Доктора Вирта не посвящали в планы предстоящего эксперимента, но поскольку он всегда приходил точно в назначенное время, не составляло труда предотвратить нежелательную встречу обоих невропатологов. По просьбе Симоны доктора Штойбли тоже держали в неведении. Она не склонна была полагаться на тактичность и сдержанность домашнего врача в отношениях со своей старой пациенткой Эльвирой Зенн.

Симона и доктор Кундерт просматривали на мониторе вместе с сестрой Раньей сделанную запись сцены. Конрад Ланг неподвижно сидит в кресле, с поднятой головой и улыбкой на лице. Вот слева в кадре появляется с пылесосом в руках девушка-уборщица. Отодвигает столик, пылесосит под тахтой, наклоняется прямо перед его носом, и тогда Конрад, совершенно естественно, задирает ей подол и зарабатывает за это оплеуху.

— Такое поведение совершенно для него не свойственно, — удивилась Симона.

— В том, что характер пациента претерпевает изменения, нет ничего удивительного для картины этой болезни.

— Все из-за фотографий, — тихо произнесла сестра Ранья, — тех фотографий, которые вы с ним разглядываете. Он сейчас такой, какими бывают подростки.

— Можно мне взглянуть на эти фото? — спросил доктор Кундерт.

Сестра Ранья вопросительно поглядела на Симону. Когда та кивнула, она вышла из комнаты и вскоре вернулась с альбомом фотографий периода «Сен-Пьера». Остальные альбомы с копиями Симона держала в своей комнате.

Кундерт просмотрел снимки.

— Недурное времечко в жизни мужчины, — обронил он под конец. — Если все сложится удачно, мы отпразднуем успех раньше, чем он утратит эти воспоминания.

Симона не была особо уверена, что им это удастся. Уже в последующие дни, так ей показалось, появились признаки того, что интерес Конрада к фотографиям угасает. И имена и обстоятельства, при которых они были сделаны, стали как-то стираться из его памяти. Мало ей было проблем с другими людьми, так нет, появились еще и свои собственные. Первые три месяца беременности протекли без всяких неприятных ощущений. А теперь, на четвертом месяце, они появились.

— Не волнуйтесь по их поводу, — сказал ей врач.

— Скажите это моему мужу, — ответила она.

Сначала чрезмерная заботливость Урса растрогала ее, но мало-помалу он стал действовать ей на нервы. Каждый раз, когда она вставала ночью, он спрашивал: «У тебя все О'кей, мое сокровище?», и если она дольше обычного задерживалась в туалете, он стучал в дверь и шептал: «Тебе что-нибудь нужно, мое сокровище?» Раньше он никогда так не называл ее. Скрыть от него рвоту по утрам было трудно, и ему потребовалось немного времени, чтобы обратить это в средство давления на нее против общения с Конрадом Лангом.

— Я восхищаюсь твоим милосердием, но сейчас пришло время, когда ты должна больше уделять внимания себе. Предоставь заботу о нем специалистам!

Это совпало к тому же с возвращением Эльвиры.

За время ее отсутствия Симона постоянно спрашивала себя, выглядит ли на «Выделе» все точно так же. как до ее вторжения? А вдруг альбомы лежали в тайнике в другом порядке? Не оставили ли в них люди, делавшие копии, своих предательских значков и пометок?

Она нервничала и в тот вечер, когда Урс пригласил к ним на ужин Эльвиру в честь возвращения. Симона не заметила ничего тревожного для себя в ее поведении. Эльвира выглядела отдохнувшей. Ее лицо было спокойно, покрыто легким ровным загаром, а волосы, подкрашенные чуть светлее обычного, выгодно оттеняли загар.

Она спросила:

— Как дела у нашего больного?

— Соответственно обстоятельствам.

— Сидит и смотрит перед собой в одну точку?

— Нет, разговаривает.

— О чем?

— О прошлом.

— О чем конкретно?

— В настоящий момент о днях в «Сен-Пьере».

