Папе с любовью
 
      Отец спросил Бравика:
      – Ты ждешь кого-то?
      – Никон звонил, – сказал Бравик. – Сказал, что он недалеко, на Балаклавке. Скоро заедет.
      Бравик, сопя, сдвигал кресла к журнальному столику.
      – Я вам не помешаю? – спросил Израиль Борисович.
      Он собирался смотреть телевизор.
      – Ну что ты, пап, – сказал Бравик. – Никон не по делу, он просто так. Мы поговорим, в шахматы сыграем… Можно взять твой коньяк?
      – Конечно, конечно… Бери. Ты вроде говорил – Володя больше у вас не работает?
      – Он перешел в Первую Градскую… – Бравик поднес торшер к столику. – Он, папа, теперь большой человек. Старший ординатор.
      – Он защищаться-то думает, твой большой человек?
      – Нет, не думает, – покачал головой Бравик. – Не хочет. Говорит, что ему это не нужно. Может, и не нужно…
      – Какая у него категория?
      – Высшая… Пап, а тройник где?.. У него высшая категория. Через несколько лет станет заведующим, а большего ему и не нужно. Наш Никон не честолюбив. То есть абсолютно… Я его недели три не видел. Нет, правда, мы тебе не помешаем?
      Это был пятничный вечер. Мама пошла в театр, на Таганку, на "Деревянных коней", а Бравик с отцом холостяковали, сами приготовили ужин – поджарили шпикачки, которые отец купил в "Праге", открыли банку соленых огурцов, болгарское лечо.
      Поели, Бравик помыл посуду Отец хотел посмотреть телевизор, показывали "Июльский дождь" с Визбором и молодой Ураловой.
      Это был тот редкий вечер, когда отец оказался дома уже в шесть часов. Обычно он возвращался из института к восьми.
      Бравик взялся было читать статью Морозова в "Урологии и нефрологии" (интересная, новаторская статья, пространная, живая… но к опусам доктора Морозова Бравик относился скептически еще потому, что сам Морозов ему не очень нравился – Бравик не любил маниакальных людей), но тут позвонил Никон и спросил, можно ли ему заехать. И Бравик стал готовить для них с Никоном "уголок". Он всегда, когда приезжал Никон, готовил "уголок". Сдвигал кресла к журнальному столику, включал торшер, ставил на столик пепельницу для Никона, пару рюмок, коньяк, блюдце с нарезанным лимоном и шахматы – если Никон был не прочь сыграть.
      Сам Бравик спиртного почти не пил, но ставил рюмку и для себя и растягивал эту рюмку на весь вечер. "Ну ты и зануда…" – говорил Никон, глядя на то, как Бравик лихо расправляется со своей рюмкой.
      Иногда они играли в шахматы, иногда просто разговаривали, а Никон при этом просто выпивал.
      Бравик был человек несветский. Он редко ходил в гости, вот разве только у Сеньки Пряжникова бывал почти каждую неделю. Младший брат Бравика, Паша, жил у своей жены. А Бравик жил с родителями в Чертаново и поэтому редко принимал гостей. Но Никон, Сергеев и Тёма Белов к нему заходили на огонек.
      – А что Володя делал на Балаклавке? – спросил отец.
      – Он в спортзал ходит… Бугай такой… Штанги тягает, гири…
      – Тебе бы тоже не помешало…
      – Что "не помешало"?
      – Физкультура бы тебе не помешала, Гриша. Можно по утрам делать пробежки…
      – Ой, папа, я тебя умоляю…
      Бравик был низкорослый, полный, не любил всякой физкультуры, не участвовал в походах на байдарках по Оке, опасливо косился на Сашку Берга, когда тот возвращался со своих гор и показывал всей компании фотографии каких-то немыслимых круч… И на Никона Бравик тоже опасливо косился – на Никона, громилу и драчуна. Никон ходил по вечерам в зал тяжелой атлетики в Битцевском спорткомплексе. "Иначе я начинаю толстеть", – говорил Никон.
