Глава 1.

НОЧНОЕ ПОПОИЩЕ

Российская попойка имеет удивительное сходство с пожаром – подобно тому, как он, раз начавшись, не успокаивается до тех пор, пока не переварит в своем огненном нутре все то, что попадется ему на пути, так же и она будет неуклонно стремиться к расширению и продолжению в пространстве и времени. Это не западный способ пития, где каждый деловой разговор предваряется неизменным вопросом: «Что будете пить?»; в России пьют все, что пьется, и отнюдь не для того, чтобы можно было занять руки бокалом во время деловой беседы, а для того, чтобы занять разговором душу и отвлечься – и от всех дел, и от всей смертельно надоевшей, бестолковой обыденности. А потому алкоголь в России – это не вспомогательное средство, повышающее общий тонус, это образ жизни, противоположный работе, недаром же слова «пить» и «гулять» стали почти синонимами. Однажды знаменитый атаман Платов, отвечая на вопрос императрицы, гулял ли он в Царском Селе, сказал, что особой гульбы не вышло – «а так, всего по три бутылки на брата».

И в этом главная особенность российской попойки, вполне отражающая основные свойства раздольной русской души – ведь гуляют здесь так, чтобы не только собственную душу вывернуть наизнанку, извергая обратно остатки немудреной закуски, но и так, чтобы чертям стало тошно.

«То ль раздолье удалое, то ли смертная тоска» – вот два знаменитых полюса, между которыми мечется все разнообразие русской духовной жизни. После первого тоста, когда впереди еще много блаженных минут, участники попойки впадают в «раздолье удалое», которое постепенно, по мере убывания «огненной влаги», сменяется тоской, грозящей стать совсем «смертной», если не удастся восполнить естественную убыль того, что питает российские духовные силы. С наступлением этого рокового момента ощупываются карманы и пересчитывается наличность, нетвердой рукой тыкаются в губы последние сигареты и, гонимые сладкой надеждой, участники попойки отправляются «добавлять», при этом непременно так громко хлопая всеми попадающимися по пути дверьми, словно это является составной частью ритуала.

Именно в таком виде и с таким шумом в один из августовских дней 1993 года из дверей местной безымянной гостиницы славного города Козельска, ужасно гордящегося тем, что упоминается в летописях на года раньше Москвы, вывалились два недавних собутыльника. Более молодой из них, высокий и смуглый, с копной темных вьющихся волос, делавших его похожим на нестриженного пуделя, с веселым и чуть нагловатым взглядом, выйдя на свежий воздух, с шумом выдохнул струю сигаретного дыма в направлении белеющего через дорогу постамента, водруженного над братской могилой жителям Козельска, павшим при осаде города в 1258 году, но еще совсем недавно служившего пристанищем языческому идолу нашего века, непременному атрибуту всех российских городов. Весело засвистев, он повернулся к своему спутнику:

– А вот и постамент для нас готов, а, Артур Александрович? Не хотите ли взобраться и застыть навеки в бронзе или граните?

– Что ж, предложение неплохое, – рассудительно отвечал тот, весьма высокий и крупный мужчина лет пятидесяти с огромными кустистыми бровями и низко надвинутым на глаза лысоватым лбом, что производило впечатление некоторой угрюмости, – но я думаю, у нас в данный момент несколько иные интересы?

– И состоят они в удовлетворении все возрастающих духовных потребностей. А потому путь наш…

– Направо.

– И во мраке, – споткнувшись и выругавшись, добавил молодой. – И почему только в этом чертовом Козельске так мало фонарей?

Они обошли небольшой сквер, разбитый перед гостиницей, и, свернув направо, стали спускаться вниз к современно-унылому зданию Дворца культуры.

– Что поделаешь, Дмитрий, Козельск маленький город, который за свои семьсот с лишним лет почти не вырос в численности жителей, и здесь многого нет…

– Но и кое-что есть. Что за пародия – весь город задыхается от пыли, и ни одной поливальной машины! Зато вокруг военные базы с ракетами на боевом дежурстве, нацеленными, наверное, на те города, где полно поливальных машин, но нет ракет. Ну, вы как старожил хоть правильно нас ведете?

– Мы почти у цели. В этом Дворце культуры функционирует единственный на весь город ночной бар.

– И все?

– Все, насколько мне известно.

Хотя Дмитрий назвал своего собеседника старожилом, оба они были москвичами, просто лет пять назад Артур Александрович Погорелов купил себе в Козельске дом с участком земли, чтобы можно было летом вывозить детей поближе к природе. Здесь он проводил время как классический российский обыватель, мнящий себя интеллигентом – то есть целыми днями валялся в старом, прорванном в трех местах гамаке, висящем меж двух, небрежно вкопанных и покосившихся столбов, и читал книги. Когда ему это надоедало, он вставал и отправлялся пешком в знаменитую Оптину пустынь, чтобы побеседовать там с монахами и игуменом – отцом Мерхесидеком. В результате таких бесед появились две небольшие статьи: одна – в «Новом времени», другая – в журнале «Москва», повествующие об истории и нынешнем дне этого центра русской духовной культуры, знаменитого тем, что его благоговейно посещали многие русские классики, в том числе Гоголь, Толстой, Достоевский, Соловьев.