— Но с тех пор прошло уже больше пятидесяти лет.

— Он все больше углубляется в свои самые ранние воспоминания.

— Она дойдет с этим Кони. А ей ведь надо щадить себя. — Урс улыбнулся Симоне. — Может, мы объявим обо всем?

Симона встала и вышла из комнаты. Урс продолжал сидеть с дурацким видом.

— Чего ты ждешь, иди за ней!

— Извини, видишь ли… Симона… Мы с Симоной…

— Я уже все поняла. Рада за вас.

Едва Урс вышел, Эльвира тут же встала.

Доктора Штойбли вдруг вызвали совсем поздним вечером. Около десяти часов он подошел к воротам виллы «Рододендрон» и встретился там с высоким молодым человеком, тот только что нажал на кнопку звонка в гостевой домик. Они кивнули друг другу в знак приветствия. Из домофона раздался голос Симоны:

— Доктор Кундерт?

— Да. это я.

— Я могу войти вместе с вами? — спросил доктор Штойбли. Кундерт колебался.

— Я, право, не знаю, здесь довольно строго следят за предписаниями мер безопасности. Вас ждут на вилле?

— Нет, сегодня на «Выделе». Но я тоже часто бываю в гостевом домике у нашего пациента Конрада Ланга. Я доктор Штойбли. По дороге он спросил Кундерта:

— Вы, вероятно, присоединились к нам недавно?

— Да, совсем недавно.

— Психиатр?

— Психоневролог.

— А доктор Вирт?

Они дошли до развилки. Штойбли остановился, дожидаясь ответа.

— Очень рад был познакомиться, — сказал Кундерт несколько поспешно и направился по дорожке к гостевому домику.

На «Выделе» его ждала взволнованная Эльвира.

— Ваш вид отнюдь не соответствует экстренному врачебному вызову, — улыбнулся Штойбли.

— Загар скрывает бледность. У меня поднялся сахар. И земля под ногами качается.

— Вам восемьдесят, и вы только что спустились с высоты в полторы тысячи метров.

— Мне еще не восемьдесят.

Он прошел за ней в спальню. И пока измерял ей кровяное давление, она бомбардировала его вопросами:

— Как у него дела?

— Без изменений с позавчерашнего дня, со времени нашего последнего с вами телефонного разговора.

— Вы тогда ни словом не обмолвились о его подробнейших воспоминаниях о событиях пятидесятилетней давности.

— Я этого не сделал, потому что это не так. Вашему кровяному давлению любой может позавидовать. Например, я.

— Симона говорит, он в деталях описывает свое пребывание в «Сен-Пьере».

— В данный момент он опять заговорил, но несет всякую чушь. Если она его понимает, тогда с ней самой не все в порядке.

— Она беременна.

— В таком случае она не должна разыгрывать из себя посреди ночи медсестру при молодом враче.

— А она это делает?

— Как раз сейчас. Я вошел вместе с ним. Некий доктор Кундерт, психоневролог.

— А что с доктором Виртом?

— Я тоже хотел это знать.

— И?

Штойбли пожал плечами.

— Ну так как у нас обстоят дела с сахаром?

— Я могу только сказать, как я себя чувствую, — холодно возразила Эльвира. Доктор Штойбли начал копаться в своем чемоданчике. ' — Что случилось с доктором Виртом?

— Я спрошу его об этом лично.

— Держите меня в курсе.

Эльвира отвернулась, когда доктор Штойбли уколол ее в кончик пальца.

Через два дня Кундерта уволили.

Штойбли навел справки у Вирта, какая конкретно роль отведена Кундерту в лечении Конрада Ланга. Вирт был наслышан о Кундерте. Доктор Вирт спросил профессора о Кундерте. Тот ничего не знал и незамедлительно вызвал Кундерта на ковер.

Кундерт принял удар довольно мужественно и дал относительно честный ответ. Разговор длился десять минут. И после этого Кундерту был вручен приказ об увольнении без предварительного уведомления. Основание: грубое нарушение условий договора о приеме на работу. Юридические нормы были соблюдены, и возразить было нечего.