      Никакой физкультуры Бравик не признавал. Он почти не пил, не курил, он был холост, его не интересовали "приключения тела".
      Зато он очень много оперировал, делал сложные пластики, выстаивал по шесть-семь часов у операционного стола. Он в двадцать пять лет защитил кандидатскую, у него была на подходе докторская, и отец был им вполне доволен.
      Вскоре пришел Никон.
      – Привет, Бравик, – сказал Никон. – Здрасьте, Израиль Борисыч.
      – Сколько лет, сколько зим, – приветливо сказал отец. – Давно тебя не было, Володя.
      Никон снял ботинки и стал осторожно снимать куртку – он едва помещался в маленькой прихожей.
      – Все, Израиль Борисыч! Поменял я место работы, – сказал Никон.
      – Слышал, – сказал отец. – Это как – повышение?
      – Пожалуй что повышение.
      Никон наконец разделся и вошел в комнату.
      – Израиль Борисыч, курить можно? – спросил Никон.
      – Кури, – сказал отец.
      Никону в их некурящем доме разрешали курить.
      – Чай будешь? – спросил Бравик.
      – Буду, спасибо… Старый, в большую кружку, ладно? И с лимоном… А Галина Николаевна где?
      – Галина Николаевна пошла в театр, – сказал отец. – А мы холостюем. Ты ужинал?
      – Да нельзя мне ужинать, – досадливо сказал Никон. – Катюха мне салатики делает по вечерам. Морковка, капустка…
      – Гриша! – позвал Бравика отец. – Ты слышишь? Салатики…
      – Папа, я тебя умоляю! – отозвался из кухни Бравик.
 
      Домашние всегда следили за Бравиком – чтобы он не очень полнел. С самого детства. Восьмилетним толстячком, сидя за семейным обеденным столом, маленький Гриша медленно, как бы небрежно, мазал кусок хлеба маслом, поддерживал разговор с мамой, "рассеянно" отвечал, а сам молниеносно переворачивал в пальцах хлеб, как опытные картежники переворачивают колоду, и так же медленно начинал намазывать с другой стороны.
      Когда Грише было десять, родители приехали навестить его в пионерском лагере.
      – Мальчик, – позвал Израиль Борисович пробегавшего мимо пионера. – Мальчик, ты Гришу Бравермана знаешь? Из второго отряда?
      – Ага, – ответил пионер и закричал: – Сорок два! Сорок два! Иди сюда! К тебе родители приехали!
      Подошла пионервожатая.
      – Вы к кому, товарищи?
      – Мы к Грише Браверману, – сказал Израиль Борисович. – Скажите, девушка, а что значит "сорок два"?
      – Ну, понимаете, товарищи… – пионервожатая помялась. – Детям свойственно давать прозвища сверстникам.. Мы не видим в этом ничего страшного…
      – А почему у моего сына такое странное прозвище? Что же, его все так и зовут – "сорок два"? Нет, разумеется, ничего страшного… Но почему, если не секрет?
      – Да, вы знаете, так и зовут. Весь лагерь. Понимаете, недавно у нас было контрольное взвешивание… Ребята его возраста – двадцать три килограмма…
      Двадцать пять. А Гриша – сорок два.
 
      Бравик принес Никону большую кружку крепкого, свежезаваренного чая с лимоном.
      Никон уже сидел в кресле под торшером и разговаривал с Израилем Борисовичем.
      – Тебе, конечно, виднее, Володя, – говорил отец. – Но кому и когда помешала кандидатская?
      – Не нужно мне все это, Израиль Борисыч, – отмахнулся Никон. – Не по мне это.
      Это же надо при кафедре тереться, тому угодить, этому угодить…
      – М-да? – с сомнением сказал отец. – Я вообще-то полагал, что для этого нужно работать… Ну, тебе виднее.
      – Я высшую категорию получил? Получил. Пусть вон Бравик у нас защищается…
      Бравик, когда у тебя апробация?