А на участке тем временем желтели две чахлые грядки с картошкой и луком, но зато бурно зеленела густая трава, которую приходила косить для своей козы соседка-пенсионерка. Дом разваливался и изнутри уже походил на топившуюся по-черному избу восемнадцатого века, но Погорелов не торопился даже прибить дощечку, отлетавшую от порога, предпочитая вместо этого с завидным постоянством и терпением прилаживать ее на место, изводя своих гостей и близких напоминаниями об осторожности.

В свое время он проиграл выборы, баллотируясь в составе какого-то зоологического движения в депутаты Моссовета. Против него на собраниях избирателей, стал резко выступать один из бывших приятелей, видевший его козельские владения. В качестве самого порочащего Погорелова факта он приводил в пример состояние его земельного участка: «Неужели этому человеку, который за пять лет поленился хотя бы раз перекопать свои шесть соток, вы доверите устройство всего городского хозяйства?»

Погорелов проиграл, но это не лишило его бодрости духа, которая, напротив, совершенно отсутствовала у жены. В то время как восьмилетний сын болтался на улице, а четырнадцатилетняя дочь зачитывалась мексиканскими кинороманами, мадам Погорелова целыми днями варила картошку, горестно жалуясь на свою судьбу всем, кто случайно забредал в гости. При этом она втайне гордилась своим мужем, поскольку – «настоящий ученый», он ухитрился получить степень доктора наук за какую-то тривиально-экологическую диссертацию, и, по ее мнению, должен был вести себя соответствующим образом. Одним из гостей случайно оказался Дмитрий. По заказу администрации калужского машиностроительного завода он проводил там социологическое исследование на тему отношения рабочих к предполагаемой приватизации и, решившись наконец воспользоваться давним и настойчивым приглашением своего бывшего научного руководителя, он сел на калужский автобус и через два часа оказался в Козельске.

Однако дом семейства Погореловых, в котором при прежнем владельце был телефон, а теперь не было даже и репродуктора, произвел на него столь удручающее впечатление («В КПЗ и то уютнее», – решил он про себя), что, решительно отклонив предложение переночевать, снял номер в гостинице, благо в связи со свободными ценами и свободных номеров хватало.

Именно в этом-то номере, двухместном, хотя там жил один Дмитрий, они и отпраздновали встречу привезенной им из Калуги бутылкой «Столичной», изготовленной местным филиалом знаменитого московского завода «Кристалл».

Яркозвездная ночь была великолепна, хотя любоваться ею, гуляя при этом по Козельску, особенно не приходилось – улицы были кривыми, темными и пустынными, а потому даже самые центральные из них не внушали душевного спокойствия. Коммерческие палатки, появившиеся здесь как первый признак наступающей цивилизации, закрывались в одиннадцать, боясь ночных погромов.

В одном крыле темнооконного здания Дворца культуры над входом в подъезд призывно горела неоновая надпись «Ночной бар». Они проворно вошли внутрь, где в полутемном зале за бутылкой водки скучали три какие-то личности мужского пола и самой невыразительной наружности, и с ходу приникли к стойке, за которой лениво беседовал бармен с барменшей. Ночная жизнь в Козельске явно не била ключом. Взглянув на прейскурант, Дмитрий только прищурился и засвистел:

– Ну и цены, круче, чем в Москве! Мама, я хочу домой!

Погорелов заглянул через его плечо-

– Самое главное, что нас интересует, здесь есть?

– Есть, вот она, родная. Две тыщи ровно, чтобы не утруждаться сдачей.

– Ну что ж, – и Погорелов первым полез в карман брюк за бумажником.

Дмитрий облокотился на стойку и, вкрадчиво глядя в глаза молодой и симпатичной барменши – ее напарник в этот момент менял кассету в магнитофоне, произнес:

– Нам, пожалуйста, бутылку водки и… – он оглянулся на Погорелова, – Артур Александрович, ведь вы пиво не любите?

– Нет, спасибо.

– И одну баночку пивка.

Не уловив никакой реакции на свой игривый взгляд, он разочарованно опустил бутылку в сумку, всегда болтавшуюся у него на плече, и, открывая на ходу банку пива, пошел к выходу. Выйдя на улицу, он повернулся и подождал Погорелова.

– Вы знаете, что мне пришло в голову?

– Что?

– Когда становится плохо в Москве, надо собирать вещи и ехать в провинцию, чтобы понять, как тебе, оказывается, было хорошо.

– Странно. Вы так усердно перемигивались с барменшей и вдруг такой мрачный вывод.

– Во-первых, подмигивал только я, а она отвечала откровенно коровьим взором, а во-вторых, даже у нее волосатые ноги! Я только первый день в этом городе, но меня уже тошнит от такого количества черноволосых женских ног.

