- Сама.
      - Всех нас напугать?
      - Ага.
      - Но у тебя нет практики даже на восьмистах метрах раскрываться.
      - Теперь есть. Сразу на двухстах.
      - Это хорошо. За грубое нарушение дисциплины от прыжков отстраняю. Из сборной отчисляю.
      Ходит по пустынной косе.
      Шумят волны. В небе купола. В небе планеры и самолеты.
      А ей делать нечего. И ехать ей некуда. Сидит на берегу, камушки в воду бросает. Или лежит и смотрит в даль. Как кошка бездомная. - И есть ей нечего уже третий день. Кошка мышей бы наловила. А Настя мышей ловить не обучена.
      Потому просто сидит и в море смотрит. И никого вокруг. Зато отоспалась за много месяцев и на много месяцев вперед. Никто не мешает - ложись на камни и спи. Одеяла не надо. Тепло. Лежит. В памяти статьи устава перебирает.
      Зашуршали сзади камушки. Оглянулась. Человечка не видно, потому как в лучах солнца. Только сапоги видно. Нестерпимого блеска сапоги. Глаза поднимать не стала. Зачем глаза поднимать. Она и так знает, чьи это сапоги.
      И говорить ничего не стала. О чем говорить?
      Заговорил он:
      - Ты что здесь делаешь?
      - Миром любуюсь.
      - Жрать хочешь?
      - Нет.
      - Ну и характер у тебя.
      На это она промолчала.
      - У меня тоже, знаешь ли, характер. И послал бы тебя к чертям. Но я за тебя сто американских парашютов отдал. Получается, я их просто пропил, промотал.
      Летаю в небе и все тебя высматриваю. Коса песчаная и не могла ты далеко уйти.
      От парашютов наших.
      - Не могла.
      - Тогда пошли.
      - Куда?
      - Прыгать.
      Начали все с самого начала: прыгали с четырех с мгновенным раскрытием, потом с четырех с раскрытием на трех. На двух. На километре. Добрались и до двухсот метров.
      Поначалу на четыре тысячи вывозил сам Холованов. Потом его вызвали в Москву по неизвестным делам. Вывозил помощник его. Но с Холовановым лучше было.
      - Какой же дурак такого человека в самый разгар тренировок по пустякам дергает?
      - Дурочка, а ты хоть знаешь, кто он такой?
      - Холованов и Холованов. Рекордсмен.
      - Ах, глупенькая Настенька. Холованов - личный пилот товарища Сталина. И телохранитель. Его не зря Драконом зовут.
      ГЛАВА 3
      Поле от горизонта до горизонта. Поперек поля бетонная полоса. У полосы - трибуна для вождей. Над трибуной - тент: синие и белые полосы. Вокруг трибуны - охрана.
      Вожди через три дня появятся. А трибуна под охраной. Через три дня все, что с этой стороны взлетной полосы, заполнит толпа. А полоса останется свободной. И все, что за полосой, - свободным будет. Над той стороной поля истребители петли вертеть будут, туда парашютисты валиться будут отдельными снежинками и снегопадом. Воздушный парад, одним словом. Несокрушимая мощь Родины.
      Несгибаемые крылья советов.
      А пока подготовка.
      Бойцы тянут кабели. Верхолазы на столбах дятлами сидят, молоточками постукивают, репродукторы-колокольчики прилаживают. Кран-исполин с кузовов автомобильных ларечки снимает и аккуратным рядочком расставляет. "Пиво-воды", "Мороженое", "Союзпечать". Снова - "Пиво-воды". Плотникиумельцы из фанерных щитов сортир сколачивают. Сортир-гигант. Крупнейший в Европе.
      Но главная забота - безопасность. Навезли из Москвы табуны чекистов.
      Тренировка. С виду - просто парни в кепочках, в пиджачках, в футболочках полосатых. Вроде даже и не чекисты. Присмотришься - они.
      И команда над полем: "Ра-а-а-зберись!"