      – В декабре, – сказал Бравик, поставил на столик кружку с чаем и сел в кресло напротив Никона. – Слушай, Никон, а вот как ты думаешь – может доктор медицинских наук быть толстым? Имеет право?
      – Не… – сказал Никон, подумав. – Доктор наук – нет. Вот член-корреспондент уже может. Точно может… А доктор наук не может.
      И он подмигнул Израилю Борисовичу. Тот подмигнул в ответ.
      – Ну, давай по коньячку, – сказал Никон, шумно отпив из кружки.
      – Пап, ты будешь? – спросил Бравик.
      – Разве что рюмочку, – ответил с дивана отец.
      Бравик встал, принес из кухни третью рюмку, налил отцу коньяка и подал.
      – Ваше здоровье, Израиль Борисыч, – отсалютовал Никон из кресла.
      – Твое здоровье, пап, – сказал Бравик.
      – Ваше здоровье, ребята.
      Они отпили по глотку.
      Отец поставил рюмку на подлокотник дивана, взял "Огонек", раскрыл и стал читать, время от времени поглядывая на телевизор.
      Шел фильм "Июльский дождь". Бравик тоже любил этот фильм. Жаль, его редко показывали. Там молодой Визбор пел "Спокойно, дружище, спокойно… И пить нам, и весело петь. Еще в предстоящие войны тебе предстоит уцелеть…" Хороший фильм, неспешный, уютный. Очень "московский" фильм.
      Но отец даже и в телевизор толком не смотрел, и "Огонек" не читал – так, проглядывал. Отец получал неторопливое удовольствие. …Идет фильм "Июльский дождь", полрюмки армянского коньяка, покой, неяркий свет торшера, сын с товарищем толковые, дельные ребята – собираются сыграть партию в шахматы, Галя скоро вернется из театра. Все хорошо…
      – Бравик, ты слышал – Гаривас журнал открывает. – Никон искал по карманам зажигалку.
      – Какой еще журнал?
      Бравик расставлял на доске фигуры.
      – Журнал! Настоящий журнал. Он будет редактором. Правда, ты чего – не слышал?
      Никон закурил.
      – Что за чушь? Какой еще журнал? Никон, сегодня белыми… Кто ему позволит открыть журнал? У нас, слава богу, не Америка. Ходи.
      Никон пошел. Бравик поставил пешку на e4.
      – Ничего ты не знаешь. Не интересуешься, – сказал Никон. – Как, однако, оригинально начинается партия… Гаривас открывает независимый журнал. В стране теперь свобода. Они открывают журнал "Время и мы"*. Там их целая компания…
      Его дружки-диссиденты и Тёмка Белов.
      Бравик с Никоном быстро разыгрывали начало. Бравик начинал с равнодушным видом, он надеялся, что Никон попадется на "дурацкий" мат. Такое бывало. Но Никон не попался.
      – Что я тебе – мальчик, что ли… – тихо проворчал Никон.
      – Зря Гаривас с ними дружит, – неодобрительно сказал Бравик. – Больно храбрый Гаривас. Эту лавочку скоро прикроют… Какая свобода? Какая тут может быть свобода?
      Никон пошел ладьей на e1, Бравик передвинул пешку на e5.
      – Может, – уверенно сказал Никон. – Просто "Московские новости" не читаешь. В стране теперь свобода… Ты знаешь, что Бехтерева убили, потому что он сказал, что Сталин – шизофреник?
      – Чушь, – сквозь зубы сказал Бравик. – Не был Сталин шизофреником… Он вообще был на порядок проще, чем о нем теперь пишут. За "Московскими новостями" всегда очередь. Мне некогда стоять в очередях… Ты верхогляд, Никон. Почему ты такой верхогляд, а? Бехтерева убили, потому что он занимался теорией массовых психозов. А весь этот режим – сплошной массовый психоз. А ты – верхогляд… И потом, "Время и мы" – это израильский журнал. Там Поповский редактор. Ты читал его "Тысяча дней академика Вавилова"?
      – Не… Не читал. Некогда… "Время и мир"! Точно – "Время и мир". Ошибочка…
      Но – независимый журнал. Ты, Бравик, пессимист.