– А ноги-то ее вы как рассмотрели? – усмехнулся Погорелов. – Ведь она же была за стойкой.

В этот момент они не спеша поднимались в гору, переходя небольшой мост, соединявший два берега довольно крутого обрыва, на дне которого текло нечто такое, что для ручья было слишком большим, а для речки слишком маленьким.

– Вот еще проблема, – недовольно отмахнулся Дмитрий, отрываясь от банки и вытирая губы, – заглянул через стойку, только и всего. Но почему у них здесь такая обильная волосатость – они что, потомки козлов?

– Вообще говоря, – как всегда рассудительно отвечал Погорелов, который ни при одной теме разговора не утрачивал своего спокойного тона – будь то французская эротика или российское монашество, – Козельск – это на самом деле Козлецк… Его окрестности действительно славились своими многочисленными козьими стадами, так что, возможно, сказывается действие молока. Кстати, помните я вам обещал показать каменный крест, который сделали из еще более древнего языческого идола, чтобы поставить его на могиле козельчан, павших во времена нашествия Батыя?

– Разумеется, помню. А где он?

– Вон там, направо, нужно только немного спуститься вниз, к краеведческому музею.

– А это стадо местных молодых козельчан нам не помешает?

Вопрос оказался как нельзя более уместным, поскольку они уже вернулись на центральную площадь города к тому самому опустевшему постаменту, возле которого был разбит небольшой сквер со скамейками, облюбованный для ночных тусовок местной молодежью. Естественно, что на всю округу гремел магнитофон, вперемежку то с поросячьим визгом, то с жеребячьим ржанием. Когда Дмитрий и Погорелов проходили мимо, направляясь к небольшому тупику, заканчивающемуся зданием музея, от толпы подростков отделился самый разбитной и последовал за ними:

– Эй, дядь, дай пустую банку.

– Она еще не пустая, – на ходу отозвался Дмитрий, не поворачивая головы, – когда опустеет, тогда идам.

– Ну смотри, я ждать буду.

Это очень напоминало угрозу, но они уже прошли мимо и скоро оказались перед зданием музея, стоявшим почти на краю крутого обрыва, с которого открывалась невидимая в темноте панорама нижней части Козельска, куда можно было бы спуститься поросшим кустами оврагом, начинавшимся в десяти метрах от калитки.

– В отличие от какого-нибудь Чикаго, ночной Козельск не блещет морем огней, – глубокомысленно изрек Дмитрий, допивая остатки пива и выбрасывая банку в овраг.

– Зато он блещет славной историей… Вы знаете, что Козельск сорок девять дней подряд оказывал сопротивление Батыю, а когда все-таки был взят, то в живых не осталось ни одного человека. Батый был так раздосадован этим, что приказал отрубить головы у мертвых и сложить из них курганы.

– Да, я помню это еще из курса школьной истории, – Дмитрий напрягся и процитировал по памяти:

…Исполнили волю владыки рабы:

С землей бедный город сровняли,

И городом злым за упорство борьбы

Козельск с той поры называли

– Могу-Болгусун по-монгольски…

– Да Бог с ним, как по-монгольски, меня другое интересует. Ведь и тогда, наверное, был таким же паршивым городком с паршивой и беспросветной жизнью… Откуда еще взяться патриотизму, да еще такому бешеному и фанатичному, как не от безысходности? Последнее прибежище… Обратите внимание, что словосочетание «сытый и довольный патриот» звучит каким-то нонсенсом, а вот «патриот голодный и злой» – вполне уместно.

– Странные у вас какие-то рассуждения о патриотизме… А как же американцы – сытые, богатые и очень патриотичные люди?

– Это не патриотизм, это жлобство. Патриотизм построен на принципе «родина или смерть», все остальное подделка.

– Если исходить из такого принципа, то немногие рискнут назвать себя патриотами. Но вот, кстати, и крест.

Дмитрий был явно разочарован – крест оказался на редкость незатейливым, всего метровой высоты. Все старинные надписи на нем, которые только и придают подлинный исторический аромат подобным вещам, были настолько стерты, что разобрать их, да еще в темноте, при свете зажигалки, оказалось невозможным.

– И это все, что сохранилось от тех времен?

– Практически да.

– Печально.

Они еще постояли под одиноким фонарем, освещавшим этот тупик. Дмитрий курил, всматривался в темноту и видел, как там уже начиналось зарево и со всех сторон с диким, оглушительным визгом лезли воины в косматых шапках, а навстречу им с рушащихся стен города летели бревна разобранных домов. Раненые добивали себя, женщины, взяв в руки ножи, становились в строй рядом с мужчинами, дети, по колено в крови, пытались тушить пожары. Горы трупов лежали под стенами города, а купол главного собора, из которого доносилось стройное пение, уже лизали жадные языки пламени… Растерянные победители бродили по пепелищу, преодолевая завалы обугленных тел, и не знали, что им теперь делать с тем местом, находившимся на границе Половецкой степи, которым они так долго пытались овладеть…

Предстояло непростое возвращение в гостиницу сквозь строй скучающих подростков – и то, что оба думали именно об этом, выяснилось почти сразу.