Сейчас он сидел у Симоны, сгорбившись больше обычного.

— Не остается ничего другого, как искать место, и по возможности подальше отсюда. У профессора очень длинная рука.

— А вы можете себя представить штатным сотрудником среди нашего медперсонала? — спросила Симона. — Хотя бы временно. Пока не уладите свои дела.

— Шеф О'Нейла не допустит меня к испытаниям.

— И тем не менее.

— А что вам от этого проку, если мы все равно не сможем провести испытания?

— Мне хотя бы не придется больше видеть физиономию Вирта. Кундерт улыбнулся.

— Это безусловно уважительная причина.

Врач больницы зарабатывает, конечно, немного, но денег, выделенных на Конрада, тоже слишком мало. Симоне не оставалось ничего другого, как поговорить с Урсом.

— Ты уверена, что это снимет с тебя тяжесть забот?

— Наверняка. Кундерт официально будет целиком и полностью занят только Конрадом.

— А что говорит Эльвира по этому поводу?

— Мне не хотелось бы обсуждать с ней все проблемы, вплоть до проблем с моей беременностью.

Этот аргумент возымел силу, и доктор Петер Кундерт мог немедленно приступать к работе.

Кони должен был оставаться лежать в постели, хотя и боялся темноты. Ему запрещали звать кого-нибудь или вставать. Иначе его заберут те горластые черные мужчины с белыми глазами, которые таскают уголь. Они приходили с тяжелыми черными мешками в подвал гостиницы, а уходили с пустыми. Однажды он видел, как один из них снова вышел с наполненным мешком. Он спросил маму Анну, а что у него там в мешке. «Такие же непослушные, как и ты».

— И что он с ними сделает?

— А ты как думаешь, что делают с непослушными?

Кони не знал, но рисовал себе картины одну страшнее другой. Но самое страшное было, если ему навсегда придется остаться в черном мешке. В вечной темноте. Раньше Кони никогда не боялся темноты. Только с тех пор, как они попали в Лондон. В Лондоне вдруг раздавался вой сирен, и потом вокруг делалось темно. Они готовятся к войне, так это называлось, и по людям было видно, что им тоже страшно. Собственно, он боялся воя сирен, но поскольку темнота была связана с этим воем, он стал бояться и темноты.

Кони мог, конечно, выбирать между боязнью темноты и страхом, что его засекут, если он зажжет свет. Случалось и так, что он выбирал второе и зажигал свет. За это мама Анна привязала его сейчас за ногу к кровати. Он слышал рядом с собой голос мужчины, но тот не должен был его видеть. Если этот мужчина увидит его, Кони попадет в черный мешок.

Сестра Ранья сидела в комнате наверху и наблюдала по монитору за спальней Конрада. В спальне было темно, и просматривались только контуры тела Конрада Ланга на белеющем фоне постели. Он не двигался, но она знала, что он не спит. Когда Конрад Ланг спал на спине, как сейчас, он храпел. Но храпа слышно не было. Только слабое дыхание и глубокие вздохи того, кто лежит ночью в темноте без сна. Сестра Ранья встала со стула и тихо пошла по лестнице вниз. Она осторожно нажала на ручку двери в спальню. Когда она вошла в комнату, она заметила, что он затаил дыхание.

— Господин Ланг? — позвала она шепотом. Никакой реакции. Она подошла к кровати. — Господин Ланг?

Конрад Ланг не шевелился. Теперь сестра Ранья забеспокоилась. Она поискала рукой выключатель, который находился рядом со звонком на перекладине над кроватью, и зажгла свет.

Конрад Ланг закрыл руками лицо.

— Я не зажигал света, мама Анна, — сказал он умоляющим голосом.

— Mama Anna isn't here, — сказала сестра Ранья и обняла его.

Передавая на следующее утро дежурство сестре Ирме, сестра Ранья рассказала ей о произошедшем ночью.

