– Имярек очень тяжелый… – говорил на утренней конференции заведующий, Папа Шехберг. – Кто сегодня дежурит?
      – Геннадий Валерьевич, – отвечали Папе.
      – А… Пиши, Гриша, эпикриз… – говорил Шехберг.
      Часа два Сергеев маялся – пытался читать, дремать, сходил в ординаторскую, позвонил домой.
      – Как он, Гена? – спросила Маринка.
      – Неважно… Совсем плохо…
      – Гена, ну что же она за баба такая? Есть в ней хоть что-нибудь человеческое?
      – Да не важно все это, Маринка…
      – Генчик, я рано уйду, там голубцы будут, на плите, ты разогрей…
      – Спокойной ночи, целую…
      Потом еще звонил Саша Берг. Сергеев к телефону не подошел, попросил сестру передать, что все по-прежнему.
      Он вышел на балкон, выходивший в сторону Нескучного сада, покурил.
      Еле слышно доносился шум машин с Ленинского проспекта. Дождь прекратился. Пахло сырой землей. Февраль выдался на удивление теплым, да и зима была малоснежная.
      Грязный снег у оград и на газонах за неделю растворили дожди. Казалось, еще несколько дней – и начнется настоящая весна.
      "Февраль – достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд…"* – подумал Сергеев.
      Он посмотрел на небо, подсвеченное городскими огнями, докурил сигарету и вернулся в палату.
      Сенька дышал хрипло и часто. Стойка для капельницы стояла в углу – час назад сестра отсоединила капельницу от катетера и переставила стойку.
      Приходил дежурный доктор.
      – Здравствуйте, Геннадий Валерьевич.
      – Добрый вечер, Павел Леонидович.
      Доктор подошел к Сеньке, снял с груди одеяло, приложил фонендоскоп, подержал за запястье. У Сеньки дрогнули веки.
      – Семен Петрович, – позвал доктор.
      Сенька пошевелил губами, как будто фыркнул.
      Доктор прошел к двери и поманил за собой Сергеева.
      – На ночь останетесь? – спросил он в коридоре.
      Сергеев кивнул.
      – Уходит…
      – Я вижу, – кивнул Сергеев.
      Доктор был молодой, лохматый, видно было – хороший парень.
      – Я в ординаторской, – сказал доктор и ушел.
      Сергеев зашел в палату и сел в кресло. Сенька дышал с постаныванием.
      Сергеев посмотрел на часы – была четверть первого.
      Он вынул из портфеля металлическую фляжку и глотнул коньяка. Подержал фляжку в руке, глотнул еще раз. Опять вышел на балкон и закурил.
      "Вот эти ночные бденья… Они самые тяжелые. Днем – покормить, помыть, утку подать, разговоры с докторами, анализы-фигализы… Хоть какое-то копошение.
      Ночью остается только сидеть".
      Он облокотился о перила, затянулся, щелчком отбросил окурок, проследил взглядом, как красный огонек улетел вниз по дуге, и опять вернулся в палату.
      Он немного почитал "Мартовские иды", умостился в кресле, приладил голову на короткую спинку и, наверное, все-таки задремал. Потому что, когда он открыл глаза, этот тип уже стоял перед ним, а как открылась дверь, Сергеев не услышал.
      Сергеев открыл глаза. Перед ним, между креслом и Сенькиной кроватью, стоял кряжистый мужчина лет сорока пяти или пятидесяти, в топорщащемся накрахмаленном халате для посетителей – без пуговиц на манжетах, коротком, с расплывшейся застиранной надписью "2-я терапия" на нагрудном кармане.
      – Простите… Вы что хотели?.. – Сергеев потер ладонями лицо.
      Мужчина склонил голову к плечу, посмотрел на Сергеева, потом обернулся к Сеньке, шагнул к кровати, взял Сенькино запястье.
      – М-да… – тихо сказал он.
      – Вы, простите, реаниматолог? Добрый вечер. – Сергеев прокашлялся и, опершись о подлокотники, сел прямо.
      – Нет, я не реаниматолог.
      – А… кто?
      – М-да… Плохо дело. – Мужчина бережно положил Сенькину руку поверх одеяла.