– А здесь нет другого пути?

– Нет, только обратно. Напрасно вы выбросили эту несчастную банку.

– Ну что вы, Артур Александрович, не будь ее, они привязались бы к чему-то другому, тем более что от нас за версту несет приезжими. Воинственность у них такая же наследственная, как волосатость. И, кроме того, им ужасно нечего делать.

Они стали подниматься наверх и еще издали увидели, что под одним из редких фонарей их уже ждут. Семеро ребят что-то оживленно обсуждали и были настроены явно агрессивно. До гостиницы оставалось совсем недалеко – нужно было только пересечь площадь.

– Идут, сволочи, – зло сплюнул Дмитрий, ощупывая свою сумку, – как бы бутылку не отняли.

– Да, – согласился Погорелов и после небольшой паузы добавил: – Вам придется спасать наше общее достояние и добежать до гостиницы.

– А как же вы?

– Ну а что я? Пожертвую собой во имя нашего общего дела, тем более это я вас повел в музей в столь неподходящее время…

Они замолчали и невольно замедлили шаг, приближаясь к тоже замолкшим подросткам, из рядов которых выступил белобрысый и невысокий паренек в клетчатой рубашке, с самым нахальным и прокуренным голосом.

– Ну, и где же моя баночка?

– В овраге, – холодно отозвался Дмитрий.

– Ага… А что в сумке?

– Не твое дело.

В это время другие подростки уже начали обходить Дмитрия и Погорелова с двух сторон, явно стремясь напасть со спины.

– Грубишь, дядя, – наставительно заметил белобрысый, – а ну, дай посмотреть.

Дмитрий оттолкнул протянутую руку и тут же получил сильный удар в шею – зашедший сбоку подросток метил в скулу, но не хватило роста. Глядя в горящие злым предвкушением глаза и уже не оборачиваясь на Погорелова, стоявшего немного сзади, Дмитрий прижал сумку к боку, сильно оттолкнул белобрысого, преграждавшего ему путь, и бросился вперед. В какую-то секунду, боковым зрением, он увидел Погорелова, отбивающегося сразу от троих подростков и похожего при этом на старого лося, в которого вцепились молодые волчата.

Это было крайне унизительно – удирать от пятнадцатилетних, слушая их улюлюканье и выкрики «трус!» за спиной, но еще унизительнее, подумалось ему, глотать пыль под их грязными ботинками, если бы им удалось сбить его с ног. Благополучно пробежав двести метров до гостиницы, он взялся за дверную ручку и оглянулся назад – из темноты доносился разухабистый мат и угрозы «еще встретиться». Погорелова не было видно. Первым делом Дмитрий поднялся в свой номер, оставил там сумку и, заперев дверь, вновь спустился на первый этаж, чтобы узнать у дежурной, как вызвать милицию. Однако делать этого не пришлось, почти сразу, прижимая к разбитому носу окровавленный платок, в вестибюле появился Погорелов. Одного его вида Дмитрию хватило для того, чтобы оправдать свое трусливое бегство – рубашка была запачкана и разорвана возле воротника, под глазом расплывался синяк, а на лысоватом лбу вздувалась шишка, кровоточившая свежей царапиной. Тем не менее он был, как всегда, спокоен и заговорил первым, по-прежнему не повышая голоса:

– Ну как, вы ее спасли?

– Да с ней-то все в порядке, – отозвался Дмитрий, – вы-то как?

– А что я? Они меня немножко побили, но, видя, что добыча ускользнула, отправились искать ее в другом месте. Тем более там, по улице, проехала милицейская машина.

– Ну и прекрасно, а я уж хотел было звонить в милицию.

– Нет, зачем же, лучше пойдем отметим наше избавление от тех, чьи предки так яростно и зло сражались с татаро-монголами.

– Н-да, а когда не стало татаро-монголов, принялись так же яростно и зло сражаться между собой.

– Ничего не поделаешь. Такова характерная особенность всей русской истории – или внешние войны, или внутренние смуты.

– Ну а я в этот злой городок приеду в следующий раз только или к любовнице, если мне удается ее здесь завести, или спасаясь от ареста.

Глава 2.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБИТЕЛЬ

На следующий день, после того, как приятели опохмелились остатками водки, Погорелов повел Дмитрия на экскурсию в знаменитую Оптину пустынь, основанную по преданию в XV веке раскаявшимся разбойником по имени Опт. Перейдя через мост на другую сторону реки Жиздра («Она названа так потому, что русские сторожевые отряды, ожидая нашествия татар, перекликались с обоих ее берегов «Жив» – «Здрав», – пояснил Погорелов), они прошли лесом и спустились к лечебному сероводородному источнику – одному из святых мест этой обители. Сам источник был огорожен свежеоструганным деревянным забором и превращен в купальню, где по очереди запирались паломники, чтобы совершить бодрящее омовение. Тут же рядом находилось нечто вроде небольшого бассейна, покрытого редкой металлической решеткой. Вода в нем хотя и была питьевой, о чем извещала соответствующая табличка, начинавшаяся со слов «Возлюбленные братья и сестры…», но издавала характерный для сероводорода запах тухлых яиц. В тени кустов сидели два монаха, старый и молодой, и читали древнего вида книги в темных переплетах, а возле купальни резвилась стая полуголых мальчишек, то и дело скрывавшихся в ней, чтобы бултыхнуться в источник еще раз.

