тех вечеров, когда я усиленно занималась — она всегда шла меня провожать, а потом спокойно возвращалась одна домой. Я на такие подвиги способна не была. Если и были в моем характере мужские черточки, то они проявлялись в других жизненных аспектах. Однажды мы гуляли с Капой вечером, а в руках ее был оранжевый том «Детской энциклопедии», который я у нее брала, и теперь мы несли его назад к ней. Ну, и прицепился к нам какой-то идиот, и никак мы не могли от него отделаться, пока Капа не двинула его по голове книгой. Этот аргумент идиотом был понят, и он ушел в противоположную сторону, покачиваясь и ругаясь. Я стояла, обомлев и ожидая, что сейчас он вернется не один и мало нам не покажется. Капа развернула меня в нужном направлении и повела дальше. Никто за нами не гнался, но я очень нервничала, когда она пошла домой одна.

Где я никого и ничего не боялась, так это в школе. Там я была прима-балерина, бояться мне было некого и нечего. Но при этом я оставалась вполне законопослушной и почти не хулиганила, так, разве что, по мелочи. С уроков я не сбегала никогда, только дважды классу удалось уговорить меня сбежать из солидарности со всеми. Конечно, когда я только появилась в этой школе, меня даже бить хотели за отказы уходить с уроков. Устраивали разборки, на которых я каждый раз говорила, приблизительно, одно и то же, что не вижу необходимости сбегать с урока из-за того, что кто-то из класса пренебрегает бесплатным (sic!) образованием и ленится делать уроки. Я ведь не ленюсь! Мне не интересно ходить в кино во время уроков, я и вечером сходить могу, мне не интересно болтаться по улицам, я по ним хожу достаточно и после уроков, а если кому-то что-то не понятно в уроках, милости прошу, пусть приходит ко мне домой — все объясню. Или на перемене — пожалуйста. А уходить не буду, хоть убейте совсем. Меня не убили. К моим закидонам привыкли. На переменах времени у меня не стало — я объясняла что-нибудь: то кому-нибудь одному, то — целой компании; а уроки, особенно перед контрольными, за нашим большим обеденным столом со мной делала компания, иногда человек до восьми. Приготовив уроки, мы с удовольствием сжирали кастрюлю гречневой каши с молоком и запивали ее кефиром, который дядя и тетя получали на своих химических заводах, где они теряли здоровье в компании десятков тысяч других мам, пап, дядей и теть.

Нет, в школе все было хорошо. Народ понял, что у меня — принципы и смирился с этим, тем более что я была отличница нетипичная, могла что-нибудь и не выучить, к чему-то относилась формально, нос не задирала, да и бедной была, что тоже работало на меня.

Учителей я тем более не боялась. Чего их было бояться? Что они могли мне сделать? Я была гордостью школы, меня обижать было нельзя. Но воспитание брало свое, я испытывала почтение ко всем взрослым, по умолчанию, а потому держалась с учителями очень вежливо, даже с теми, кого не слишком уважала. Ох, эта, априори, почтительность к старшим, сколько она напортит мне в жизни!

Дважды во время учебы в школе я проявила отвагу, за которую до сих пор себя уважаю, хотя, со стороны, наверное, это выглядит смешно — гордиться какими-то детскими подвигами, когда во взрослой жизни гордиться нечем. Но так уж человек устроен, что необходимо ему откуда-то черпать самоуважение, а иначе — как жить, воспитывать детей и смотреть в глаза другим людям?

Немного подвигов совершила я в жизни, вот и приходится бережно относиться к малейшим проявлениям в прошлом самостоятельности, уверенности в себе, порядочности и других, не менее уважаемых, качеств.