      Вроде толпа была, вроде орда неуправляемая, а р-р-раз - и разобрались цепочками-линеечками. Продольные людские цепочки до самого горизонта. И до другого - тоже. Еще поперечные цепочки. Цепочки людские своим переплетением квадраты образуют. Коробочки. Арматуру толпы. Нахлынет народ московский на поле тушинское, а меж народа - полосы чекистов. С севера на юг, с запада на восток. В толпе их не увидишь. А сейчас они пока без толпы тренируются:
      становись - разойдись. В каждой цепочке свой начальник. В каждом квадрате - свой. У каждого начальника - трубка телефонная в кармане. Когда толпа заполнит поле, каждый командир в толпе, в давке, незаметно свой телефон к подземному кабелю подключит или к ларечку "Пиво-воды", или еще к какому ларечку. Не зря к ларечкам кабели провешены.
      Ближе к трибуне вождей - гуще цепи, коробочки плотнее. У самых трибун цепи совсем непробиваемые. Как фаланга Македонского.
      Под самой правительственной трибуной - кабина комментатора. Так усажен, чтоб и самолеты увидел, и парашютистов, и лицо товарища Сталина. Чтоб, значит, реагировал, если что. Рядом с комментатором место Холованова. И ему самолеты будут видны, и парашюты, и толпа, и лицо товарища Сталина. Сложные у Холованова обязанности. В лицо Товарищу Сталину смотреть. И в небо. И в толпу.
      Еще и на комментатора. На боку товарища Холованова - "Лахти Л-35". Это если вдруг комментатор взбесится и начнет всякие мерзости в микрофон выкрикивать:
      так чтоб долго не кричал, чтоб его сразу тут и порешить одиночным выстрелом между глаз. Еще у Холованова в руке рубильник: тот правит, у кого связь в руках. У кого связь, тот команды передавать может. Кто команды передает, тот парадом командует. Не зря товарищ Ленин в первую голову телеграф захватывать рекомендовал. Так вот связь в надежных руках. Рубильник в руках на тот случай, если враги в кабинку ворвутся и в микрофон начнут передавать толпе не те команды, какие следует. В этом случае дернет Холованов рубильник и всю систему связи одним электрическим ударом расшибет. Лучше - никакой связи, чем в руки врага отдать.
      Прямо у кабинки, в которой комментатор с Холовановым сидеть будут, три чекиста. С виду - техники микрофонные. На самом деле они для того, чтоб Холованова продырявить, если он взбесится и сам в микрофон гадости кричать вздумает. Оружие у них - под пиджаками. Оттопыривается оружие на задницах.
      Оружие у них - без особых претензий. На всех не напасешь заграничные "Люгеры", "Кольты" и "Лахти". Потому оружие у них - обыкновенные родные "тетешники". Ни отделки у "тетешника" элегантной, ни вида заморского. Одно хорошо: лупит мощно и точно. Надежная штука "ТТ". Никогда не подведет. Но если у одного микрофонного техника при стрельбе по Холованову осечка выйдет, так передернет затвор и тут же другим патроном Холованова успокоит. А пока он передергивать будет, Холованова пробьет восемью дырками другой товарищ. На то и приставлен рядом с первым. Ну а если и у него заедание или перекос затвора, то тогда третий товарищ из Холованова решето делать будет. Но это на самый крайний случай. А в нормальной обстановке, чуть что, они все втроем по восемь патронов в Холованова врежут, сменят магазины - и еще каждый по восемь. А пока улыбаются они Холованову. И он им улыбается. Почтительны те трое: сталинский личный пилот. С таким не шути. С другой стороны, прикажут завтра - и превратится сталинский личный пилот в обыкновенного клиента с маленьким входным отверстием в затылочной части черепа и с большим выходным отверстием в лобовой части. Может быть и наоборот. Можно к товарищу Холованову в лапы попасть и превратиться в его клиента... Потому лучше с ним пока не ссориться, а улыбаться: как дела, дорогой товарищ?
      Идут часы. Палит солнышко беспощадное. Пылит аэродром. Тренировка продолжается. Холованов по телефону команду-циркулярку: блокируй! Это значит, из одной коробочки в другую хода никому не убудет. Выпускай на север! И это понятно: в каждой коробочке выпускай людей в северном направлении, а в другие не выпускай. Отпусти блокировку! Это значит, толпа вообще присутствие чекистов ощущать не будет - ходи в любом направлении. И опять: блокируй! В южном направлении - выпускай! Так миллионную толпу контролировать можно. Тут еще рядом пикапчики стоять будут. Чуть что, через толпу вооруженную группу в любую точку аэродрома перебросить можно.
