Среди взрыва всеобщего ликования никто поначалу не обратил внимания на старого Штаермана, который недоверчиво качал головой и бубнил:

– Это не Мексиканский залив и даже не Карибское море, это Атлантика! Я плавал на торговых судах почти двадцать лет, поэтому знаю, что говорю. Капитан Гильбо сказал нам неправду.

– Почему вы так думаете? – спросил его один из пассажиров – высокий сутулый еврей лет пятидесяти с бледным, унылым лицом, по бокам которого свешивались длинные пейсы, и недоверчивыми глазами.

– Опять исчезли чайки. Кроме того, сегодня ночью меня разбудил комиссар Вондрачек, и я вышел посмотреть на звезды. Звезды не люди, они не умеют лгать. Мы идем не на запад, а на восток!

Стоявшие вокруг пассажиры начали прислушиваться.

– А вы смогли бы проверить показания приборов и определить это наверняка? – спросил его молодой еврей в грязно-сером свитере и мятых брюках.

– Конечно, смог бы, – пробормотал тот. – Старому Штаерману достаточно посмотреть на компас, и он сразу все поймет.

– Верно! Пусть господин Штаерман поднимется в капитанскую рубку и скажет нам правду.

Эта мысль мгновенно захватила большинство присутствующих, после чего радостное возбуждение начало быстро сменяться напряженным ожиданием.

– Капитан! – закричал снизу высокий еврей с пейсами. – Мы бы очень хотели вам верить, но, поскольку речь идет о жизни наших детей, нам надо самим убедиться в правоте ваших слов. Вы позволите господину Штаерману подняться в капитанскую рубку?

Гильбо напрягся, и его смуглое лицо побелело. Он оглянулся на рубку, где находились Сильверстоун и двое его людей.

– Так что, капитан, мы идем?

Француз пожал плечами.

– Почему вы мне не верите, господа? Капитанская рубка – это не место для посторонних…

В ответ послышались возмущенные крики. Теперь уже никто не улыбался – все лица были напряжены и растерянны.

– Пойдемте, господин Штаерман, – решительно заявил высокий еврей. – Я помогу вам подняться наверх. Капитан Гильбо не посмеет нам помешать.

– Да, да, пойдемте, – подхватил юноша в грязно-сером свитере, – я тоже помогу господину Штаерману.

Три человека отделились от толпы и стали медленно взбираться по трапу. Впереди выступал высокий еврей, следом пыхтел Штаерман, которого снизу подпирал юноша.

– Стойте, господа, прошу вас! – с неожиданной мольбой в голосе воззвал Гильбо, но было уже поздно.

Из рубки выскочили два человека с автоматами наперевес. Первая же очередь скосила всех троих – высокий еврей с прошитой пулями грудью завалился назад, сбив с ног Штаермана, который, подобно старой тряпичной кукле, медленно опрокинулся вниз и застрял между перилами трапа. Юноша был ранен в руку и плечо – на его свитере быстро расплывались крупные кровавые пятна. Он катился по ступеням, пытаясь зацепиться и замедлить падение, и отчаянно вопил.

Еще одна очередь была пущена поверх голов собравшейся толпы и ушла в океан. Через мгновение началась страшная паника – пассажиры заметались по палубам. Одни бросились вниз в каюты, другие поспешили укрыться за первыми попавшимися дверями, третьи устремились на корму.

Стрельбы больше не было, но откуда-то появилось полтора десятка вооруженных автоматами людей, среди которых находились даже две женщины средних лет.

– Все по каютам! – громко командовали эти люди. – Всем немедленно разойтись по каютам!

Сильверстоун вышел на мостик и приблизился к стоявшему в оцепенении капитану Гильбо.

– Ночной туман давно рассеялся, так что, с вашего позволения, я переставил ручку машинного телеграфа на «полный вперед».

– Зачем вы убили этих людей? – глухо спросил француз, глядя на распростертые внизу тела.