      – Вы к Семену Петровичу? – хрипло спросил Сергеев и опять прокашлялся.
      – Да, – сказал тип. – Конечно.
      – Слушайте, может быть, вы палату перепутали? – Сергеев встал.
      Гость стоял напротив и глядел на Сергеева. Гость глядел сочувственно. Этот странный человек так глядел, как будто ему положено было прийти нынче ночью в эту палату, разбудить Сергеева, как будто они договорились заранее, что он придет.
      – Нет, не перепутал, – сказал гость и покачал головой.
      – Это двадцать шестая.
      – Я знаю, – спокойно сказал гость. – Там, на двери, номер.
      – Ничего не понимаю, – неуверенно сказал Сергеев. – Вы – доктор?
      – Геннадий Валерьевич, вы знаете что… Вы садитесь. Я вам представлюсь. Но вы все же садитесь. Это всякий раз такая история – всегда спрашивают: "вы кто?",
      "вы зачем?" Сейчас все расскажу. Садитесь.
      "Псих какой-то", – подумал Сергеев.
      – Не волнуйтесь, пожалуйста, садитесь. Мочевина у него за сорок. Вы знаете, конечно, да?
      Сергеев еще раз крепко потер лицо и сел в кресло.
      Гость взял за спинку стул, поставил напротив кресла и тоже сел.
      Сергеев посмотрел на гостя. В облике гостя было что-то странное, что-то неуловимо узнаваемое.
      – Я не узнаваем, Геннадий Валерьевич, – сказал гость. – Я… э-э… Симпатичен скорее…
      – Что значит – "симпатичен"? Кому "симпатичен"? – обалдело спросил Сергеев.
      У Сергеева голова шла кругом.
      "Что за черт? Кто это такой? Что он тут делает? Час ночи уже. Какие, на хер, загадки? При чем тут "симпатичен", "узнаваем"? Что за еб твою мать, он что – мысли, что ли, угадывает?" – Спокойно, спокойно, доктор, – негромко сказал гость.
      – Погодите… Я не доктор. Давно уже не доктор. Я писатель, прозаик. Да не важно это… Вы можете толком объяснить, что происходит?
      – Ах, ну да… Вы прозаик. Извините, запамятовал. Я ничего вам не смогу объяснить, если вы будете нервничать.
      – Хорошо, я не буду нервничать. Но и вы поймите – ночь… Обход уже был… Вы какие-то странные вещи говорите, мысли угадываете. Вы кто?
      Гость устало вздохнул.
      И Сергеев внезапно понял гостя и посочувствовал ему – действительно, как это трудно всякий раз объяснять, кто ты, зачем ты, почему ты… И всегда все нервничают, и жаль их… А все ведь так просто – гость здесь, и это данность. И незачем нервничать. Сергеев почему-то все понял и успокоился.
      – Извините, это такой мой прием, – виновато сказал гость. – Почувствовали, да? Я – данность. Это у меня такой прием. Все равно сразу объяснить невозможно. Да и времени всегда мало.
      – Бред какой-то, – неуверенно сказал Сергеев.
      Он еще раз внимательно вгляделся в полночного визитера.
      Напротив него на стуле сидел крепкий мужик. Лицо рыхловатое, но такое значительное, без бабистости, уверенное. Маленькие карие, глубоко посаженные глаза, кустистые брови, короткие седые волосы, большие залысины. На мужике был великоватый халат. Сергеев – а он был наблюдателен – отметил, что две минуты назад халат был короткий, тесный в плечах. А сейчас халат уже был свободный, пообмявшийся, привычный гостю, докторский. С пятнами от диоксидина и ручкой "Паркер" в нагрудном кармане. И под халатом виднелось операционное белье,
      "зеленка", а две минуты назад это была голубая сорочка с галстуком.
      "Ну бред же!" – подумал Сергеев.
      – Нет, не бред, – сказал гость. – Геннадий Валерьевич, я никакая не нечистая сила. Это вы в книжках начитались. Почему-то очень у нас любят про нечистую силу. И Михал Афанасьич любил, и Орлов. Все, сию секунду малопонятное, непременно надо загнать в категорию нечистой силы. А ведь вроде неглупые люди…
      Так вот, я не нечистая сила, я, как бы это сказать, обстоятельство. Да!