      Если связь телефонная откажет, то и тогда контроль над чекистскими цепочками не нарушится. Тогда команды другим образом передаваться будут.
      Молчаливыми жестами по цепочкам. И подражанием впереди стоящему. Рядом с комментаторской будочкой поставили детинушку. Выше него во всем НКВД не найти.
      Если Холованов прикажет ему сесть, сядет. Тогда все, кто его видит, тоже садятся. И все, кто их видят, сядут. А садиться зачем? Для дисциплины. Мало ли что случиться может? Мало ли какая ситуация сложится? И связи нет. Так вот выполняй команды молчаливые. Любые команды выполняй. Любые!
      Выполняй, что прикажут. Потому команды из стеклянной будки так и сыплются:
      встать, садись, ложись, встать, садись, разойдись, становись!
      Рядом по палю пустому две подружки-хохотушки гуляют. Катька и Настюха. Перед прыжком своим рекордным пришли просто на поле посмотреть, на котором приземляться. И все им смешно. Хи-хи да ха-ха. И Холованову рожки показывают.
      Не понимают, что у Холованова за них душа болит. Глупые совсем. Вообще ничего не понимают. А риск немалый. Надо бы их еще как-то подстраховать.
      Настя с Катькой все полем гуляют. Мордочки чекистам корчат. Катьке все бы хохотать. А Настя нет-нет, да и вспомнит прыжок предстоящий, - Ты, Катька, не схлюздишь?
      - Да я затяжными прыгала, когда ты еще укладку осваивала. Ты бы не побоялась, раньше времени не рванула бы, не раскрылась бы на пятистах.
      Попался тут Катьке в траве жук смешной. Ну такой смешной, что забыла она прыжок предстоящий и уже хохотала, не переставая.
      - Знаете, девоньки, советская техника - лучшая в мире. Но подстрахуемся и немецкой. Помимо советского прибора РПР-3 дадим мы вам дополнительно и по немецкому прибору. Страховка хорошо, двойная лучше, тройная лучше двойной, а мы еще добавим. С другим принципом действия. С секундомером Прибор немецкий, а часовой механизм" в нем швейцарский. "Ролекс" Желаю удачи.
      Выбрались на плоскости. Катька на правую, Настя - на левую. Улыбнулись пилоту.
      Тот четыре пальца в кожаной перчатке показывает: точно четыре тысячи держу. И махнул рукой.
      Скользнули девочки в бездну.
      Толпа миллионная в небо смотрит.
      И товарищ Сталин.
      И Холованов.
      Предпоследний номер программы. Холованова ответственность. После этого массовый прыжок. Но это уже не его забота. Хорошо воздушный парад прошел. Ни сучка, ни задоринки. Остался затяжной с четырех тысяч и массовый заключительный.
      Все круче самолет, все круче берет. И вот выровнялся. Двигатель придержал. С земли хорошо слышно, как рокот моторный прекратился. Диктор напротив Холованова сидит, радостным голосом толпу извещает:
      - Высота четыре тысячи метров над уровнем моря.
      Тут только и понял Холованов, что разобьются обе. Скользит Настя. Рвет ее поток воздушный словно водопад горный. Весело и страшно. И все страшнее. Все сегодня не так почему-то. Чувство такое, что не так. Земля слишком быстро надвигается. Хронометр правильно тикает, и все три курка взведены, и по опыту знает, что лететь еще да лететь, но почему земля прет навстречу с такой скоростью? Главное - не хлюздить. Приборы сами все сделают. Главное - страх сдержать. Не дать страху вырваться. Но вырвался страх, как вырывается купол из ранца. И закричала Настя, как кричат во сне, когда кричишь и не кричится, когда в крике только и спасение:
      - Рви! Катька! Рви!
      И Катька рядом. И у нее лицо - ужас. И не кричит она - вопит: Рви!
      И рвет сама кольцо. И Настя рвет кольцо.
      Но...