– Занимайтесь своими прямыми обязанностями, – холодно заметил англичанин и, знаком подозвав двоих агентов, кивнул им на трупы. – Выкиньте это акулам.

– Молодой еще жив.

Сильверстоун спустился по трапу, аккуратно перешагнул через тела обоих евреев и приблизился к юноше в окровавленном свитере. Тот сидел, привалившись спиной к стенке, и с таким испугом следил за приближением англичанина, что даже перестал стонать.

– Как твое имя?

– Исаак Фрейндлих.

Сильверстоун повернулся к своим агентам и щелкнул пальцами:

– Тогда и его за борт!

«Бретань» превратилась в плавучую тюрьму. Все пассажиры первой и второй палубы были изолированы в своих каютах, а вдоль пустых коридоров прохаживались периодически сменяемые вооруженные автоматами охранники, единственным развлечением которых был плач или заунывные звуки еврейских молитв, доносившиеся из-за запертых снаружи дверей.

Большая часть из сорока человек команды тоже была заперта в своих кубриках. Капитан Гильбо пользовался относительной свободой, но находился под постоянным присмотром второго помощника Лефевра.

Насколько же отличалась эта страшная атмосфера обратного плавания от той, которая была вначале, когда вырвавшиеся из Европы люди всерьез поверили в спасение! Тогда царило веселье, звучала музыка, строились планы, кипела жизнь, – теперь это был пароход смертников, где каждый из пассажиров или в глубине души еще продолжал надеяться на чудо, или начинал готовиться к самому худшему. Уже на следующий день после захвата корабля произошло первое самоубийство – в своей каюте повесился один из бывших узников немецкого концлагеря, – но об этом стало известно только капитану Гильбо и Сильверстоуну.

Эмилия и Берта, проводя целые дни вдвоем, разговаривали очень мало. Особенно страдала Берта, которая оказалась разлучена с Морисом, чья каюта первого класса находилась палубой выше. Эмилия никогда не была особенно религиозной, но именно теперь, видя по утрам заплаканную дочь или слыша ее ночные стоны и вздохи, принялась вспоминать все, что когда-либо слышала о бессмертии души.

Она рассказала дочери о том знаменитом спиритическом сеансе, который ныне покойный Рудольф Штайнер когда-то провел в салоне графини Хаммерсфильд и на котором Эмилия услышала голос своей убитой подруги. Кстати, об этом случае в свое время писали венские газеты. Разумеется, она не стала упоминать о том, кому, если верить словам Вульфа, на самом деле принадлежал тот голос.

Но Берта Слушала довольно рассеянно.

– Ах, мамочка, – только и вздохнула она, – я не хочу слышать голос мертвого Мориса, я хочу слышать его живого! Мы так мало были вместе… – И она снова разрыдалась.

Эмилия поспешно пересела на ее койку, обняла дочь и принялась задумчиво целовать ее склоненную голову. При этом ее заботила одна не высказанная доселе мысль, которая при любых других обстоятельствах могла бы показаться непристойной, однако сейчас, когда впереди ждали только ужас и мрак, была на редкость уместна.

– Скажи, – вдруг спросила Эмилия, когда дочь понемногу начала успокаиваться, – а в тот вечер, когда Морис сделал тебе предложение, между вами ничего не было?

Берта отрицательно покачала головой.

– А тебе бы этого хотелось?

Эмилия почувствовала, как дочь напряглась и затихла.

– Ну же, говори, глупышка, не стесняйся.

– Не знаю… наверное, да.

– Тогда я постараюсь устроить ваше свидание!

Эмилия решительно отстранила дочь и, подойдя к двери каюты, принялась громко колотить, подзывая охранника.

– Чего надо? – окликнули ее из коридора.

– Я должна поговорить с вашим начальником! Не знаю, как вы его теперь называете, но когда-то он носил имя Льюиса Сильверстоуна!