— Скажите доктору, бесы прошлого не дают ему спать. Позднее Кундерт просмотрел с Симоной ночную запись. — Почему же он так боялся света? — спросила Симона.

— Он вообще не боялся света. Боялся только зажечь его. Потому что мама Анна запрещала ему это. Он не боится света. Он боится мамы Анны.

Доктор Кундерт перемотал пленку назад. До того места, где Конрад Ланг закрывает лицо руками и умоляет: «Я не зажигал света, мама Анна».

— «Мама Анна», — повторила Симона. — Есть ли у вас какая догадка, почему он называет ее то мама Анна, то мама Вира?

— Возможно, на своем детском языке, — предположил Кундерт.

— А может, и так: два мальчика-ровесника, и оба называют своих матерей «мама». И это ведет к постоянной путанице. Отсюда мама Анна и мама Вира.

Через неделю пришло согласие Комиссии по вопросам медицинской этики на однократное проведение испытания препарата РОМ-55 на пациенте Конраде Ланге, шестидесяти семи лет. Доктор Кундерт никак не мог дождаться момента, когда можно будет сообщить об этом Симоне. Но Симона плохо провела ночь. Урс настоял на том, чтобы вызвать доктора Шперри. Тот зашел еще до начала своих приемных часов и прописал ей постельный режим.

Канделярия, домоправительница, получила строгие указания: никаких посетителей и никаких телефонных разговоров.

— Но это очень важно, — настаивал доктор Кундерт.

— Если доктор сказал «нет», значит, нет, — ответила Канделярия. — Вы ведь сами доктор.

Так что ему пришлось дожидаться второй половины дня, когда Симона почувствовала себя лучше и, несмотря на протесты Канделярии, пришла в гостевой домик.

— Можно начинать, — бросил на ходу Кундерт, когда она вошла в дежурную комнату, которая все больше превращалась в комнату наблюдения за больным по телемонитору

Симона подумала сначала, что это относится к экрану, на котором было видно, как мучается возле постели физиотерапевт с безразличным ко всему Конрадом. И только заметив, с какой ухмылкой он ждет ее реакции, она все поняла.

— Вам дали зеленый свет?

— Завтра О'Нейл придет с установкой для РОМ-55. Послезавтра можно уже будет попробовать.

— Так быстро?

— С каждым днем промедления мы теряем все больше нервных клеток.

Симона присела к столу, на котором стояли кофейные чашки и термос. Она сильно изменилась за последние месяцы — почти перестала пользоваться косметикой и меньше следила за своей одеждой. По ее фигуре беременности почти не было заметно.

— Вам уже лучше? — спросил доктор Кундерт. Симона кивнула.

— Можем ли мы на вас рассчитывать?

— Конечно, вы можете на меня рассчитывать. Но меня больше бы устроило, если бы вы отвели для меня время во второй половине дня.

Любимым фото Конрада был кабриолет «мерседес» на опушке леса. К машине прислонилась Эльвира, вся в белом — узкая миди-юбка, короткий двубортный жакет с широкими лацканами, перчатки, берет, надвинутый на правое ухо. И только туфли и чулки черные. На первый взгляд кажется, что она на снимке одна. Но когда Конрад увидел это фото в первый раз, он тут же обратил внимание Симоны на вихор за задним левым крылом «мерседеса»: «Кони». Потом Конрад показал на переднее левое крыло: «Томи». И там в выемке между фарой и радиатором можно было заметить спрятавшегося и глазевшего оттуда мальчишку.

— «Мерседес» дает сто десять километров в час.

С тех пор он каждый раз затаенно ждал, когда черед доходил до этого фото, заметит она что-нибудь или нет. И чтобы доставить ему удовольствие, она никогда не находила на снимке ничего примечательного, тогда он с детской радостью показывал ей обоих спрятавшихся мальчуганов. «Кони — Томи». И тут же деловито добавлял: «Мерседес» дает сто десять километров в час».