      Для Холованова время остановилось, когда самолет площадку сделал и рокот оборвался. Растянулось для Холованова время гармошкой. Секунды в сутки превратились нескончаемые. В годы.
      Резанул его диктор: НАД УРОВНЕМ МОРЯ!
      Все просто. За исходную точку отсчета принят уровень моря. И самолет поднялся на четыре тысячи над уровнем моря. И умные механизмы откроют парашюты на высоте двести метров над уровнем моря. И проверено все тысячу раз на песчаной косе. И та коса - на уровне моря. Может, на несколько метров выше. Но тут - не песчаная коса в Крыму. Тут Москва. Тушинский аэродром. Разве Москва на уровне моря? Из школьных учебников известно: Москва - сто семьдесят метров над уровнем моря. Это в среднем: где чуть выше, где чуть ниже. Но в любом случае высоты никак не хватает. Откроются парашюты ровно за двести метров до уровня моря, и будет поздно.
      Смотрит товарищ Сталин на падение двух комочков и понимает...
      Вырвал Холованов микрофон у диктора.
      Трое рядом пистолеты "ТТ" на него вскинули. А он им глазами. А он им мимикой матерной: спасаю ситуацию!
      По инструкции стрелять чекистам положено. Выхватили пистолеты все трое. Народ от них шарахнулся. Но ни один в Холованова не стреляет. Подсказывает чутье пролетарское: происходит что-то ужасное и только Холованов с микрофоном ситуацию спасти может. И на Сталина чекисты смотрят. Он бы им мимикой. Он бы им знаком. В момент Холованова прошили бы двадцатью четырьмя дырками.
      Но молчит товарищ Сталин. Ни взглядом, ни жестом отношения не выказывает. Как статуя гранитная. Как стальное изваяние. Одно ему имя Сталин! Нет его сейчас тут в этом мире суетном. В даль веков взгляд товарища Сталина устремлен.
      Холованову же дождаться: две разобьются или одна только. Катька-хохотушка может спастись. Опытная.
      Над одним комочком вырвало купол, и хлопнул он, воздухом наполнившись. Над другим тоже вырвало купол. Только не хлопнул он. Не успел.
      Нажал Холованов кнопку микрофонную и тоном радостным: "А демонстрировался номер: "Катя-хохотушка и мешок картошки!" Га-га-га. Номер исполняли мастер парашютного спорта, рекордсмен Союза и Европы Екатерина Михайлова. И... мешок картошки! Га-га-га!"
      Черен лицом Холованов. Диктору микрофон в зубы: продолжай! Засмеялся диктор радостно: и мешок картошки! Колокольчиком закатился.
      А Холованов здоровенному чекисту: "Смейся, гад, застрелю!"
      Засмеялся здоровенный уныло: Гы-гы-гы. И покатилось по чекистским цепочкам:
      гы-гы-гы. И по толпе: гы-гы-гы.
      Холованов же - в пикапчик. И в поле погнал...
      Купол Настя погасила за две нижние стропы. Их надо энергично и быстро на себя вытягивать. Ветра нет, потому быстро купол погас. Сбросила систему подвесную и к Катьке бегом.
      Катька не шевелится. Лежит как мешок с картошкой. И купол не гасит. По инструкции положено срочно купол гасить и подвесную систему сбрасывать. Но лежит Катька, инструкцию нарушает. Настя бегом к ней. Но не бегут ноги.
      Тащатся. Так ногами Настя приложилась, что, кажется, оба колена вдребезги разбиты и ступни вдребезги. И бедра. И позвоночник, наверное, в десяти местах переломан. Лежит Настя неуклюжим чучелом: погасила свой купол, гаси соседний - такова инструкция. А что его гасить? Он только наполнился чуть, не тугой, каким быть ему положено, а вялый, как мячик проколотый. Чужой гасить легче.
      Всем телом, руки расставив, на него Настя бросилась. Купол Катькин не пружинил. Просто под Настиным весом увял, хотя и не отличается Настя весовыми показателями. Теперь купол быстро смять в комок. И подвесную систему отцепить.
      Чтобы тело не потащило ветром Расцепляет Настя замки, на Катьку смотреть боится.