      Никон налил себе рюмку и пошел слоном – a4-b3.
      – А ты разгильдяй, – сказал Бравик. – Что за херню ты докладывал на Обществе?
      – В чем дело? – холодно спросил Никон.
      – "В чем дело"… Слышь, Никон, не надо модничать! Ты статей, что ли, морозовских начитался? У тебя еще ни фига нет отдаленных результатов! Ты посдержаннее себя веди… Какие, на хрен, пункционные нефростомы? У тебя есть разовые дренажи? Нету? А где ты их возьмешь? Так что давай оперируй нормально…
      Ты не в Америке, Никон. Ты сейчас начнешь наши резинки пихать, а потом у тебя полезут осложнения… Ты что – хочешь капитал сделать на модных штучках? Ты что – как этот крендель из госпиталя эм-пэ-эс? Он спер французский дренаж со стенда на выставке и докторскую написал. А дренаж был один-единственный… А такие вот, вроде тебя, начали наши дренажи мастрючить… И у них теперь осложнения. Ты полегче.
      – Ох ты, елки-палки, академик… – сказал Никон и погасил окурок. – А чего делать-то? Нету дренажей! И чего? Весь живот полосовать, когда можно тонкую трубочку поставить?
      – Модничать не надо, – сварливо сказал Бравик.
      – Вот что, Бравик, давай-ка в шахматы играть, – миролюбиво сказал Никон.
      – Я давно играю, а ты трепешься, – сказал Бравик.
 
      Отец давно уже отложил журнал и смотрел фильм. И, кажется, даже не смотрел, а подремывал.
      – А тебе Гаривас не рассказывал про журнал? – вполголоса спросил Никон.
      – Нет…
      Бравик задумался. Никон мог убрать его пешку. Мог не польститься на нее, но мог и убрать. А она Бравику была нужна. Бравик кое-что придумал.
      – А представляешь – если он действительно откроет журнал?
      – Нет, не представляю… Дай подумать.
      – А ты не одобряешь Гариваса?
      – В чем не одобряю?
      – Ну, в том, что он из больницы ушел, из медицины ушел.
      – Он уже давно ушел, – сказал Бравик. – Он взрослый человек. Решил уйти – и ушел.
      – Я бы не смог уйти, – сказал Никон. – И ты не смог бы уйти. Ты ничего другого не умеешь. А Гаривас умеет… Считает, что умеет. И зачем тебе куда-то уходить?
      Ты на своем месте.
      Он пожертвовал пешкой ради инициативы и начал фигурную атаку.
      – Все-таки вот это такое качество… Все оставить и уйти… И начать на новом месте.
      – Какое качество? Ходи, – сказал Бравик.
      – Ну, такое качество – суметь бросить все, что нажил, и все начать заново. С табула раса… Одни могут, а другие нет.
      Никону пришлось ослабить пешечное прикрытие.
      – Ага… – озадаченно сказал Никон и стал рассуждать вслух: – Значит, если я двину пешку на h3, ты возьмешь ее слоном… Пожертвуешь фигурой и получишь неотразимую атаку…
      – Про себя, – попросил Бравик. – Думай про себя.
      – Гаривас – молодец, – сказал Никон. – Все бросить и все начать заново…
      Бравик промолчал. Он недоверчиво относился к тем, кто все бросал и начинал новую жизнь. К тем, кто менял профессию. Бравик считал, что профессию трудно поменять.
      Поменять по-настоящему. Для того чтобы вполне владеть профессией, считал Бравик, нужны годы. А те, кто "все бросают", – из них, как правило, ничего путного не получается. Они, как правило, трепачи и верхогляды. Так считал Бравик. Альзо шпрах Заратустра.
      – Не… Молодец Гаривас. – Никон налил себе полрюмки и выпил. – А в подвиги ты веришь?
      – В смысле?
      Бравик вывел вперед ладью, для того чтобы за ней могла встать другая. Никон был вынужден отвести ферзя на f1.