      Обстоятельство! Такая категория вам понятна – обстоятельство?
      – Мне всякая категория понятна, если я немножечко выпью, – ошалело сказал Сергеев.
      – О! Правильно! Нет, нет, вы в боковой карман положили… Ага, вот здесь…
      Сергеев порылся в портфеле, вынул фляжку, открутил крышку и глотнул.
      В животе стало горячо, а в голове – яснее.
      – Слушайте, давайте выйдем на балкон, – предложил гость. – Там свежо. Вы сразу в себя придете. А?
      Сергеев нашел ногами тапочки, встал и предупредительно пропустил гостя. Тот открыл дверь и вышел на балкон, а Сергеев – вслед за ним.
      – Так что вы говорили про обстоятельства? – спросил Сергеев на балконе.
      – Я говорил про одно из обстоятельств, – сказал гость и с удовольствием вдохнул свежий ночной воздух.
      – А почему вы сказали, что вы "симпатичны"?
      – Я же говорю вам – технический прием. Я сам обстоятельство и соответствую прочим обстоятельствам в положении вещей. И то, что я вам симпатичен – а я должен быть как минимум симпатичен, иначе вы со мной разговаривать не станете, – то, что я симпатичен – один из способов соответствовать.
      – Погодите. Может, вы меня разыгрываете? Время-то, – Сергеев кивнул в сторону окна, – время не самое удачное.
      Гость, держа руки в карманах халата, качнулся с пяток на носки и обиженно сказал:
      – Вот знаете, если бы в это, не совсем удачное, как вы справедливо заметили, время вас стали бы разыгрывать – вот тогда это действительно была бы фантасмагория, безобразие и черт знает что. А я вас не разыгрываю.
      Сергеев достал из брючного кармана измятую пачку "Голуаза".
      – Курить будете? – спросил он.
      – Буду, – с готовностью сказал гость. – Буду соответствовать. – И, благодарно наклонив голову, вытянул из пачки сигарету.
      – Вы уже который раз упираете на "соответствовать", – сказал Сергеев. – А это что значит?
      – Да вы ведь уже поняли. Или нет?
      Действительно, Сергеев вдруг понял.
      "Телепат. Он телепат, – подумал Сергеев. – Ничего особенного. Обычный телепат".
      – Ну, хорошо. Зачем вы сюда пришли?
      – А вот это – потом.
      – Потом – суп с котом, – задиристо сказал Сергеев. – Это больница, здесь в палате тяжелый больной. А вы не доктор. Вы ведь не доктор?
      – Если надо – доктор.
      – Вы не доктор. Что вы тут делаете? Ладно – ночь, я спал… Допустим, что вы – нечто метафизическое.
      После короткого сна и теплой палаты Сергеева слегка познабливало. Он закурил.
      – Кстати, как мне к вам обращаться?
      – Да как угодно, – покладисто сказал гость. – Скажем, Герман. Звучное имя – мне всегда нравилось. Или – Вергилий.
      – Так что вы здесь делаете, Вергилий?
      – Ага, вам больше понравилось Вергилий. А что мы все делаем в этом мире?
      – Вы эти еврейские шуточки бросьте! – сердито сказал Сергеев. – Я в этом мире сижу со своим другом ночью. А вы пришли в палату и морочите мне голову всякими загадками!
      – Начинаю объяснять, – сказал гость, оперся о балконный поручень и затянулся. – Вот посмотрите на небо. Что вы там видите?
      – Облака, – сказал Сергеев. – Самолет. Во Внуково, наверное. Созвездия.
      Небо прояснилось, и сквозь облака видны были звезды.
      – Так, – согласно сказал гость. – А ниже?
      – Деревья, – нетерпеливо ответил Сергеев. – Скамейки. Нескучный сад. Темно.
      – Вот! – подхватил гость. – Итак – февраль, Москва, два часа ночи, Первая Градская, самолет во Внуково, звезды, Нескучный сад.
      – И что?