      Тут пикапчик подскочил. Из кабины - Холованов. Катьку - в парашют да в кузов.
      И второй парашют туда. Настю за руку - ив кабину. Только тут он ей в лицо посмотрел. И отшатнулся. То ли лицо у Насти без улыбки, то ли не ожидал ее живую увидеть. По расчету, по логике, Насте мертвой полагается быть.
      А Катьке - живой.
      Страшная Катька.
      Потеряло тело форму. Деформировано тело. Бугры и шишки везде, где не должно их быть. На глазах наливается тело чернотой. Превращаясь в один сплошной синяк.
      Холованов - за рулем. Настя рядом. Взгляд немигающий. Подивился Холованов: ни слова от нее, ни слезинки. Рванул с места. Рванул от толпы. Рванул от криков.
      А в небе - массовый прыжок. Тысяча парашютистов на разноцветных парашютах.
      Загляденье.
      Хоронили Катю Михайлову скромно. И скрыто. Хоронили, как подобает хоронить десантников в тылу врага. Без гроба. В шелку парашютном. В неизвестном месте.
      Нельзя на могиле памятник ставить. Нельзя имени писать. Престиж государства - выше любых индивидуальных жертв. Только крестик на карте. А карту - в надежное место. Пройдет пятьдесят лет, наступит полный коммунизм на всей земле. Не будет больше границ государственных, все страны сольются в одну великую семью равноправных народов, И тогда вспомним мы тебя. Катя Михайлова. Через пятьдесят лет. Страшно подумать: в 1987 году. И поставим на этом месте величественный тебе памятник. Из гранита. И напишем золотыми буквами: "При исполнении служебных обязанностей... при испытании новейшей техники, созданной творческим гением... Катя Михайлова... Хохотушка".
      Ночью Жар-птица не плакала.
      Она никогда не плакала. Запер ее Холованов в парашютном ангаре. Предупредил:
      не показывайся. Принес одеяло, подушку, мыло, полотенце, порошок зубной, щетку, расческу, ведро воды, принес десантных пайков пять коробок. Пошутил:
      - Десантник, вооруженный сухим пайком, практически бессмертен.
      Не приняла Жар-птица шутку. Он и сам понял - не к месту про бессмертие.
      И вот одна в огромном складе. Под сводом мышь крылатая мечется. Луны сияние в окошечке.
      Обняла подушку и долго кусала губы. До рассвета. Чтоб не плакать.
      И не плакала.
      ГЛАВА 4
      По трамваям московским слухи.
      По рынкам. По подъездам. Спорит народ. Говорят, что ужасно смешной номер показали на воздушном параде: бросили с самолета девку с парашютом и мешок картошки - тоже с парашютом. Мешок с картошкой разбился, а девка жива-здорова.
      Вот хохоту было!
      Но не все так говорят. Говорят, две девки было. Одна спаслась, другая разбилась. А мешок картошки заранее придуман был: если что не так, объявить, что мешок разбился. А было их две. Своими глазами видели. Одна-то опытная. Она и спаслась. А другую совсем зеленую приставили. Все хотела отличиться.
      Допрыгалась.
      Положил Холованов на стол товарища Сталина аккуратную стопку листов отпечатанных. Оперативная сводка о московских слухах за неделю. Товарищ Сталин за рабочим столом. Читает. Молчит. Замер Холованов. Каблуки вместе. Носки сверкающих сапог - врозь. Руки по швам. Строевая стойка.
      Плохо, когда товарищ Сталин молчит. Еще хуже - когда молчит и сесть не предлагает. Сидит сам, шуршит страницами отчета, про Холованова забыл. Отчет - семь страниц. Потому как неделя - семь дней. 52 оперативные сводки в год. 365 страниц.
      Читает товарищ Сталин, прочитанные страницы на пол откладывает. Первая.