– В этом источнике омывали свои чресла многие знаменитые люди, в том числе Толстой и Достоевский, – заговорил Погорелов, когда они, выгнав мальчишек, тоже заперлись в купальне и стали раздеваться. – Предупреждаю, вода очень холодная, но зато потом вас охватит ощущение невероятной бодрости.

– Такое ощущение охватило бы меня и после пива, – мрачно отозвался Дмитрий, без особой охоты берясь за поручни и спускаясь по ступенькам в воду. Уф! Впечатление было сильным – словно сейчас не жаркий августовский день, а студеный декабрь. Он почувствовал себя так, словно погрузился в жидкий азот, а потому, окунувшись с головой, тут же выскочил на деревянный помост и принялся лихорадочно натягивать джинсы.

– Ну как? – поинтересовался Погорелов, последовав его примеру.

– Да… – только и, смог сказать Дмитрий, ощущая прилив бодрости и тепла, – надеюсь, что это не окажется самым сильным впечатлением от всей святой обители.

– Омыв тело, теперь можем переходить к омовению души, – вновь заговорил Погорелов, когда они стали подниматься лесом к дороге, ведущей в монастырь, – а душевные потрясения от посещения этого места нередко оказывались столь сильны, что переворачивали судьбы людей. Знаете, какой пример приводит Константин Леонтьев в своей статье «Добрые вести»?

– Нет, не знаю. А он тоже здесь бывал?

– Он долгое время жил здесь и даже вступил на путь аскезы, отречения от мира и принятия тайного пострига под именем Климента. Это произошло в год его смерти, хотя умер он в Троице-Сергиевой лавре.

– Надеюсь, что мои впечатления не будут носить столь летального исхода.

– Наверно. Но я вам хотел сказать о другом. Он повествует, как в их скит поступили послушниками двое молодых людей из числа лучших представителей местного дворянства…

– Лучшие – потому что поступили в скит или по каким-то иным критериям?

– Этого он не уточняет. Они были двоюродными братьями и оба женаты на двух красивых молодых женщинах. И вот, представьте себе, преуспевающие, обеспеченные, имеющие любимых– жен молодые люди, примерно вашего возраста, добровольно отказываются от всего этого и поступают послушниками в Оптинский скит.

– Гусары-схимники, – пробормотал Дмитрий, слушая тем не менее очень внимательно.

– Когда мужья, уже одетые в подрясники, пришли в гостиницу, чтобы проститься со своими женами, то прощание это, по воспоминаниям очевидцев, получилось столь трогательным, что заплакали даже старые монахи! И действительно: молодые люди добровольно расстаются с любимыми женщинами, чтобы посвятить себя служению Богу! А знаете, что сказала одна из жен, когда у нее поинтересовались, почему они с мужем решились на такой шаг?

– Детей не было?

– Не в этом дело. Она сказала: «Мы были слишком счастливы»! И Леонтьев по этому поводу замечает, что страх от избытка земного благоденствия – это высшее проявление аскетизма, без которого нет настоящего христианства.

– Подвиг веры?

– Именно, подвиг веры!

– И эту жуткую историю Леонтьев называет добрыми вестями?

– Это на ваш взгляд она жуткая, а на его взгляд – вдохновляющая.

– Ну-ну. А что стало с женами?

– Они устроили в своих имениях женские общины, где сами стали настоятельницами.

– Да, круто… – отозвался Дмитрий, сокрушенно качая головой. – Мы еще даже не пришли, а вы уже вызвали во мне неприязнь к этому месту, где происходят столь дикие вещи.

– Почему же дикие? Истинно христианский поступок…

– Впрочем, нет, я, пожалуй, неточно выразился. Может быть, это – самый яркий пример того, что крайности сходятся – и от несчастья, и от высшей степени счастья люди впадают в безумие и совершают в высшей степени сумасбродные поступки, не в силах совладать ни с тем, ни с другим. Я, помнится, читал, как скучно живет самый богатый человек в мире, султан Брунея. Ему нечего желать, а потому, чтобы убить время, он или катается на «боингах», или принимает парады, или коллекционирует жен и лошадей – короче, сходит с ума от тоски. – Мне кажется, что ваш пример не совсем уместен.

– Нет, ну почему же? Просто одних людей высшая степень блаженства толкает к бесконечному коллекционированию чего-то земного, а других – к поискам того духовного состояния, которое они сами сочтут сродни небесному. Меня больше заинтересовало иное – оказывается, безоблачное счастье так же вредно для здоровья, как и беспросветное несчастье, вот только этика нас об этом почему-то не предупреждает!