      – Обстоятельства! Определенное положение вещей! Могло же быть иначе – Касабланка или Кельн… Или Порт-о-Пренс… Араукарии, прибой, самба, Южный Крест…
      Страховой агент Лопес или контрабандист Гомес… Короче говоря – другие обстоятельства. Теперь взгляните в окно палаты – там доктор Пряжников, ха-пэ-эн, терминальная стадия… Близ него – доктора Никоненко, Смирнов и Браверман, бывший доктор Сергеев. Достойнейшие люди, ум, честь, дружба. Полная безнадега.
      Тоже определенные обстоятельства. Одно к одному. И я – одно из обстоятельств.
      Теперь понятно?
      – Нет.
      – Коньяк еще есть?
      – У меня всегда есть коньяк.
      – Ну, и чем вы хвастаетесь? – вздохнул гость. – Печень до пояса, а туда же…
      Коньяк у него всегда есть. Несите сюда ваш коньяк.
      "Не помешает", – подумал Сергеев.
      Он отворил балконную дверь, вошел в палату, взял Сеньку за безвольное запястье, посчитал пульс.
      Едва-едва… Редко и слабо…
      Он взял из портфеля фляжку, подумал: "Мистика-схоластика", – и вернулся на балкон.
      Гость ждал его, глядя через плечо. Ветерок трепал лацканы его халата.
      "Как ему не холодно? – подумал Сергеев. – Одно белье под халатом." – Будете? – спросил Сергеев, откручивая крышку.
      – Не стоит. – Гость махнул рукой.
      "И еще он любит не "Голуаз", а дух сорта "Кэвендиш"*. И коньяк ему ни к чему", – подумал Сергеев.
      Он сделал маленький глоток.
      – Так зачем вы здесь?
      – Я скорее не "зачем", а "почему".
      – И почему?
      – Как говорит ваш сын Вася – "потомусо".
      – Он так говорит, когда не желает раскрывать мотив своих безобразий. К тому же ему три года. У него низкая степень социальной ответственности.
      – А у меня вообще никакой социальной ответственности. Я только хочу вам заметить, что в нашем с вами случае копаться в причинно-следственных связях не стоит. Времени мало.
      – Я, право, не знаю, как с вами разговаривать, – недовольно сказал Сергеев. – Вы все время темните.
      – Да поймите же вы, прозаик, человек с фантазией! – Гость повысил голос. – Поймите, что я соответствую, я по образу и подобию, я логически и эмоционально комплементарен! Я здесь, потому что у вас есть вопросы, которые вы не решаетесь задать самому себе, потому что вы уже боитесь, что смерть Семена Борисовича может послужить для вас одной из зарисовок, попасть в одну из ваших сумасшедших книг – и сами уже этого стыдитесь. И еще много "потому что". Дьявол вас раздери, Сергеев! Вас ведь не удивляют бытовые закономерности? Порвался ремень генератора – вы поехали на метро. Пошел дождь – вы раскрыли зонт. И так далее. Эти закономерности вы даже не отмечаете. Выпейте еще немножко коньяка. Выпейте, выпейте, вы после коньяка лучше соображаете. Отнеситесь к моему появлению как к изменению погоды или… словом, как к данности. За каким чертом вы ломаете голову? Какая сейчас разница – кто я такой? Тень отца Гамлета, дежурный реаниматолог, ваш прадедушка по материнской линии или баньши? У вас ведь есть вопросы? Так задавайте свои вопросы!
      Сергеев был немного оглушен. Он растерянно смотрел на тлеющую сигарету в своей руке.
      – Ну как? К делу? – спросил гость.
      – Значит, вечер вопросов и ответов? – неуверенно спросил Сергеев.
      – А хоть и так. Садитесь, там, позади вас, стул.
      В углу балкона действительно стоял стул. Сергеев вынул носовой платок, смахнул с дерматинового сиденья пыль и сел. Гость прислонился к стене.
      – Итак?
      – Итак, – сказал Сергеев и закурил новую сигарету. – Почему плакал Бравик?
      – Прекрасно, лед тронулся. Вы говорите – Бравик? Ну конечно! Бравик! Сам Бравик!
      Вы его, поди, обескураженным-то никогда не видели.
      – Всяким видел…
      – Это давно было. А тут он заплакал. Бравик – и заплакал!
      – Я, наверное, не совсем точно выразился. Но Бравик у нас такой спокойный человек. И он сильный, он за собой следит.