      Вторая. Третья. Читает товарищ Сталин четвертую страницу, а Холованов знает, о чем Сталин именно в этот момент читает. Легко запомнить, что на каждой странице. Потому как на первой - доминирующий московский слух - о том, что парашютистка разбилась на воздушном параде. И вторая страница - о том же. И третья. И четвертая. И тэ-дэ. Только на каждой странице подробностей фантастических добавляется. В первый и второй день слухи парашютистку по фамилии не называют. С третьего дня выясняется, что по фамилии парашютистка была не то Стрельникова, не то Стрелкова. Москва только о ней и говорит. К Холованову все слухи стекаются. Специальный отдел материал обрабатывает, отчет готовит, Холованов отчет подписывает и товарищу Сталину - на стол. И рад бы Холованов написать отчет о каких-то других слухах, а парашютистку вскользь помянуть. Не выйдет. Кроме холовановского отчета на сталинском столе - отчет о московских слухах из НКВД. За подписью товарища Ежова. И еще один - из ЦК. За подписью товарища Маленкова. Маленков не знает, что докладывает Ежов. Ежов не знает, что докладывает Маленков. Оба не знают, что докладывает Холованов В принципе Ежов с Маленковым и все их подчиненные вообще не должны знать, что Холованов со своими ребятами ту же самую работу делают. А Холованов доступа не имеет, к отчетам НКВД и ЦК. И еще кто-то товарищу Сталину докладывает. Помимо Холованова. Помимо ЦК. Помимо НКВД. И все - про парашютистку. Так система придумана, чтоб источники информации были независимыми друг от друга. Чтобы не было монополии. Как Холованову соврать при таком раскладе? Никак не соврешь.
      На фоне других докладов твое лукавство высветится. Потому все семь страниц холовановского отчета об одном слухе, который Москву переполнил от подземных станций метро до самых звезд кремлевских. (Доложили Холованову утром: вчера трое рабочих чистили красную звезду на Троицкой башне и все о парашютистке трепались... Не из одного источника информация получена, а сразу из трех независимых источников...)
      При такой постановке работы поди обмани.
      А товарищ Сталин завершил чтение, сложил листочки стопочкой и тут только вспомнил о человеке в сверкающих сапогах:
      - Садитесь, товарищ Холованов.
      Сел.
      А товарищ Сталин встал. Набил трубку. Долго раскуривал. Раскурил. По кабинету заходил. За спиной Холованова. Как барс в клетке. Не слышно поступи. Мягенько лапы на пол ставит. Холованов его спиной чувствует. Зверя кровожаждущего.
      - Мы готовим миллион парашютистов, товарищ Холованов. А вы перед всем миром нашу страну опозорили. Понимаю, весь мир удивить хотели. Не вышло. Ошибку вы пытались загладить. Вы правильно действовали, когда увидели, что катастрофа неизбежна. Очень мне понравилось, как вы себя вели в момент гибели парашютистки. Вы единственный, кто реагировал решительно, быстро и правильно.
      Что разбилась парашютистка, видели все. Но благодаря вашим действиям половина Москвы верит, что разбился мешок с картошкой. - Помолчал товарищ Сталин. - Зато другая половина Москвы все же верит, что разбилась парашютистка. Поэтому мы тут посоветовались с товарищами и решили вас, товарищ Холованов, расстрелять.
      - Правильное решение, товарищ Сталин, - согласился Холованов. - Мудрое и своевременное.
      Товарищ Сталин телефонную трубку поднимает:
      - Ежова дайте. Товарищ Ежов, Холованова надо расстрелять.
      - Давно пора. - Ответила трубка. - У меня на этого мерзавца двенадцать чемоданов компромата.
      Положил товарищ Сталин телефонную трубку:
      - Последнее вам задание, товарищ Холованов. Перед тем, как мы вас расстреляем, вам предстоит слухи о парашютистке пресечь. Думали ли вы над тем, как это сделать?
      - Думал, товарищ Сталин. И решил слухи не только пресечь, но обернуть в нашу пользу.
      Остановился товарищ Сталин возле окна и долго рассматривал звезду на Спасской башне, на которую как раз трое рабочих забрались. Маленькие звездочки. Если снизу смотреть. Но люди на звездах - и того меньше. Букашечки. Высота, черт ее побери. На высоте только им сейчас и разговора о том, кто с высоты свалился. И никак эти слухи не пресечешь. Холованов предлагает пресечь и повернута в свою пользу? Интересно.
      - Продолжайте, товарищ Холованов.