Как ни странно, но тем же вечером за Бертой пришла вооруженная пистолетом женщина из числа подручных Сильверстоуна, которой поручили отвести девушку в каюту Мориса. Впрочем, причина сговорчивости англичанина оказалась донельзя проста. После первого же случая самоубийства Сильверстоун начал всерьез опасаться, что не сумеет уследить за теми узниками, ради которых он и пошел на захват «Бретани». Именно этих ценных заложников он должен был доставить живыми – жизнь остальных пассажиров, которым предстояло «пойти на растопку печей лагерных крематориев», его нисколько не интересовала. Самым ценным из всех был Морис Дан – племянник одного из богатейших еврейских банкиров. Предоставив ему возможность увидеться с любимой девушкой, Сильверстоун размышлял так: после первого свидания влюбленным непременно захочется второго, поэтому Морис будет ждать, надеяться и, пока у него сохраняется эта надежда, не станет покушаться на свою жизнь.

Сильверстоун умел разбираться в людях, а потому был уверен в том, что именно любовь хорошенькой двадцатилетней девчонки, а не надежда спасти жизнь благодаря деньгам своего дяди, позволит ему доставить молодого скрипача живым и невредимым.

Разумеется, Эмилии осталось неизвестно, почему англичанин так быстро согласился на это свидание. Впрочем, ей было достаточно радости от сознания того, что это свидание состоится. Бедные, бедные дети! – в каких немыслимых условиях пройдет их первая брачная ночь! Последнее желание приговоренных к смерти влюбленных…

Лежа на койке с полуприкрытыми глазами, Эмилия представляла себе то, что должно было происходить сейчас в каюте Мориса. Они наверняка погасили лампу и теперь раздеваются при лунном свете, проникающем через иллюминатор; раздеваются, путаясь в одежде и стесняясь друг друга, – неумелые, робкие, стыдливые… Ворох одежды свалился на пол, но они, не обращая на это внимания, уже неуверенно тянутся друг к другу… Наверное, у обоих холодные от волнения руки… вот они коснулись обнаженных тел друг друга этими холодными руками, вздрогнули и приглушенно рассмеялись. Затем первые поцелуи, прерывистое дыхание, жадное скольжение юношеских ладоней по упругой и горячей девичьей коже… Наэлектризованные соприкосновения молодых тел, целомудренная страсть, стесняющаяся самой себя, желание дать другому как можно больше наслаждения – и при этом невидимая в темноте краска стыда от робкого цинизма рук и губ, ласкающих самые сокровенные места. Закрытые глаза, вздох ожидания и первые, самые горячие, трепетные и незабываемые ощущения… А потом долгожданное проникновение, взрывные и напряженные изгибы соединившихся тел, стоны и слезы, поцелуи и ласки – и наконец упокоенное и нежное счастье взаимных признаний, перемежаемых искренней и чуть лукавой благодарностью друг другу…

Эмилия и сама не заметила, как заснула. Уже под утро ее разбудил звук знакомых шагов, а потом и осторожный скрип открываемой двери. Эмилия, притворяясь спящей, чуть-чуть приоткрыла веки. Берта была бледна, задумчива и спокойна. Именно спокойствие дочери обрадовало мать больше всего – значит, сегодняшняя ночь прошла замечательно. Не в силах больше сдерживаться, Эмилия радостно вздохнула и открыла глаза.

– Ты не спишь? – негромко спросила Берта. Эмилия приподняла голову и увидела, что дочь рассеянно смотрит куда-то в сторону.

– Доброе утро, малышка. Ну как ты?

Берта начала было расстегивать платье и вдруг замерла, устремив немигающий взгляд в пол.

– Что-нибудь случилось?

– Мама, в следующий раз Морис просил принести ему револьвер.

– Какой револьвер? – Эмилия была так изумлена, что не сразу сообразила.