Если же на него нападали апатия и депрессия и он отталкивал от себя фотографии, она все же каждый раз могла вытащить его из этого состояния с помощью любимой фотозагадки. И если было нужно, делала это несколько раз подряд. В эту игру Симона играла с Конрадом, когда вошла Ирма и доложила, что в соседней комнате доктор О'Нейл и что он хочет с ней переговорить.

В гостиной у стола О'Нейл и Кундерт склонились над маленьким квадратным аппаратом с отростком в виде сопла, на нем висела маска. Она напоминала кислородную, применение которой стюардессы демонстрируют пассажирам перед каждым полетом.

О'Нейл не стал тратить время на светские поклоны.

— Нам надо испробовать, как он на это отреагирует.

— А что это такое?

— Аэрозольный аппарат. С его помощью мы будем вводить РОМ-55. Методом ингаляции.

Симона плохо провела ночь. Спала беспокойно и проснулась сразу после двух. Она долго боролась со своим дыханием, стараясь дышать ровно, чтобы Урс, спавший чутко, не услышал, что она не спит, и не начал приставать к ней: «Что с тобой? Тебе нездоровится? Принести тебе что-нибудь? Позвать врача? Тут что-то не так. Это все ненормально. Может, нам сменить врача? Ты мало уделяешь себе внимания. И еще это безобразие с Кони! Ты же сказала, что с новым врачом все будет по-другому. На тебе сейчас лежит ответственность за двоих. И это не только твой ребенок, но и мой. Принести тебе что-нибудь? Тебе надо в ванную, мое сокровище?»

И только заметив полоску света под дверью, которая вела в «будуар», она увидела, что лежит в кровати одна. Она зажгла свет.

Комната начала медленно кружиться, она почувствовала, как набегает слюна. Она села на краю постели и попробовала сосредоточиться на чем-нибудь другом. Вдруг ей показалось, что она слышит в будуаре голос Урса. Она медленно встала, подошла к двери и открыла ее. Урс, полусидя на маленьком письменном столе, держал телефонную трубку тесно прижатой к уху и улыбался. На появление Симоны он отреагировал так, как если бы был застигнут на месте преступления. Он тут же положил трубку и стал смотреть, как она с отвращением на лице закрывает за собой дверь.

Симона еще успела дотащиться до туалета. И там ее вывернуло.

Она не знала, сколько времени она простояла на коленях перед унитазом. Но когда она, бледная и измученная, вернулась назад, ее уже ждал доктор Шперри. Она повела его в свою комнату «Лауры Эшли», даже не удостоив взглядом стоявшего рядом с ним Урса. Она закрыла дверь и легла на канапе. Врач измерил ей пульс и давление.

— Вам надо лечь в больницу, пока не станет лучше.

— Там мне лучше не станет.

— Но там мы сможем кормить вас искусственно. Вы не прибавляете в весе, у вас происходит обезвоживание организма. Это очень плохо для ребенка.

— Кормить меня искусственно можно и здесь.

— Вам нужен уход и врачебный контроль, все это возможно только в больнице.

— Больница есть у меня и тут.

Когда взошло солнце, Симона уже лежала в одной из двух спален на втором этаже гостевого домика, хотя Урс и предпринял слабую и тщетную попытку протеста.

— Успокойся, — только и сказала она, и он тут же стушевался.

— Они что-то попробовали? — спросила Эльвира упавшим голосом.

— Конраду Лангу в рамках клинических испытаний было введено лекарство, по которому еще не завершены исследовательские работы, — дал ей разъяснения доктор Штойбли.

— И они имели на это право?

— Если ходатайствовал лечащий врач и все заинтересованные лица дали свое согласие, то да.

— Но меня никто не спрашивал.

— В этом смысле вы не являетесь заинтересованным лицом. В этом качестве выступают лечащий врач, фармацевтическая фирма, Комиссия по вопросам медицинской этики и пациент. В данном случае опекунский совет.

— И все дали согласие?

— Очевидно. Эльвира Зенн покачала головой.

— Я думала, это неизлечимо.