      – Нет, я неправильно спросил… Как это – "Нет пророка в своем отечестве"… Вот ты веришь в то, что обычный человек, человек, которого ты хорошо знаешь, может вдруг совершить что-то этакое? Вот жил человек рядом с тобой, жил, и вдруг оказывается, что он герой. Что он гений. Что он открыл журнал. Настоящий журнал.
      Самый лучший журнал… Веришь?
      Бравик отвлек ладью Никона, надеясь вскоре использовать ослабление первой горизонтали.
      – Я не люблю "вдруг", – сказал Бравик. – Я не верю во "вдруг". Если человек сделал что-то настоящее, то это не может быть "вдруг". Все настоящее может быть только скучно, трудно и постепенно… Ходи.
      – Ты устарел, – сказал Никон и быстро пошел ферзем на f4. – Ты просто устарел.
      Ты зануда.
      – А вот это зря, – сказал Бравик. – Может, подумаешь? Посмотри на моего слона.
      Если бы ты его забрал, то мне трудно было бы продолжить атаку.
      – Уже подумал, – сказал Никон. – Ходи. И не учи меня… Ты зануда, Бравик.
      – Может быть, я зануда… Правда, я так точно и не знаю, что в твоем понимании "зануда"… До сих пор "зануда" – это был человек, который пьет меньше, чем ты.
      – Ходи, – сказал Никон.
      Бравик задумался. В сложившейся ситуации его фигуры с ферзем против ладьи, коня и пешки Никона стоили немногого.
      – А чо ты вообще такой старичок, а? – недовольно сказал Никон. – Ну, чо ты вечно – "трудно", "постепенно"… Как будто тебе сто лет! Ну, есть же какие-то прорывы… Я не знаю… Озарения…
      – Ты погоди с озарениями… Ты говоришь – "подвиг", "гений"… Ты Леху Калашникова знаешь?
      – Калашникова? Из Института урологии? Знаю. Мажор. У него папаша какой-то высокопоставленный…
      – Никакой он не мажор, нормальный парень, – сказал Бравик и откинулся на спинку кресла. – А кто такой Конон Молодый – знаешь?
      – Нет.
      – "Мертвый сезон" смотрел?
      – Это с Банионисом?
      – Да.
      – Смотрел…
      – Конон Молодый – знаменитый разведчик. Леха с ним то ли в родстве, то ли семьи дружили… "Мертвый сезон" – это про Конона Молодыя. Он прототип главного героя.
      В журнале "Знамя" это еще было. Аграновский – "Профессия – иностранец"… Не читал? Но "Мертвый сезон" ты смотрел? Ходи…
      – А… Ну да… Смотрел. Его еще там так красиво меняют…
      Никон защитил пешку h2 конем.
      – На самом деле все было не так красиво… Долго очень все было… Но – не суть.
      А Леха – хороший мужик, никакой не мажор. Он на Николиной Горе живет, это недалеко от Сенькиной дачи. Я у него там бывал. И он мне рассказал про Молодыя.
      Леха в детстве у Молодыя на коленях сиживал – "дядя Конон"… Ну, чего говорить – завлекательно… Заслали в Канаду, оттуда он перебрался в Англию… Стал миллионером, отслеживал военно-морские базы… И спалился. Просидел три года в английской тюрьме, обменяли… Роскошный мужик, конечно… Позвонил мне Галкин отец, Борис Борисович: "Гриша, я хочу, чтобы ты моего товарища прооперировал". Я его товарища посмотрел, положил к нам, обследовал… Оперировал Папа. Я знакомых не оперирую… Принципиально. Я помогал. Так вот – хороший оказался дядька. Из их конторы. Уже на пенсии. Не стал оперироваться в госпитале КГБ, к нам лег…
      Бравик начал новую атаку. Он пошел слоном на g1.
      – К тебе лег, – сказал Никон. – А ты его Папе подсунул.
      – Я знакомых не оперирую, – повторил Бравик. – Себе дороже… И он лег к нам, и все прошло хорошо. Интересный мужик… Янгайкин Сергей Алексеевич… В этой конторе интересных мужиков хватает… Он шпионил в Латинской Америке – в Перу, в Мексике… Помнишь, я тебе текилу подарил на день рождения? Это он принес…
      Однажды я его пригласил в ординаторскую чайку попить. Вечер, поздно… Хороший дядька, разговорились… Я сказал – пойдемте, чаю попьем И я ему рассказал про Леху и про Молодыя. Он послушал и говорит… Симпатичный такой человек, был простым инженером в Барнауле, металлургом, анкета безупречная, активный комсомолец… Взяли его на работу в органы. Представляешь, да? Высшая школа КГБ, был простой инженер, а тут перед ним весь мир… Он был очень способный к языкам… Значит, я ему рассказал про Молодыя, а он мне отвечает – понимаете, говорит, Григорий Израилевич, в нашей профессии известность – это признак профнепригодности. Я, говорит, шесть лет был менеджером строительной компании в Венесуэле. И очень, хочу вам сказать, плодотворно поработал… Поскольку моя компания строила аэродромы. Всякие аэродромы, стратегические – в том числе. И никто про меня ничего не знает. И никогда не узнает. А Конон Трофимович, конечно, человек известный, портрет его висит в Зале славы. Но он ведь потому и известный, что спалился.
      – Ты это к чему? – спросил Никон.
      – А вот к чему… Ходи.
      Никон пошел королем. Бравик тут же переставил коня.
      – Вот я это к чему, – задумчиво сказал Бравик. – Настоящие подвиги… Их сложно разглядеть человеку со стороны. Настоящие подвиги – действие высокопрофессиональное. И оценить настоящий подвиг может только профессионал. А широкой публике остается… беллетристика. Статеечки в газетках… "Среднего роста, плечистый и крепкий, ходит он в белой футболке и кепке. Знак "ГТО" на груди у него. Больше не знают о нем ничего". Все настоящее – оно бывает красивым, но оно, как правило, рутинно и незаметно. Вот такие пироги, Никон…
      Ходи.
      – Чего ты все – "ходи! ходи!" У нас что – блиц? Ты куда-то торопишься? Я, например, никуда не тороплюсь… Тебе подлить?
      – У меня есть, – сказал Бравик, не отрывая взгляда от доски.
      Он понял, что отсутствие ладьи на первой горизонтали для Никона будет весьма некстати.
      – Значит, в подвиги ты тоже не веришь?
      – Что значит "тоже"? Во что я еще не верю?
      – В свободу, – Никон с удовольствием выпил рюмку.
      – Трепло ты… Для тебя свобода – это чтобы можно было диссертацию не писать.
      – "Русскому человеку дай свободу – первым делом тещу зарежет", – процитировал Никон.
      Отец за спиной у Бравика зевнул, встал и подошел к друзьям.
      – Ну, что тут у вас? – спросил он и с интересом посмотрел на доску. – Ага…
      Ладью бы тебе вот сюда, Володя… Гриша… Здесь можно слоном взять коня.
      – Папа! Можно я сам? – разозлился Бравик.
      – Израиль Борисыч! Двое на одного! – запротестовал Никон.
      – Все, все, молчу… – Отец хитро усмехнулся и вернулся на диван.
      – А Израиль Борисыч, наверное, так же думает? Да? – сказал Никон.
      – Ты о чем, Володя? – спросил отец.
      – Да мы тут о подвигах лениво спорим. Бравик считает, что настоящий подвиг всегда в тени.
      – По-разному бывает… – неопределенно сказал отец.
      – Никон, ходи, – сказал Бравик.
      Никон пошел слоном на d2.
      – А у вас как бывало?
      – Угомонись, Никон. Ты будешь играть? – недовольно сказал Бравик.
      – А разве я не играю?
      Бравику не нравилось, что Никон то и дело отвлекается.
      Он хотел выиграть красиво. Он хотел выиграть после трудной борьбы. Так, чтобы Никон играл в полную силу и проиграл. А Никон трепался и приливал коньячок.
      Бравик пошел ферзем.
      – "А ты азартен, Парамоша!" – обеспокоенно сказал Никон. – Так, значит, да?..
      "Подвиги… – подумал отец. – Ну, конечно – подвиги. Молодежь всегда любит подвиги. И говорит о них".
      Никон уже трепыхался из последних сил, он попытался вернуть на место ладью.
      – Израиль Борисыч, а что вы думаете о подвигах? – спросил Никон.
      – Володя, честно говоря, мне не нравится это слово.
      – Патетики не любите?
      – Не люблю, – отец покачал головой. – Ты сформулируй почетче, Володя.
      – Да пожалуйста… Давайте назовем это иначе – поступок. Или – свершение… Вам ведь приходилось совершать поступки?
      – Бывало, – отец кивнул.
      – И что – это всегда было скучно и незаметно?
      – Как правило… А что ты вообще начал об этом рассуждать?
      – Понимаете, – сердито сказал Никон, – в независимый журнал Бравик не верит, в красивые поступки не верит… Но это скучно!
      – Ты мне братца моего напоминаешь, – сказал Бравик. – Такое же трепло.
      Паша Браверман заканчивал филфак. Бравик любил своего младшего брата, но всерьез не принимал.
      – Все бывает, Володя, – спокойно сказал отец. – И независимый журнал, и поступки. Для того, чтобы оценить красивый поступок, надо знать все обстоятельства. Все побудительные мотивы. Контекст времени, так сказать…
      – Это вы его таким занудой воспитали, Израиль Борисыч, – укоризненно сказал Никон. – Теперь я вижу.
      И он склонился над доской. У Никона было совершенно безнадежное положение.
 
      В понедельник Изя сидел в своем закутке и бегло просматривал накладные.
      Открылась фанерная дверь, вошел Резник, бросил на стол кепку и сказал:
      – Здравствуй, Изя.
      – Здравствуй.
      Они пожали друг другу руки.
      – Сходи в дирекцию, – сказал Резник. – Тебя Степанченко вызывает. Срочно.
      – Зачем, не знаешь? – спросил Изя.
      Как всякий итээровец среднего звена, он побаивался внезапных вызовов в дирекцию.
      – Точно не знаю, – сказал Резник. – Кажется, из-за домкратов. Иди к Степанченко.
      – Так вчера же говорили про домкраты, – недоуменно сказал Изя. – Это не мой участок… Ладно.
      Он положил в стол накладные и направился в дирекцию.
      Изя вышел из цеха, прошел по асфальтовой дорожке мимо клумбы.
      У входа в администрацию завода Боря Суперфин, секретарь заводского комитета комсомола, крепил канцелярскими кнопками к доске объявлений лист ватмана.
      Поверху доски шла красная выцветшая надпись "Достижения сталинского самолетостроения".
      На ватмане синел призыв: "Помощь в уборке урожая – дело чести заводчан!" Боря был отличный парень. Добрый, веселый, замечательно пел бархатистым голосом романсы. Изя знал его еще по институту, они учились на одном курсе. Боря был фронтовик, носил черную повязку через лицо. Он потерял глаз под Харьковом. Боря в сорок первом году получил медаль "За отвагу", он был наводчиком орудия и, когда погиб весь расчет, один расстрелял прямой наводкой несколько танков. Боря Суперфин остановил продвижение немцев на участке фронта и получил в сорок первом медаль "За отвагу".
      – Привет, Изя! – радостно сказал Суперфин. – Ты на дрова записался?
      – На дрова? Ах ты, черт!.. – сказал Изя. – Привет… Ах ты, черт побери! Давно записывают?
      – С утра. Давай, беги в профком.
      – Сейчас, только в дирекцию схожу. Степанченко вызвал.
      – А! Это из-за стапелей, – кивнул Суперфин. – Слышал. А потом дуй в профком.
      Итээровцам дают по шесть кубов. Хочешь, я Раю предупрежу?
      – Борис, будь другом, предупреди! – горячо попросил Изя. – Мама всю неделю напоминала про дрова… А тут с этими накладными!.. Только что поступили комплектующие для зуборезной группы… Совсем забыл про дрова!
      – Иди к Степанченко, а я схожу к Рае в профком, – пообещал Суперфин.
      – Спасибо, Борис, – благодарно сказал Изя и вошел в дирекцию.
      Он поднялся на второй этаж, прошел по коридору и открыл обитую дерматином дверь с черной табличкой "Главный инженер".
      В кабинете, по разные стороны стола, сидели Степанченко и Головко, начальник производства.
      Степанченко обернулся к вошедшему Изе, погасил в пепельнице папиросу и сказал:
      – Так, Константин Андреевич, вот и ИзраИль пришел…
      Он так звал Изю – не Изя, не Израиль Борисович, а ИзраИль. С ударением на третьем слоге.
      – Здравствуйте, товарищ Степанченко, – сказал Изя. – Здравствуйте, товарищ Головко.
      – Садись, Израиль, – сказал Степанченко. – Я так считаю, Константин Андреевич, партком верный выбор сделал. Израиль у нас твердо числится в маяках. Он справится!
      – Давай, Николай Михалыч, не будем обсуждать решения парткома, – негромко сказал Головко.
      Изя заметил, что Головко коробит нарочитая простоватость Степанченко. Тот всегда любил ставить задачи "по-простому", "по-партейски". А Головко был интеллигент, высококлассный инженер, опытный спец и сдержанно останавливал Степанченко, когда тот собирал начальников участков и заводил: "Так, хлопцы, партия нам ставит задачу – фюзеляжный цех должен…" – Израиль Борисович, вы знаете, какая ситуация со стапельными домкратами? – спросил Головко и посмотрел на Изю из-под густых бровей.
      – В общих чертах, – ответил Изя и положил руки на стол.
      – Так вот. Ситуация осложнилась, – сказал Головко. – Ситуацию взял под свой личный контроль товарищ Булганин. Двадцатого числа ожидаем комиссию из Москвы.
      – Так, – сказал Изя и выпрямился на стуле. – Слушаю, Константин Андреевич.
      Он подобрался и нахмурился. Он еще не знал, в чем срочность, но уже сообразил, что скоро начнется аврал. Только при чем тут он, начальник участка, Изя еще не понимал.
      – К декабрю "Ильюшины" должны пойти в серию, это вы знаете, – напряженно сказал Головко. – Но на предприятии выявлено слабое звено. Стапельных домкратов до сих пор нет.
      – Домкраты поставляет шестьдесят четвертый завод, – сказал Изя.
      Это было известно. Стапельные домкраты для "Ил-28" должен был поставить воронежский завод.
      – Не поставлены своевременно, – ровно сказал Головко.
      – В Воронеже за это кое-кто ответит… – вмешался Степанченко.
      – Минуту, Николай Михалыч… – сказал Головко. – Израиль Борисович, домкраты будем изготавливать сами, на предприятии. Иначе не успеем.
      – Так… – осторожно сказал Изя. – Это что получается?.. По одному домкрату под каждую дугу фюзеляжа… Это порядка шестидесяти штук… Как же мы успеем, Константин Андреевич?
      – Вот за этим мы тебя и вызвали, Израиль! – опять вмешался Степанченко. – Вчера было заседание парткома. Вот, я объявляю тебе резолюцию, товарищ Браверман.
      Решено создать участок по производству стапельных домкратов. Ты назначен ответственным. Мы знаем твои возможности как руководителя. Срок – семнадцатое!
      Головко еле заметно скривился. Нет, его определенно раздражал Степанченко.
      Тут распахнулась дверь и вошел Елиневич. Все встали.
      – Кого не видел – здравствуйте, – сказал Елиневич, прошел к столу и сел напротив Изи.
      Борис Петрович Елиневич, директор самолето-строительного завода номер сто шестьдесят шесть, был худощавый, энергичный, среднего роста, рыжеватый. Ему еще не было сорока.