К нам в школу ежегодно приходили новые ребята: в девятые классы после восьмилетки. В один год пришла особенно яркая толпа, особенно, мальчики были хороши. И вот, двое из них (я назову их Коля и Гусь) что-то не поделили. Была назначена драка после уроков на школьном стадионе. Неправ был Гусь, драки захотел тоже он, но у Коли настроения драться не было абсолютно, и дело зависло без развития. Противники стояли лицом друг к другу, вяло переругивались. Все шло к тому, что они мирно разойдутся, и зрители стали потихоньку расползаться, но тут Колю кто-то позвал, он обернулся и оказался спиной к Гусю. Тот немедленно набросился на него, от неожиданности Коля упал, но быстро пришел в себя и отметелил Гуся по первое число, потому что был и спортивнее, и сильнее. Кроме того, он разозлился, да и чувство правоты придало ему сил. Словом, Гусь выглядел очень живописно, что его маме абсолютно не понравилось, она устроила скандал директрисе школы — и шарманка завертелась! Все это произошло в пятницу, в субботу Гуськина мать ругалась в учительской, а в воскресенье за мной пришла девчонка, жившая рядом со школой и заявила, что собирают срочное заседание школьного комитета комсомола, и я должна обязательно явиться. Случай был беспрецедентный! В воскресенье открыли школу (тетя Маша, которая была настоящей хозяйкой нашей школы — и на дверях стояла, опоздавших не пускала, и за чистотой следила, и ночным сторожем была, — крайне недовольная, бренчала ключами и беседовала сама с собой о нарушении трудового законодательства), и заседание началось. Кворума, конечно, не было и в помине! Воскресенье все-таки, народ не сидел дома, да еще в хорошую погоду. Командовала всем директриса, из гневной речи которой стало ясно, что от нас требуется быстренько исключить Колю из комсомола. Мы опешили… За драку — из комсомола?! На моей памяти никого и никогда из комсомола не исключали, а тут вдруг такие драконовские меры. Мы, конечно, быстро поняли, откуда ветер дует — Гуськин папа был каким-то начальником, и мать намекнула на возможные неприятности, которые их семья сумеет устроить школе, в общем, и директрисе, в частности. Та и завибрировала. Тем более, что Коля был из обычной семьи, заступиться за него было некому.

Исключение из комсомола было страшной вещью. Можно было ставить крест на высшем образовании, хорошей работе… Волчий билет за детскую драку — слишком дорогая плата на всю жизнь.

Умолкнув, наша пастырьша выжидательно уставилась на нас. Народ реагировал вяло. Во-первых, никто не осуждал Колю за то, что он отлупил Гуську. Нечего было тому нарываться, да и повел Гуська себя не по-мужски, а на Кавказе с этим было строго, во всяком случае, в подростковой среде. Мы искренне не видели криминала в произошедшем. Зря Гусь втравил мать в эти дела, их полагалось решать без помощи родителей. Он только заработал дополнительные отрицательные очки. Я попыталась объяснить директрисе, что нет нужды раздувать чепуховый случай и превращать его в уголовное дело. Она разъяренно велела мне замолчать. Я отказалась, сказав, что незачем тогда было меня сюда тащить, а раз уж, оторвали от личных дел, то я буду говорить, что думаю, а думаю я, зачем это школе понадобилось портить парню судьбу, ведь его ни в один ВУЗ не примут.

— Очень хорошо, — злорадно сказал этот кладезь педагогического мастерства, — это научит его не махать кулаками попусту.

— Он махал не попусту, Гусь его первый ударил.

— Откуда это известно?

— Да там толпа народу была.

— Все такие же хулиганы, как Коля.

— Да не хулиган он, нормальный парень.

— И это говоришь ты, отличница! Хорошие у тебя друзья!

Мы с Колей не были друзьями, мы даже не здоровались. Чего бы это стал он здороваться с девчонкой, да еще — из младшего класса! Старшеклассники держались высокомерно с младшими.

Наша перепалка взбесила директрису, она сказала, что я обнаглела вконец, что пора, кажется, и мое дело рассмотреть пристальнее, может быть, беспокойство за свою судьбу утихомирит меня. Я даже растерялась. Учитывая, что ругалась с ней я одна, а остальные сидели, опустив глаза и не вмешиваясь, ожидая просто, когда можно будет уйти домой, легко было представить, что если она поставит вопрос о моем исключении, он пройдет без сучки и задоринки. Воспользовавшись моим замешательством, она велела комитету голосовать, и они… проголосовали, кроме меня и еще одной девочки, которая пришла в нашу школу вместе с Колиной компанией и дружила с ними всеми. Я пыталась остановить народ, но на меня не обратили внимания. Тогда я заявила, что голосование недействительно — кворума не было, да и утвердить его должно школьное собрание — устав я знала очень хорошо.

— Утвердит, — ядовито пообещала директриса, — завтра же и соберем.

Когда мы вышли, у ворот торчал бледный Коля с друзьями. Он сразу по нашим лицам понял, что произошло, развернулся и пошел прочь. Мы рассказали остальным, как все прошло, и решено было завтра на уроках провести агитацию против решения комитета. Я вызвалась рассказать все нашей Галине Васильевне, которая была старшей вожатой и отвечала за работу с комсомольцами.