      – Ну разумеется. А тут спокойный Бравик разревелся, как девчонка.
      – Почему?
      – Вы только меня не торопите. Я вам буду постепенно отвечать, хорошо? Так вот, доктор Браверман, как известно, большая умница. Но доктор Браверман знает о себе кое-что такое, чего не знают ни его друзья, ни его коллеги, никто. Ваш Бравик не циник, но он, как бы это сказать, "знает жизнь". В отделении у Бравика стальная дисциплина и образцовый порядок. Он гоняет своих докторов, как сидоровых коз, он так их выучивает, что в Москве его ординаторы, "люди Бравермана", идут нарасхват. Он уверен в себе, язвителен, как гюрза, безжалостен к шалопаям. Так?
      – В общем, так.
      – Но он часто думает о себе.
      – О себе?
      – Да, о себе. А приближающаяся кончина Пряжникова свела воедино некоторые догадки Бравика.
      Сергееву стало зябко, он поплотнее запахнул халат.
      "Он, наверное, тоже замерз", – подумал Сергеев и посмотрел на гостя. Но гость-то не замерз. Там, где недавно из-под халата виднелось операционное белье, Сергеев увидел высокий воротник плотного вязаного свитера.
      – Однажды, – монотонно продолжал гость, – было это года три или четыре тому назад, Бравик консультировал у Пряжникова своего больного. Семен Борисович – грамотнейший нефролог, к кому еще идти за советом, как не к нему. Там была патовая ситуация. Такая… балансирующая ситуация. И вроде бы можно оперировать – и вроде бы не стоит оперировать. Помните, как это бывает, да? Пряжников оперировать не советовал. Он сказал: "Поготовь его еще пару недель, если хочешь – переведи ко мне, формально ты прав, но я не советую, что-то мне не нравится".
      А Бравик по каким-то своим причинам все же прооперировал, и больной погиб.
      Позиция Бравика была безупречна, у него были веские резоны и были четкие показания к оперативному вмешательству. Но Пряжников ему тогда все же сказал:
      "Ты уже достаточно опытный человек, тебе уже пора отталкиваться не только от показаний и противопоказаний, но иногда и от своей интуиции, ты уже можешь ей доверять, ты уже взрослый, и интуиция твоя – взрослая". Улавливаете, да? С того случая Бравик стал осторожнее. Он стал понимать свою работу не так… механистично.
      Сергеев подумал, что немного было на свете людей, к кому Бравик прислушивался. А к Сеньке он прислушивался всегда.
      – Или вот еще – отец Бравика. Вы ведь вхожи в его семью?
      – Конечно. Мы с Бравиком вместе учились. Мы старые друзья.
      – Что за отношения у него с отцом? Как вы думаете?
      Сергеев пожал плечами.
      – Доброжелательные. Сдержанные.
      – А вот и нет! Бравик обожает отца! Знаете, чем тот занимается?
      – Да. Крепит ракетный щит Родины. Секретный дядя Изя – секретнее некуда…
      – Верно. Жена Израиля Борисовича шутит: "Ты мой членкор по фамилии Петров". Его карьера могла сложиться куда удачнее.
      – Куда уж удачнее?
      – Не скажите. Он в свое время написал две докторские диссертации.
      – Почему две?
      – Дважды его защита совпадала с началом антисемитской кампании. В первый раз он вышел на защиту – и тут началась Шестидневная война. Представляете? В шестьдесят седьмом году человеку с фамилией Браверман было сложно защититься. Его зарубили.
      Больше половины сданных бюллетеней оказались испорчены. Кворум не набрался. Он какое-то время поборолся за отмену решения комиссии, а потом махнул рукой. К тому же его разработка давно была внедрена и исправно служила народному хозяйству. "Изделие номер такой-то…" Когда доброжелатели из ВАКа дали ему знать, что опять пора – он уже закончил новую разработку. И с ней вышел на защиту.
      – И что?
      Гость рассмеялся.
      – Что такое "не везет" и как с ним бороться. Это был семьдесят третий год.
      Началась Война Судного Дня!
      – Вот черт! – восхищенно сказал Сергеев.