      - Отрицать то, что парашютистка разбилась, невозможно. Поэтому я дал Отделу распространения слухов приказ: все разговоры о гибели парашютистки не пресекать, а поощрять их и усиливать.
      - Занятно.
      - Обратите внимание, товарищ Сталин, в первые два дня говорили просто о парашютистке, не называя по имени. Последние пять дней не просто говорят, что безымянная парашютистка разбилась, а называют ее - Стрелецкая. Ошибочно называют. Это работа моих ребят. Не отрицая факта гибели парашютистки, мои ребята направили слухи в другое русло Где их легко пресечь. И обернуть нам на пользу. Опровергать гибель какой-то безымянной парашютистки невозможно и глупо. Но опровергнуть гибель парашютистки Стрелецкой просто. Ведь она жива и здорова. Поэтому пусть Москва пока болтает о гибели парашютистки. Но не какой-то вообще, а именно о гибели Стрелецкой! Все внимание на Стрелецкую персонально. Чем больше слухов о ее гибели, чем больше подробностей, тем лучше.
      - Стрелецкую надо спрятать, чтобы ее никто не видел.
      - Товарищ Сталин, я ее спрятал немедленно после случившегося. Никто, кроме вас, меня и самой Стрелецкой, не знает, какая из двух парашютисток погибла.
      - Но кто-то же видел труп той, которая действительно разбилась. Как ее?
      Михайловой.
      - Труп Михайловой, близко видели Стрелецкая и я. Все.
      - Хорошо, товарищ Холованов. Хорошо.
      - Так вот, если все будут говорить, что погибла именно Стрелецкая, и вдруг выяснится, что она жива здорова, то... слух будет убит. Психология толпы такова, что никому не придет в голову вспомнить о другой парашютистке. Если кто-то вчера повторил ложный слух о гибели Стрелецкой, то завтра он будет посрамлен. Предлагаю и настаиваю, за следующую неделю слухи о гибели Стрелецкой довести до высшей точки, а потом Стрелецкую показать.
      - Где?
      - Только не в прессе. Будет подозрительно. Показать ее там, где ее знают и помнят. На заводе "Серп и молот". А уж потом и в прессе. Так, невзначай.
      Снова поднял товарищ Сталин телефонную трубку:
      - Ежова дайте. Товарищ Ежов, мы тут посоветовались с товарищами и решили, Холованова пока не расстреливать.
      - То-ва-ри-щи! Сегодня перед нами выступает наш знаменитый полярный летчик, мотогонщик мирового класса, наездник высшей квалификации, парашютист тоа-а-а-варищ Холованов!
      Показалось, что обвалился потолок цеха и мостовой кран. Овация бушевала; пока ладони не отшибли. Выходит Холованов, да не в полярной куртке, не в унтах, как следовало бы полярным летчикам выходить, а в рубахе красной шелковой, на шелковом же шнурочке, в сапогах сверкающих, пиджак внакидку. На пиджаке орденов ряд. Понимает Холованов, что народ его ждал в меха упакованного, несмотря на август. Так в народном представлении летчик полярный рисуется - и белый медведь рядом. И понимая это, пошел Холованов не в том, в чем ожидали, и тем народу угодил. Неожиданность больше внимания притягивает. Особенно женской половине рабочей силы рубаха его красная понравилась. Заплескали руками. И мужикам понравился Холованов за плечи шире шкафа, за рост, за ручищи, которыми коня за задние ноги ловить, за легкость походки. Не вышел Холованов на помост - вспорхнул. Вроде веса в нем нет. И шажищами по помосту - бум-бум. Думали, до средины дойдет, остановится, бумагу вынет. Нет! Дудки! Не так. Холованов только на помост взлетел - и уж историю рассказывает. Идет - говорит. Говорит вроде песню поет и вроде сам себе на гуслях подыгрывает. А голосище гудок заводской: хоть арии петь, хоть дивизией командовать. Еще до средины помоста не дошел, а уж народ до слез уморил. Шутками как искрами сыплет. Из породы искросыпительных. Искрометных.