Весь понедельник меня трясло, как при пляске святого Витта. Коля был в школе, ходил бледный и отрешенный. Гусь тоже не торжествовал. Ему уже рассказали, как ТЕПЕРЬ его будут бить — и никакая мать не поможет. Девочки презрительно на него смотрели, в буфете ему не дали купить пирожки — этот ябеда и маменькин сынок уже сто раз пожалел, что заварил такую бучу.

Мы поговорили с Галиной Васильевной. Она, конечно, не могла реагировать при нас так, как ей, может быть, и хотелось бы, но у нее особым образом засверкали очки, что всегда было признаком гнева, и мы это знали. Она ничего нам не сказала, только велела идти по классам, но мы поняли, что в стороне она не останется и нас не бросит на съедение директрисы и гуськиной матери.

В актовый зал набилось народу больше, чем, обычно, удавалось собрать на простые собрания. Командовала директриса, она возвышалась в президиуме и пыталась дирижировать, но секретарь комитета, извинившись, сказала, что есть регламент, и его нельзя нарушать, потому что тогда решение собрания не будет иметь силу. Директриса недовольно сдалась, и собрание началось.

Выступала мать Гуськи, директриса, демонстрировали гуськин синяк на морде и царапину на шее. Гусь стоял красный, в задних рядах кто-то засвистел, его выставили из зала и попросили комсомольцев высказываться. Я подняла руку, но слово дали какой-то девочке из седьмого класса. Она неделю назад получила комсомольский билет и очень хотела быть хорошей комсомолкой. Она стала рассказывать, как нехорошо драться, как это недостойно комсомольца, тогда ей кто-то крикнул, что она-то сама подралась с Танькой из-за сломанного карандаша, а другим почему нельзя. Зал заржал, и ораторша села. Я упорно держала руку поднятой, пока меня не «увидели» и не спросили, что я хочу сказать. Я ответила, что у меня вопрос по ведению собрания. Мне разрешили говорить, и я спросила, есть ли в уставе параграф, запрещающий выступление на собраниях членов комитета. Галина Васильевна, затаенно улыбаясь, ответила, что, конечно же, нет, и я получила слово. Это было победой — мы взяли собрание в свои руки и быстро всем объяснили, что ждет Колю, если его исключат, какой фальшивый комитет принял решение об исключении, что Коля действовал, защищаясь, что виноват во всем Гусь, и наказывать надо его за подлость. Директриса пыталась согнать меня со сцены, но успеха в этом деле не поимела.

Я не стану подробно рассказывать, как директриса требовала что-то от Галины Васильевны, а та улыбалась и разводила руки, как бы растерянно и беспомощно, как зал радостно кинулся не слушаться взрослых, как решено было объявить простые выговоры обоим драчунам, хотя я пыталась впаять Гусю выговор с занесение в учетную карточку, но тут уж Галина Васильевна вмешалась и утихомирила меня. Ох, директриса и злилась, сделать же она ничего не могла.

Мать ухватила Гуся за руку и, шипя, уволокла домой, пообещав, что получит справку об увечьи сына и обратится в милицию. Из толпы кто-то крикнул:

— Гусь, если она это сделает, на улице не появляйся!

В общем, все закончилось триумфом правды и справедливости, как ее понимали мы в свои пятнадцать-шестнадцать лет.

Через несколько дней я на перемене стояла в классе у окна, как вдруг в дверь заглянул парень из компании Коли. У него была фамилия, созвучная слову «балалайка», и он ухаживал за одной красоткой из нашего класса, а я вечно ему мешала — начинала за спиной петь: «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…», чем приводила его в неописуемое бешенство, а предъявить мне было нечего: что хочу, то и пою, а уж где я пою, вообще, не его дело.

Я не обратила внимания на него — опять, наверное, Светку ищет, но он пошел ко мне. Я решила, что наступил час расплаты за дразнилки, и приняла боевую стойку, внутренне, конечно, но как же я была удивлена, когда он громко сказал:

— Эй, всем слушать! Я тебя раньше считал заразой, а ты человек! — и протянул мне руку.

Я пожала эту руку с таким чувством, как если бы мне вручали орден. Все, кто был в классе, бросив свои дела, смотрели на нас. Парень пошел к выходу, но в дверях остановился и сказал, что если кто-то попытается меня обидеть, будет иметь дело с ним лично. Народ почтительно молчал.

Вы думаете, я перестала его дразнить, а он перестал на меня злиться? Ничуть не бывало. А вот Коля после этого собрания стал со мной здороваться.