– Тот, который тебе оставил господин Вондрачек…

– О Господи!

Следующее свидание состоялось лишь тогда, когда на горизонте уже в любой момент могла показаться Европа.

Морис выстрелил через подушку, а потому звук выстрела прозвучал не громче упавшего стула. Охранник охнул, изумленно схватился за верхнюю часть живота и, выпучив глаза, рухнул на пол. Судорожное движение ног, закатившиеся зрачки, кровавая пена на губах – и он затих.

Дождавшись этого, Морис мгновенно вскочил на ноги и склонился над охранником. Сначала он хотел было взять его автомат, но потом вспомнил, что все равно не умеет с ним обращаться. Осторожно выглянув в коридор и убедившись, что там никого нет, Морис вытер холодный пот со лба и на мгновение замер, прислушиваясь к стуку бешено колотящегося сердца.

В качестве самого ценного узника он пользовался одной привилегией – охранник всегда являлся к нему по первому требованию. Несколько минут назад Морис постучал в дверь и заявил, что плохо себя чувствует. Как только охранник переступил порог каюты, Морис выстрелил, не вставая с койки, и – к своему счастью – не промахнулся.

Теперь надо было действовать как можно быстрее и решительнее. Но как именно действовать и что предпринять, он представлял себе довольно смутно – и это несмотря на долгие ночные раздумья. Предварительный план был определен. Он помнил, что где-то наверху должна была находиться радиорубка. Что, если подняться туда и заставить радиста передать сигнал SOS? Вдруг им всем повезет и поблизости от «Бретани» будет проплывать какое-нибудь английское судно?

Морис собрался с духом, последний раз оглянулся на застывшего охранника и выскользнул в коридор. Повсюду царила пугающая тишина, и если бы не мерная работа судовых двигателей, можно было бы вообразить, что он остался один.

Дойдя до середины коридора, Морис остановился. Направо были два выхода: один – наружу, другой – на первую палубу. И тот и другой сулили неприятности – можно было нарваться на охранников. Оставалось одно – искать трап, который бы вел наверх.

И он действительно обнаружил этот трап в конце коридора, когда последовательно попытался открыть несколько дверей, ведущих в служебные помещения. Все они были заперты, кроме одной – той самой, за которой начиналась винтовая лестница, уводившая куда-то в глубины стального организма «Бретани».

Держа револьвер прямо перед собой и всячески стараясь сдержать предательскую дрожь, Морис стал осторожно подниматься. Он миновал три поворота, пока наконец не очутился еще перед одной дверью. Чтобы добраться до нее, оставалось подняться всего на две ступени – и вдруг она распахнулась, и весь проход загородила чья-то фигура. Человек хотел было спуститься вниз, а потому, сначала не заметив Мориса, буквально наткнулся на его дрожащую руку с револьвером. Вздрогнув от неожиданности, тот машинально нажал курок.

Человек молча навалился на Мориса всей тяжестью своего тела, и оба скатились вниз. Больно ударившись головой о стену, Морис приглушенно вскрикнул и на мгновение потерял самообладание. Ему показалось, что человек душит его, и он даже открыл рот, чтобы закричать, но вовремя спохватился. Охранник был мертв – пуля Мориса угодила ему прямо в сердце, и если он и душил своего убийцу, то лишь тяжестью своего внезапно обмякшего тела.

Лежавшему на узкой винтовой лестнице Морису потребовалось приложить немало усилий, чтобы освободиться от придавившего его трупа. Второй раз за несколько минут он убивает человека, но не просто человека – нациста! Мысль об этом невольно охладила его воспаленное воображение. Да, он убил двоих и будет убивать дальше, пока в револьвере не кончатся патроны или пока не убьют его самого! Он никогда больше не окажется в концлагере – и горе тем, кто попытается его туда заключить!