      Ухватил Холованов внимание толпы, точно кобылицу строптивую за узду. Не выпустит. А народу нравится. Нравится народу, когда сила в человеке. Когда сила через край. Согнет руку в жесте рубящем, а под шелком алым шары стальные катаются. А шеяка, что у вашего бугая. Такая шеяка, что ворот лучше и не застегивать, один черт не застегнешь. А еще чувствует народ, что силищи душевной в этом человеке и того больше. Так и плещет. А Холованов с толпой, как со зверем - то ласкает, то плетью врежет: то шутки-прибаутки, а то как завернет про происки врагов. Мигом толпа суровым гневом наливается. То про политику партии любимой - тут ему овация, вроде он сам и есть вся партия.
      Хлопают ему так, как хлопали бы партии родной, которая народ к светлым горизонтам ведет. А он - про самого любимого из людей, про того, кто ночами не спит, за народ болеет. Тут уж зал - в истерику. А он с высоких нот да снова в шутки. Рассказывает, а в ответ ему то взрыв хохота, то аплодисмент, аж окна звенят. И снова хохот. Веселый товарищ. Толковый.
      Рассказал много. Про самолеты, про лошадей, про мотоциклы, про медведей полярных: тут уж из цеха выносили тех, кто до икоты смеялся, до нервного вздрагивания. А больше всего рассказывал - про парашюты.
      Завершил. Сам уморился. Сам смеется. Лоб платочком атласным вытирает.
      - Вопросы есть?
      Взметнулись руки над толпою, словно копья над ордою чингисхановой.
      Холованов ручищей знак старому деду, который в этом цехе, наверное, еще со времен Александра Второго, мол, ваш вопрос, дорогой товарищ дед.
      Откашлялся дед степенно, усы разгладил:
      - А скажикась мне, сынок, когда с небес парашютисты валятся, головы у них не крутятся?
      - Нет, - рубанул Холованов. - Нет, отец, головы у советских парашютистов никогда не крутятся! - Громыхнул аплодисмент за такой ответ. - А вот жопы - другое дело. Жопы крутятся.
      Тряхнуло цех от фундамента до крыши. Голуби на дворе с карнизов сорвались, точно как при пушечном выстреле срываются. И долго люди по полу катались. Не все. Только кому повезло. Не каждому выгорело по полу кататься, потому как встать некуда. Люди на станках стоят, карнизы облепили вместе с голубями и мостовой кран. Двое даже на крюке покачиваются, точно мартышка древесах.
      Шутку надо так сказать, чтоб в масть. Скажи кто другой, ну посмеялись бы. А тут шутит герой полярный в сапогах сверкающих, при орденах боевых, в торжественной тишине. Хорошо шутит. Понашему. По-рабочему.
      Одним словом, смеялись бы и дальше, если бы Холованов не протянул руку к парню с наглой мордой, мол, ваш вопрос, дорогой товарищ.
      А тот и ляпни:
      - Все у вас складно, товарищ парашютист, а вот у нас тут в цехе Настенка Стрелецкая полы мела, заманили ее красивыми словами в парашюты ваши. Нет ее больше, Настенки.
      Замерла толпа на полдыхании. Голубь под крышей крылами бьет - слышно. Год на дворе - одна тысяча девятьсот тридцать седьмой. Наглости такой... Заморозило зал. В ледяные глыбы толпу обратило. Оцепенели разом все.
      "Провокатор" - совсем тихо, глядя под ноги, вроде сам себе сказал некто в сером. Тихо сказал, но услышали. А он громче повторил: "Провокатор". И вдруг дурным взвопил голосом: "Провокатор!"
      И первым на провокатора - когтями в морду. Словно крючьями. И все вокруг стоящие - на провокатора. Рви его!
      И разорвали бы.
      Но протянул Холованов руку:
      - Стойте! Если виноват гражданин, так не терзать его, аки барс свою жертву терзает, но доставить куда следует! Разобраться, с кем связан, кто его подослал, кто его подучил провокационные вопросы задавать, кто ему деньги платит. Рвать сорняк, так с корнем! И вообще. На чью мельницу воду льете, гражданин!? Приказываю! Рядом с ним стоящие, сомкнуть кольцо! Чтоб ни один волос с его головы не упал. Сейчас завершим митинг, я этого субчика сам на своей машине доставлю куда следует.