– Насчет христианской этики вы ошибаетесь, впрочем, у вас еще будет повод поговорить с отцом Мерхесидеком.

– А он нас примет?

– Надеюсь, что да.

– И угостит монастырской наливкой?

– Насчет этого – сомневаюсь, но чай с травами у них великолепный. Однако мы уже подходим.

Оптинский монастырь, обнесенный белыми каменными стенами со сторожевыми шатерными башнями, с двух сторон соседствовал с примыкающими вплотную деревнями, с третьей стороны граничил с лесом, в котором располагался знаменитый не менее монастыря скит – место обитания старца Амвросия, вдохновившего Достоевского на образ Зосимы из «Братьев Карамазовых». С четвертой стороны, где прежде был главный вход и гостиница, теперь простирался большой яблоневый сад, вплоть до самого берега Жиздры. Место было действительно красивое, впрочем, вряд ли можно найти хоть один русский монастырь, про который было бы нельзя этого сказать – излучина реки, по одну сторону которой – великолепный лес, по другую – обширная панорама полей.

Однако, когда приятели вошли в ворота пустыни, то первое, что неприятно поразило Дмитрия – это сходство с хозяйственным двором. Исчадно дымили грузовики, матерились строительные рабочие, повсюду валялись ржавые металлические конструкции – короче, хозяйственные службы монастыря вели бурное строительство.

– Благолепия маловато, – иронично заметил Дмитрий, и они отправились осматривать Свято-Вве-денский собор, который был весьма скромен с виду, особенно в сравнении с главными соборами московских монастырей. Внутри его стены были окрашены такой бледно-зеленой краской, что это производило впечатление казенной советской конторы. Однако благодаря посещению собора, Дмитрий обратил внимание на одну любопытную деталь в поведении своего спутника:

– А что это вы, Артур Александрович, украдкой от меня креститесь? – ехидно поинтересовался он. – Вы же неверующий?

– В общем да, – несколько смущенно отвечал Погорелов, – но знаете, Дмитрий, я считаю, что надо уважать народные обычаи.

– Ох! – только и вздохнул тот. – Как социолог, могу вам сказать, что нет и никогда не было народа вообще, если только не называть таковым население, проживающее на данной территории, но всегда и везде есть определенные группы со своими интересами и обычаями. По-вашему получается, что неверующие – это уже не народ, но то же самое можно сказать и о непьющих, поскольку в русских традициях водка всегда занимала первое место.

– Я имел в виду, что у каждой нации есть свои характерные черты, которые и создают единый социальный организм.

– А я вам говорю, что народ – это совершенно бессодержательная абстракция, нужная лишь демагогам, чтобы с помощью одной части населения подавлять другую его часть во имя так называемых народных интересов. А то, что вы называете характерными чертами… так оставим это этнографам. Мы же не животные, и главное-то в нас не это. Зная породу животного, можно почти однозначно предсказать его поведение, но глупо и унизительно полагать то же самое о людях. Основное различие в нас состоит не в том, что мы русские, французы или китайцы, а в том – дураки мы и мерзавцы или умные, порядочные люди.

– Однако пьете же вы по-русски и любите русские песни и монастыри…

– Ну и что? Случайность… точно такая же, почему я предпочитаю итальянский язык английскому, а французский юмор – американскому. Не то во мне главное, что я родился среди лукообразных куполов церквей, а не среди стрельчатых или каких-нибудь там минаретов. Да для меня тот же Омар Хайям гораздо ближе и роднее, чем та белобрысая харя, которая вас вчера так разукрасила.

– Значит, вы отвергаете свою национальную принадлежность?

– Да нет же, просто считаю ее десятистепенным делом, – Дмитрий почти равнодушно скользнул взглядом по заросшим цветами могилам, к которым его подвел Погорелов, когда они обошли собор слева. – Ну и что, это могила Амвросия?

– Бывшая, – уточнил Погорелов, – после канонизации, пять лет назад, его мощи выкопали и поместили в собор слева от алтаря. Другие могилы принадлежат старцам Макарию и Леониду и братьям Киреевским, знаменитым славянофилам…

– А Амвросий-то этот чем знаменит?

– Вы читали «Братья Карамазовы»?

– Давно и смутно помню.

– Тогда я просто расскажу чуть подробнее. Во-первых, он вызывал всеобщее психологическое доверие, поскольку всех жалел и для каждого находил свои слова утешения. Во-вторых, обладал исключительной памятью, никогда ничего не забывал и способен был дать верную оценку тому или иному событию или какой-нибудь ценный совет. Причем совет этот мог касаться самого заурядного дела, вроде здоровья гусей.

– Здоровья кого?

– Гусей. Одна женщина пришла к нему пожало-ваться, что у нее болеют гуси. Расспросив о том, чем она их кормит, Амвросий посоветовал как их вылечить.

– Еще и ветеринар к тому же.