— Так оно и есть. По крайней мере, на сегодняшний день.

— И Кони, возможно, будет первым, кого они вылечат?

— В лучшем случае он внесет свой научный вклад в дело изучения болезни Альцгеймера.

— Не зная этого?

— Не имея ни малейшего представления.

Единственным событием в эти дни в гостевом домике стал приход Томаса Коха. Загорелый и полный энергии, он неожиданно вырос в дверях и потребовал, чтобы его впустили. Сестра Ирма, никогда не видевшая его прежде, допустила ошибку, спросив его, кто он такой и что ему здесь надо. А он в свою очередь тоже не сдержался и рявкнул на нее:

— Не ваше собачье дело! Пропустите меня!

Доктор Кундерт, услышав громкий спор в дверях, спас ситуацию.

Через несколько минут Томас, раздраженный, вошел в комнату, где лежала его невестка. Ее вид — хорошенькая женщина, готовящаяся стать матерью его первого внука, — мгновенно укротил его. Вместо того чтобы жаловаться на прием, устроенный ему сестрой Ирмой, чего ему так хотелось, он произнес:

— Надеюсь, скоро тебе станет лучше.

— Я тоже надеюсь, — вздохнула Симона. — Ну, как там было?

— Где?

— Не знаю. Там, где ты только что был. Томас Кох мгновение помолчал.

— На Ямайке.

— Может, ты слишком много разъезжаешь?

— То есть как?

— Ну, раз ты так долго думаешь, где ты только что был.

— Это все возраст. — Он засмеялся громче, чем нужно, и сел на стул рядом с ее кроватью. И тут же стал серьезным. По-отечески взял ее руку.

— Урс сознался мне, что ты спишь здесь не только из-за своих проблем с беременностью.

Симона ничего не ответила.

— Я намылил ему голову.

Ей хотелось, чтобы он отпустил ее руку.

— Боюсь, это у него от меня. Как волка ни корми… Но в одном с Кохами ты можешь быть уверена: когда дело доходит до чего-то серьезного, мы выбираем наших жен. Какое значение имеет все остальное? Да никакого!

Она отняла свою руку.

— Я понимаю тебя. Так не поступают, тем более когда жена ждет ребенка. Этому нет никакого оправдания. — И тут он перешел к главному: — И тем не менее я считаю, ты должна выйти отсюда. Врачи, медсестры и старый человек, который потихонечку умирает, — это все удручающее окружение для будущей матери. Мы отведем тебе комнату и обеспечим хороший уход. Ты сама удивишься, как быстро встанешь на ноги.

— У меня здесь есть все, что мне нужно, и за мной прекрасно ухаживают. Неверный супруг тоже далеко не идеальное общество для будущей матери.

— Это больше не повторится.

— Зато повторялось уже слишком часто.

— Все опять наладится.

— Нет.

Это прозвучало так, словно Симона долго обо всем размышляла. Хотя на самом деле только сейчас, в эту секунду, ей все стало абсолютно ясно. Нет, ничего больше не наладится. Никогда. Пришло время задуматься, как жить дальше.

— Что это значит?

— Еще не знаю.

— Не делай глупостей.

— И не подумаю. Томас встал.

— Передать что-нибудь Урсу? Симона покачала головой.

— Поправляйся быстрее. — сказал Томас и двинулся к двери.

— Ты был у Конрада?

— Нет.

— Почему?

— Я не знаю, о чем с ним говорить.

— О старых временах.

— Старые времена старят человека. — ухмыльнулся Томас и вышел из комнаты. С этого момента Симона пошла на поправку. Внезапная уверенность, что она не любит Урса и не хочет дальше жить с ним. вернула Симоне хорошее самочувствие.

Насколько внезапно улучшилось здоровье Симоны, настолько же резко ухудшилось оно у Конрада. Он несколько раз пытался ночью встать. Каждый раз это замечала сестра Ранья, не спускавшая глаз с монитора, она своевременно появлялась в его комнате, предотвращая самое страшное.