Взобравшись наверх, Морис оказался в небольшом коридорчике, в который выходили две двери. За первой из них он обнаружил новую лестницу, зато из-за второй двери – и тут его охватила невольная радость – раздавались те характерные попискивания и потрескивания, которые невозможно было ни с чем спутать. Радиорубка!

Глубоко вздохнув и набравшись мужества, Морис резко распахнул дверь и ворвался внутрь. Внутри небольшого пространства, большую часть которого занимала радиостанция, находился лишь один человек. Он сидел спиной к двери с наушниками на голове, а потому даже не заметил появления Мориса.

Сначала тот принял его за судового радиста, но уже через мгновение осознал свою ошибку. Радистом «Бретани» был молодой француз одних лет с Морисом, а перед ним сидел седоватый джентльмен в строгом сером костюме. Вот он медленно снял наушники, положил их на приборную панель и не спеша повернулся к двери. Их взгляды встретились, и Морис, подняв револьвер, нацелил его дуло прямо в пристальные, немигающие глаза лорда Сильверстоуна.

Чудовищная в своем напряжении пауза – и вдруг англичанин заговорил, заговорил спокойно, без малейшего волнения в голосе, словно беседуя с самим собой.

– Да, я совершил ошибку. Узнаю этот револьвер. Проклятый комиссар Вондрачек!

Загипнотизированный этой невероятной невозмутимостью, Морис не осмелился выстрелить в голову. Перед тем как нажать курок, он чуть опустил револьвер – и, вздрогнув от выстрела, прозвучавшего пугающе громко, увидел, как в сером жилете мгновенно возникло небольшое черное отверстие. Англичанин содрогнулся, как от удара, откинул голову назад и бессильно обвис на спинке стула. При этом его глаза продолжали оставаться открытыми – но Морис уже не решался смотреть на этого странного даже в своей смерти человека. Какое-то непонятное и неуместное в данных обстоятельствах любопытство подтолкнуло его взять наушники и надеть их себе на голову. Что же такое слушал лорд Сильверстоун за несколько мгновений до смерти?

Узнать этот резкий и самоуверенный голос, не выкрикивающий, а словно бы выдаивающий слова, было несложно.

– … С целью создания предпосылок для окончательного разгрома Англии я намерен вести воздушную и морскую войну в самой беспощадной форме. Для этого приказываю – германским военно-воздушным силам всеми имеющимися в их распоряжении средствами разгромить английскую авиацию. По достижении превосходства в воздухе надо сосредоточить основные воздушные удары против гаваней и складов, предназначенных для хранения запасов продовольствия. Террористические налеты на крупные английские города в качестве средства возмездия производить только по моим указаниям. Находиться в состоянии постоянной боевой готовности к началу операции «Морской лев»[11]…

Потрясенный Морис снял наушники. Неужели это начало конца – нацисты сокрушат Англию, послече-го вся Европа окажется под сенью свастики?

Не зная, что делать дальше, он блуждающим взглядом обводил помещение, стараясь не смотреть на труп Сильверстоуна, как вдруг заметил телефон прямой связи с капитанской рубкой. Положив револьвер на стол, Морис снял трубку и покрутил рычаг.

– Капитан Гильбо слушает.

Морис радостно вздохнул, после чего заговорил очень быстро, оглядываясь на дверь и опасаясь того, что их в любую минуту могут прервать:

– Капитан, это говорит один из пассажиров, Морис Дан. Я нахожусь в радиорубке. Только что я убил Сильверстоуна и двоих охранников. Капитан, что делать? Как захватить судно? Я бы хотел послать сигнал SOS, но не знаю, как обращаться с радиостанцией. Что делать, капитан?

– Теперь уже ничего.

– Как? – Меньше всего Морис ожидал услышать такой ответ от бравого француза, который, как он знал, искренне ненавидел нацистов. – Почему? Что вы такое говорите?

– В двух милях от нас маячит германский крейсер. Прощай, юноша, и да благословит тебя Бог!

Примечания