      – Но на этот раз он уперся. Он был возмущен. Не тем, что его прокатили, – он же всегда был инвалид пятой группы, к антисемитизму он привык, как ленинградцы к плохой погоде. Но его здорово разозлила эта фатальность. Он написал в ЦК. К тому же он знал, что эти суки не могли без него обойтись, он им ракеты делал. За него вступились высокие военные. Он стал доктором наук – но время! Время-то не вернешь! И к тому же, чего ему все это стоило! Юный Гриша тогда пристально наблюдал за отцом. Он уже тогда восхищался его выдержкой! И потом, Бравик знает историю своей семьи. Израиль Борисович закончил школу в пятнадцать лет, экстерном и с золотой медалью. Дед Бравика к тому времени умер в новосибирской внутренней тюрьме от голода и туберкулеза. Бабушка была тяжело больна. Израиль Борисович поступил в автодорожный институт, блестяще учился и подрабатывал где мог. Время было тяжелое – шла война. В двадцать четыре года он стал начальником цеха в Омске. В двадцать четыре года! Поставил на ноги младшего брата, поступил в аспирантуру в Москве. Ну как, племя младое, незнакомое – вам слабо?
      – Слабо, – согласился Сергеев.
      – То-то… Израиль Борисович – никудышный педагог. Он вообще мало воспитывал Бравика, он всегда был на работе. Но юный Бравик все видел и все правильно понимал. Конечно, вы можете сказать, что это все – этакая околофрейдистская бодяга. Но ведь он и в доктора-то пошел потому, что отец вовремя что-то сказанул о трепачах и верхоглядах и о профессии для настоящего мужчины. Так что тихий Израиль Борисович всегда был в авторитете у вашего друга. Бравик знал, что должен сравняться с отцом. И достижение этого равенства для него долго было главным. Может быть, поэтому его отношение к больным, особенно в молодости, было несколько… суховатым.
      – Нормальное у него было отношение, – сказал Сергеев. – Он много работал. И тогда, и сейчас.
      – Э-э… Конечно! Бессердечный Бравик лучше слезливого неумехи – это бесспорно.
      Но малая толика лирики ему бы не повредила.
      Сергеев достал из пачки еще одну сигарету.
      – Помните Папу Шехберга? – спросил гость. – Шехберг отдавал должное Бравику. Его рукам и голове. Но как Шехберг однажды сказал? "Цены бы Грише не было в автосервисе". Помните?
      – Помню.
      Да, Папа относился к Бравику странновато. Бравика это задевало. Сам он Шехберга очень уважал.
      – Можно сигарету? – спросил гость.
      Сергеев протянул ему пачку. У него уже саднило в горле, но подобный разговор был бы немыслим без курева.
      – Коньячку, – напомнил гость.
      Сергеев послушно отхлебнул. Мерзнуть он перестал.
      – Ваш Бравик… – гость элегантно затянулся. – Ваш Бравик вовсе не чурбан. Он нередко думал – что-то не в порядке в его Датском королевстве. И всякий раз, когда он совершал ошибки, он ехал к Пряжникову. На Остоженку или в Перхушково.
      Они играли в шахматы. Сегодня… – Гость посмотрел на часы. – Собственно, уже вчера – Бравику пришло в голову, что за ошибки ему придется расплатиться смертью Пряжникова. За все свои ошибки. За прошлые и за будущие. И ему стало страшно.
      – Да бросьте! – раздраженно сказал Сергеев. – Вы слишком мудрите!
      – Не верите? Зря. Непохоже на Бравика, да? Некоторые оголтелые прагматики иной раз нарезают такие идеалистические виражи! Только диву даешься! И потом – баланс. Бравик не зря ездил к Пряжникову.
      – Да мы все к нему ездили, – буркнул Сергеев.
      – Верно. И каждый – за своим. Баланс… В своей повседневной практике Бравик отличался от Пряжникова. Семен Петрович ведь добряк каких мало. Как он всегда обласкивал бессемейных старух, не спешил их выписывать, игнорировал лишние койко-дни… А Бравик полагал, не без оснований, что его бесстрастность в этой жизни уравновешивается сердечностью Пряжникова. А теперь Пряжников погибает, и нарушился баланс. Вот Бравик и расплакался.