Глава 3.

УЧЕНАЯ БЕСЕДА

Отцу Мерхесидеку не было и сорока лет, выглядел он весьма импозантно – высокий, плотный, чернобородый и черноволосый мужчина с живыми, умными, хитрыми глазами и холеными белыми руками. «Чем-то напоминает Арамиса», – сразу решил про себя Дмитрий, с любопытством оглядывая кабинет.

Длинный стол для заседаний с двумя рядами кресел – как и в кабинете каждого советского начальника, журнальный столик с двумя креслами для бесед приватных, и, наконец, стол рабочий с тремя телефонами. «Местный, городской и прямой связи с Патриархией», – шепотом пояснил Погорелов.

– А на нем что – герб или крест? – так же шепотом поинтересовался Дмитрий, на что Погорелов лишь пожал плечами.

Разумеется, в углу была непременная икона с горящей перед ней лампадой, на которую, перешагивая порог комнаты, опять перекрестился Артур Александрович. На стенах висели две картины, на одной из которых было схематическое изображение Оптиной пустыни, зато другая была весьма любопытна и настолько идеологизирована, что сразу напомнила Дмитрию нечто вроде «В. И. Ленин беседует с трудовой интеллигенцией». В центре ее был изображен выходящий из кельи Амвросий, перед которым с левой стороны толпой стояли Гоголь, Достоевский, Соловьев, Леонтьев, Кавелин и кто-то еще, а справа, в гордом одиночестве, только Лев Толстой. Создавалось впечатление, что автор картины хотел выразить основную идею – все классики русской литературы и философии набирались ума-разума у Оптинских старцев. Для этого обобщения была допущена даже некоторая историческая вольность – так, Гоголь, например, встречался при жизни не с Амвросием, а с Макарием. Одной этой картины было достаточно, чтобы настроить Дмитрия на воинственный лад.

– Так что, Артур Александрович, – оживленно заговорил между тем отец Мерхесидек, видя, что гости уже освоились в его кабинете, – вы привели ко мне юного атеиста, чтобы отвлечь меня от моих скромных трудов?

– Да, отец Мерхесидек. Тем более что наш юный друг не только сам неверующий, но еще и отказывается считать православную веру неотъемлемой чертой русского народа.

– Я не такой уж юный, – медленно заговорил Дмитрий, которого покоробило это определение, – и не совсем уж атеист. Сам бы я предпочел называть себя скептиком.

– А на что направлен ваш скептицизм, – живо откликнулся игумен, – на сами основы или на возможность их познания?

Дмитрию было известно, что отец Мерхесидек имеет два образования – первый московский медицинский институт и духовная академия в Сергиевом Посаде, а потому он заранее настроился на фундаментальный разговор и начал очень осторожно:

– Вы спрашиваете, верю ли я в какое-то единое, может быть даже разумное (это зависит от того, как понимать разум) начало, которое лежит в основе мира? Да, пожалуй, что и верю, не вижу причин, почему бы этого не делать. И, во всяком случае, готов согласиться с таким утверждением не меньше, чем с утверждением о принципиальной непознаваемости подобного начала для ограниченного человеческого ума. Теперь второй момент – верю ли я в то, что это непознаваемое начало тем не менее способно каким-либо образом проявлять себя и возможно ли установление связи между ним и человеческой душой? Да, я помню, что само слово «религия» переводится как «связь», и вполне готов поверить, что такая связь возможна, тем более имеются многочисленные примеры достижения людьми различных мистических и трансцендентальных состояний. Здесь приходится верить на слово, пока сам этого не попробовал. Поэтому я не вижу предмета для споров: если кто-то блаженствует в мистическом трансе и утверждает, что созерцает Бога – то… ради Бога. Но теперь остается третий и, как мне кажется, – Дмитрий cделал паузу, – для вас, отец Мерхесидек, самый принципиальный момент. Что это за высшее начало, как его можно представить или понять? Ведь для веры необходимы живые и трепетные чувства души, одной голой абстракции, вроде какого-нибудь Абсолюта, здесь мало, потому что ее уж никак не полюбишь. Я не верю в то, что этим началом является Божественная Троица, не верю и в то, что это Будда, Аллах, Перун или Один. Хотя опять-таки вполне готов допустить троичность этого единого начала. Почему? Да потому, что трое в одном или одно в трех – это логическое противоречие, непостижимое человеческим рассудком, а следовательно, непознаваемое и необъяснимое, в которое можно только верить.

– Значит, для вас неубедительны примеры чудес Святого Писания и приводимые там же свидетельства очевидцев?

– Нет, конечно, да и почему я должен больше верить в чудеса, творимые Иисусом, чем в чудеса Будды или Аллаха? Русские народные сказки ничуть не убедительнее арабских или китайских.

– А какие доказательства существования иного мира вам бы хотелось иметь, чтобы поверить?