При анализе записей доктора Кундерта обеспокоил тот факт, что Конрад стал хуже говорить по-английски. Он долго подыскивал слова и путал их с французскими и испанскими. Доктор Кундерт был готов к тому, что состояние пациента ухудшится. Когда в этот день Симона собралась после обеда провести очередную фотобеседу с Конрадом, он с особым напряжением вглядывался в монитор. Через две-три минуты он уже знал, что его опасения подтвердились. Конрад Ланг хотя и проявлял интерес к снимкам, которые ему показывала Симона, но так. как будто видел их впервые. Он не смог ответить почти ни на один стандартный вопрос и не выдал ни одного из своих стандартных комментариев. Симоне все время приходилось помогать ему обговоренными на этот случай подсказками. И все чаще Симона бросала растерянный взгляд на скрытую телекамеру.

Когда она дошла до фотографии с «мерседесом», Кундерт вскочил со своего стула. Он встал и подошел поближе к монитору.

Симона задала свой обычный вопрос:

— А вот здесь это Эльвира?

Конрад, как всегда, медлил. Но на сей раз явно не для того, чтобы подержать Симону в неведении, а чтобы действительно что-то вспомнить. Но потом все же утвердительно кивнул и усмехнулся. Симона тоже облегченно усмехнулась, и Кундерт у монитора сделал то же самое. Конрад Ланг показал на вихор Кони, торчавший из-за заднего левого крыла, и сказал:

— Томикони.

Потом показал на Томи, спрятавшегося между левой передней фарой и радиатором, и сказал:

— Конитоми.

Симона попробовала импровизировать. Она показала на спрятавшегося мальчика, которого Конрад до сих пор всегда называл Кони, и спросила:

— Кони?

Конрад радостно покачал головой и выпалил:

— Томи.

— А сколько километров дает «мерседес»? — спросила она.

— Понятия не имею.

Кундерт и Симона рассматривали фотографию вместе.

— Когда вы показали на Кони, он сказал «Томикони»?

— А когда на Томи, то «Конитоми», — ответила Симона.

— Он попытался сделать вид, что не знает больше, где кто из мальчиков спрятался.

— А почему он поменял имя, когда я хотела докопаться?

— Потому что к этому моменту он уже забыл свой трюк с Томикони и Конитоми. Симона была обескуражена.

— Означает ли это, что лекарство не подействовало?

— Оно еще не могло подействовать. Это означает всего лишь, что болезнь развивается своим чередом. Но о действии РОМ-55 нам это ничего не говорит. Это лишь означает, что дальнейшие связи нервных клеток атрофировались, прежде чем лекарство успело подействовать. Нам просто не повезло.

— И прежде всего Конраду.

— Прежде всего ему.

Оба помолчали. Потом Симона сказала:

— Представьте себе, оно действует, а там уже нет ничего живого. Такую картину Кундерт вполне был готов себе представить.

Кони видел в комнате лица. Они смотрели на него с обоев и занавесок. Многие были очень злыми. Некоторые были любезными, но все равно злыми. И только немногие просто приветливыми.

Если он не двигался, они не глядели на него и не могли ничего ему сделать. Спасения от них не было, даже если выключить свет. Тогда появлялись другие лица. Те корчили гримасы, когда дул ветер. И еще приходили звери, садились на стул и следили за ним. Поэтому лучше было не гасить свет. Так по крайней мере удавалось постоянно держать их в поле зрения.

Надежды, что изменения в состоянии Конрада связаны с временным кризисом, лопнули в ближайшие же дни.

Не столь разочаровывающим было только сообщение Жозелин Жобер. Конрад по-прежнему с увлечением рисовал акварели. Однако они становились все более абстрактными, и орфография в надписях, которыми он всегда наделял свои картины, тоже изрядно хромала. Почти в каждом втором слове буквы и слоги повторялись, потому что он забывал, что уже написал их. «ЕвЕвропа», писал он, или «Ябяблонолоня». Как и прежде, он всегда подпевал ей без слов, если она пела ему на своем ломаном немецком походные, рождественские или студенческие песни.

А на фотографии, показываемые ему Симоной, он теперь реагировал пассивно. И больше не говорил: «Венеция», «Милан» или «У моря», когда она спрашивала его, где это было. В лучшем случае он кивал, если она спрашивала сама: «Это у моря?» или «Это в Венеции?». Но теперь она могла показать ему фото, сделанное в Венеции, и спросить: «Это в Париже?», он все равно бы кивнул. Различить себя и Томаса он тоже больше не мог. Он путался, где кто, и называл обоих «Томикони» и «Конитоми». Зато Эльвиру Зенн он узнавал на всех снимках и называл ее не иначе как «мама Вира».

Симона была подавлена и, вернувшись к себе в комнату, бросила фотографии на стол.

— Я рад, что тебе уже лучше, — произнес голос у нее за спиной. Это был Томас Кох. Он сидел на краю постели и теперь встал. Симона смотрела на него выжидательно.

— Меня пустила сестра. Вспомнила, вероятно, что этот дом мой.

— Я не вернусь назад в виллу, если ты пришел за этим.

— Это ваши дела с Урсом. Симона ждала.

— Как здоровье Кони? Симона пожала плечами.

— Сегодня так себе.

— А чудодейственное лекарство?

— Никакого результата, — сказала она. — Пока еще, — добавила она быстро.

Симона еще никогда не видела Томаса Коха таким. От его самоуверенности не осталось и следа. Он смущенно стоял в этой маленькой простой комнатке, не знал, куда деть свои руки, и, похоже, был чем-то серьезно обеспокоен.

— Ну ты садись.

— У меня не так много времени. — Он взял со стола фотографии и с отсутствующим видом стал перебирать их. Симону охватил страх. Но Томасу явно было безразлично, откуда они у нее.

— Так много воспоминаний, — пробормотал он задумчиво.

— Для него с каждым днем их становится все меньше и меньше. — Симона показала на одного из мальчиков под тентом на пляже. Квадратный череп, узко посаженные глаза. — Это ведь ты, да?

— Ну ты же видишь.

— Кони больше не может отличить вас друг от друга. Иногда он называет тебя Кони, себя иногда Томи, а чаще говорит Томикони или Конитоми.

— Ужасная болезнь. — Томас продолжал перебирать фотографии.

— Хочешь его увидеть?

— Нет, — сказал он как-то поспешно. — Нет, может, в другой раз. Пойми меня правильно.

Симона поняла. Томас Кох был очень озабочен. Но только не по поводу Конрада Ланга, а по поводу самого себя,

Конитоми мог бы уже лечь спать. Он устал. Но он не хотел этого. Если он заснет, они придут и станут его колоть.

Томикони не знал, что лучше: если не зажигать свет, они его не увидят. А если зажечь свет, тогда он вовремя заметит, что они идут. Если же он все-таки заснет, то может пропустить момент, когда они зажгут свет. И тогда уже все, слишком поздно, потому что они уже будут здесь. Если он, конечно, спрячется, тогда они, может, и уйдут.

Конитоми тихонько откинул одеяло и поджал ноги. Это было не так просто. К левой ноге они привязали ему что-то тяжелое, чтобы он не мог убежать. Теперь спустить ноги с кровати. Сначала правую, потом эту, тяжелую. Он съехал с края кровати. И стоял возле нее. Где бы ему спрятаться?

Слишком поздно. Зажегся свет.

— Не надо меня колоть, — захныкал Томикони.

— Now there, now there (Ну, ну, не плачь!), — успокоила его сестра Ранья.

С того дня, как его не пустили в гостевой домик, сказав, что Симону нельзя тревожить, Урс Кох выждал без малого четыре недели. За это время о самочувствии своей жены он справлялся через третьих лиц. Он обладал уже достаточным жизненным опытом и знал, что лучше всего придерживаться тактики «не бегать за женщинами, тогда они сами прибегут».