      – Как-то все это чересчур… психологично.
      – Ну, знаете, – холодно сказал гость. – Вы же не мальчишка, не стоит отказывать себе в умственной деятельности.
      Сергеев бросил вниз окурок и заглянул в палату. Сенька дышал. Сергееву показалось, что настольная лампа светит слишком ярко. Как будто это могло мешать Сеньке. Он поставил ее на пол, за кресло.
      Гость стоял на балконе, упираясь локтями в поручень, и смотрел в темноту.
      – Что-то забыли? – спросил он.
      – Я обещал Никону, что позвоню.
      – Не надо, – посоветовал гость. – Он спит. Выпил водки и спит. Позвоните утром.
      А еще лучше – поезжайте к нему домой утром.
      – Да, пожалуй…
      – Поезжайте, поезжайте. Утром вы здесь будете не нужны.
      – Ну, а что Никон? – спросил Сергеев.
      – В смысле?
      – Что вы думаете о Никоне?
      – Геннадий Валерьевич, это вы думаете о Никоне. А я о Никоне знаю.
      Гость побарабанил пальцами по поручню, развернулся, посмотрел сквозь оконное стекло в палату, потом посмотрел на часы.
      – У вас слишком отточенные формулировки. Слишком верные для нормального разговора.
      – А разве у нас с вами нормальный разговор? Ничего себе – "нормальный"! Это же бред, мистика, черт знает что…
      Гость оперся спиной о поручень и сунул руки в карманы халата.
      – Ну, слава богу. Хоть с этим вы согласны. Но все-таки – кто вы такой? Вы все знаете. Все-то вы знаете…
      – А я-то уж обрадовался, что вы перестали "почемукать". Я – символ, понимаете? Я обстоятельство, даже, если хотите, формальность. Я всегда сообразен тому, с кем приходится иметь дело. И мое нынешнее обличье, мои манеры – все это соответствует вашему психическому статусу. Кто я?.. Вот будь другой на вашем месте, я вполне мог бы ответить – "Я смерть". Просто и со вкусом. Но вы-то понимаете, что никакая я не смерть. И вообще, то, что все вы называете "жизнью", и то, что вы называете "смертью", это, если взглянуть со стороны, немного не то, что вам кажется. Вот, в доступных вам образах, – это такие равнозначащие составляющие одного процесса.
      – Откуда это – "со стороны"? – живо спросил Сергеев.
      Гость пропустил вопрос мимо ушей и с сожалением сказал:
      – Эх, будь у вас философское образование – я бы с вами по-другому поговорил.
      Итак – Никон? Тут все понятно! Мышечный тип. Нет, нет! – Гость вскинул ладони. – Все его достоинства при нем! Чудесный колоритный мужик, очень непрост по-своему.
      Громила… Слуга царю, отец солдатам… Это вы все рефлексируете с вашим Бравиком. А Владимир Астафьевич не рефлексирует. Он из тех, что сначала стреляют, а потом задают вопросы.
      – Не преувеличивайте, – устало возразил Сергеев. – Никакой он вам не "колоритный мужик", не надо так фамильярно. Он достойный и умный человек.
      – Извините. Я отозвался о нем развязно. Извините. Я только хотел сказать, что в числе реакций Никона есть одобрение, равнодушие и активное – до рукоприкладства! – неприятие. А полутонов Никон не знает. Спросите его – что он думает о происходящем? Он, наверное, не ответит. Ничего он такого не думает. Света – дрянь и предательница. У Сеньки дела – говно. Чего тут думать? Надо лечить сколько можно и сидеть ночами. Остальное от лукавого. И он сидит, помогает лечить, кроет матом Свету. И ничего особенного не думает. А если бы стал думать, так надумал бы, чего доброго, что Сеньку должно вытащить одно его, Никона, присутствие рядом. Он же такой бугай, такой похуист. Какая уж там смерть – он же рядом.
      Они помолчали. Потом гость вновь заговорил:
      – Вот вы ничего не спросили о Майкле…
      – Собирался, – сказал Сергеев. – Как раз собирался.
      – А он, пожалуй, ближе всех вас к пониманию того, что происходит.
      – Вот как?
      – Представьте себе. Он же лет пять как отошел от вашей компании? Помните, почему?