– О, это сложный вопрос. Вполне возможно, что вообще не существует его решения, как нет ничего общего между истинами веры и истинами знания. Ведь нельзя же для доказательства мира духовного требовать такой же подтверждаемости фактами, к которой мы привыкли в мире материальном. А чудеса, то есть нарушения природных закономерностей, сами уже требуют веры. Например, чтобы уверовать в способность души существовать независимо от тела, мне надо бы, находясь в здравом уме и твердой памяти, как пишут в завещаниях, пережить подобный опыт почти так же, как я переживаю опыт ее присутствия во плоти. Но это-то и невозможно, поскольку душа не обладает органами тела.

– Получается, чтобы убедиться в истинности духовных феноменов, вам необходим чувственный опыт? А как же истины математики или логики? – и отец Мерхесидек хитро подмигнул Погорелову, как бы приглашая его в союзники.

– Дело в другом. Любой наш земной опыт или знание, в отличие от небесного, мы всегда можем повторить и проверить…

– Не всегда. А как же сны, галлюцинации?

– Да, пожалуй, что не всегда, – Дмитрий задумался. – Тогда я скажу несколько иначе – все материальные явления могут обнаруживать себя через взаимодействие с другими материальными явлениями. Все духовные явления познаются только изнутри их самих. А потому нельзя обосновывать наличие каких-то духовных феноменов ссылкой на странное поведение объектов материальных, то есть на чудеса. Но нельзя объяснять и поведение материальных объектов, вставляя в объяснительную, причинно-следственную цепочку какой-то духовный феномен – проще и честнее признаться в своем незнании. Я понятно все это высказал?

– Не очень, – отозвался Погорелов, и отец Мерхесидек кивнул.

– Грубо говоря, чтобы убедить слепого, надо ссылаться на ощущения, а не на цвета и краски, и если мы доказываем существование нематериального мира ссылкой на такие же нематериальные феномены, то попадаем в порочный круг, пытаясь доказать недоказанное ссылкой на него самого. Если же мы сошлемся на феномены материальные, то это будет требовать веры в возможность взаимодействия духовного с материальным, и мы попадаем в другую логическую ошибку – предвосхищение оснований. Отсюда и мой здоровый скептицизм по отношению ко всем этим вещам.

– Если я вас правильно понял, – вежливо улыбнулся отец игумен, – то доказательства бессмертия души не имеют ценности для неверующего?

– Конечно, нет. И кроме чисто логической невозможности таких доказательств, о чем я только что говорил, имеются еще и… практические, что ли. Ведь вся прелесть бессмертия состоит в возможности наслаждаться теми же благами, которые мы выше всего почитаем в земной жизни – любовью женщин, мудрыми книгами, красотой мира… А что мне бесплотные и мистические радости какой-то любви к Богу, которую обещают взамен. Это обещание тому же слепому показать Венецию.

– Ну, на это очень легко возразить, – живо отозвался отец Мерхесидек. – Вспомните, какие радости в жизни у вас были в дошкольном возрасте – прогулки, мультфильмы, мороженое. Тогда вы еще не знали ни удовольствий любви, ни удовольствий мудрости и были счастливы в своем незнании. Так почему же вы думаете, что высшими радостями являются радости зрелого возраста, а не радости духовной близости к Богу, которые, как я очень надеюсь, вам еще предстоят?

– Да, здесь вы, может быть, и правы. Но как достичь этих радостей? – на этот раз улыбнулся Дмитрий.

– А вот теперь вы обратились непосредственно по адресу, – и отец игумен встал, оживленно потирая руки. – Вот послушайте, что старец Амвросий писал по этому поводу Льву Толстому, – он подошел к своему рабочему столу и снял с него книгу. Дмитрий в этот момент успел переглянуться с Погореловым и сделать такой жест, который мог одновременно означать два вопроса: а где же обещанный чай и а не пойти ли нам отсюда?

– Вот его подлинные слова, – отец Мерхесидек вернулся на свое место. – «Все труды и подвиги телесные и даже подвиги самоумерщвления, если они не направлены исключительно к исполнению заповедей Евангелия, и в особенности смирения, не только не приносят пользы душе, но наоборот – приносят ей величайший вред и совершенно ее погубляют». Смирение, мой друг, и исполнение святых заповедей – вот тот путь к блаженной жизни, о котором вы меня спрашивали.

Подвижная физиономия Дмитрия так красноречиво вытянулась, что отец Мерхесидек не мог этого не заметить.

– Вы разочарованы?

– Откровенно говоря, да. Ведь смирение, как и вера, является психологической особенностью характера – кто-то ею обладает, кто-то нет. Более того, я давно заметил и ваш пример, отец Мерхесидек, это только подтверждает, что стоит самому умному человеку уверовать в высший разум, как тут же начинается окостенение его собственного ума, неизбежно приводящее к догматизму. Грубо говоря, любой ум, имеющий какой-либо авторитет, кроме самого себя, обязательно окажется в плену догматизма, а значит, потускнеет.

– Ну, здесь я с вами не соглашусь, – проворно отозвался отец Мерхесидек, но Дмитрий не менее проворно его перебил: