.. Только не к дармоедам, не к телефонистам твоим, а ко мне. Под мое непосредственное начало. Чтобы они быстро думали, пока я стану тереть с охеревшими… И еще несколько человек из других мест. Я сам тебе скажу – кого… Диму Демченко надо сюда, он декан на психфаке… Кошкину надо, она долбанутая на всю голову, но у нее есть фантазия… Твою мать,
      Слава! Какое, милые, у нас тысячелетие на дворе? ”
      Да что там Садовников, что там барбосы… Если даже майор
      Обручев, Андрюха, игнорировал Полетаева в его, полетаевском, профессиональном качестве. Вне отдела – пожалуйста. Вне отдела Андрюха чудесно к нему относился.
      Выпивал с ним, пулю расписывал, учил играть на ударной установке. Хороший парень Борька Полетаев, но штатский.
      Андрюха три года назад простажировался на базе “ Сайерет
      Маткал ”, в хорошо всем известной пустыне Негев. Из той пустыни, помимо прочего полезного, он вывез эпидермофитию стоп и яростную уверенность в том, что штурм должен возглавлять старшой, а все остальное от лукавого. В отношении опекаемых Андрюха имел мнение частное, четкое и лаконичное, как штык: “Рвать в куски! ” Тамошние люди, их трудовая биография, история взаимоотношений страны с соседями – все это произвело на цельного Андрюху сильное впечатление.
      “Рвать! – убежденно говорил Андрюха. – И чтоб впереди – старшой… ”
      Но то была специфическая, так сказать, национальная позиция, Андрюха лишь озвучил ее в родных пенатах.
      Руководство Управления придерживалось иной позиции.
      “У аидов своя кухня и свой геморрой, – вразумляло Андрюху руководство. – У нас свой… ”
      В ТОЙ “Берте ”, может быть, хромала дисциплина, зато там хорошо и быстро соображали.
      По окончании СЛУЖБЫ Полетаев возвращался к “ чередованию согласных у Рабиндраната Тагора ”. В Институте прессы
      Полетаев начальствовал над сектором “Берн ”, изучал влияние германской классической беллетристики на швейцарскую публицистику. Почтенное занятие…
      Как полагается приличному журналисту, он писал книги.
      Закончив одну, начинал другую – всего было готово три.
      Сборник рассказов, пространная повесть и шесть эссе, объединенных условным названием “ Лекции на набережной
      Трудов и Дней ”. Когда-то он объявил себя продолжателем дела Миши Дорохова. Теперь-то Мишку забыли, а восемь лет назад он был в моде, когда вышла его “Памяти Савла ”.
      Мишка проинтерпретировал раннехристианские коллизии как игру разведки Рима и контрразведки Иудеи. Полетаев в том же ключе стал разрабатывать деяния апостолов – получалось очень складно. Покойный Сорокин, а позже Кишкюнас предлагали Полетаеву публикации через фонды Управления.
      Но Полетаев отказывался – застенчиво и гордо. Он вяло проталкивал те же публикации через директорат Института.
      Директорат плевать хотел на полетаевские апокрифы, он самим-то Полетаевым был сыт по самые уши. Впрочем, это только шло на пользу трудам Полетаева. Он шлифовал, оттачивал, находил все новые исторические и геополитические подтверждения. Но и конца этому видно не было.
      “Ну ладно. А у меня-то что не слава Богу? ”
      Полетаев вернулся в стекляшку возле “Фрунзенской ”. Он вздрогнул и недоуменно поглядел на обожженный палец – сигарета дотлела. Полетаев тихо ругнулся, лизнул маленький красный ожог и глотнул коньяка. Потом он посмотрел на часы: пора было идти. Но никуда не пошел, а еще раз глотнул и закурил новую сигарету.
      “ А то у меня не слава Богу, что именно теперь, этой скучной осенью, мне нужен знак. Знамение. Одобрительное похлопывание по плечу: ты хорош, есть связь времен, дочь подрастет и поумнеет, твоя любовь – не мимо, трудись, преумножай меру вселенского добра… Но ведь нет этого знамения! Нет, черт побери! А я мнительный, вялый, я хочу знамения!..”
      Обручев говорил ему: “Ты, Борька, мудришь. Книжный ты, братан, чересчур… Вот я солдатиков видел – у них гимнастерки от вшей шевелились. Они голодали… Язвы на ногах… Командиры их по морде били. А они бы за командиров сдохли. Потому, что командиры их в смерть просто так не гнали. Думали головой командиры, как правильно воевать. Ты давай иди в народ, Борька. Поучись у тех солдатиков простоте бытия. А то у одних суп жидкий, у других – жемчуг мелкий. Ты при мне не рефлексируй, а то я шибко раздражаюсь… ”
      “За эти годы я был определенно счастлив трижды… Первый раз – когда Верка меня полюбила и это показала… ”
      Он еще раз глотнул, поморщился, потер уголки глаз и с тоской, с давней нудной болью представил себе тогдашнюю
      Веру – как она, сдержанная, изысканная принцесса, задыхаясь от нетерпения, расстегивала на нем рубашку, как тонкими прохладными пальцами гладила его по щекам, как что-то сбивчиво говорила и плакала ему в шею, а он, потрясенный, лежал на просторной тахте, в Мишкиной комнате, обнимал Веркины ломкие голые плечи и ошеломленно глядел в потолок – там клубились желтые и розовые волны…
      “Второй раз – пять лет назад, когда Верка увезла Катюшу в
      Данию, а я делал ремонт. То есть ремонт делали спецы, я изредка инспектировал, а сам жил в Темкиной квартире.
      Белов уже ссучился, запродался Управлению, он был “ в поле
      ”, в Монтрё. А я написал “Обаяние книжной Европы ” – ах, как написал!
      И все там было на месте, и цитатки – одна к одной.
      Марта цокала языком. Гаривас говорил: “ Ну, что?
      Нормально… Я вообще люблю все профессиональное… ”
      С четырех я, поддатый, писал. После восьми, хорошо вдетый, украшал виньетками. К одиннадцати, пьянющий, выдумывал самое сочное и делал все грамматические и пунктуационные ошибки. Утром, светлый, отоспавшийся, убирал ненужное.
      СУШИЛ. После полудня – “Арбатское полусухое ” или
      “Мукузани ” – наводил блеск и глянец.
      Третий раз – когда обошлось во Внукове… ”
      “Ты по крайней мере можешь мне сказать, в чем дело? ” – спросил Полетаев.
      “Одна пуля, кажется, наша, – виновато сказал Садовников. -
      В четверг – разбор полетов. Приходи ”.
      “Ты чего?.. Ты это!.. Ты не вздумай еще виноватого найти!
      – вскипел Полетаев. – Одна пуля или не одна!.. Я тебя не об этом спрашиваю! ”
      По холлу хирургического отделения, где они сидели на красной жесткой банкетке, похаживали сухонькие отставные полковники в байковых халатах, Полетаев вытянул ногу и морщился – ему только что сделали перевязку, под марлевой наклейкой на бедре ныло и зудело.
      Слава Садовников медленно крутил пуговицу накрахмаленного белого халата.
      “Боря, это эксцесс. Ты сам это понимаешь. Не заставляй меня оправдываться”.
      “Все было нормально. Все было, как всегда. Почему стали штурмовать? Я понимаю, что эксцесс… Но я был внутри, а вы начали. Что случилось? Что за дерьмо? Откуда взялось это дерьмо? ”
      “ Из муниципалитета ”,- злорадно сказал Садовников.
      “Что? ”
      “ Команду штурмовать дал Каретников. Через мою голову. Я в это время разводил стрелков ”.
      “Что за чушь? Он же знал, что твой сотрудник в терминале!
      Или не знал? ”
      “Знал… А ты знаешь, как Управление гнется сейчас перед муниципалитетом? Газеты читаешь? ”
      “Слава, при чем тут газеты?.. ”
      “ Позавчера в Москве закончился саммит европейских городских муниципалитетов, – скучным голосом сказал
      Садовников. – О захвате во Внукове стало известно во время заключительного заседания. Каретникову позвонили и сказали, что вся Европа будет внимательно наблюдать за тем, как в Москве умеют управляться с террором. И еще ему велели показательно не оставить в живых никого. И начинать сию минуту. Он был датый, его вытащили из-за стола… Что за праздник был – ты знаешь. Он приехал с Кобуловым и
      Радько. Велел штурмовать. Ты был в терминале, я разводил стрелков… ”
      “ А Самвел? ”
      “Самвел был на капэ. Со вчерашнего дня Самвел переведен в резерв. По приказу того же Каретникова ”.
      “Он что… возражал? ”
      “То есть он так возражал, что, говорят, каретниковская личка выбрасывала его с капэ ”.
      “Вот скотство… ”
      Садовников осторожно положил на диванчик рядом с
      Полетаевым полиэтиленовый пакет с мандаринами и сказал:
      “ Единственное, что нас извиняет… отчасти… Шли не столько тех валить – сколько тебя вынимать ”.
      Полетаев одобрительно хмыкнул и с удовольствием вспомнил, как Петя Черников с раскатистым грохотом выбил алюминиевую фрамугу, два раза выстрелил в голову тому гаду, который затягивал на шее Полетаева металлический тросик, и, усыпанный мелким стеклом, метнулся к Полетаеву. Сверху по фалам скользнули трое, среди них – Обручев, его лицо под “ сферой ” было перекошено, он что-то кричал… Повалил дым, защипало глаза, по ушам ударили трескучие выстрелы…
      Затем были “ хлопушка ” и две “ слепилки ” – Полетаев перестал видеть и слышать. Он почувствовал сильный толчок в бедро, потом обожгло шею. Петя повалил Полетаева на пол и лежал на нем те секунды, что “Берта ” добивала опекаемых.
      “Все равно скотство… ” – угрюмо сказал Полетаев.
      “… Я-то уже думал, что все, каюк. И доволен потом был до крайности, что жить остался. Это теперь я такой остроумный. А там самое время было менять подштанники экстремальному аналитику.
      А почему, собственно, “ трижды ”? Четырежды… Четырежды, господа хорошие. В четвертый раз – этим летом, на Итаке ”.
      Приближался отпуск – и у Веры приближался, и Полетаеву
      Садовников сказал: “Короче, или ты идешь в отпуск, или наша санчасть оформит тебе инвалидность – я позабочусь… ”
      Что в отпуск уходить пора, Полетаев понял после того, как пришел на работу, бегло провел в секторе планерку, присел за свой стол, закурил, потом сунул сигарету за ухо и стал просматривать “ Внутренний бюллетень ”. За ухом потом долго саднило, напоминая о том, что в отпуск надо уходить вовремя.
      Верка за месяц стала говорить про Минорку. Это Казаряны хвалили Минорку. Одного того, что хвалили Казаряны, было достаточно, чтобы Полетаев никогда не ступил на берег
      Минорки, острова живописного и дорогого. Полетаев на дух не переносил бойкую мажорную чету Казарянов. И тут Гаривас сказал ему: “Боря, я два года подряд бывал на Итаке.
      Боря, там хорошо, покойно, там бессонница, Гомер, тугие паруса, не ломай голову. Хочешь островной Греции, хочешь мира в душе и неба над головой – вот тебе Итака… ”
      Полетаев объявил:
      “Итака – то, что надо, так сказал Гаривас, мы проведем отпуск на Итаке. Я по крайней мере. Извини, милая. Решено ”.
      “И моя обожаемая сучка поджала губы… Но глядела неравнодушно – как же: папа показал характер… Даже давала с душой две ночи. И не то постанывала, не то поскуливала… Странное дело – ни моя терпимость, ни моя отходчивость у Верки удовольствия не вызывают. А мои редкие “ топ ногой ” нравятся! Вижу, что нравятся!”
      В середине августа они улетели на Итаку. За неделю до этого Полетаев стал рассказывать Кате про Одиссея,
      Телемака, Пенелопу, Агамемнона и всю компанию. Он принес книжку “Легенды и мифы Древней Греции ”. Когда он сам был ребенком, такая книжка встречалась в каждом интеллигентном доме. Как синий двенадцатитомник Марка Твена, восьмитомник
      Джека Лондона и оранжевый шеститомник Майн Рида.
      Теперь, кроме как на Итаку, мадемуазель никуда не желала
      (одноклассник нахваливал Майами, но если разобраться – а мадемуазель умела разбираться,- то что такое Майами? Та же Минорка, говорят по-английски, и все дороже).
      Они прилетели на Керкиру рано утром, казалось, что “ Боинг
      ” садится прямо в воду – взлетно-посадочная полоса лежала посреди озера. В аэропорту Полетаев взял такси до порта, они проехали через маленький серо-зеленый Корфу-таун, и через час Полетаев с Верой стояли на палубе, Катя спала в шезлонге.
      Старый форт Керкиры медленно отдалялся в голубом дизельном выхлопе катера. По палубе сновали чернявые стюарды, гомонили немцы. Немцев было много. Их везде было много.
      “Слушай, чего их так много везде? – спросила Вера, ухмыляясь. – Ты ничего не слышал, может, они все-таки выиграли вторую мировую? ”
      Море и небо – вскоре вокруг были только море и небо.
      “Mare…” – медленно сказал Полетаев.
      “Что? ” – не поняла Вера.
      “”Cras ingens iterabimus aequor…” – Полетаев улыбнулся жене. – ”Завтра мы снова выйдем в огромное море… ”
      Гораций. Или Овидий ”.
      Вера благодушно улыбнулась в ответ. В “duty-free”, пятью часами раньше, Полетаев купил ей флакон “Соня Рикель ” и поцеловал в щеку.
      “Узо, – сказал Полетаев стюарду. И добавил: – Паракало… ”
      Он всегда находил особое удовольствие в том, чтобы виртуозно пользоваться несколькими местными фразами весь отпуск. Мог объясниться с барменом, портье, дорожной полицией. С энтузиазмом пил местное: текилу, кюммель, араку, кальвадос.
      Матовое, со льдом узо оказалось омерзительным (больше
      Полетаев к не му не прикасался, пил виски).
      Стюард правильно понял гримасу, улыбнулся и доверительно предложил что-то. Полетаев кивнул и сказал: “Эвхаристо…
      ” Стюард вскоре вернулся, подал Вере двойной “ бьянко ноу айс ”, а Полетаеву на три пальца водки.
      “Они со всеми говорят по-немецки, а с тобой на своем, – сказала Вера. – Ты со всеми умеешь договориться”.
      Полетаев подумал: “Только не с тобой ”.
      “… Верка, милая, в быту я легкий… Посуду за собой мою… – шептал на ухо Вере Полетаев (августовским вечером в Нескучном саду). – Но у меня ни кола, ни двора. И работа у меня с приветом. Я, извиняюсь за выражение, филолог… ”
      “Ты, извиняюсь за выражение, дурачок, – жарко говорила ему в шею Вера и ерошила его волосы. – Бог с ним, с бытом. Мы разберемся. Главное – психологический климат… Ты что, боишься меня замуж позвать? Не бойся… Борька, я тебя люблю… ”
      Потом прошло несколько лет, подрастала Катя. Вера была всегда занята, в высшей степени иронична и взыскательна.
      Все это вкупе, может быть, уберегло Полетаева (ой ли?) от ее измен. Потом Полетаев перестал показывать Вере свои статьи, хорошие, надо сказать, статьи. Потом она перестала интересоваться его статьями.
      Полетаев был не из громких, не из искрометных. Пока в
      Институте верховодили Тема с присными, о Полетаеве ЗНАЛИ.
      Тема и Марта двигали Полетаева, его эссе, комментарии.
      Полетаева часто публиковали, даже цитировали. После того как Штюрмер и Багатурия выжили Тему из Института,
      Полетаева отодвинули, публиковали только во внутренних бюллетенях и изредка – рефераты.
      Он же просиживал вечерами над интерпретациями деяний апостолов, Вера поглядывала недоуменно и недовольно.
      “Вот черт! Для меня любое море – это как Крым! ” – сказал
      Полетаев.
      Он глотнул из никелированной, в зеленой коже, фляжки и передал ее Вере. Верка тоже глотнула.
      “И для меня… Еще давай накатим… ”
      Вера стояла на палубе босиком, туфли она аккуратно поставила на скамью. Отводила рукой легкую челку и щурилась от бликов.
      Бело-голубой катер мощно взрезал Ионическое море. Палуба глухо и тихо гудела под ногами. Вера села на скамью,
      Полетаев – к ее ногам, она притянула его за плечи и положила теплые пальцы ему на лоб. Полетаев вздохнул, умостил затылок на Вериных коленях, накатил из фляжки и, не глядя, протянул фляжку жене.
      Вот из-за таких редких минут он до сих пор не развелся.
      “Твой Гаривас понимает толк в море, – сказала Вера (и
      Полетаев заревновал – не к живому, во плоти, Гаривасу, а к упомянутой на этой палубе фигуре, к тому, кто заслужил
      Веркино одобрение ввиду правильного понимания моря).- Он талантливый человек. Помнишь “ Путешествие… ”, Боря?”
      Гаривас не бывал у Полетаевых. Но Вера встречала его в
      Домжуре и на редакционных вечеринках. Пять лет назад, когда Гаривас еще не был главным редактором, в очень модном в ту пору альманахе “Большой город ” вышло его “
      Путешествие в Крым ”. Под оригинальнейшим псевдонимом
      “Петров ”.
      Гаривас написал “ Путешествие… ” и того раньше, но, кажется, стеснялся его, говорил, что это любительство, фуфло, что это из категории “ как я провел лето ”.
      … Путешествие в Крым – обращение к давним страницам.
      Мы же рвемся вернуться – вслепую, в свой миф, на авось…
      Вот и классик скорбел: угадало в России родиться.
      Довелось… Ну так что? Не ему одному довелось…
      Вера погладила Полетаева по щеке и неуверенно припомнила:
      – Зазывающий гуд донесется с туманного рейда.
      Се – трехпалубный в Бургас… А мы все – стихи, имена…
      Мы вершим променад с рыжим другом пархатого Рейна.
      С нами некто Василий Джин-Виски вершит променад…
      Тут Полетаева охватил восторг, он сделал несколько больших глотков, в животе стало горячо. Он вытащил из заднего кармана сплющенную пачку сигарет, закурил, поймал Веркину ладонь и нежно поцеловал.
      “… Господи… Море… палуба гудит, Верка не собачится
      … Много ли мне надо?.. ”
      Дважды подходил стюард, приносил “ Джек Дэниэлс ”
      Полетаеву и “ бьянко ” Вере. Немчура на соседней скамье перешептывалась и округляла глаза. Будь ее, немчуры, воля
      – так она прямо на катере лишила бы пьющую русскую пару родительских прав на спящую в шезлонге Катю.
      Полетаев с Верой дочитали “Путешествие… ”, потом в полном согла сии начали “Большую элегию Джону Дону ”, но застряли то ли на “ булыжни ках, торцах, решетках, тумбах… ”, то ли на “ кленах, соснах, грабах, пихтах, елях… ”.
      Ну и чем все это могло закончиться?
      Они встали, бросили по беспечному взгляду на Катю и суетливо ушли в каюту, где недавно оставили сумки.
      Он стал раздевать Верку еще до того, как открыл дверь. Они нетвердо вошли, не расцепляясь, натыкаясь на углы и кресла. Полетаев крепко взял Веру за бедра, прижал – она шумно дышала, то царапалась, то сильно обнимала, глаза ее были полуприкрыты, губы стали сухие и горячие. Он целовал
      Верку в шею, потом стащил с нее через голову платье и целовал в соски, пока она жалобно не запросила: “ Ну что ж ты… ” Он положил ее, притихшую, вспотевшую, животом на столик… и уже непонятно потом было, кто там кого измотал…
      Когда они приплыли на Итаку, и катер, почихивая соляром, пришвартовался, солнце уже садилось в море. В маленьком порту было людно, по пирсам расхаживали смуглые седые мужчины в шортах. Полетаев отчаянно проголодался, а поесть все не получалось. То до порта оставались считанные минуты, то надо было тащить сумки к микроавтобусу, то в толпе высадившихся на пирс туристов пропадал гид с табличкой отеля – нужно было отыскивать гида. А рядом, рукой подать, Полетаев приметил три таверны, оттуда пахло едой, вкусной, горячей, здешней едой. Полетаев было двинулся на запахи, но сдержанно заворчали немцы – хотели побыстрее попасть в отель. Полетаев стал широко улыбаться, попытался уговорить.
      Но Вера сказала: “ Боря, окстись, с кем ты споришь? В отеле их ждет оплаченный ужин. А здесь нужен кэш. Боши,
      Боря… Они же удавятся…”
      Полетаев вполголоса выматерился, припомнил Марну, Курск и
      Сталинград, потом метнулся в сторону и купил своим по сандвичу. Но он уже наслаждался. Он ходил по теплым гладким плитам, между сваями пирса шипели волны, из таверны неслась музыка, мужской голос, изнывая, пел: “Паме гиа ипно Катерина, паме но лаксу ме зои… ” Потом микроавтобус долго петлял по узкой дороге, Катя вяло капризничала, Полетаев прикладывался к фляжке. В отель приехали в полубеспамятстве. Юноша в белом кительке вкатил в номер тележку с сумками и стал торжественно рассказывать, как включать кондиционер и открывать балконную дверь. Полетаев остановил его на полуслове, дал два доллара и сказал: “Все, друг, спасибо, вали… ”
      Им достался бело-коричневый номер. Выбеленные стены и потолок, темные, с претензией, столик, комод и кресла, деревянные жалюзи, пол из полированного известняка, два высоких глиняных светильника и белые полотняные занавеси.
      Только бар был как бар. Обычный маленький холодильник.
      Вера быстро уложила Катю, что-то нашептывая ей сквозь полусонные маловнятные капризы, устало разделась сама, пошатываясь, прошла в ванную, вернулась, легла и, блаженно постанывая, завернулась в простыню.
      “Будешь трахать – не буди… ” – попросила она.
      И через секунду крепко спала.
      А Полетаеву уже было жаль любой минуты на этом острове, он держался из последних сил, но налил еще на палец виски, вышел на квадратный балкон, увитый лозой, под ногами тихо поскрипывали половицы. Он послушал далекие гудки с моря, шорох деревьев, немецкое болботание соседей, выпил, выкурил сигарету, громко и нетрезво пожелал по-испански соседям доброй ночи и самых лучших вин, вернулся в номер, разделся, опрокинув пуф, и осторожно лег рядом с Верой.
      “Овидий… Mare… Пенный всплеск… ”
      Полетаев уснул.
      До того, как Полетаев зашел в первую в своей жизни таверну в Пирее, еще до того, как он с удовольствием впервые торговался в серебряной лавке в Касабланке, еще до того, как в Антибе он проснулся от стука оконной створки, по которой хлестнул мистраль, – за много лет до всего этого он знал Крым, знал, как свою ладонь. Кто помнит это теперь
      – сараюшечки и верандочки по трешке и по пятерке за койку, дворики под виноградом, дохленький душ?.. Зато правильно все понимали и принимали – в начале октября, когда начинало штормить и лить, стакан коньяка на ялтинской набережной был теплым праздником.
      К тому же все они – Тема, Володя Гаривас, Саша Берг – были книжными людьми. Черта с два был бы им нужен Крым без
      Волошина и Рыжего. “… Октябрь. Море поутру лежит щекой на волнорезе. Стручки акаций на ветру – как дождь на кровельном железе… ” Или: “Январь в Крыму. На черноморский брег зима приходит как бы для забавы. Не успевает удержаться снег на лезвиях и остриях агавы… ”
      И на черта нужен был бы им Крым без фантомов трирем за ялтинским молом? Если бы они не чувствовали в “ Черном докторе ” привкус фалернского? Меганом и Караул-Аба были прекрасны, но чего они стоили без генуэзской крепости?..
      Там, на севере, за ленинградским морвокзалом, за выборгской таможней, было, по слухам, окно в Европу – зарешеченное и оберегаемое. А на Фиоленте, в Херсонесе и
      Гурзуфе горячо и пряно поддувало из окошка в Венецию,
      Киклады и Левант.
      А поскольку были молоды, так ездили туда не только меланхолическим октябрем – “…уехать к морю в несезон, помимо материальных выгод, имеет тот еще резон, что это – временный, но выход за скобки года… ”. Чего мудрить – когда были деньги, тогда и ездили. И в августе, и в июле – клеили киевских, харьковских, конечно же, московских девиц, жарили на ржавых листах мидии в Ай-Даниле, катались на серфах в Оленевке, покупали по трехе за канистру полуфабрикат новосветского шампанского и “ спивали ”: “И, значит, не будет толку от веры в себя да в Бога. И, значит, остались только – иллюзия и дорога… ”
      Через пятнадцать лет Гаривас сказал Полетаеву (они вместе с Темой выпивали в баре, в ненаглядном Темином восемнадцатом аррондисмане): “Аскеза, конечно, дело хорошее… До известных пределов ”.
      “Так что – блаженны нищие духом? ” – Полетаев хитро подмигнул Теме.
      “Нищие духом – козлы и чмошники ”,- сердито ответил Тема.
      “У тебя, Боря, кажется, дружба с Садовниковым, – сказал
      Гаривас (Тема поморщился и кивнул Гаривасу – скажи, мол, ему, идиоту, меня-то он не слушает). – Это все хорошо, каждый воюет со скукой, как может. Ты, главное, помни, что
      Слава – мужик боевой, обаятельный, все при нем… Однако
      Славка – это… карьерный человек. Славка кто у нас?..
      Полковник?.. А хочет быть генералом. И станет генералом.
      Когда ты его продвижению к генеральству способст вуешь – это одно. А когда препятствуешь – совсем другое получается. А твои сомнения и метания Славке на хер не нужны. Они служат, они вояки. А ты… Ты из другого цеха ”.
      Но наутро началось… И тон, и атмосфэра… “То сидишь не там, то свистишь не так… ” На какой-то невинный вопрос
      Вера тут же ответила “ с интонацией ”.
      Катя, едва проснувшись, запросилась в бассейн – Вера велела ей перестелить раскладную кроватку. Потому что плохо застелила, неаккуратно.
      “Господи, воля твоя…- пробормотал Полетаев. – Ну что ты завелась? Ну горничная же сейчас придет… Все застелет ”.
      Они спустились к завтраку, и Верин взгляд бежал впереди, как луч прожектора.
      А в ресторане началось по-настоящему – бананы зелены, круассаны холодны, людей у кофейного автомата много…
      Тогда Полетаев рассердился. Взбрыкнул.
      “Отказ от пищи, невыход на работу ”.
      Он отложил бутерброд с беконом и сказал: “Слышь, супруга, хорош. Рот прикрой… Да? ”
      Верка от неожиданности облилась кофе.
      Полетаев встал и добавил: “ Вы завтракайте… Я осмотрюсь ”.
      Он спустился в холл.
      (Такое Вера, как ни странно, всегда понимала, правильно и сразу.)
      Полетаев прошел через прохладный холл с полом из красного гранита, с мебелью под “ грубую ” и “ старую ”, с киноафишами пятидесятых в темных деревянных рамах, между лотками с неправдоподобно красивыми морскими открытками, неправдоподобно дорогим серебром и салфеточками и оказался на площади перед отелем, под белесым солнцем, среди плотно-зеленых кипарисов и красных бархатных цветов на газонах.
      А через двадцать минут он уже расспрашивал яркую полную брюнетку в “rent-a-car”. Девушка, осторожно улыбаясь, сказала ему, что лучшие пляжи – на севере острова и что, если он хочет ловить рыбу, то не надо нанимать лодку в порту, там дорого, пусть он лучше наймет “motoboat” в деревне Мораитика, это тоже на севере. А в порту его станут вынуждать купить блесны и оплачивать бензин отдельно. “Эвхаристо ”,- сказал Полетаев. “ Паракало ”, улыбнулась брюнетка.
      Еще через десять минут он вывернул легкий и жесткий “ судзуки-самурай ” на шоссе и поехал по направлению к городу. Полетаев еще не знал, что будет там делать, но джип без верха так радостно ревел, за кипарисами, справа от шоссе, вспыхивало бликами море, навстречу жужжали стайки мотороллеров, солнце жгло лоб.
      “Вот, пожалуйста, неотложное дело в городе – купить темные очки ”,- подумал Полетаев. Ему было светло и радостно.
      Он въехал в городок, опасливо пробрался через бойкую толчею разнообразных малолитражек, мотоциклов и таких же, как у него, “ самураев ”. Пассивно, в общем потоке он сделал круг по площади со сквериком в центре (успел заметить посреди скверика три вросшие в газон мортиры и поясняющий обелиск рядом), увернулся от фаэтона, обвешанного воланами, колокольчиками и кистями, увидел просвет между “ копейкой ” (да нет же, не “ копейкой ”, а
      “ фиатом ”!.. “Фиатом ” шестьдесят седьмого года, тем самым!) и “Renault-twingo” и юркнул в этот просвет.
      Все… “Благороднейшее искусство парковки… ” Ключ из замка зажигания он не вытащил и нашел в этом некую приятность. Однако мимолетно подумал: “Только не надо к этому привыкать… Вот, скажем, оставляю я машину на
      Пушкинской и этак вальяжно не вынимаю ключ… Ой! И где же вскоре мой автомобиль?.. Ой, нет автомобиля…”
      Теперь он собирался выпить холодного пива, посидеть за столиком и посмотреть вокруг. И чувствовать, что здесь к его, Полетаева, гигантской стране не просто относятся так или этак, а о ее существовании почти ничего не знают.
      Чувствовать это ему почему-то всегда было приятно. Его всегда радовало другое, ежедневное, житейское, никак не соотносимое с его жизнью чужое.
      Полетаев немного прошелся по теплому, чистому, желтоватому, в выщерблинах, тротуару. Потом он, конечно, зашел в бар. Собственно, зашел он под тент и сел к стойке.
      “Brendy, please”.
      “Паракало… ”
      “Косо пани? ”
      Бармен показал три пальца – триста драхм. Полетаев выпил бренди и спросил бармена, с какого момента им, Полетаевым, начинает интересоваться полиция. Бармен поднял брови.
      Полетаев кивнул на рюмку и показал руками, как он крутит руль.
      “Oh! Driving and alchogol! – понял бармен и рассмеялся. С того момента, как вы въезжаете в патрульный автомобиль ”.
      Полетаев допил бренди, поблагодарил бармена, спросил, где продают серебро (“Везде ”,- лаконично ответил бармен), и пошел дальше. Ювелирный квартал начался через десять шагов.
      Полетаев, не торгуясь, купил красивый, необычный, зернистый могендовид для Гарика и два кольца с нормальным для здешних широт орнаментом Вере (размер Вериного безымянного пальца был размером его мизинца), себе он купил массивный браслет все того же орнамента.
      “Белое ионическое серебро! ” – со значением сказал продавец.
      Продавец пришел в ужас и несказанно огорчился, когда оказалось, что браслет великоват. Браслет унесли в глубь магазинчика, постучали там, позвякали, пошуршали, вынесли горячим и совершенно подходящим к запястью.
      – Машину подловим? – спросил он Катю, когда они вышли на
      Комсомольский проспект.
      – Давай, – согласилась Катя.
      Всего лишь однажды Полетаева прорвало. Да и то потому, что он хорошо наелся у Темы (это, понятное дело, случалось не
      “ однажды ”, но, когда Полетаев увидел, как Марта обращается с Темой, пьяным вдребезги, когда он не разглядел, как ни разглядывал, на ее лице никакой брезгливости, никакого холодного терпения, ему стало грустно и обидно), и Вера была страдальчески вежлива.
      “Ну чего тебе надо? – неожиданно для самого себя трезво сказал Полетаев. – Рекордсмена тебе надо, красавица? Ты ж когда-нибудь поумнеешь, помягчаешь, дура, тебе под бочок захочется… Что ж ты коллекционируешь мои проколы, супруга? ”
      Вера поджала губы – грубости она не терпела. Полетаев махнул рукой и ушел спать в свой кабинет. Он вот так всегда махал рукой и недоговаривал. А надо было, наверное, надо было проораться. Может быть, даже врезать Верке разок. Но он всегда не договаривал и уходил к себе.
      Вера качала головой, курила на кухне, Катя тихонько шла к ней, они начинали шушукаться, папа был зверь, так было много лет, и никаких надежд на то, что когда-нибудь будет иначе. Над столом в кабинете Полетаев сто тысяч лет тому назад приколол иголкой к обоям фотографию Кати. Ей на той фотографии было полтора месяца. Так с тех пор фотография и висела. Полетаев почему-то не вставил ее в рамку. Так и висела все эти годы на иголке. То есть первые два года фотография висела на Ордынке, в коммуналке, а потом, когда они переехали на Сретенку, Полетаев так же, иголкой, прикрепил ее в кабинете.