      – Помню, – сказал Сергеев. – Мишка женился.
      – Так и вы все женились. И не по одному разу.
      – Он очень сильно женат.
      – Что значит "сильно"?
      – Ну, у нас так шутят, – усмехнулся Сергеев. – "Сильно женат" – это значит счастливо женат. Прочно женат. На всю жизнь женат.
      – Хорошо сказано. У него ведь сын?
      – Да. Егор. Так что Майкл?
      – Ваш Майкл всю жизнь идет в бой. Он герой, обычный и незамысловатый герой…
      – Да бросьте вы! Почему у вас все так накатанно и гладко? Постоянно у вас наготове формулировка!
      Сергеев вдруг разозлился, ему вдруг захотелось возражать.
      – Слушайте, вам то ли хочется поспорить, то ли вы ни черта не понимаете в своих друзьях. Ваш Майкл – герой, говорят вам. Комсомолец-доброволец. И специальность у него соответствующая, подходящая – реаниматолог. "Отступать некуда, позади – заградотряд". Вы сами вспомните его трудовую биографию, его "си-ви". Что он сделал, окончив ординатуру? Он взял и уехал – то ли в Якутию, то ли на Камчатку.
      К черту на рога. В Москве работы не было? Сколько угодно. Но он сказал – в Москве, где полпрофессора и два доцента на каждый квадратный метр операционной, самостоятельным человеком можно стать к сорока, может быть, годам. И нырнул в земство. И через семь лет вынырнул победителем. Через семь лет Майкл все умел и ничего не боялся. И никаким красавцам не позволял разговаривать с собой покровительственно. Потому что за красавцами всегда стояли старшие товарищи, наставники. А за Майклом там, в Якутии, никто не стоял. Один только портрет Войно-Ясенецкого висел на стенке в ординаторской*… Майкл там был один анестезиолог-реаниматолог в радиусе семисот километров.
      – Мне это известно, – сказал Сергеев.
      – Работать рядом с таким парнем – одно удовольствие. – Гость удовлетворенно кивнул. – Такой всегда берется за толстый конец бревна. Можно еще сигарету?
      Сергеев достал из кармана пачку и пересчитал сигареты. Оставалось пять штук.
      "До утра хватит, – подумал он. – По одной с этим, две до утра и одна потом". Они закурили.
      – Вот послушайте, – сказал гость. – Когда умирает кто-то близкий, считает Майкл, кто-то свой, и ты все это видишь день за днем, то рано или поздно наступает момент отчуждения. Наступает миг, когда близкому человеку предстоит навсегда уйти в некую дверь. Ему одному предстоит войти в нее. Никому больше. Все прочие останутся по эту сторону. За той дверью – темнота. Иррациональное, непознаваемое, лежащее за пределами понимания. Человек войдет в ту дверь – и все. Он уже не здесь. Он более не принадлежит этому понятному и привычному миру.
      Это страшно, невозможно… и это неизбежно. И в это мгновение, когда та дверь приоткрывается, те, кто проводил до двери, невольно бросают взгляд в дверной проем. Тогда-то и наступает миг холода и отчуждения. А не проводить до той двери нельзя. Недостойно это – не проводить.
      Гость замолчал и грустно посмотрел на Сергеева.
      Сергеев провел ладонью по лицу, вытянул ноги и подумал, как тяжело он устал…
      Гость сочувственно сказал:
      – Потерпите немного. Скоро утро. Выпейте.
      Сергеев взял фляжку, отвернул крышку, сделал несколько глотков. Коньяк принес невероятное облегчение.
      Гость неторопливо расстегнул пуговицы халата, снял его и небрежно бросил на перила балкона.
      – А Саша?
      – Простите?.. – Гость обернулся.
      – Саша… Саша Берг.
      – А… Берг… Горный лыжник… Это так… Детский лепет… Тут и комментировать особенно нечего. Сенька – его двоюродный брат. Они росли вместе. Сенька – его детство, его юность. Умер Сенька – закончилась юность. Хотя тоже драма.
      Сергеев молчал.
      – А что до вас, Геннадий Валерьевич… Вы подозреваете, что уход вашего общего друга будет концом компании.