Очень я горжусь этой историей. И можете надо мной смеяться.

Второй случай «гражданского неповиновения» с моей стороны произошел уже в десятом классе, за два месяца до выпускных экзаменов.

В те годы было принято проводить перед началом школьного дня утреннюю зарядку. Кто это придумал и за что этот придумщик так не любил детей школьного возраста, осталось для меня загадкой века. Об этом распоряжении то забывали, то — вдруг — вспоминали вновь, и борьба за наше здоровье вспыхивала с удвоенной энергией.

Я была спортивным ребенком, к десятому классу имела разряды по трем видам спорта. Тренировки у меня случались четыре-пять раз в неделю, а с учетом школьных уроков физкультуры, спортивную нагрузку я имела ежедневно и нужды в том ежедневном издевательстве, которое ждало меня в школе, не видела никакой.

Школа наша имела вид буквы "П". «Перекладина» этой буквы была четырехэтажная, в ней располагались классы. «Ноги» были одноэтажные, в одной был актовый зал, в другой — спортивный. В «кармане» между этими залами — во дворе школы — проходили, обычно, праздники Первого звонка и утренняя зарядка.

Всю школу выстраивали рядами, и " физкультурник ",Эмиль Агаевич, подавал команды, а другие учителя зорко следили, чтобы никто не отлынивал. Эмиля Агаевича мы все любили, но зарядка все равно была наказанием господним.

Я вот думаю: всерьез ли учителя думали, что зарядка в пальто и шапках, с портфелями, зажатыми между ног (а куда их было ставить? Не на асфальт же — тогда еще не было повального свинства, и мы были приучены к тому, что портфель на пол ставить нельзя), может принести пользу, хоть кому-нибудь? Я понимаю, что они были заложниками своей профессии, своих чиновников, а мы были заложниками их всех. Все они олицетворяли тупую систему, и, одновременно являясь ее рабами, делали такими же рабами нас

Ну, малышня еще, куда ни шло, упражнения делала — им было даже приятно попрыгать: маленьким детям трудно долго не двигаться. Но мы — уже взрослые девушки, как мы могли прыгать, приседать и наклоняться без спортивной формы? Об этом никто не думал, лишая нас еще и права чувствовать себя женщинами, давя в нас женское начало, которое, по нашей молодости, и так было слабым и несозревшим.

Великая фраза о том, что в СССР нет секса — это краеугольный камень всей идеологии социализма, каким он был в нашей стране. Несколько поколений женщин были воспитаны в непонимании истинной сути вечно женственного, в неприятии своей женственности, в сожалении, что родились девочками. Конечно, всегда были девочки с более сильными инстинктами, чем их сверстницы, но жилось им несладко.

Во— первых, мальчишки, видя их непохожесть на других девочек, активно их преследовали своим интересом, который, по малолетству и дикости, выражали очень агрессивно. Моей подруге, например, невероятной красавице в стиле Мерилин Монро, но еще красивее, чем звезда, подожгли косы -роскошные, толстые, пшеничного цвета. Ее еле погасили, хорошо, что она не обгорела, только длинных волос больше никогда не носила. Другую девочку за то, что она не ответила взаимностью какому-то малолетнему идиоту, ославили шлюхой, что весьма осложнило ее жизнь и жизнь ее родителей.

Интерес полов друг к другу был естествен, но его давили грубо и беспощадно, и вырастили мужчин, не помнящих, что биологическая принадлежность к полу не делает их мужчинами, в истинном значении этого слова.

О том, какие при этом вырастали женщины, знают все. В семьях всех моих подруг заправляли всем мамы. Только у азербайджанцев было иначе, но у них женщина в то время не считалась человеком, как у всех мусульман, так что и они положительным примером служить не могли.

Но мы были еще не совсем задавлены, мы были молодыми, еще гибкими и физически, и психологически, очень остро осознавали свою женскую сущность и не желали мириться с ее унижением. Мы протестовали.

Сначала мы пытались уговорить Эльмана Агаевича, чтобы он не заставлял нас присутствовать на зарядке. Но это не от него зависело. Мы пошли к классному руководителю, к учительницам — ведь они должны были нас понять. Нам посоветовали не наклоняться очень низко…

Директриса ответила, что не наше дело рассуждать о пользе и вреде зарядки в неподобающей одежде. Есть распоряжение, и мы его выполним, чего бы это ей ни стоило и, на какие санкции она ни была бы вынуждена пойти.